Читать книгу Без ума от шторма, или Как мой суровый, дикий и восхитительно непредсказуемый отец учил меня жизни - Норман Оллестад - Страница 13

…поднимался к Топанга-Бич. На заднем сиденье дребезжал тяжелый серый чемодан.

Мы быстро пересекли Пасифик-Кост, свернули к каньону и съехали на грунтовую дорожку к домику отца. Внезапно на нас вылетел мотоциклист, поднимая вокруг себя клубы пыли. Мама ударила по тормозам. Мотоцикл вильнул в сторону, и я заметил развивающиеся волосы Сандры. Она держала парня за талию.

Мы с Сандрой на мгновение встретились глазами. Она бросила на меня злобный взгляд и поджала губы.

– Послушай, я не хочу туда ехать! – воззвал мой внутренний голос. – Поезжай ты! Ты!

Через мгновение Сандра скрылась в облаке пыли.

– О господи! – воскликнула мама. – Они же чуть не врезались в нас!

– Куда это она? – спросил я.

– Понятия не имею, – ответила мама.

С Сандрой всегда было так – сплошные загадки. В один прекрасный день они с отцом вместе заявились к Бобу Берроу, и все сочли, что это папина новая подруга. Ларри по прозвищу Пивная Банка называл ее «вздорной милашкой» и «смуглой шотландкой». Под солнечными лучами ее лицо приобретало темно-карамельный оттенок – нетронутыми оставались только розовые губы, казавшиеся очень пухлыми на фоне тонких черт. А когда Сандра загорала как следует, ее широко посаженные, шоколадного оттенка глаза буквально сливались с лицом.

Бэрроу утверждал, что она родилась в бедном квартале в Шотландии – еще беднее, чем тот, в котором выросли они с отцом. После ссор Сандра всегда приходила обратно, как побитая собачка. Однажды, когда они были в размолвке, она в отчаянии пришла к нему в офис за деньгами, и отец дал. Он даже что-то там подписал, чтобы она могла продлить свою визу. Казалось, он жалел ее и постоянно хотел защитить. Но Сандра все равно бесилась от того, что я оставался для него на первом месте. Всякий раз, когда отец отвозил меня на тренировку по хоккею или брал в горы кататься на лыжах, она яростно сверкала глазами.

* * *

Когда мы забрались в грузовичок-пикап, сиденья уже были липкими от жары. Отец засунул свою гитару в чехле за спинку сиденья и настроился на радиостанцию, передающую кантри: как раз звучал его любимый Вилли Нельсон. На закате мы подъехали к границе Тихуаны. К нам подошел толстяк в форме и шляпе. Он сделал круг вокруг кузова, разглядывая накрытую брезентом стиральную машинку и наши доски для серфинга – из кузова торчали их изогнутые бока.

– Buenas noches[12], – сказал отец.

Мужчина кивнул и что-то потребовал на испанском. Отец порылся в бардачке и протянул ему чек из магазина «Сирс». Человек долго изучал его, а затем назвал какую-то цифру – я понял это, потому что немного нахватался испанского, когда гостил у бабушки с дедушкой прошлым летом.

Отец недовольно хмыкнул и назвал другую цифру.

Мужчина улыбнулся, сверкнув золотыми зубами. Прежде чем он успел еще что-то сказать, папа протянул ему несколько песо. Тот пересчитал. После этого отец включил первую передачу, и грузовичок покатился вперед. Оглянувшись по сторонам, толстяк сунул деньги в карман. Отец нажал на газ.

– Почему ты должен ему платить?

– Они называют это налогом. Но на самом деле это взятка.

– А разве это не против закона?

– Ясное дело, но он и есть закон.

– Он полицейский?

– В общем, да.

– А если полицейские нарушат закон, кто же будет их арестовывать?

– Не знаю. Хороший вопрос, Оллестад.

Отец дал мне немного помучиться над этими парадоксами. А потом заговорил.

– Жители бедных стран, вроде Мексики, пытаются любыми способами достать деньги. Для этого они даже приезжают в богатые страны – такие как Америка. Это неправильно. Но иногда, как вот сейчас с тем парнем, мы им подыгрываем, поскольку понимаем их обстоятельства.

