Читать книгу Могусюмка и Гурьяныч - Николай Павлович Задорнов, Николай Задорнов - Страница 8

Над рекой, над обрывом старый барский дом с фронтоном и колоннадой, оградка, сад. Ржаво-желтые кремнистые утесы падают от его изгороди прямо к воде. А дальше по берегу сосновая роща, потом березник. Река как бы опоясывает тут всю гору с Верхним поселком, барским домом и с березовыми и сосновыми рощами. Внизу плотина и рядом с ней мост, по которому рабочие ходят на завод. А на той стороне видны доменные печи, сараи, склады, груды руды.

Слышится пение рабочих, тянут «Дубинушку». У моста забивают сваи.

Кипят водопады у плотины на сливном мосту, а дальше река несется вся в пене, бушуя и волнуясь, как на камнях.

Правей огромный синий пруд, а за ним Нижний поселок – целое море сухого почерневшего дерева, дощатых и бревенчатых крыш и заплотов.

А за поселком темно-зеленые горы в густых сосняках, а дальше – горы синие, а еще дальше – голубые.

Настя знает, что река Белая вытекает из тех хребтов, что там дремучие леса и в них курени. Там жгут уголь. В горных долинах – луга. Скоро на покос ехать. Захар и Настя сами косят. Фекла и Санка поедут с ними. Там углежоги томят в кучах уголь для заводских печей, и когда едешь на покос, то навстречу попадаются длинные обозы. Черномазые рабочие везут уголь на завод в коробах или прямо на широких телегах. На заводе все нравится Настасье.

Росла она у отца на степной заимке, носилась по ковыльному полю на диких конях, пахала, жала, ходила за скотом. Никогда не видала она завода, а на синие горы за степью смотрела, бывало, только издали. Чуть виднелись они слабыми полосками, как восходящая туча.

Настя с детства слышала от отца про железные заводы. Бывало, с уважением толковал он про людей, умевших отковать и плуг, и нож, и оружие.

На заводе жила ее тетка. Однажды летом собралась к ней Настя погостить – и зажилась. Отец не неволил любимую дочь. «Коль нравится, пусть погостит у тебя», – передавал он сестре с попутчиками.

Настя живо познакомилась на заводе с девушками. В березовой роще у ограды господского почти пустого дома собирались они летними вечерами, пели старые песни. Новые, мещанские, городские еще не дошли до глухого завода.

Бывало, стоит Настя над обрывом и подолгу смотрит на зубчатые горы, на широкий пруд, слушает звон и лязг, несущиеся с той стороны реки из-под широких черных заводских навесов на столбах.

«А у нас в эту пору все солнцем пожжет, степь пожелтеет», – вспоминает она, и сердце нет-нет да и затоскует по скудной, но милой и родной сторонке. А с завода уехать не хочется.

Запоют девушки плясовую, и выступит Настя, выйдет в круг, разведет концы платка, и уж все взоры на ней.

Заводским парням понравилась Настасья. Они приносили ей гостинцы, звали погулять. Настасья гостинцев не брала, от подруг не отходила. Парни играли ей на балалайках, выбирали в хороводах.

– Ты еще на заводе поживешь – тебе от наших парней отбою не будет, – насмешливо говорили ей подружки.

– У нас женихов отбиваешь, лучше поезжай к себе в степь, – полушутя говорила маленькая, пухленькая Олюшка Залавина.

– А что это звенит? – вдруг насторожившись, спрашивала Настя.

– Это кричный молот бьет. Да разве ты не знаешь?

– Да тот раз будто не так бил.

– Тогда мастер не тот работал. Каждый по-своему! Это Гурьян Гурьяныч робит.

– Посмотреть бы!..

– Эка невидаль!

– В заводе дым, копоть, окалина.

– Я в степи жила, кроме киргизов и верблюдов, ничего не видела.

– Хочешь, так ступай на завод робить. У нас есть девки-коногоны.

– В заводе не робила, так любо тебе. А ты бы по-нашему с тачкой… Мы гоняли!

– Слава богу, что вырвались!

– При крепостном бы век скоротали в этом заводе.

В пруду поднимали воду. Плотину закрыли. От сливного моста Белая текла слабым ручьем. Из-под воды выступили камни.

Под вечер, в праздник, под скалами, у самой дороги, рассевшись на траве и на камнях, парни играли на бандурках и горланили песню.

– Ах, как тонко Мишутка выводит! – восхищалась Оленька. – Он у нас в церкви поет.

– Пойдемте к нам, девушки, – звали парни. У них наверху составился свой хор.

– А Мишка нравится тебе? – спрашивала Оля у Настасьи.

– Нет!

– И все ей не нравятся!

Подруги пошли вниз к мосту.

– Так не люб тебе Мишка? – допытывалась Олюшка.

