Читать книгу Теория ритма - Нина Юшкова - Страница 3

– Входите, Мария Сергевна.

Ой, чёрт, ничего не видно. Куда идти? Сейчас споткнусь обо что-нибудь.

– Добрый день. Мария Сергевна, протяните руку вправо. Нащупали книжную полку? Сейчас по верхним корешкам книг пройдитесь до стенки и чуть поглубже. Нашли выключатель?

Какой свет яркий! Ослепил. Вот она, Евдокия Ивановна, на инвалидной коляске. Да, меня предупреждали.

– Здравствуйте, Евдокия Ивановна!

Тут всё так узко, как она на коляске тут передвигается?

– Пожалуйста, Мария Сергевна, раздевайтесь, тапочки под вешалкой, выбирайте, какие понравились.

Голос очень приятный. Поставленный такой. На аудиторию. Я тут одна в тесном коридорчике, а сразу лекции вспоминаются в универе. Преподавательский голос.

– Я сейчас сдам задом, а вы пожалуйте за моим лимузином.

Ух ты, как она ловко задом выезжает, моторчик жужжит, надо, наверно, свет выключить.

– Я выключу свет?

– Да, будьте так любезны, Мария Сергевна.

Какое огромное окно! Вот это да! Сколько света! Но боже мой, что здесь творится? Она что, так и живет здесь? Всё завалено. Как так можно книги хранить? Они же попортятся. Как она тут со своей каталкой? Ловко так подъехала к столу у окна, и я за ней. Единственный проход между завалами. Запах как в библиотеке. И стол такой же огромный. Или как у нас на кафедре стилистики был, антикварный, гордость кафедры. Ремонты делали, а его выбросить не давали. Ишь, что вспомнила! Ассоциации. Зелёного библиотечного сукна не хватает. И стол завален, небольшое пространство в центре только свободно. Да уж, ей давно помощник нужен.

– Присаживайтесь в кресло, любезная Мария Сергевна, а я, с вашего позволения, переберусь на стул. Я не совсем обезножела, для скорости в свой «лимузин» пересаживаюсь. Нет-нет, не трудитесь, я сама, я ещё относительно транспортабельна.

Боже! Едва ведь двигается! Лучше б я её подстраховала. Чуть не падает. Но не будешь ведь насильно лезть. Надеюсь, она не одна живёт. «Любезная» – как звучит забавно, никогда не слышала, разве что в кино. Удивительный контраст: волосы шикарные, чёрные. Как она их красит? Парикмахера, наверно, на дом вызывают.

– Евдокия Ивановна, я к Вам по рекомендации Сони Матросовой, вы её не знаете, она работает сейчас в Институте русского языка, где вы работали. А мы с ней почти шесть лет вместе работали в одной фирме. Я закончила филологический факультет СПБГУ двадцать лет назад, сначала работала на кафедре стилистики, меня оставили стажёром, в аспирантуру думала поступать, в журналистику тоже планировала, сотрудничала с журналом «Культурная столица», но потом, знаете, семья, деньги нужны были очень, поэтому пошла в фирму менеджером работать, сначала в одну, потом в другую. А сейчас я временно не работаю. Я бы очень хотела работать с книгами, всё-таки это то, ради чего я на филфак поступала. Мне очень интересен ваш проект. Я думаю, я справлюсь.

Если у вас есть какие-то вопросы, я готова ответить.

Почему она молчит? Она меня слышала? Двое очков толстенных, одни поверх других. И ещё лупа на столе лежит. Но молчит! Смотрит на меня, и, вроде, благожелательно, но… Я что-то ещё должна сказать?

– Я внимательна, дисциплинирована, организована. Никаких опозданий не будет. Я знаю, как составлять библиографию. Я умею искать информацию. Я очень быстро учусь.

Да что ж такое? Она меня проверяет? Зачем эта пауза? Она слышала, по лицу вижу, смотрит доброжелательно, ждёт чего-то? Она меня видит в эти двое очков? Фокус размытый. Или это я не вижу её глаз за двойными линзами. Что я должна сказать? Или сделать? Вот головой слегка кивнула, и всё: опять бездвижна. Она в окно смотрит или на меня? Я тоже автоматически в окно глянула, там синева и облачка вдали. Высоко. Одно небо. Она улыбается или это её обычное выражение? Ну вот, и я губы растянула, как идиотка, понятно же, что не естественно.

– Мария Сергевна, вы позволите мне называть вас Машенька? Я очень люблю имя Мария, но мне хотелось бы внести в наше общение что-то домашнее, доверительное, как между бабушкой и внучкой. Вы не будете возражать?

– Конечно, нет!

И…? Опять молчит. Загадочно смотрит. Она от меня что-то ждёт или сама медленно соображает? Что я должна сейчас сказать? Надо, наверно спросить, берёт ли она меня. Или ещё рано? Должны ведь быть какие-то уточняющие вопросы.

– Маша, вы сказали, что думали о диссертации, а какая область вас интересовала?

– Ой, столько времени прошло… Сейчас вспомню. Что-то на тему: поэзия Серебряного века, особенности строфики, новаторство…

– Что вы говорите! Любопытно. Очень любопытно. Строфика…

Опять задумалась. Углубилась в себя. Я должна пояснить, детали дать, но я ни черта уже не помню. Но лучше бы показать заинтересованность, вон она как зацепилась за эту строфику. Надо что-то сказать, сочинить на ходу…

– Бальмонт, Брюсов, Бе… лый.

Идиотка, не могла поумней придумать. «Бе-бе-бе»!

– Машенька, давайте с вами чай пить. Я вас прошу, не сочтите за труд, поставьте чайник. Там, на кухне у меня вазочка с вареньем и печенье. И чашки возьмите в горке. Выберите на ваш вкус, самые красивые, те, что вам улыбаются.

Чай пить? Боже, а я не догадалась ничего принести. Надо обязательно в следующий раз. Если он будет. «Чашки улыбаются»! Где-то я слышала это выражение, в детстве, кажется, когда дачу снимали.

– А прямо сюда ставьте. Видите, я нам площадку разгребла, пересаживайтесь на стул поближе к столу, кресло очень низкое, вам неудобно. Варенье моя внучка варила, я, знаете ли, большая любительница варенья, она меня балует, потакает моим маленьким слабостям. Угощайтесь, оцените её творчество. Она не в нашу породу, не филолог, к словесности интереса не имеет, её поле – цифры.

Значит, с внучкой живёт. Ну, хорошо, что не одна. А то страшно подумать, как в таком состоянии одной. А она действительно любительница варенья, вон как смакует, глазки из-под очков заблестели, на ложку смотрит, как ребёнок, предвкушает удовольствие, момент оттягивает, чтобы до рта донести.

– О! Земляничное! Очень вкусно! Внучка ваша – настоящая мастерица.

– Вам понравилось? Я ей обязательно передам. Земляничное – одно из моих любимых. Хотя, что греха таить, я до любого варенья большая охотница. А вы, Машенька, сладкоежка?