Отец взглянул на меня, изучая мою реакцию. За окнами было темно. Вдалеке виднелось несколько одиноких огоньков.

– Значит, он лжец, так? – спросил я.

– Тот пограничник?

– Ну да…

– О-хо-хо! Получается, так.

Мне захотелось признаться, что я тоже солгал – про скейт и про то, где поцарапался. Я прижался лбом к окошку, чувствуя на себе взгляд отца. Я думал о Никсоне, о его отвисших щеках и сутулых плечах, а еще о золотых зубах полицейского и о том, как он ночь напролет сидит в своей будке, собирает с людей деньги и засовывает их в карман.

– Ты там не особо налегай на стекло, Оллестад, – проговорил отец.

– Извини.

– Хочешь положить голову мне на колени?

– Ага.

Я развернулся к отцу, улегся щекой на его бедро и подтянул согнутые колени, чтобы ступни упирались в дверцу.

* * *

Из окошка грузовичка мне на голову лился солнечный свет. Я приподнялся и вытер лоб футболкой.

– Buenos dias![13] – сказал отец.

Я заметил, что под глазами у него залегли складки – оливково-желтые, они резко выделялись на гладком, медово-коричневом лице. Никогда прежде я не видел его таким старым и уставшим. Он пил кофе из пластиковой чашки.

– Где мы? – спросил я.

– Только выезжаем из Энсенады…

Спросонья у меня все расплывалось перед глазами. Солнце подсвечивало заросли полыни на склонах, придавая им тускло-зеленый оттенок. Все это напомнило мне Малибу. На западе, за голыми береговыми утесами, насколько хватало глаз, простирался Тихий океан, и в утреннем свете вода его казалась персиковой.

Отец зевнул.

– Ты поспал? – спросил я.

– Ну да. Я свернул на обочину в районе Розарито и немного вздремнул.

– А почему не поехала Сандра?

Улыбка исчезла, словно вода впиталась в песок. Он, не отрываясь, смотрел на шоссе, и глаза его сузились.

– Она сильно разозлилась на меня, Оллестад.

– За что?

– Там все сложно.

– Вы поругались?

– Да. Но сердится она не из-за этого.

– А из-за чего?

– Из-за брата Ника. Ты же знаешь Винсента?

Я кивнул.

– Ну вот, он решил, что будет забавно украсть у Сандры птичку.

– Он украл ее попугайчика?

– Ага.

– Зачем?

– Чтобы разыграть нас, – ответил отец и покачал головой.

– Что за розыгрыш?

– Ну, он притворился похитителем птиц. Мы даже оставили для него деньги в телефонной будке у Джордж-Маркет. Мы понятия не имели, что это Винсент, пока он не заявился с птицей.

Отец пошевелил сложенными в трубочку губами – так же иногда делал дедушка.

– Сандра хотела, чтобы я вызвал копов, – сообщил он.

– И ты вызвал?

– Неа…

– И она ушла от тебя, да?

– Ага. Поставила мне ультиматум.

– Что-то вроде «если ты не… то тогда…»?

– Именно.

– А что это был за парень на мотоцикле?

– Не знаю. Какой-то ее приятель.

Взгляд его смягчился, и крючкообразные надбровные дуги уже не так сильно выделялись на лице. Теперь он опять был похож на самого себя.

– А почему ты не вызвал копов? – спросил я.

– Винсент – мой друг.

Отец иногда играл с Винсентом в покер в пляжном домике Бэрроу, и мне казалось странным, что он дружит с братом приятеля моей мамы. Но я никогда не заговаривал об этом.

– А он нарушил закон?

Отец кивнул.

– Тогда почему ты не позвонил в полицию?

– Это была просто глупая выходка.

– А если бы ты все еще работал в ФБР, то арестовал бы его?

Он рассмеялся.

– Нет. Мы гонялись за настоящими злодеями, а не за проказниками.

Я смотрел в окно на дорогу. Я знал, что отец работал в ФБР – в региональном отделении в Майями – с 1960 по 1961-й. Знал и о его книге, в которой он одним из первых разоблачал лицемерие Дж. Эдгара Гувера[14].