– Нет, не люб, – отвечала Настя. – А вот это кто идет?

– Это с кричных…

– Твой жених идет! – с насмешкой крикнула Ольга, и девушки бросились врассыпную.

– Берегись его! Это Гурьян Гурьяныч, сейчас забалует… – закричали они Насте.

С моста в гору брел черный от копоти темно-русый лохматый мужик богатырского вида, в рваной, прожженной одежде.

Настя не побежала. Она искоса улыбнулась, глядя на заводского мастера. Тот раскрыл глаза широко, сверля ее взором, а она, закрывшись краешком платочка, вдруг прыснула со смеху. Лохматый молодой богатырь, пройдя несколько шагов, остановился и оглянулся назад.

– Настя, беги! – кричали рассыпавшиеся по скалам девушки.

Но Настя не уходила. Чуть не целую минуту стояли они, безмолвно глядя друг на друга. Настя – стройная, с лицом бело-розовым, тугим, что называется, кровь с молоком, с кораллами на белой шее, с делано наивным, озорным взглядом голубых нежных глаз. И Гурьяныч – лохматая и темная громадина, словно куском черного железа выкатившийся от всех этих гремящих за рекой печей, из-под навесов.

Настасья прошла мимо, не глядя на Гурьяныча. И тот, как бы удивившись чему-то, покачал головой и пошел своей дорогой.

– Так что же его бояться? – все с той же наивностью спросила подружек Настя. – Он совсем не страшный.

– Вот так «не страшный»! Это тебе обошлось! Погоди, он забалует в другой раз, сажей измажет. Ты не гляди, что у него борода, он еще молоденький, только лохматый, как медведь, из него волос лезет, как из зверя.

– Видишь, его прозвали Гурьяныч, как мужика, хоть ему еще и с парнями можно на улице водиться.

Девушки рассказали, что Гурьян в самом деле молод, ему еще нет и тридцати, и что жил он со старухой, дальней родственницей, да та померла.

– У них вся семья перемерла. Сам он из староверов, но с башкирами якшит – дружит, по-нашему. Свою старую веру позабыл, только за бороду еще держится.

Настя уже слыхала, что староверы с башкирами сходятся; для них что никониане, что мусульмане – один черт.

– Ох, он и здоровый! На ярмарке медведя поборол.

– На пруд купаться ходит. Люди видели, сказывают, как медведь, смотреть страшно, – рассказывала Олюшка.

– Ах, стыд какой! – завизжали девки.

– Этот Гурьяныч, по прозванию Сиволобов, – первый мастер на заводе и всех старых превысил.

– Он не вдовый? – спросила Настя.

– Нет, холостой… А тебе что?

– Да просто так, – не смущаясь, ответила Настя.

– Нет уж, видно, тебе понравился.

Тут Настя покраснела.

– Как, не боишься?

– Да он, видать, смирный.

– А погляди, как он на башкирских праздниках бушует. Начнет на сабантуе бороться, кидает людей о землю.

– Ты не видала, как башкиры на празднике с завязанными глазами палками бьют горшки? Это у них разные игры такие. Башкиры орут, обвяжут ему лицо – смотреть страшно: все боятся, что он подглядывает. Все равно Гурьян как дубиной размахнется – черепки летят.

– Что же тут худого?

– А ты что заступаешься?

– Да просто так.

– Вот смотри, скажем ему…

– На гулянку придет – половицы ходуном ходят. У Залавиных на свадьбе топнул – доски в подполье продавил.

На другой день Гурьяныч, умытый, в новой рубахе, пришел, сел на камень на лужайке и стал смотреть на девушек.

– Ты только не балуй, – говорили ему.

Он смешно почесал бороду.

– Жениться будешь? – подсела к нему Олюшка. – Возьми меня. Нравлюсь?

– Все хороши…

– Эх, Гурьян, что я знаю… Хочешь, тебе скажу? Только смотри молчи, не подавай виду. – Олюшка прыснула.

Лицо Гурьяна обмякло.

– Ну, скажи, скажи, чего давишься?

– Куликовых племянница в тебя влюбилась… Настька! Ей-богу!

Олюшка лукаво взглянула на мастера.

– А тебе нравится она?

Гурьяныч нахмурился и вдруг, подняв лицо и почесав нос кулаком, подмигнул.

– Еще не знаю! Надо приглядеться.

Однако заметно было, что он сильно смущен.

Девушки обступили его.

Ольга вдруг схватила Настю и подтолкнула ее вперед.

– Ну вот, посиди с ним.

Девушки быстро переглянулись и вдруг со смехом разбежались во все стороны. Даже обычно смирная Катюша Запевкина, сидевшая напротив Гурьяныча на другом камне, сорвалась с места и умчалась на скалы, как горная коза.

– Посидите вдвоем! – радостно крикнула она сверху.

