Читать книгу Хищники с Уолл-стрит - Норб Воннегут - Страница 7

В среду заупокойные службы провел монсиньор Бэрд – сперва в церкви Святого Иосифа в Гринвич-Виллидж, а затем на кладбище Вудлон в Бронксе. Порой мне казалось, что Чарли относится к своему приходскому священнику малость чересчур нечестиво. Обыгрывая фамилию, называл его «Бёрд», то бишь «птичка», да и салют одним пальцем, на нью-йоркском диалекте именуемый «показать птичку», отнюдь не самое достойное сравнение для святого отца. Но уж таков был Чарли.

Монсиньор Бэрд эти прегрешения проглядел.

– Чарли Келемен давал больше, нежели имел, – сказал он заплаканной конгрегации под священными сводами храма. Похвалы хлынули из его уст непрестанным потоком, панегирик изливался, как грошовый роман из-под пера Горацио Элджера{26}.

И отнюдь не без оснований. Чарли одолевал любые бедствия. Когда ему было три года, отец бросил семью ради шалашовки по кличке Джейн-Джекпот. Его мать умерла пару лет спустя, оставив его на руках у замшелой тетки. Тощий мальчонка с кудрявыми каштановыми волосами и большими белыми зубами каким-то образом наскреб достаточно денег для посещения Провиденс-колледжа. И окончил его с отличием.

Вскоре по возвращении академической шапочки и мантии в альма-матер Чарли приняли на работу в «Барклайс Банк». Тогда он уже стал дородным юношей. Хорошая новость: во время стажировки он познакомился с Сэм. Плохая новость: банковское дело оказалось уж чересчур кхы-кхы. Тогда-то Чарли и учредил «Келемен Груп» – управляющую финансовую компанию, вкладывавшую средства в хедж-фонды.

Бизнес пошел на ура. Благодаря своей филантропической щедрости Чарли свел знакомство с десятками толстосумов. Вдобавок он обладал сверхъестественным рыночным чутьем, этаким личным «ЛоДжеком», выявлявшим лохотронщиков среди хедж-фондов. Совокупляя богатых инвесторов со своим портфелем талантливых финансовых менеджеров, Чарли никогда не оглядывался. И становился богаче и жирнее с каждым днем.

На какую-то минуту посреди панегирика монсиньор Бэрд вдруг заговорил как балаганный зазывала, а не католический священнослужитель.

– В прошлую пятницу нам нанесли удар под дых, – сетовал он. – Чарли Келемен преподал нам один из величайших уроков в жизни.

Разумеется, благочинный отец подразумевал преуспеяние, сопровождавшее самозабвенный альтруизм Чарли. Мой лучший друг неизменно раскошеливался на помощь больным, нуждающимся и психически неуравновешенным.

А может, монсиньор Бэрд разогревал скорбящих к появлению блюд для пожертвований. В церкви нас насчитывалось свыше 250 душ банкиров, хеджи и рекламщиков с Мэдисон-авеню{27}. Алекс Романов, которого Чарли прозвал Русским Маньяком, а вовсе не следующим Уорреном Баффеттом, занял ту же скамью, что и мы с Энни. Пришли погоревать и Бетти Мастерс со Сьюзен Торп. Как и Кранч, прибывший вместе с парикмахерами из всех трех своих салонов. Блюда для лепты в пользу Святого Иосифа сулили превосходные сборы любому взалкавшему падре.

Блеск богатства – это одно. Надломленные души – совсем другое. Среди скорбящих были разведенные супруги, переживающие предательство, вдовы, дрейфующие в собственных морях отчаянного одиночества. Один взвинченный инет-банкир, недавно выхолощенный уведомлением об увольнении, трясся из-за перспективы больше никогда не увидеть семизначных чисел. Чарли Келемен – опекун, защитник, надежа обездоленных – спас десятки психически поколебавшихся. Его друзья, в свою очередь, принимая его щедрость, вовлекались в его дружескую когорту. А теперь, лишившись вожака, они казались потрясенными и обессиленными.

Кто же схватил моего друга и зашвырнул его через защитное ограждение Гигантского океанского бассейна?

* * *

В приделе справа Лайла Приоло возвышалась на своих каблуках-стилетах куда выше шести футов. Эта женщина – пожалуй, самая нашумевшая особа, когда-либо ступавшая по дорожкам гарвардского кампуса, – была членом троицы соседок Сэм по комнате в общаге Уэллсли. И Лайла обязана Чарли вечной благодарностью более, чем большинство остальных.

Семейство Приоло редко просило о помощи хоть кого-нибудь. Что толку-то? В конце 1980-х «Форбс» оценивал их состояние в 120 миллионов. Семейство владело обширной недвижимостью и изрядными долями в СМИ. Их автобизнес, чьи рекламные ролики неизменно включали дурацкие джинглы с рефреном «Цены Приоло», прославили их по всей Атланте.