– Вообще-то да, но я стараюсь себя ограничивать, чтобы фигуру сохранить. Так что, в вечной борьбе.

– Ох! Какая же я счастливая, я уже считаю, что могу расслабиться по поводу фигуры! Видите, в каждом возрасте свои плюсы!

Как бы не рассмеяться, так она забавно варенье ест, прямо картинка «кот и сметана». Подмигнула мне. А в своём ли она уме? Может, она забыла, кто я, и зачем я здесь? Опять пауза зависла, меня как будто за руки, за ноги подвешивают, тянут, крутят, червь точит, надо же говорить о чём-то, о чём? Я всю филологию забыла намертво. А её, похоже, именно это интересует, ей филолог нужен. Не возьмёт. А она довольная, о работе ни слова, будто для этого и собрались, чтобы чай пить и варенье дегустировать. Может, она меня с кем-то перепутала? Огромное окно показывает огромный небесный пейзаж. Странное ощущение. Вот сейчас абсолютно ясно, ни облачка, просто какая-то ровная, бесконечная синь. В нашем окошке только кусочек неба, хоть и живём выше. А тут совсем другой вид, совсем другое ощущение, как будто на веранде открытой чай пьёшь. А веранда эта над обрывом, и мы как бы в воздухе зависли.

– Я очень люблю пить чай у окна. Повернёшься к окну, не видишь за спиной всего этого бардака, и кажется, что на даче, распахни дверь и выйдешь в бескрайнее поле. Тексты мои глаза видеть уже не хотят, а синь небесную, далёкую, могут.

Как мы синхронно! Нет, это она догадалась, о чём думаю я. Наверно, у меня на лице было написано. Хотя, сидя у такого окна, наверно, нельзя о чем-нибудь таком не подумать. А я не могу просто чай пить, у меня прямо свербит всё внутри, берёт она меня в помощницы или нет? Я хочу определённости, надо же договориться. Не торопи. Стоп. Не гони коней. Она хозяйка, ей и командовать. Интересно, на сколько тут работы? И на полгода хватит. Смотря, чего она хочет конкретно и с какой скоростью делать. Эта комната сплошь заставлена, в коридоре тоже книги, а сколько комнат в квартире? Все ли книги она хочет отдать? Там, в углу настоящие раритеты, похоже. Дореволюционные издания. Даже если она меня не возьмёт, надо попросить посмотреть. В руках подержать. Когда последний раз такие книги в руках держала? В университете? Когда писала диплом?

– Машенька, там в самом углу, возьмите стремянку, вот-вот, в самый угол, не протиснуться? Протиснулись? Хорошо. Залезайте, и там по правую руку на верхней полке должен быть томик Бальмонта 12-го года. Нашли? Значит, я ещё не в маразме, какая-то память осталась. Вы читаете с ятями?

– Я думаю, я справлюсь. Последний раз читала дореволюционные издания в университете. С тех пор не пришлось, всё какая-то беготня, дела. Но я с удовольствием… Я тут смотрела на все эти книги и сама подумала, что хорошо бы такой томик в руках подержать, открыть…

Она ждёт, так по-доброму, действительно, как бабушка, на меня смотрит. А видит ли она меня? Нет, наверно, в глазах её нет чёткого фокуса, её лицо просто излучает доброту в моём направлении, в направлении угла, где стоит томик Бальмонта, где я шуршу, пробираясь между коробками и стопками книг. Только бы не запнуться в этих дебрях. Протянула руку, а я чётко вложила томик в готовые сомкнуться и удержать пальцы. Водит ладонью по обложке; руки как будто считывают шероховатости. Ласкает, как живое существо, как собаку, которая ей голову на колени положила, или как человека по волосам гладят. Открыла и опять задумалась. Ну, если мы так будем работать, то мне до пенсии хватит.

– Машенька, на восьмой странице «От Зорь к зорям», будьте так добры.

Господи, только бы не запнуться на этих ятях.

– Въ часъ, какъ въ звонахъ, и свѣтло

Солнце въ первый разъ взошло…

Чёрт, всё-таки сбилась!

– Лёд – сияющий алмаз

Снег – опал, пуховый час,

Зори в зори вводят нас.

Мда…

Это её любимое стихотворение? Или она весь этот томик наизусть знает? И что значит это «мда»? Я не справилась? Испортила её любимые стихи? Опять нить провисла. Какое же тягучее в этой квартире время, тяжёлое, прямо на плечи давит. Чего мы опять молчим? Ударилась в воспоминания? Или формулирует, как повежливее мне отказать?

– Память мне заменяет глаза. Я вижу эту пожелтевшую страницу не хуже, чем вы, Машенька, только не глазами. Вы не против, если я время от времени буду вас просить почитать мне?

– Конечно, нет, Евдокия Ивановна, я буду только рада!

– Как удивительно, что вас интересовал именно Серебряный век. Бальмонт. И вы правы, какие контрасты! Будь я на вашем месте сейчас, я бы тоже взяла эту тему. Совершенно не важно, что прошло двадцать лет, такие вещи не стареют. Это поле бесконечно. Каждый автор увидит что-то своё, бесконечность задают поэты, их видение, их чувствование мира это творение мира своего, непохожего. Машенька, а вы не хотели бы взяться? Мы бы с вами подискутировали на эту тему, истину вряд ли бы родили, а диссертацию вполне?

– А… Я не думала. Я всё забыла, отошла… Меня сразу предупредили, что возьмут только временно, под ваш проект, то есть, я хотела сказать для передачи вашей библиотеки. Потом грант кончится и всё.

– Это совершенно не важно на данный момент. Всё может измениться. Вы учились на филфаке, остались на кафедре, потом уши в фирму, потом не работали, сейчас будете библиографом, а потом! Было бы желание. Да что это я, увлекаюсь, как всегда, не подумайте, что я собираюсь на вас давить, как услышу что-то интересное, так и хочется очертя голову кинуться в исследование.

Боже, мы так до дела никогда не дойдём. С меня же отчёты потребуют. Как её завернуть на составление списка? Хотя, она ведь ещё не сказала, что меня берёт. Я ещё не оформлена, можно и поболтать. Она, наверно, кучу всего знает. Неужели её любимый поэт Бальмонт? Почему она попросила именно его? Мы привыкли думать, что это не из первой когорты, что есть и талантливее. Но на вкус и цвет… Такая как она наверняка видит в нём больше, чем другие. Или под настроение подошёл? Или что-то с ним связано личное? Или потому, что я Бальмонта упомянула?

– Машенька, вы расшевелили в моей душе мою юность, один животрепещущий эпизод, который у меня связан с Бальмонтом, о котором, возможно, я вам поведаю позже. Даже, думаю, обязательно поведаю. Но не только ваши слова, вы сами. Для вас это новый период жизни, вы кидаетесь в него, как в утро, в зарю, то есть, возникаете как сама заря, прорвавшая темноту ночи, боящаяся этой темноты, убегающая от неё, и не знающая свою силу, силу открывать новый день и не только для себя, для других. «Зори в зори вводят нас» – вы и меня ведёте в зарю, пусть в вечернюю, но это будет свет.

