Читать книгу Фаворит императрицы - Нина Соротокина - Страница 11

Стряпчий Епафродит Степанович жил за Москвой-рекой напротив Кремля на Великих лугах. За лугами шли болота, овраги – Балчуг, что по-татарски означает «грязь». Большие луга в Замоскворечье раньше занимали стрелецкие слободы. Стрельцы были люди вольные, нетяглые и непашенные. При царе Алексее Михайловиче стрельцы имели право на беспошлинную торговлю, поэтому по всей Замоскворецкой слободе стояли их лавки, а другому торговать – не смей! Они были защитниками отечества, а в мирное время несли «вахту» – охраняли царский дворец, казну и приказы.

Стрельцы были люди молодые, резвые, независимые, за что и поплатились. Тридцать пять лет назад по всей Москве стояли плахи да виселицы – царь Петр вершил страшную расправу. Глашатаи кричали царевы грамоты, мол, заговор против государя, сговор в пользу бывшей правительницы Софьи, что сидит в Новодевичьем монастыре и мечтает вернуть былую власть. Народ не разбирался во всех этих дворцовых интригах, кто их там наверху поймет. Но видели, как страшно мучили людей в Преображенском приказе, а потом головы лишали – за вольность, за непокорство, за желание жить по-своему.

Царь даже из казни устроил потеху – всунул топоры в руки неумех – бояр и княжеских детей, всех повязал кровью. Казнить желаешь подданных – казни, на то ты и царь, но зачем же мучить в смертный час? Разве белоручки-бояре с одного удара шею пересекут? Расправы над стрельцами Москва и по сию пору не простила Петру.

После казней древняя столица опустела. Оставшихся в живых стрельцов разослали по полкам в другие города. Дома в Замоскворецкой слободе продавались за бесценок. Тогда и купил стряпчий Лялин подворье у стрелецкой вдовы. Не побоялся, край-то был совсем запустелый.

За тридцать лет вернулась жизнь в Замоскворечье, новые жители по-прежнему занимались торговлей и назывались купцами, стряпчий жил среди них безбедно. Крепенький дом его имел палисад, сбегающий к Москве-реке сад с огородом, сарайчики, службы – словом, полное хозяйство.

Епафродит Степанович был старым холостяком, обремененным стаей вечно бедствующей родни. Помогал всем, как не помогать, но своеобразно. Человеком он слыл аккуратным, деньги, хоть и небольшие, у него водились, но счет им он знал, поэтому из своих рук не выпускал ни копейки. Помогая родственникам, время от времени брал в дом на прокорм племянницу, потом двоюродную сестру, потом тетку… Женщины эти, обладающие все как одна кротким нравом и незлобивостью, вели нехитрое хозяйство стряпчего, следили за его гардеробом, а по осени квасили капусту, торговали яблоками, солили огурцы… Словом, при такой заботе о родственниках Епафродит Степанович очень выгадывал: и на служанок тратиться не надо, и титулом благодетеля пожизненно награжден.

Живя уединенно и занимаясь своей скромной и крайне неромантической профессией, стряпчий тем не менее обладал некой авантюрной жилкой. Именно он подсказал в свое время князю Николаю Никифоровичу Козловскому способ обеспечить капиталом молодую поросль – Матвея и Клеопатру. Преданность стряпчего покойному князю была поистине безгранична. Матвей знал, что еще давно, в пору юности, батюшка оказал стряпчему услугу, защитив его от знатного и непорядочного клиента. Кто был этот клиент, Матвей не ведал, да это и не имеет отношения к повествованию.

Тихая племянница, а может быть, внучка, словом, очередная жертва благотворительности, приняла у Матвея мокрый плащ и провела в крохотную, в одно окно горницу – кабинет хозяина. При виде Матвея Лялин изобразил такую радость, развел столько суеты, что Матвей невольно оттаял.

– О боже мой! Ваше сиятельство! Наконец-то! Давно пора птенцу в родительскую скворешню, а то растащат все по нитке.

– Да уж и растащили. – Матвей позволил себя обнять.

– На вас камзол мокрый! – завопил стряпчий. – Где же «чуть-чуть»? Это когда слезами оросишь, тогда чуть-чуть. А тут хоть отжимай. Переодеваться! Зинаида, кувшин горячей воды! И мой шлафор[7] полосатый! Он новый совсем, на теплой подкладке, не побрезгуйте. О делах после. У нас сегодня щи богатые и дичина – утка с яблоками. А также осмелюсь предложить пирожок с рыжиками. Давеча Зина на рынке купила – грибок к грибочку, словно монетки золотые, жалко было в начинку крошить.