Отец попал в ФБР в возрасте 25 лет. Это была престижная работа – для нее требовалось высшее образование, желательно юридическое. Перед выходом на службу отец прочел все книги о Гувере, какие сумел найти. Он хотел побольше узнать о человеке, которого считали величайшим борцом с преступностью за всю историю Америки.

В первые недели обучения в школе ФБР отец был шокирован тем, сколько трещин обнаружилось на парадном фасаде. Преподаватели хвастались, что ни один президент никогда в жизни не уволит Гувера, а конгресс не посмеет подвергнуть сомнению ни одно суждение великого директора. На первом же экзамене отец с удивлением обнаружил, что преподаватели раздают всем правильные ответы, чтобы обеспечить успех политики Гувера, согласно которой всем агентам ФБР надлежало иметь высшие оценки. Единственным настоящим экзаменом был итоговый, на котором отец увидел самого директора. Гувер либо благословлял стажера, либо отстранял как непригодного. Стоило кому-то встретиться с ним взглядом, как его тут же вышвыривали. Если Гуверу не нравилась чья-то внешность (например, он не любил слишком маленькие головы), этого человека также списывали со счетов.

В начале службы отец не мог понять, почему бывалые агенты берут из гаража ФБР самые потрепанные машины – ненадежные в погоне, с неработающей рацией. Позже он узнал, что, согласно политике Гувера, агент, повредивший автомобиль ФБР, пусть даже и в процессе погони, обязан возместить ущерб из своего кармана. Кроме того, его политика предусматривала заниженные расходы на страхование – это позволяло Гуверу похваляться перед бюджетной комиссией конгресса, что он экономит десятки тысяч долларов налогоплательщиков. Через пару недель отец обнаружил, что директор отправляет на поиски угнанных автомобилей слишком много агентов. Гувер делал это для завышения показателей – ведь каждая найденная машина фиксировалась как очередное преступление, раскрытое ФБР, хотя при этом не было задержано ни одного опасного преступника.

Подобное лицемерие и неэффективность сводили отца с ума. «А кто же будет раскрывать преступления?» – негодовал он.

Через десять месяцев папа окончательно разочаровался в ФБР, чему способствовали два происшествия. Он узнал, что в каждом из 52 полевых отделений ФБР, разбросанных по всем Соединенным Штатам, есть агенты, чья работа состоит лишь в том, чтобы смотреть телевизор, слушать радио, читать газеты и отслеживать любые упоминания о директоре. Все сведения немедленно передавались преданным лейтенантам Гувера, и они начинали преследовать «злонамеренных» авторов. Это открытие совпало по времени с увольнением агента Картера – он был замечен в обществе девушки, которая выступала против политики ФБР. Никого не волновало, что она была его невестой. Затем уволили двух его коллег – за то, что не донесли о «неподобающих отношениях» Картера с невестой. Отец заключил, что навязывать работающим на него агентам собственные взгляды для Гувера гораздо важнее, чем ловить преступников, и подал в отставку.

По словам мамы, отец был так возмущен стилем руководства Гувера, что его не волновало, как поступят с ним самим, если он напишет об этом книгу. «Это было до Уотергрейта», – добавляла она. Мало кто верил, что Гувер может оказаться плохим. Мама рассказывала, что после выхода книги «ФБР изнутри» агенты прослушивали наши телефоны, печатали лживые статьи об отце – в общем, всячески пытались очернить его имя.

Книга вышла в год моего рождения. Мама вспоминала: «Мы очень боялись – а вдруг Норма арестуют по сфабрикованному обвинению, посадят как коммуниста или что-нибудь в этом роде. Папу преследовал не только сам Гувер, но и известный телеведущий Джо Пайн. Он пригласил его на шоу, которое смотрела вся страна. Во время эфира Пайн назвал отца агентом КГБ и вызвал на трибуну какого-то человека, якобы бывшего двойного агента. Этот агент, здоровенный мужик, набросился на отца с обвинениями, и в конце концов они чуть не подрались, уже за пределами студии». Еще мама говорила, что Гувер был просто ошеломлен наглостью отца: как так ничтожная букашка посягает на его величие, когда на это не осмелился бы и сам президент Соединенных Штатов, и конгресс! В общем, Гувер его крепко прижал.