Она колдунья. Она читает мысли. Гадалка. Так гадают на картах и по руке. Иносказательно говорят о судьбе. Но если так… Пусть будет так! Да, я вырвалась из ночи и у меня будет день!

– Евдокия Ивановна, а какой у вас любимый поэт?

– Любимый. Мне кажется, я люблю весь белый свет. Я не восторженная идиотка, я знаю, что в жизни много страшного и грязного. Но в моём возрасте, с моим физическим состоянием я безмерно удачлива, что сейчас сталкиваюсь только с синим небом, книгами и хорошими людьми. И своей памятью, в которой есть свойство обезболивания, некая инъекция впрыскивается в меня каждый раз, когда я вспоминаю плохое. Это не время, потому что события хорошие я помню ярко и живо, это что-то другое. Это явление нужно изучать, и оно изучается, но пока – тссс. Об этом мы с вами поговорим как-нибудь в другой раз. А поэты? Да, есть те, которых я вспоминаю чаще. Но их много! А есть отдельные строки, образы, рифмы, которые я тоже люблю. Которые всегда со мной. Как же я могу сказать, что их авторы мной не любимы, даже если их перу принадлежат всего лишь несколько вечных строк и образов? Даже один? Нет, я не могу отречься!

«Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос». Могу ли я назвать Гомера своим любимым поэтом? Часто ли я его вспоминаю, перечитываю? Нет. Но эта строчка, эта строчка! Видимо, я тяготею к заре. Что-то в моей природе цепляется за образ зари повсюду. И некоторые другие… Они живут во мне. Поэтому, Машенька, увольте меня от выбора.

Значит, следующий раз будет.

– Евдокия Ивановна, извините, пожалуйста, но я дочке сегодня обещала пораньше прийти. Когда мы начинаем?

– У вас дочка!

– Да, одиннадцать лет.

– Маленькая девочка! А как зовут дочку?

– Настя.

– Анастасия! Как Цветаеву! Машенька, я полагаю, что мы уже начали. Вы можете прийти завтра, как вам удобно. Я почти не сплю и в девять часов совершенно готова. Но вам же нужно отвести дочку в школу? Поэтому на ваше усмотрение.

– Евдокия Ивановна, мне нужно ещё оформиться. Вы бы не могли позвонить и подтвердить, что вы меня берёте. И завтра, наверно, всё утро уйдёт на оформление.

– Ох! Я и забыла про все эти формальности. Конечно! Я позвоню сегодня же Татьяне Викторовне, она мне про вас сообщила, и мы обо всём договоримся.

– Евдокия Ивановна, я сейчас чашки унесу и помою.

– Машенька, будьте так любезны, согрейте мне ещё чашку чая. Вы уйдёте, а я вместе с чаем и вареньем буду смаковать нашу беседу.

Ну вот и всё. Есть у меня работа. Зарплата символическая, но с чего-то надо начинать играть на новом поле. Наработаю опыт, рекомендации. Боже, она сейчас полчаса будет перелезать со стула на каталку. Но убежать неприлично. Как же она ловко приспособилась маневрировать в своих узких проходах. Пока переползает с одного места на другое, едва шевелится, как жук полураздавленный, а на каталке своей прямо Шумахер.

***

– Машенька, вам карты в руки. Перекладываю на вас ответственность за то, как это всё организовать. Я, честно говоря, теряюсь, да, что там «теряюсь», совершенно деморализована, не представляю, как упорядочить этот вал. Знаете, я запомнила ваши слова о том, что вы хотите раритет в руках подержать.

Боже! Какое у неё нетерпение в голосе! И куда девалось философское спокойствие! Она ведь меня ждала, чтобы поделиться. На лице таинственность ребёнка, который объявил, что у него есть страшный секрет, но если не расспрашивать, этот секрет будет выболтан немедленно.

– У меня есть «Славянская грамматика» Милентия Смотрицкого!!!

Так, я явно должна выказать изумление и восторг, хотя я впервые слышу об этой книге. Но её тон требует соответствующего эха. Чёрт! Опоздала с реакцией.

– Московское издание, 1648 год!!!

– Ого! Семнадцатый век!

Тут уж я не задержалась, понятно же, что издание семнадцатого века – это небывалая ценность. Даже странно, что есть в частной библиотеке. Хотя, Евдокия Ивановна сама по себе раритет. Где ему и быть, как не у такой хранительницы.

– Откуда она у вас? Как же она сохранилась?

– О! Цепь везений и случайностей. Откуда она попала в нашу семью, я не знаю, наверно, прадеду посчастливилось где-то её найти, он был фанатичный библиофил. Но, возможно, эта книга пришла в нашу семью и ранее. Отец показал её мне, взяв клятву не болтать, так как подобные книги всегда являлись целью поживы всяких проходимцев. К счастью, старая книга не привлекла внимание революционеров, и, когда они обыскивали наш дом на предмет ценностей (отец рассказывал), они отшвырнули её в сторону. Я показывала её самым верным друзьям и надёжным коллегам, и научную работу по ней опубликовала только пять лет назад. Я писала её четверть века. Я писала в стол, потом рвала написанное, когда жизненный опыт говорил мне, что научная ценность моего текста ничтожна, потом писала заново, потом рвать перестала, а только дополняла и переделывала. И когда на мне уже поставили крест, стали считать меня старой перечницей, я опубликовалась. Я рада, что не поторопилась, что не поддалась искушению тщеславием и желанию сорвать скороспелые плоды конъюнктуры. Теперь мне не стыдно. Теперь мне есть, что дополнить. Кстати, Машенька, помимо составления библиографии, я попрошу вас набрать на компьютере мои записи и кое-что напечатать под диктовку. Я созрела для новой статьи.

– Конечно, Евдокия Ивановна.

Хороший подход. Пять лет обдумывала новую статью. А Соня стонет, что от них по три статьи требуют каждый год. Конвейер! А тут творчество. Но мы точно за полгода не управимся такими темпами.

– Только, Машенька, эту драгоценность нам придётся добыть трудом и тщанием. Дело в том, что та гора книг, которую вы видите посередине комнаты, это результат рухнувшей полки. Да-да! Полка была старая, деревянная, хоть и добротно сделанная когда-то из натурального дерева, но развалившаяся от времени. Тут есть и моя вина – я её безбожно перегружала. И в один далеко не прекрасный момент, я находилась в комнате, раздался ужасающий треск. Я подумала, что рушится дом и трещат стены, даже рефлекторно прикрыла голову руками, и тут на моих глазах медленно, как в замедленной съёмке, полка стала оседать. Боковая стенка откинулась, прошла прямо перед моим лицом и отгородила меня от выхода. Мне просто повезло, что она не ударила меня по голове. И ещё повезло, что это был день, когда Натуся меня навещала, потому что свой мобильный телефон, я, как назло, оставила на столике в коридоре. Натуся (это моя внучка) и Ярик (это её муж) со своими друзьями выбросили останки, они торчали во все стороны, и о них можно было пораниться, а самая нижняя полка ещё погребена. И дело в том, что несгораемая коробка с этой книгой где-то в эпицентре этого развала.