Откушали и утку, и пирог, и шербет турецкий – очень вкусное лакомство – и вернулись в кабинет к маленькому, крытому сукном столу со множеством ящичков. Из одного из этих ящиков стряпчий и достал новенькую, в кубовый грезет[8] обтянутую папочку, положил ее перед собой и выразительно поднял брови. У стряпчего были серые усы, лохматый парик в цвет усов, блеклые глаза – весь он был словно пеплом посыпан, поэтому особенно удивительными казались на бледном лице его черные, красиво изогнутые, чрезвычайно выразительные брови. Они украшали хозяина, но при этом зачастую служили ему плохую службу. Все, что стряпчий намеревался скрыть от клиента за безликим, деловым языком, выдавали брови – они восхищались, негодовали, льстили. Вот и сейчас брови встали шалашиком, лицо приняло выражение глубокой грусти, и, хоть речь стряпчего так и дышала оптимизмом, Матвею стало жалко себя.

– Вот здесь все дела и завещание батюшки вашего, – рокотал Лялин, тыча в открытую папку указательным пальцем. – Видите бумаги? Здесь земли, усадьбы, движимое и недвижимое имущество. Беда только, что все эти документы украшены именем их сиятельства вашего братца – Ивана Николаевича.

– Но вы же сами писали, что закон о майорате отменен.

– Так точно. Сенатский доклад об отмене негодного закона уже несколько месяцев как утвержден высочайшим именем… но скрытно… до времени. Чтоб еще большего неудобства не образовалось на Руси. Все сразу начнут требовать свое. Да уж и начали! А судебные дела у нас дороги и решаются годами. Но все это нас не касается, – упредил он раздраженный Матвеев жест, – потому что мудростью их сиятельства батюшки вашего и стараниями вашего покорного слуги, – стряпчий скромно потупил брови, – предприняты необходимые действия для вашего обеспечения. Дельце обстряпано!

Он быстро переложил все бумаги в папке на левую сторону, оставив на правой одну мелкоформатную бумагу, и ласково ее погладил.

– Вот этот листок, князь Матвей Николаевич, дорогого стоит. Теперь слушайте меня внимательно. Покойный князь, батюшка ваш, написал на себя карточный долг.

– Помилуйте, да он и в карты никогда не играл!

– А кто это знает?

– Да все, кому до этого охота есть.

– Ну, братец ваш на этот долг в суд не подаст.

– При чем здесь Иван? Ради бога, не говорите загадками, не разводите турусы на колесах. У меня и так голова кругом идет.

– Никаких, извольте видеть, колес. При действии закона о майорате земли не разрешалось разбазаривать, то есть продавать. Только в крайнем случае! Но и при этом – крайнем – трудно найти покупщика, такого, чтоб был при живых деньгах. А князь Козловский нашел. И чтоб деревни за пятьдесят тыщ продать, оформил все карточным долгом, для простоты! Покупщиком стал помещик Люберов, не побоюсь этого слова – истинный друг покойного.

– И какие деревни были проиграны, то бишь проданы?

– Две деревни московские с людьми – Барыкино и Слепенки, а также мыза[9] под Петербургом – Отарово, что на заливе.

– Вот жалость-то!

– Не торопитесь переживать. Господин Люберов очень богат, так как многие годы обретался на государственной службе в Швеции. Говорят, он еще коммерцией занимается, заводики имеет. Какие точно – не знаю, Андрей Корнилович Люберов не мой клиент, и мне его денежные виды без надобности. Передача земель господину Люберову оформлена чин чином в этой бумаге, но главное содержится на словах. – Голос стряпчего стал торжественным. – Я могу засвидетельствовать, что господин Люберов поклялся своим словом передать вам по смерти друга своего и вашего батюшки пятьдесят тысяч рублей золотом, буде же отменен закон о майорате, а также если вы того пожелаете, вернуть вам в пользование означенные деревни за вычетом 40 тысяч. То есть вы получите с соответствующей бумагой подмосковные деревни, мызу Отарово, а также 10 тысяч.

– Pas faiblement! – прошептал Матвей, то есть «па феблема», что при подстрочном переводе означает: «Не слабо!»

– Поскольку сама суть завещания является секретной и передается на словах, то и разделение полученного наследства между вами и досточтимой сестрой вашей Клеопатрой Николаевной тоже не оформлено по всем юридическим правилам. Но имеется собственной рукой князя Николая Никифоровича написанная бумага, в которой означена воля покойного. Сей листок, ввиду тайности предприятия, хранится у меня отдельно. Извольте ознакомиться.

Матвей покорно взял бумагу, почерк отцовский был нетверд, видно, писано незадолго до смерти, когда рука ослабла.

– Вам причитается, – продолжал стряпчий, видно, он знал бумагу наизусть, – две трети наследуемого имущества, буде то в деревнях или в денежном изложении. Досточтимая Клеопатра Николаевна получает одну треть означенного наследства. Если возьмете вы имущество деревнями, то Клеопатра Николаевна получает мызу Отарово, вы же наследуете подмосковные деревни. Теперь задавайте вопросы.

