Читать книгу Перевернутая карта палача - Оксана Демченко, Оксана Борисовна Демченко - Страница 7

«В книгах городов было много такого, что не уложить в слова. Они давали нам особенный взгляд на мир и себя в нем. Взгляд птиц. Мир переставал быть плоским! Я видел лист книги и говорю по своему опыту.

Именно взгляд важен, а не само знание, хотя книгам приписывают в сказках и легендах способность открыть слова могущества и тайны сокровищ. О тайнах – вот это в точку! Взгляд… Он превращает мир в песчинку и наделяет смотрящего трепетом сомнения: сколько в великой реке бесконечности такого песка? Взгляд заставляет реальность слоиться, выделяя в привычном незримое, то, что относят не к мирам, а к царствам, пронизывающим всё бытие.

Что это такое – царства? Снова я готов признать с огорчением: не могу дать ответа должной точности. Но я видел лист книги городов! И верю с тех пор, царства реальны, миры множественны, чудеса открыты людям, пока люди открыты им.

Тот взгляд на лист из книги города переменил меня, перекроил. Я лишился покоя и обрел мучительное, неутолимое любопытство. Наш мир кажется обычным, пока люди ослеплены страхом и привычкой… Какой жестокий самообман! Наш мир – величайшее чудо.

Я держал в руках клинок, сразивший беса.

Я слышал биение золотого сердца, не способного предать.

Проводник с синими бездонными глазами носителя истины вывел меня из лабиринта пещер, не имея путеводной нити и светоча.

Почему же наш мир погрязает в обыденности, почему возможное обрастает мхом сомнений и становится седой стариной, а после – сказкой? Пожалуй, нам не хватает света. Особенного света, родственного моей мучительной жажде нового. Света, горящего в людях».

Ан Тэмон Зан, книга без переплета

– Сколько раз объяснял тебе, чей здесь лес, – напомнил Сото, перебирая инструмент в коробе. – Мимо ушей. Тогда, в первый сенокос, следовало сообразить, до чего ты упрям. Брат сразу сказал: не плати паучку. Брат крепок умом, ещё у него нюх на беды. Ценный у меня брат. Глазастый. С управляющим богатейшего здешнего ноба на короткой ноге.

– Спасибо за инструмент. Вы бы хоть работой стребовали с меня за одолжение, дядюшка Сото. Неловко. А что лес брал… Я таскал с разных мест. Кто спросит, скажу – всё топляк, речной дар.

– Кто ж станет спрашивать, дурья башка! Тем более выслушивать ответы… Не хозяйское дело: верить без прибыли, упускать без выгоды, – пробормотал Сото. – Сядь.

Наследник лодочного дела семьи Коно прошёл через сарай, выглянул на пустой двор, зачем-то втянул носом предрассветную туманную тишь и плотно прикрыл дверь. Пахло свежестью, молодой весной, клейкими почки. Но Сото чуял вместо скорого тепла – беду… Ул понимал настрой Сото в его повадке, в движениях.

Сото вернулся, в полумраке нащупал связку мешков и сел.

Месяц назад у разговора сложилось похожее начало, но тогда Ул кстати уронил топорик, обрубая опасное продолжение. Он ещё долго ползал, искал пропажу, громко причитал, чувствуя себя жалким… но не прекращая игру. Сейчас он не стал повторять трюк и обречённо вздохнул, принимая неизбежное. Подвинул второй тюк, тоже сел, хотя так стало понятно: он в темноте видит, почти как днём. Слепой в сумерках Сото долго молчал, в упор рассматривая Ула и не зная, в ту ли сторону глядит.

– Прямо в лоб, – нехотя буркнул Ул.

– Добавим и такую странность к прочим твоим, – на лбу Сото залегла складочка. – Я знаю тебя с первого дня в Заводи. Как раз семь лет… Люди пока что не желают ничего замечать, ведь старый Коно громко твердит: эй, он подрос!

– Ваш батюшка мудр. Я подрос, ему виднее, – насупился Ул.

– Ну да? То-то отец с прошлой весны глянуть в твою сторону остерегается. Но речь идёт о благополучии Улы. Травница спасла меня, когда я был малышом. И не смогла спасти своего сына. – Сото ссутулился и повесил голову. – Я трудно рос и много себе позволял, меня баловали. Затем не баловали, но я позволял себе ещё больше. Меня уж не переделать, такой есть. Люди смотрят на тебя, слушают отца и думают: Сото долго звался хворостиной, но выправился в медведя. Ул, может статься, похожей породы. Люди закрывают глаза… до поры. Но я хожу с открытыми. Ты поправился от неведомой болезни не стараниями Улы, ты стал здоров в один день перед тем сенокосом. Но по-прежнему не растёшь. Еще год, и в Заводи задумаются: сколько ж ему? Начнут присматриваться, следить.