– Ужас!

– Как вам сказать, не было ужаса, я не успела осознать происходящее. Ужас был бы, если б меня тюкнуло в темечко!

Опять подмигнула, веселится! Ну да, сейчас после времени смешно, но могло бы и трагически закончится.

– Эта полка и подтолкнула меня к тому, что свело нас с вами. Я почувствовала, как судьба дала мне затрещину, лёгкую, в виде испуга, но следующая затрещина, если я буду упорствовать в своём эгоизме, будет уже посущественней. Машенька! Когда мы разгребём эту кучу, там на дне и найдётся грамматика Смотрицкого. Как мне не терпится взять её в руки! Мне она просто необходима для уточнения некоторых цитат и ссылок.

– И давно рухнула эта полка?

– Уж года два.

– А как же вы тогда писали статью?

– Машенька, я читала и перечитывала «Славянскую грамматику» больше четверти века, как вы думаете, насколько хорошо я её помню?

И опять хитро улыбается. Подловила меня. Интересно получается, внучка, что, за два года не нашла времени навести здесь порядок?

– Ну-ну, Машенька, не обвиняйте Натусю. К моему святому хламу никто не имеет права прикасаться. Ей это известно как никому другому. Вы первая, кому разрешено, так что, в некотором роде можете считать себя посвящённой.

– Ой! Как бы не раздавил меня такой груз ответственности!

Я неожиданно для себя точь в точь как она подмигнула ей заговорщически. Заразительны её привычки! Скоро я перестану удивляться её способности читать мысли. Я, наверно, совершенно не умею скрывать то, что у меня на уме. Однако, действительно придётся начать с этой кучи. Иначе к полкам не подобраться. На следующей неделе обещали привезти коробки, а пока будем стопками складывать на пол.

– Евдокия Ивановна, у вас есть ещё комната? Есть ли там место? Нужно отдельно складывать книги, которые мы занесём в список.

– Машенька, вторая комната – это малюсенькая спальня, восемь метров. И она у меня, увы, тоже заполнена книгами.

– Тогда, разгребём вот этот угол. Я сейчас уберу отсюда книги обратно в кучу, потому что мы их ещё не каталогизировали, а потом буду переносить обратно.

Ой, мамочки, тут прежде чем взяться за составление списка, придётся грузчиком поработать.

– Боже мой, какой неподъёмный труд. Зачем я это затеяла? Вам не кажется, что нам грозит превратиться в Сизифов?

– Ничего, дорогу осилит идущий, это вы ещё ремонт не затевали.

***

Никита, как ты себе это представляешь? Меня тошнит от тебя, от одного твоего вида. И это не метафора. Ты ко мне притронешься, и я тебя облюю. Так и будем жить?

Соня, это ад. Спасибо тебе преогромное, что ты мне устроила эту работу у Евдокии Ивановны. Во-первых, это само по себе интересно, такие книги! Она – человек необыкновенный, конечно, представь, пока я расчищала кусок комнаты, куда книги складывать, она мне читала стихи на память, таких поэтов, которых обычно не учат: Бальмонта, Ходасевича, Сологуба, и других, которых я уже десять раз забыть успела, с пояснениями, со своими ассоциациями к каждому стихотворению. Надо будет её спросить, пишет ли она сама стихи. У неё я забываюсь, переключаюсь, но когда прихожу домой – это ад. Если бы я не работала, мне бы пришлось убегать из дома. Никита, мало того, что оказался извращенцем, сволочью, предателем, так ещё и дурак беспросветный. «Разводиться не хочу», а детям про меня такие гадости говорит, такой грязью мажет! Казалось бы, если ты разводиться не хочешь, хочешь с этим человеком жить, так надо отношения налаживать, а не портить уже окончательно! Настю до слёз довести каждый день – это ему как приправа к ужину. И я от него ничего кроме «дура тупая» и «идиотка» не слышу. И главное, Соня, он как глухой. Он меня не слышит совсем. Он орёт и вдохновляется собственным ором. То годами ходил, меня не замечал, сквозь меня смотрел, а то орёт, как резаный. А глаза какие! В них одна ненависть и больше ничего. Почему, спрашивается, разводиться не хочет? Как можно жить с человеком, которого ненавидишь? Зачем? Выдержать. Главное – выдержать. Надя сказала, что проблем не должно быть. Но у них адвокат хороший есть, если что, он меня возьмёт. Конечно, не хотелось бы на адвоката деньги тратить, но это я так, на всякий случай. У меня уже варианты разъезда есть. Конечно, он будет артачиться, палки в колёса совать, но я выдержу. Я всё доведу до конца. После всего – он для меня уже не мужчина и не человек, скот. Просто мерзкое препятствие в жизни. Навозная куча. Только навозная куча может детям про мать гадости говорить.

Странно, но я вспоминаю того мужика из кафе. Серёжу нет, а того да. Что-то саднит и царапает в груди. Я не влюбилась, это точно, но что же тогда? Неужели всё дело в сексе? Я настолько обделена в этой области, что первый попавшийся мужик, с которым мне было хорошо, так зацепил? А ещё меня царапает то, что он не предложил ещё встретиться. Почему? Я такая плохая женщина? Не понравилась? Или он настолько боится привязанности? Боялся, что буду ему мешать, требовать чего-то? Или с женщинами, которые знакомятся в кафе и сразу спят с мужиком, так всегда и поступают? И спросить не у кого. Наташка всегда хвасталась своими мужиками, но у неё всегда выходило, что не на один раз, а каждый раз полноценный роман с шампанским, цветами, югами, подарками и прочим. Будет ли у меня ещё когда-нибудь в жизни роман? Закончится же когда-нибудь эта муторная разводная кампания. Не вечно же я буду в таком раздрае. Успокоюсь. Найду постоянную работу. Настя подрастёт. А мне будет уже под пятьдесят… Неужели всё?

– Машенька, помните, я вам говорила, что с Бальмонтом, (он здесь не весь, ещё в моей комнате есть парочка перестроечных изданий, но, боюсь, они не заинтересуют библиотеку, хотя, я полагаю, мы их внесём в список, а там уж, пусть они решают).

– Конечно, внесём. Я думаю, сначала закончим с этой комнатой, а потом уже займёмся вашей спальней.