Царственная осанка Лайлы наглядно говорила о ее привилегированном детстве. В отличие от большинства высокорослых женщин, горбящихся и сутулящихся, она демонстрировала безупречную выправку гимнасток советской эпохи. Плечи развернуты, грудь колесом – прямо-таки Надя Команечи{28} плюс двенадцать дюймов.

Менеджеры по продажам в папочкином дилерском центре «Мерседес» тотчас опознали знакомые изгибы и изящные обводы. Ее выпяченные груди они именовали не иначе как «бамперами». Но исключительно заглазно. Иначе она излупила бы их в дерьмо.

Было время, когда Лайла утратила эту величавую осанку, сгибаясь под шквалом губительных посягательств мужа Херли, бывшей звезды футбола из Йеля. Поначалу покушения были сугубо словесными. Потом дошло до рукоприкладства. Никто не замечал тревожных признаков разлада безупречной пары из Атланты – вспыльчивости, повышенных голосов и косвенных намеков на то, что в спальне дело не ладится. Никто не замечал отвратительных лиловых кровоподтеков, прикрытых блузками Лайлы.

Никто, кроме Чарли. Во время деловой поездки в Атланту он учуял беду и переговорил с Лайлой с глазу на глаз. При виде ее синяков он скривился. Сообщил Кэшу – отцу Лайлы, а затем пустил в ход свой незаурядный дар убеждения, чтобы помешать южному джентльмену прикончить зятя.

Чарли также порекомендовал Кэшу первоклассного сыщика из Балтимора. Детектив поймал Херли на горячем с другой женщиной. Благодаря живописным фотоснимкам развод стал игрой в одни ворота. Чарли, пустив в ход интуицию и холодный расчет, вероятно, сберег семейству Приоло многие миллионы.

– Перебирайся в Нью-Йорк, – увещевал Чарли Лайлу. – Перемены пойдут тебе на пользу.

Он оказался прав. Вдали от Херли, вдали от вербальных и физических посягательств, она пошла на поправку. Она почти забыла, что такое развлечения. Но Сэм и Чарли позаботились, чтобы Лайле – теперь матери-одиночке в Нью-Йорке – было чем заняться. Последовали бесчисленные обеды, походы в театры и на уйму новых художественных выставок. Чувство собственного достоинства вернулось к Лайле, и она снова распрямила хребет.

А еще осуществила сладчайшее возмездие. Восемнадцать месяцев спустя после вступления развода в законную силу Херли вернулся на Йельский кубок, где более 60 тысяч фанатов набились на трибуны, чтобы посмотреть игру с Дартмутом. В перерыве между таймами учебное заведение устроило чествование своим величайшим игрокам. В число прославляемых входил и этот мешок жидкого беличьего помета, лупивший жену. Он числился четвертым в йельском списке нападающих всех времен.

В тот бодрящий осенний день в Нью-Хейвене Херли так и не дождался ликований в свой адрес. Когда одинокий биплан принялся кружить над стадионом, буйный хохот толпы напрочь лишил его всех лавров. За самолетом тащился длинный транспарант с надписью: «У Херли микрохер».

Толпа гоготала. Одуревшие йельцы скандировали во всю мощь своих легких и напрягая свои микроскопические мозги до отказа: «Микрохер, микрохер!» Вот так экс-нападающий стал посмешищем всех времен и экс-легендой.

Никто не представлял могущества публичного унижения до такой степени, как Лайла Приоло. У нее же имелись на то веские причины, усвоенные на собственном опыте еще в пору студенчества в Уэллсли.

* * *

Сейчас Лайла стояла вместе со своим отцом, безмолвно благодаря Чарли, как и все мы остальные. Не будучи католиками, Приоло с любопытством смотрели, как монсиньор Бэрд свершает таинство евхаристии над гостями. Кэш прилетел воздать последние почести из Атланты, и я гадал, о чем он думает. Вероятно, Кэш ощутил мой интерес. Встретился со мной взглядом и кивнул – несомненно, ведая, что Чарли некогда пришел на помощь и ко мне.

Вплоть до этого момента похорон я обходил Сэм стороной. Удерживала меня не неуклюжая щепетильность, а чувство самосохранения. Когда же Сэм подошла причаститься, избегать взгляда ее остекленевших синих глаз стало больше невозможно. По щекам ее струились слезы, заметные даже сквозь черную вуаль.

Нет слов, чтобы выразить, что она чувствовала.

Наши глаза встретились, и тотчас возникла близость. В горе. В воспоминаниях о прошлом разе, когда смерть коснулась обеих наших жизней. То есть 18 месяцев назад. Полицейская с высоко подрисованными бровями, застывшими в тревожном выражении перманентного изумления, сказала: «Мистер О’Рурк, я знаю, как это тяжело».