Настя, нимало не стыдясь, что осталась вдвоем с Гурьяном, присела с ним рядом.

– Скоро уж плотину откроют, вода пойдет, – сказал Гурьян.

Разговор с плотины перешел на завод, потом на доменную печь. Стал Гурьян рассказывать. Откуда только взялись слова!.. А Насте любо слушать. В разгар беседы вернулись подружки, и у Гурьяна вдруг язык отнялся.

– Ну, я пошел! До свиданьице! – поклонился он, снявши картуз.

Девушки диву дались.

– Он уж из-за тебя и кланяться научился, – изумленно сказала Олюшка.

На Ивана Купалу стояла жара. Девушки бегали друг за другом с ведрами, обливаясь.

Настя заметила, что из-под обрыва в конце улицы появился Гурьян. Он опять брел с завода.

– Погодите-ка, подружки, – сказала она и побежала к колодцу. Набрала ведро воды и притаилась за воротами.

Девушки играли у забора как ни в чем не бывало. Настя смотрела в щелку. Когда в просвете мелькнула русая борода, она толкнула калитку, в два прыжка догнала Гурьяна.

– Что, Гурьян Гурьяныч, жарко? – воскликнула она и обкатила его с головы до ног.

Мокрый Гурьян погнался за ней. Настя весело пустилась наутек. Оглянувшись, увидела она, что мужик догоняет. Настя кинулась в переулок.

Тут место глухое. Слева шел высокий забор, справа – огороды, вдали чернела чья-то баня.

– Не смей трогать, – с оттенком каприза сказала девушка, останавливаясь. – Смотри!.. – добавила она строго и серьезно.

Гурьян вдруг обхватил ее своими тяжелыми руками, прижал к себе и крепко поцеловал в губы.

– Да ты с ума сошел! Ах ты!..

Стыд вдруг охватил девушку. Она ударила его кулаком в грудь и вырвалась. Перескочила поскотину и, забравшись в зелень овощей, остановилась.

– Гляди, как окатила меня, – сказал Гурьян.

Грязная вода капала с его рубахи на жерди изгороди.

– Пропусти, а то поссоримся, – сказала она. – Отойди подальше, а я пойду домой.

Мастер обтер лицо сухим подолом рубахи.

– Смотри, в другой раз утащу и выкупаю в пруду! – сказал он, но отошел покорно в сторону.

Она вылезла из огорода и побежала обратно. У перекрестка остановилась. Он был далеко. Ей стало обидно, что он ушел, не попрощавшись и даже не взглянув на нее.

– Гурьян! – махнула она платком, а когда он оглянулся, скрылась за углом.

Вскоре все заметили перемену в Гурьяне. Он остриг бороду покороче, купил новые сапоги.

– Тебя степная Настя заворожила. Мы знаем: ты для нее стараешься, – говорили ему девушки, когда он приходил посмотреть их хороводы.

– Верно говорят – слово не стрела, а хуже стрелы, – смущали его девицы.

С Настей он помирился. Иногда они разговаривали.

– Ну, расскажи мне еще что-нибудь про завод… – говорила она, садясь на траву. – Ты, сказывают, тайное слово на железо знаешь?

– Это врут. Не слушай. Никакого тайного слова не знаю. Его и нет. Вот я тебе кедровых орехов в тайге набил. На-ка!

– Ты что, лохматый, шепчешь ей тут? – подходя, спрашивали Настины подружки.

– Ну, наговорились?

– Еще ни о чем не говорили, – отвечал Гурьян.

Он звал Настю вниз, под обрыв.

Однажды Гурьян нарвал цветов и принес Насте.

– Кому это? – спросила она, как бы удивившись.

– Тебе. Помни, как на Белой прохаживались. В степь-то вернешься…

Настя понимала, что жизнь Гурьяна мрачна, полна тяжелого труда и что лишь изредка бывали у него радости. Что никакой он не безобразник, а просто ему скучно, вот и балует он, как малое дитя. И ей приятно было видеть, как этот большой и сильный человек, буйный, видно, по натуре, становится кротким.

В воскресенье Гурьян удивил весь завод, явившись на пруд в новых сапогах. Эти были не самодельные, а городские, какие-то особенные.

– Гляди, дивные эти сапоги, – толковали парни. – Разные! Диво! Правый от левого отличается. Как ноги! Есть правый, а есть левый. Не похожи друг на друга, как у господ!

– Вот, видать, его проняло! Какие сапоги себе достал!..

Гурьян заметил девушек, среди них была Настасья. Вдруг он ушел на плотину, которую в тот год поправляли. В праздник работы там не было, и чугунная баба для забивки свай стояла на мосту. Бабу эту во время работы с трудом поднимали четверо сильных мужиков. Гурьян подошел к ней, постоял, подумал и вдруг, взявшись за рожки, поднял на глазах у всего завода эту бабу и несколько раз до отскока ударил по не забитой до конца свае. И затем как ни в чем не бывало поставил ее на место.