– Я ими не так дорожу, как дореволюционными изданиями. Хотя нет, я лгу. Когда я представляю эти томики, мне хочется в каждый из них впиться своими корявыми, опухшими, артритными пальцами и не выпускать, прижать к груди. Я испытываю тоску матери, расстающейся с детьми. А ведь это зло. Сравнение никуда не годится. Я скорее, становлюсь скупым рыцарем, умирающим над богатствами, которые хочу утащить с собой в могилу. Так что бой жадности и скупости! Надо выпустить своих птенцов в мир, пусть они достанутся людям как можно быстрей.

Да! Я хотела рассказать вам о Бальмонте. Точнее, о случае в моей жизни, связанной с Бальмонтом, хотя на месте Бальмонта мог оказаться любой другой поэт. Нет. Ложь. Не любой. Каждый всегда оказывается на своём месте.

Задумалась. Мне нравятся эти паузы. Они дают мне возможность «переварить» ту информацию, которой наполнена её речь. Я не устаю от её рассказов, ни в коем случае. Мне просто хочется всё обдумать и запомнить, поэтому, когда она так задумывается, у меня есть время проникнуться, «пропитаться» тем, что она сказала, отложить на заветные полочки, чтобы потом достать и ещё раз обдумать. И я уже понимаю, по крайней мере, мне кажется, что я начинаю понимать, куда направляется её мысль, когда она замолкает. Я тихонько беру книгу, не спеша заношу в планшет выходные данные и откладываю в сторону. Я делаю это медленно и бесшумно, чтобы не сорвать эту паузу, не замусорить лишними звуками.

– Поэзию серебряного века нам читал доцент Комарицкий. У него была привычка испещрять свои лекции бесконечными цитатами. Он цитировал какие-нибудь две строки и спрашивал аудиторию: «Кто может продолжить?» Мы почти никогда не могли, так как цитировал он не то, что на слуху, не строки, растасканные на афоризмы, а что-то из известного только узким специалистам, что-то спрятанное в глубине безбрежного океана текстов того периода. А потом, когда он не получал ответа, что было им ожидаемо, его лицо подёргивалось презрением, и он бросал: «Не филологи». Первое его это «не филологи» ударило меня, как пощёчина. Следующие макали в лужицу, как напрудившего щенка. Следует заметить, что в то время я была страшным снобом. И фанатиком. Хотя «снобизм», «высокомерие» – это только красивые слова, камуфлирующие точное русское слово «чванство». Не правда ли, в слове «чванство» слышаться хлюпающие звуки свиньи у корыта? И вот я засела за бесконечные тома стихов, заучивая наизусть всё подряд, благо память у меня была феноменальная, и особого труда, за исключением бессонных ночей, которые в юности и в глубокой старости переносятся легко, для меня это не представляло. Я поставила себе задачу: к концу курса продолжить всё, что бы ни процитировал Комарицкий. А сверхзадачу – посадить Комарицкого в лужу… Первый мой ответ Комарицкий оценил как случайность, второй его удивил, третий изумил и заставил сделать паузу. Я сбила его с накатанного рельса, потому что логика его изложения была завязана на наше незнание, он за него цеплялся, как ус гороха за опору. Ему пришлось на ходу собирать конструкцию, которую его лекция не предусматривала. Народ веселился, я внутренне визжала от восторга, свысока поглядывая и на однокурсников и на Комарицкого. Цитирование наперегонки очень быстро превратилось в соревнование, это стало ясно и Комарицкому и аудитории. К весне делались ставки. Комарицкий стал нервничать и ждать от меня подвоха. Как-то само собой я переняла манеру Комарицкого проверять друзей на знание стихов. Я превратилась во второго Комарицкого: я цитировала что-то неизвестное, и когда мои однокурсники не могли продолжить, заканчивала строфу и с гордым видом удалялась. И осталась одна. Меня не звали на вечеринки и в кино, никто не вступал со мной в дискуссии на семинарах, со мной вообще перестали разговаривать, в лекционном зале вокруг меня образовалось пустое место. А я всё выше задирала нос и считала себя исключением из серой массы. Естественно моё чванство отталкивало ещё больше, и меня всё больше выносило на обочину студенческой жизни. Редкий человек в молодости способен выдержать остракизм сверстников. Комарицкий перестал цитировать и потух. Его вдохновение не нуждалось в правильных ответах, ему нужна была пустота, чтобы заполнить её своими рассуждениями. Его цитаты были искрой, высекающей блеск ума. На последних перед экзаменом занятиях всем было скучно и неловко. У меня стояли слёзы в глазах, мой кладезь был никому не нужен. На экзамене мне попался Бальмонт. Я начала шпарить как по писаному. Комарицкий выслушал меня, не перебивая. Когда я от точки до точки изложила конспект лекции, уснастив его бесконечными длинными цитатами, он помолчал и спросил: «Вы любите Бальмонта?» «Конечно!» – ответила я. – «За что?» Я в ответ начала бойко повторять те куски лекции, которые мне казались наиболее подходящими к этому вопросу. Но Комарицкий раздражённо перебил меня: «Нет, не повторяйте мои слова. Я хочу услышать ваше, личное мнение». И я осеклась. Пауза затягивалась, а я ничего не могла сказать отличного от того, что было в лекции: Комарицкий изложил, казалось бы, все достоинства поэта, и я ничего нового на ходу придумать не могла. На лице Комарицкого отразилось разочарование и презрение. Он устало произнёс: «Я не люблю Бальмонта. И многих других, которыми полон Серебряный век. Но их тексты дают понимание развития литературного процесса, читая их, можно препарировать умонастроение и эстетику талантливых людей слова и жизнь самого слова, текста, а мне это интересно. А вам? А чем может нравиться Бальмонт современной молодёжи, мне не понятно. Он устарел, он архаичен, высокопарен, слишком восторжен. Одно это его повторение „любовь – кровь“ чего стоит! Как может нравиться Бальмонт после кровавой мясорубки войны, раздавившей стольких людей? Хотел узнать у вас, не получилось». Я потеряла дар речи от стыда и от того, что вдруг явственно открылась моя пустота, прикрытая сверху шелухой. Соломой. И вдруг за моей спиной раздался взволнованный, но уверенный голос: «Бальмонт может нравиться современной молодёжи! И даже после кровавой мясорубки! Бальмонт нравится мне!» Наш однокурсник, он был старше нас всех, успел повоевать, он волновался, щёки его горели, он смущался всеобщим вниманием, но смотрел на Комарицкого весело, готовый к спору. «Поясните», – сказал Комарицкий. «Радость узнавания – вызывает любовь. Поверхностно. Но многие люди поверхностны. Современные молодые люди во многом так же наивны, романтичны и восторженны в глубине души. Этого не принято показывать, иногда это слишком глубоко спрятано, задавлено грубостью и не может выбраться на поверхность, но в глубине души это есть у многих. Подозреваю, что это будет во все века. Уж простите, нас, но мы так же сентиментальны и любим луну, ночь, волны и любовь. А ещё его стихи – это хранилище, как иначе мы узнаем и запомним те слова, которые употребляли Ломоносов, Державин, Пушкин? Только через таких, как Бальмонт, передающих эстафету нам. Или нам отказаться от таких слов как „грезить“, „лоно“, „неволить“, „сонм“, „упоение“ и искать их значения только по словарям? А неологизмы, которые дают смелость и современным поэтам! Есть и у Бальмонта интересные вещи, например: „Зори в зори вводят нас“, ну и другое». Он вдруг широко, дружески улыбнулся и подмигнул нам с Комарицким. «Так что мы поставим барышне?» – спросил у него Комарицкий. «Конечно, „отлично“!» – ответил мой одногруппник.