Но Матвей вопросов не задавал, он сидел, ошалело глядя на бумагу, мысли его метались: он то благословлял родителя – «лучшего из отцов», то клял себя – «неблагодарнейшего из сыновей», то представлял, какую по получении денег заведет себе конюшню, приличный транспорт – первое дело… Пятьдесят тысяч – это же огромные деньги!

– Что Иван об этом знает? – спросил он наконец.

– Ничего. Все предприятие было оформлено в обход Ивана Николаевича, поскольку у покойного родителя вашего не было никакой уверенности, что братец ваш эти деньги не прикарманит.

– А мне показалось, что брат знает куда больше, чем вы думаете. Он мне сказал, что деревни проданы, а не проиграны. Смекаете?

– Не мог он об этом знать, – нахмурился стряпчий.

– Еще он говорил о моей беспутной жизни в Париже, мол, все деньги туда пошли. Про какие беспутства он толкует?

– Так… сплетни. Рассказывали про вашу дуэль из-за какой-то графини или маркизы, потом, что вы якобы драгоценности, кольца там… булавки снесли к ростовщику.

– Это кто же такое мог рассказать? – От негодования на щеках Матвея вспыхнули красные пятна, особенно обидно было, что все услышанное было правдой, и только диву можно было даваться, как эти сведения долетели до Москвы. – А что батюшка?

– Князь Николай Никифорович был выше любых толков. Но и услышь он о них, значения бы слухам не придал. Дело молодое! И вы об этом забудьте. Сейчас вам надо не отношения со старшим братом выяснять, а ехать в Северную столицу, где господин Люберов обретается. Вот здесь на бумаге описано его местожительство: Васильевский остров, недалеко от храма Воскресения Христова.

– Спасибо вам, Епафродит Степанович.

– Удачи, князь.

По дороге домой Матвей уже трезво оценил положение.

Клеопатре до времени он решил ничего не говорить. Сестра обрадуется, обнадежит жениха, ослепленный будущим богатством Капустный Лист начнет атаку. А денег-то еще нет. Знавал он людей, которые клялись честью и обязывались словом, а потом исчезали с чужими деньгами в неизвестном направлении. Про господина Люберова он слова дурного говорить не хочет… Боже избавь. И все-таки вначале лучше до Петербурга добраться, а когда деньги будут получены, он обрадует Клеопатру полной мерой.

Теперь обмыслим, как ехать. В Петербурге Матвей решил на первое время остановиться у тетки, Варвары Петровны Фоминой, сестры покойной матери. Виделся он с теткой последний раз перед отъездом за границу, она небось и думать забыла о племяннике, поэтому он решил упредить свой приезд депешей, которую и отослал в Петербург в тот же день с почтовой каретой.

– Ну что стряпчий? – спросила Клеопатра, завидев брата.

– В деле наследства много неясностей, – туманно сказал Матвей. – Со временем Епафродит Степанович надеется их распутать. А пока мне надобно ехать в Петербург.

Он боялся, что Клеопатра воспротивится его отъезду или, что еще хуже, опять начнет плакать, но та осталась совершенно спокойной, только задумалась ненадолго, потом спросила:

– Куда ж по осенним хлябям-то ехать? Дождись первопутка.

– Не могу. У меня отпуск кончается. В ноябре я должен быть в полку.

– Недельку-то дома побудешь?

– Недельку побуду.

– Вот и хорошо. Визиты соседям нанесем, охоту можно устроить.

Иван, который откровенно обрадовался отъезду брата, расщедрился, обещал дать возок, старый, но крепкий.

Причина спокойствия Клеопатры выяснилась, когда до отъезда осталось три дня. Вот тут-то она и заявила со всей категоричностью: она тоже едет с братом в Петербург. У Матвея руки опустились – такая обуза!

– Как же так? Варвару Петровну надо было об этом упредить. В депеше о тебе ни слова. Ты знаешь, тетушка наша со странностями. Может быть, она и меня не примет.

– Тебя, может, и не примет, ты можешь в казармах жить. А девицу тетенька на улице не выгонит. Ну что ты на меня так смотришь? Я уж и гардероб собрала, осталось только упаковать. Не возьмешь меня с собой, я здесь с тоски зачахну, руки на себя наложу. Неужели ты не видишь, что господин Юрьев от меня отказался?

Когда об отъезде сестры сообщили Ивану, он только пожал плечами. Уехать хочешь? Да хоть на Луну. Только я с себя снимаю всяческую ответственность!

А Клепа и рада, повисла на руке Матвея. Так и поехали в Санкт-Петербург вдвоем, ну и, естественно, камердинер Авдей, вдовый мужик тридцати лет, и горничная Ксения, проказница, вертихвостка и умница, страсть как преданная барышне.