Однако тут же все наблюдавшие эту картину заметили, что Гурьян озабоченно нагнулся.

Люди догадались, что хвастовство Гурьяну не обошлось даром, что у его новых городских господских сапог от необычайной тяжести бабы осели подборы.

– Куда ты? Эй, стой! – кричали ему, когда Гурьян быстро пошел с моста, направляясь в поселок.

Парни догнали его и схватили, но он развел руками, и все повалились.

– Некогда, ребята, надо скорей пойти каблуки подбить, прифорситься!

– Эй, каблуки испортил!

– Это он из-за тебя, перед тобой отличиться хотел, – нашептывала Олюшка своей подружке.

А на другой день Гурьян промчался по улице на диком коне, и уж все знали, что, значит, у него в гостях друзья-башкиры.

– Он, как степняк, на конях скачет, – говорили про мастера, – а свистнет, как Соловей-разбойник, хоть ставни прикрывай.

У дома, где жила Настасьина тетка, Гурьян на всем скаку поднял коня на дыбы, хлестнул нагайкой, еще раз хлестнул и стал гарцевать, потом пустил его в мах, вихрем перелетел через чью-то распряженную телегу, стоявшую посреди улицы.

Он загоготал, как леший, и конь в безумном страхе умчал его вдаль.

– Кто это? – выходя за ворота, спрашивали люди.

– С кричных! – толковал какой-то старик.

– Ишь, вспылил улицу…

– Шайтан! Чисто шайтан!..

Гурьян снова примчался.

– Что ты, нечистый дух, делаешь? – подымаясь из-за забора, окликнула его Олюшка.

– Конь горячий! Не слажу… Здравствуй, свет, – поклонился Гурьяныч Насте.

– Здравствуй… – отвечала та, стоя рядом с подругой на бревнах выше забора.

Гурьян подъехал вплотную и протянул ей через забор руку…

А в завод вернулся из поездки молодой торгаш Захар Булавин. Настя про него слыхала и все как-то тайно ждала, каков окажется этот Булавин.

Захар сразу понравился Насте. Он человек обходительный, бывал в разных местах: на ярмарках, в городах. С ним интересно поговорить. Он рассказывал много любопытного, и про завод говорил складней Гурьяна. И был он силен; все говорили, что тоже богатырь…

Настин интерес к Гурьяну, казалось, исчез так же быстро, как и появился. А тут еще родные стали говорить, что Булавин станет ее сватать, что лучшего мужа ей желать не надо, и понемногу она свыклась с мыслью, что это ее судьба и ее счастье на всю жизнь.

Осенью Настя уехала домой, в степь, и вскоре Захар действительно прислал сватов.

А весной Настасья приехала на завод и стала сама хозяйкой.

Стала она жить за бревнами пятистенного дома и за спиной мужа, как за каменным хребтом, в собственном доме, где чисто, уютно и все есть.

Но первое время часто скучала молодая жена. У Захара близкой родни нет на заводе. Сам он больше в разъездах, и Настя все одна. Знакомые у Захара люди уж немолодые, все толкуют про дела, про товар, а жены их – о том, что еще в богатом доме завести надо, что к богатству прибавить.

Подружки Настасьи повыходили замуж. Некоторые заискивали перед ней, и это было неприятно. Другие держались просто, но были заняты семьей и хозяйством.

Один раз, вернувшись из далекой поездки, сказал Захар жене:

– Давай, Настя, я буду тебя грамоте учить. Все веселее будет.

Прошел год. Настя научилась читать и писать. Захар стал привозить ей книжки.

Иногда встречала она Гурьяна. Он всегда ходил по их улице на завод и обратно. Теперь уж она знала все о его работе. Муж водил Настю на завод, показывал и домны, и кричные молоты и сам хвалил Гурьяна, называл его наипервейшим мастером.

– Ну как, купчиха? – бывало, спросит Гурьян весело, а у самого глаза глядят грустно.

И вспомнит Настя, как перед отъездом на заимку виделась она с Гурьяном и как спросил он ее глухо и грустно: «Ты теперь за Булавина выйдешь?»

С тех пор как Настя вышла замуж, над Гурьяном подсмеивались, что хотел урвать не свое: «кусок не по рылу».

Жаль было Насте этого могучего человека. Стал он еще угрюмее, чудаковатей.

Но ни разу Настасья не пожалела о своем замужестве. Да и как жалеть… Муж у нее молодой, разумный, пригожий. Ей нравилось будто невзначай напомнить про Гурьяна: видела она, что муж немного ревнует, огорчается, а после, кажется, горячей любит.