Она так увлечённо рассказывала, так в лицах изображала всей действующих лиц, что я их прямо представила: и доцента Комарицкого, пожилого, худощавого человека с замкнутым выражением лица, и как он вдруг тоже повеселел, когда студент порекомендовал ему поставить «отлично» юной Евдокии Ивановне. И я представила этого студента, постарше, с пылающими щеками, успевшего повоевать, и как он задорно улыбнулся севшей в лужу Евдокии Ивановне. И её представила молодой, с русой косой, с наивными, испуганными и пристыженными глазами.

– Комарицкий поставил «отлично» нам обоим. А за этого студента я впоследствии вышла замуж. Это был мой Коля.

Первый порыв был – спросить, узнать подробности, но нет. Нельзя. Я чувствую, что нельзя спрашивать. На всём личном лежит некое табу. Если она захочет, расскажет сама. Я знаю, что трагедия постигла её сына и невестку, они погибли в автокатастрофе. Про мужа тоже можно узнать. В гугле и на сайте университета. Сказано, что он умер от болезни. Она застыла, глядя на небо в огромном окне в своих двух очках с переломанными дужками, замотанными где скотчем, а где изолентой. Конечно, внучка может купить ей новые, но эти очки такая же составляющая её мира, как и весь прочий бардак в комнате. И когда мы закончим разбирать бардак, когда книги увезут, всё вымоют, упорядочат, может быть, даже сделают ремонт, тогда она разрешит купить себе новые очки.

Какая она величественная. В своих чёрных платьях. Она их часто меняет. Но всегда чёрные и непростые, до полу. Наверное, шьют на заказ. Села, откинулась на спинку кресла, распрямилась, а ведь всегда горбится. Если она встанет, выпрямится во весь свой рост, развернёт плечи, она будет очень высокой. Монументальной.

Ночью ко мне пришла Евдокия в образе Пиковой Дамы. Она была в необъятной ночной рубахе и чепце с лентами. Её лицо в свете фонаря за окном отливало зелёным и фиолетовым. Её хорошо поставленный голос загробным эхом метался по нашей с Настей комнатушке, но Настя безмятежно спала. Евдокия снова в мельчайших деталях повторила мне свой рассказ про Бальмонта, под конец торопясь, проговаривая слова с немыслимой скоростью, от чего они сливались с эхом, и, таким образом, слышно было уже двух Евдокий: привидения и эхо привидения, но я, тем не менее, всё понимала и запомню, наверно, рассказ про Бальмонта на всю жизнь.

***

Ну вот зачем я всё ей это рассказываю? Как непрофессионально! Семейные дрязги надо держать при себе, а я! Но как же меня всё достало! Ещё месяц держаться, сил нет никаких. Каждый день, каждый день пытка, Никита как с цепи сорвался. Помои льются неиссякаемым потоком. Настю жалко, как его заткнуть?! И на продажу квартиру не выставишь, пока нет решения суда. О, боже!

– Машенька, то, что вы говорите, для меня звучит полным абсурдом, я вам верю, конечно, ваша история не первая, я слышала подобное и от подруг и от коллег, но странно, что времена меняются, условия меняются, всё меняется вокруг, а ваш муж остался первобытным человеком, не владеющим второй сигнальной системой. Я вам очень сочувствую, хотя мне ничего подобного, к счастью, переживать не пришлось. И в нашей семье с Николаем, и в семье моего сына на первом месте стояло уважение и логика. Мы очень хорошо жили, дружно, нас ведь связывали ещё и профессиональные интересы, и сын видел, как можно строить отношения в семье.

– Да, Евдокия Ивановна, я сама не понимаю, как можно быть таким глухим, таким… не понимающим, таким алогичным, не знаю, как объяснить… Здесь логикой не пахнет, здесь какое-то… ну, я не знаю, умопомрачение. И я с ним вынужденно живу, хотела квартиру снимать, но всё-таки решила экономить деньги, и чувствую, что сама схожу с ума. А не может быть, что это настоящая паранойя? Настоящий диагноз? Вот мы жили-жили, а потом он стал сходить с ума, только медленно, и я не замечала, потому что это было очень постепенно?

– Знаете, Машенька, я ведь очень долгое время работала в психолингвистической лаборатории, сначала там директорствовал мой муж, а потом какое-то время я была научным руководителем одного из направлений. Честно говоря, я и сейчас консультирую иногда, разрабатываю некоторые идеи. Я как раз заведовала направлением, связанным с ритмической организацией речи. И устной и письменной, различных стилей и жанров, различных исторических периодов, на разных языках, обширнейшая тема, если не сказать неохватная. Давайте, я вам сейчас не буду рассказывать детали, а проведём мы с вами эксперимент. Во-первых, вам нужно будет перечитать и прослушать в виде аудиокниги что-нибудь из русской классики. Возьмите Пушкина «Повести Белкина», возьмите Гончарова …. любой роман, ну, и Салтыкова-Щедрина «История одного города». Слушайте и читайте вдумчиво, не торопясь, стараясь проникнуться лексикой и ритмом прозы, как будто вам предстоит пропеть этот текст. Вам нужно настроиться на эту волну. Во-вторых, вам надо настроиться на то, что вы приходите домой не как домой, а как в экспериментальную лабораторию, приходите не расслабляться, а изучать. Попытайтесь отстраниться от того эмоционального фона, который создаёт ваш муж. Это необходимо для эксперимента. Да, трудно, но русские классики вам в этом помогут. А суть я вам объясню потом. И ещё. Когда ваш муж в очередной раз начнёт орать и впадёт в раж, запишите его на диктофон, так, чтобы он не видел, конечно. Желательно, сделать несколько записей, так как для репрезентативности одной будет мало.

– Ну, за этим дело не станет, Евдокия Ивановна, он считает своим долгом изводить меня при каждой возможности.