Я наблюдал, как отец ведет грузовичок. Мне вспомнился его скандально известный осведомитель по кличке Мерф-Серф – обычно они встречались и обменивались информацией прямо в теплых прибрежных волнах Майями. Спустя несколько лет его посадили за кражу сапфира «Звезда Индии». Мерф познакомил отца с прекрасной девушкой, и он по-настоящему влюбился. Но она была дочерью одного крупного мафиози, и когда в ФБР узнали, что отец с ней спит, а не «просто ведет наблюдение», как утверждал он сам, им пришлось расстаться.

Отец барабанил пальцами по рулю. Я представил его в компании беспощадных преступников, в постели дочери мафиози; как он бросает вызов Гуверу и противостоит ответным нападкам. Невероятный риск! Как ни странно, все это не особо впечатляло жителей Топанга-Бич. Я давно понял: кем бы ты ни был, каких бы умопомрачительных высот ни достиг, Топанга-Бич на это плевать. Здесь имеет значение только серфинг, уравнивающий всех

и вся. Думаю, такая простота и ясность были отцу по вкусу.

Впереди замаячили здания, выкрашенные в пастельные тона, и отец объявил, что мы въезжаем в городок Сан-Висенте.

Мы пообедали в каком-то ресторанчике. Отец заметно грустил, и я все гадал, связано ли это с Сандрой. Мы сидели под решетчатой крышей, и лицо отца было разделено на две половинки тенью от решетки. Один глаз был освещен, другой оставался в темноте. Я впервые видел его таким – замкнувшимся в себе, что-то скрывающим. Невозможно было понять, что он думает и чувствует, и я подумал – уж не это ли так доводило маму?

– Все, поехали, – объявил я, чтобы поскорее увидеть отца при нормальном дневном свете.

* * *

Воздух над асфальтом подрагивал от зноя, и все вокруг было намертво высушено. Мы пили минералку, ели арахис и бросали скорлупки в окно. Единственный веселый момент был, когда мы соревновались «Кто громче пукнет». Отец выиграл. Затем мы решили сходить по большой нужде в заросли полыни. Только мы присели на корточки, как отец сказал, чтобы я поостерегся гремучих змей. В итоге у меня ничего не получилось и мне так скрутило живот, что я мучился до ближайшего прибрежного городка, где в кафе был туалет.

Выйдя оттуда, я обнаружил отца на пляже – аккомпанируя себе на гитаре, он пел трем мексиканкам песню «Золотое сердце». Как мне показалось, девушки были одеты по-зимнему, и одна из них прямо в одежде зашла в океан и искупалась. В Вальярте люди тоже так делали, и я задумался, почему они не носят купальники.

Из бара вышли два довольно невзрачных парня и уставились на отца и на девиц. Он продолжал играть, словно не замечая, что на него смотрят. Один из парней, весь обгоревший под солнцем, окликнул его по-испански (я разобрал слово «гринго»[15]). Тогда отец взглянул на него – надбровная дуга изогнулась, и глазное яблоко глубже опустилось в глазницу.

Парень рассмеялся ему в лицо. Я испугался, у меня задрожали руки. Обгоревший тип подошел к отцу, и я ощутил комок в горле. Отец бросил ему что-то по-испански, и это ошеломило парня. Он немного помолчал, а потом сказал что-то в ответ. Папа улыбнулся, принялся наигрывать мексиканскую песенку и запел на испанском. Из бара выходил народ, и обгоревший парень указывал всем на моего отца. Выглядело все так, будто он сам устроил этот маленький концерт своего старого приятеля-

гринго.

Я подошел к отцу и сел рядом. В перерыве между песнями я сказал ему, что хочу уйти. Он бросил взгляд на океан.

– Ага. Тут нет волн. Надо бы взглянуть на карту, – согласился он.

Мы заселились в мотель, выстроенный из шлакоблоков, и отец заплатил пожилому клерку, чтобы тот присмотрел за грузовичком. Мы припарковались прямо напротив нашей комнаты и не опускали желтую занавеску. Отец взял в руки карту. Красными кружками были обведены места хорошего серфинга, о которых ему рассказывали.

– Видимо, завтра мы проедем через парочку местечек, – заметил он.