***

Да когда уже она спросит! Я чувствую, чувствую, что она помнит, она почему-то просто оттягивает этот разговор, стихи читает, полтомика Брюсова уже продекламировала, наверно, и специально так медленно, так нараспев, но не могу же я сама ей напоминать. Мы ведь работаем, чего я со своим личным полезу. И так неловко, что я ей все свои личные проблемы выложила. Я молчу, и она молчит. Не молчим, конечно, она Брюсова читает, комментирует, как всегда, а я поддакиваю, вопросы задаю, но как бы автоматически. И не стихи я сегодня слушаю, а её голос, за жестами наблюдаю: когда же, когда же? И почему я точно уверена, что она держит в голове наш прошлый разговор, не забыла, она твёрдо знает, что я только об этом и думаю, что телефон с записями уже прожёг мне бок, что они взывают: прослушайте нас, прослушайте, не зря же мы были записаны! Глаза ли её выдают? Но книга плотно придвинута к лицу, виднеются только верхние части оправ, я к ней спиной, вся погружена в разбор книг, стараюсь не глядеть на неё. Нет, в голосе что-то, голос выдаёт, что не окунулась она на этот раз в поэтическую стихию. Наконец, пауза. Та самая пауза, которая мне нужна. Несколько коробок уже готовы, только запечатать и наклеить списки. С треском раскручивается скотч, глухо шуршат по полу коробки. Мои шевеления – аккомпанементом пиано. Я научилась паузам, это моя, я длю её сколько хочу, сколько нужно, Евдокии Ивановне придётся начать.

– Машенька, простите, пожалуйста, мою назойливость, ни в коей мере не хочу настырно лезть в вашу личную жизнь, но поелику у нас уже заходил разговор о вашем муже, позволю себе спросить, вы решились записать его обвинения в ваш адрес, как вы выразились в прошлый раз «истерики»?

Сначала я доведу дело до конца с этой коробкой. Я быстро учусь. Надо оформить её реплику в паузы, только эта будет небольшая. Но как же радостно прыгнуло сердце!

– Да, Евдокия Ивановна. Мне удалось сделать аж четыре записи. Полноценных, длинных, Никита на выходных был особенно в ударе.

– Машенька, а не пора ли нам сделать перерыв на чай? Вчера Натуся принесла мне королевское варенье: вишнёвое с грецким орехом. Мы проболтали весь вечер – она работает сейчас над очень интересной темой, а я уже прикидываю, как можно её тему использовать в собственных целях – а банку она мне так и забыла открыть. Крышка завинчена так туго, что мне не под силу отвинтить. Уж как я утром ни билась: и горячей воды лила, и полотенцем прихватывала, – не получается, нет силы в руках. Так уж на вас одна надежда. И чудесная белая булка, пышная, тёплая ещё, наверное, имеется, это мне соседка подбрасывает, она повадилась ходить в мини-пекарню по утрам, ну, и меня не забывает. Как раз перед вами приходила.

Ну вот, какой облом. Я-то размечталась, что она жаждет Никитины вопли исследовать, а она всего лишь варенья хочет! Со вчерашнего дня. Это нетерпение к варенью в её голосе звучало! Едва выждала времени приличного для перерыва и на тебе.

– Да, Евдокия Ивановна, как скажете.

А банка подозрительно легко открылась.

– Машенька, будьте так добры, возьмите сегодня синие чашки. Они в глубине стоят, но в глаза бросаются сразу. Такие рифлёные с золотыми узорами, костяной фарфор. Там их всего четыре, две разбились. Когда-нибудь я расскажу вам историю о том, как это произошло. Интересная история, знаковая.

Вот ведь умнейшая женщина, кладезь познаний, а на банку с вареньем смотрит, ручки дрожат от нетерпения и чуть слюни не текут. Раздражать меня начинает, что ли? Ест аккуратно, бесшумно, аристократически, если облизнётся, так обязательно хитро на меня глянет, типа: «знаю, знаю, что некультурно, но могу я себе хоть какое-нибудь хулиганство позволить?»

– Машенька, вы, наверное, догадываетесь, что я не из праздного любопытства попросила вас записать речь вашего мужа в момент возбуждения. Вы понимаете, что я могу дать некоторую экспертную оценку, основанную на анализе. И анализировать ваши записи буду не я на слух, а компьютер. Естественно, только с вашего позволения. И как только вы пожелаете, все записи и их анализ будут удалены. Это никуда не пойдёт. Может быть, вы передумали и не хотите никакого проникновения во внутреннюю жизнь вашей семьи, тогда считайте, что нашего разговора не было. Вы можете мне доверять. Ваши тайны умрут вместе со мной. Дело в том, что в лаборатории, где я работала, и которую создал мой муж, мы как раз занимались анализом речи, ритмической организацией речи. Помнится, я уже упоминала об этом. Вся вселенная имеет волновую природу, это общее место для человека хоть сколько-нибудь образованного, извините, что я говорю банальности, это, так сказать, введение в контекст. Волновую значит ритмическую. То есть, ритм обладает абсолютной организующей, создающей всё и вся функцией. Камень имеет свой ритм существования, белок свой, вода свой. Можно переиначить известный афоризм: дайте мне ритмоизлучатель, и я создам свою вселенную. Наша лаборатория накопила огромную базу данных, точнее уже будет сказать, базы данных устной и письменной речи различных стилей и жанров, на разных языках, разных исторических периодов, людей разных возрастов, социальных страт, профессий. Конечно, с устной речью сложнее, первые образцы были записаны только в конце девятнадцатого века, и они очень немногочисленны. Практически нет образцов диалогов.

Наши коллеги исследовали музыку и живопись, архитектуру, словом, другие проявления человеческой деятельности, мы часто обменивались результатами работ на конференциях и, знаете, взаимно обогащались идеями!

Одно время моим приоритетным направлениям был сбор образцов речи людей с психическими расстройствами, или так называемых нормотипичных людей в моменты душевного срыва: истерики, агрессии, волнения, страха и прочих. Не удивляйтесь. Куда только не занесёт исследователя научная мысль! Мои сотрудники перелопатили горы литературы по психиатрии на всех языках, которые смогли найти, пошли работать в психоневрологические стационары, профессиональные психиатры привлекались к работе.

Благодаря моему мужу, (он был высокий профессионал, энтузиаст, великолепный организатор), у нас всегда была самая передовая аппаратура, самые лучшие программисты, с нами сотрудничали эксперты из всевозможных областей знаний.

Простите мне моё многословие, я опять же увлекаюсь, готова бесконечно петь дифирамбы своей лаборатории, нашему с мужем любимому детищу. И прежде, чем анализировать те записи, которые вы принесли, я должна вам объяснить глубину проработки темы, показать, что наш анализ не скороспелая эксцентричная фикция, а плод почти полувековой работы, имеющий, кстати, вполне продуктивный практический выход. Я должна вам обрисовать научный подход, чтобы вы ещё раз подумали, стоит ли вам подвергать анализу слова близкого вам, (пусть близкого в прошлом), человека.

Позволю себе ещё несколько деталей. Очень кратко.

Любопытная вырисовывается корреляция.