* * *

Дорога рассекала долину, окрашенную сероватыми красками, а когда совсем рассвело, земля начала отливать золотом. Словно гордые ковбои, стояли кактусы, и за их острыми верхушками виднелось солнце. Одни только кактусы и кусты могли здесь выжить. Через пару часов начнется жара, поднимется пыль, и нам опять предстоит целый день печься в грузовичке, прилипая к сиденьям, глотать из окон пыль вместо вожделенной прохлады и еле-еле шевелиться, как зомби.

Я мечтал о снеге, о его холодной свежести у меня на лице; представлял, как он превращается в воду во рту. Я все бы отдал, чтобы повернуть время вспять и вернуться в зиму.

* * *

Всего восемь месяцев назад мы с отцом поднимались на однокресельных подъемниках по склону горы Уотерман. Дорога от Топанга-Бич на его маленьком белом «Порше» заняла у нас полтора часа. Шел снег, но отец не стал останавливаться и надевать цепи на колеса: он хотел попасть на первый рейс и скатиться по свежевыпавшему снегу. Я уселся на мокрое сиденье, и работник подъемника укрыл меня одеялом. Я посмотрел на вершину склона, в лицо метели. Мне было тепло в моей парке, но лицо замерзало. Потом я вспомнил о дне рождения Бобби Ситрона и о шоколадном торте и подумал, что хорошо бы не пропустить эту вечеринку.

Сойдя на вершине, мы добрались до небольшого скопления елок, где были защищены от ветра. Отец обогнал меня, изгибая бедра, как скаковой жеребец. Впереди показался валун – почти идеально квадратный, размером с небольшую будку. Папа подкатил к нему и заглянул за край хребта.

– Выглядит классно, Малыш Оллестад!

– Он очень крутой?

– В самый раз для такого снега, – ответил отец, и я понял, что да, крутой.

– Мне не нравятся слишком крутые склоны.

– Я сейчас проедусь по ту сторону гребня и проверю, нет ли лавин.

– Смотри не упади!

– Не упаду.

Он пересек гребень, и тут же с вершины сорвался кусок снега и устремился вниз по желобку, который спускался с гребня.

– Выглядит супер! Давай, Оллестад, скатись по нему, – сказал отец откуда-то сверху, с торца желоба.

Я задвигал ногами, пытаясь развернуть лыжи в нужном направлении. Потом посмотрел вниз – склон и впрямь был очень крутой.

– Глубокий снег поддержит тебя. Не бойся разгоняться на спуске! – напутствовал меня отец.

Я погрузил палки в снег, и они ушли туда полностью, до самых ручек. Тогда я их вытащил, несколько раз качнулся вперед-назад и начал спуск.

– Вверх-вниз! Пружинь ногами! – кричал отец.

Я пытался сгибать и разгибать колени. Снег был очень глубокий и доходил мне до груди. Я рванулся всем телом, пытаясь повернуть. Сквозь снег, покрывавший стекла защитных очков, было видно, что передо мной уходит вверх изогнутая боковина желоба. Я вновь попытался пружинить ногами и вдруг резко повалился вперед: ноги выскользнули из креплений, и я упал лицом вниз, на стенку желоба. Рот залепило снегом, и я не мог дышать. Я с усилием пошевелил руками. Они были плотно прижаты к бокам. При попытке выплюнуть снег я после каждого выдоха непроизвольно вдыхал новую его порцию. Чем сильнее я старался вдохнуть, тем больше снега забивалось мне в горло. Невозможно было закрыть рот.

Отец за ноги вытянул меня из желоба. Я отплевывал снег. Я плакал. Я выкрикивал все плохие слова, которым научился в Топанга-Бич. Отец протер мне очки и сказал, что он здесь, со мной. Я бы ни за что не задохнулся, ведь он был рядом.

Когда я выпустил весь пар по поводу гор и успокоился, отец снова приладил мне очки на шлем и вставил ботинки в крепления.

– Пап, мы должны вернуться наверх, – сказал я.

– Снег очень глубокий.

– Вот поэтому нам и не надо было сюда лезть. Здесь слишком глубоко.

– Слишком глубоко никогда не бывает, Оллестад.

– Нет, бывает! Здесь так глубоко, что ничего не видно и нельзя двигаться.

– Надо сразу же пружинить ногами, пока лыжи еще не нырнули под снег.