Продукт современной массовой литературы имеет от 20 до 85 процентов совпадений в ритмической организации с речевыми произведениями людей с умственной отсталостью лёгкой или средней степени тяжести, параноидального или шизофренического бреда пациентов в стадии возбуждения и в подавленном препаратами состоянии, а так же условно нормотипичного человека в состоянии нервного возбуждения. Если мы возьмём литературу конца девятнадцатого века, литературу реалистической направленности двадцатого века условно до восьмидесятых годов, то такая корреляция составляет от 2 до 30 процентов. Я опять же привожу крайние значения, не вдаваясь в уточнения. Проанализированы миллионы источников, благо лаборатория блестяще оснащена. Так что, согласно закону больших статистических данных, это не может быть случайным совпадением.

Сложнее с модернизмом и постмодернизмом. Новое сознание, новый век, новые ритмы. Если подходить к ним с нашей традиционной шкалой, получается следующая картина: классические модернисты начала двадцатого века очень разнообразны, отдельные произведения Джойса и даже части его главного романа имеют совершенно разные корреляции. Одна глава «Уллиса», например, абсолютно нормотипична и имеет практически те же характеристики, как скажем проза Диккенса или Гёте, а другая почти 70 процентов совпадений с ритмическими паттернами бреда параноика в стадии возбуждения. Джойс – гений, он выбивается из рамок. Вирджиния Вульф почти во всех своих романах даёт где-то 10—40 процентов совпадений с шизофреническим бредом интеллектуально развитого пациента. Но в том-то и дело, что подобные корреляции поверхностны, слишком велика погрешность, не вырисовывается коэффициент соотношения лексики и фразовых единств, и в то же время макротекст демонстрирует некоторое ритмическое единство, и так далее. Не пугайтесь, Машенька, у вас глазки затуманились, не буду вас мучить подробностями; для человека, который слышит об этом в первый раз, это чистая абракадабра. Я только хочу сказать, что тексты, помимо внешнего, легко-улавливаемого ритма, который так просто, казалось бы, классифицировать, обладают ещё и внутренним ритмом, и надо не обмануться, не купиться на быструю возможность разложить все по полочкам. В русской литературе есть предтеча смены ритмических парадигм веков, есть один писатель, который превосходит Джойса по разнообразию ритмических паттернов, догадываетесь, какой?

Какой? Кто бы мог превзойти Джойса? А ведь я его знаю, кто-то из первой кагорты, кто-то…

– … Достоевский?

– Достоевский. Какие противоречия, какие переходы! Неуловимые. Вот где место нескончаемому поиску и нескончаемым научным дискуссиям. В русской прозе Пушкин, Державин, Лермонтов, Гоголь, Толстой – образцы гармонии, «здравости», если хотите. Чем дальше вглубь веков, тем стабильнее ритмические паттерны, при учёте, конечно допушкинской лекскико-синтаксической эры. Исключения есть, но я говорю о превалирующей тенденции.

Ритм! Сколько внимания уделяется ему последние лет сорок! Мне иногда кажется, что это средоточие всех научных изысканий во всех областях. Параллельно с нами больших успехов в исследовании художественной прозы достигла школа Ивановой-Лукьяновой. У них отличный от нашего подход, свои математические модели, несколько иные результаты, и мне, конечно же, кажется, что мы ближе к истине: у нас лучше оборудование и более профессиональные программисты, но, тем не менее, мы льём воду на одну мельницу.

А вот совсем свежие данные из области психологии подростков: по показателям за последние десять лет ответ среднестатистического школьника простой средней школы (не гимназии, не лицея) с шестого по десятый класс уверенно коррелирует с речью ребёнка аналогичного возраста с дебильностью или лёгкой степенью имбецильности.

Я вам предлагаю, Маша, проанализировать речь вашего мужа с помощью специальной программы на моём компьютере. Имея на руках характеристику, вы можете лучше судить о человеке, находящемся рядом с вами, и лучше рассчитывать свои действия по отношению к нему.

Вот оно что. Как ни странно, я почти не удивлена, я интуитивно ожидала чего-то в таком роде. Это очень интересно – узнать, насколько мой муж нормальный или ненормальный, и вообще, все мы сегодня подсели на всякие новомодные тестирования, помню, даже у нас в офисе прямо поветрие было: тест Люшера, тест Кеттела, тест Айзенка, ещё какие-то; а да – «Склонны ли вы к шизофрении?». Развлекались все, ржали, никто, помнится, на шизофреника не потянул, а так рассчитывали! Удивлялись, что в таком дурдоме работаем, а всё никак не свихнёмся по-настоящему. А здесь что-то новенькое, не растасканное ещё по интернету.

Чашки, действительно, уникальные: такие тонюсенькие, кажется, что ручка не выдержит веса чая и отломится. Ан нет – держу за причудливо изогнутую загогулину, (как ни странно, удобную), и чувствую, что она уверенно сливается с чашей, и ей не тяжело.

Сегодня очень светлое небо. Евдокия Ивановна застыла с чашкой в руке, тоже смотрит на небо, её очки лежат на столе, рядом с розеткой с остатками варенья. Конечно, я хочу проанализировать речь моего мужа с помощью этой компьютерной программы, я заснула вчера с этой мыслью и проснулась сегодня.

– Сейчас, Машенька, я перелезу в свой «лимузин», и мы отправимся в другую комнату, у меня там компьютер.

Медленно, очень медленно и трудно она приподнимается со стула, не с первой попытки решается перехватиться рукой за поручень каталки и, как улитка, переползает телом с одного сидения на другое. Едва жужжа, медленно едет каталка, за ней следую я.

Вот и спальня. С трёх сторон старинные узкие, почерневшие стеллажи с книгами, окно плотно занавешено; огромный экран, ну да, она ведь плохо видит. Ого, я такого компа никогда не видела. Она подъезжает на кресле прямо к компьютерному столику, стульев нет, мне указано на кровать.

– Я вам уже говорила, Машенька, что я до сих пор консультирую специалистов нашей лаборатории. Ездить мне не под силу, поэтому мне пошли навстречу и оборудовали рабочее место дома.

Что-то сегодня она плоха. Неважно себя чувствует?

– Евдокия Ивановна, вы как себя чувствуете? Может быть, отложим? Может быть, вам сегодня вообще отдохнуть? Я могу приготовить что-нибудь, или в аптеку сбегать?

– Ну что вы, Машенька! Какая вы чуткая, спасибо вам! В моём возрасте такие дни не редкость, я просто принимаю меры и продолжаю жить. Если обращать внимание на недомогания, можно вообще не вставать с постели. Так что, продолжаем работать.

Как же мне её жалко. Столько в ней воли, желаний, интереса, но возраст, возраст, старость… Чуть дрогнули руки, но тем не менее, уверенно щёлкает мышкой. Вот мои записи уже у неё в компьютере. Боюсь ли я, что они там останутся? Не боюсь, но нужно будет попросить, чтобы стёрла после эксперимента. Так быстро!

– Так быстро!

– База данных огромна, компьютер мощный, ваши отрывки коротки. Мы делаем стандартную процедуру. К тому же информация не полна. Сейчас посмотрим. Ага, так я и предполагала.