– Да пусть у них глаза лопнут! Что во мне особенного? – понадеялся Ул.

– Ты один, без помощи, выстроил в зиму дом. Рыл мёрзлую землю. Нырял в полыньи и поднимал со дна дубовые топляки для свай, я-то знаю. Ни разу не чихнул. Освоил резьбу, выделал наличники на зависть всему Полесью.

– И что? Мечта у меня: если не рисовать, так хоть резать по дереву. Вот и осилил.

– Всё плохо! – прорычал Сото, ударил кулаком по колену, скривился и сник. – Всё. Дети растут быстро, особенно когда им на вид лет четырнадцать. Но ты ни на полпальца не подрос и в ширину не раздался. Матушка твоя от радостей разгибается, но всё одно – седеет, по волосам видны семь прошедших лет. Давай спрошу прямо, раз ты взялся играть в деревенского дурака. Ты – человек?

– Я… – Ул сглотнул ком страха и переборол себя. – Конечно!

– Управляющий баронессы, матушки той самой Лии, у меня закупает рыбу и копчения, – Сото продолжил гнуть своё. – Я знаю историю с зорянкой и кувшинками. Спросить ещё раз?

– Сото, оно получилось само собой, понимаешь? Один раз. Я был в угаре и…

– Называется первая любовь, – совсем грустно отметил Сото. – От неё можно ждать многого, но вряд ли такого. Не кипи, выслушай. Год у тебя в запасе, не более. После вам с Улой так и так уходить, а то и сбегать тайком… Пока не утопили, не пожгли. У тебя нет ответа на мой вопрос? Его найдут без нас. Был бы ты больше… человек, знал бы, как черна зависть. Как могуча жадность. Ул, я не лучше прочих. Зачем позвал тебя и закрыл дверь? Затем, что мой сын не переживёт весну, я видел глаза Улы, когда она врала о надежде и пользе трав. Я держал на руках жену и ведаю, сколь от её здоровья осталось за зиму… невесомый огарочек, только-то. Выходит, мне хоронить обоих, её и младенца? Так проще третьим лечь, чем…

Сото согнулся, уткнулся лбом в колени. Боль крутила его, и он усердно перемогал. Ул и сам перемогал вопрос, вспоровший горло мясницким ножом. Ни вздохнуть, ни трепыхнуться. Прирезан ты этим вопросом, вот и все дела. Сам не решался выговорить его, день за днем отодвигая неизбежное. Не за себя боялся, за маму…

Три года, что прошли с памятного сенокоса, истрепали, рассыпали по ветру прозвище «серый паучок». Худоба не пропала, но сделалась жилистой, опасной на вид. Угловатой, хищной… Скулы выперли, глаза приоткрылись, в их разрезе наметилась раскосость, несвойственная чертам здешних жителей. Хуже того, стоило вспыхнуть гневу – и от взгляда Ула вздрагивали, будто кипятком ошпаренные. С прошлого лета слишком многие обожглись, стали опускать голову, издали замечая сына травницы.

А еще – волосы. Пыльца из сада Лии смылась в тот же день, но кончик каждого волоска и теперь золотистый. Стоит обрадоваться, полустёртый цвет проявляется. Пришлось обрезать волосы под корень и носить плетёную шляпу, а в тусклые дни повязку, благо, работы много и «чтоб пот не застил глаза» – пока звучит, как годная отговорка.

– Вот что я решил, – хрипло выдавил Сото. – Поймай для моей семьи птицу, и я отвезу тебя в Тосэн. Дам денег, сведу с людьми. Там проживёшь без осложнений ещё года три. После начнёшь меняться или уйдёшь, будет видно. Тосэн крупный город, а тебе надо учиться. Кто бы ты ни был, останешься деревенщиной – долго не протянешь.

– Я учусь, – обиделся Ул. – И плотничаю, и бортничаю, и…

– Не помнишь ничего о себе, о рождении? – перебил Сото, не слушая отговорок. – Ищи ответ заново. Иначе… вдруг он готовый найдётся у той баронессы, матушки Лии? Её ответ будет прост, и вмиг сломает тебе жизнь.

– Я понимаю, – отбросив игру в дурачка, согласился Ул. – Но я хотел окрепнуть. Три года назад какой я был защитник маме? Вспомните, коса махала мною, всем на смех…

– Три года там, – Сото указал за спину и сердито встряхнулся. – Что сейчас скажешь? Прямо сейчас!

– Сам думал ловить птицу, – улыбнулся Ул, не понимая своей радости. – Не знал, как объяснить. Не ведаю наверняка, смогу ли. А справлюсь, уж всяко от сплетен жарко станет, вот что понимаю. Ну, я пошёл?

– С Улой поговорит отец, – с заметным облечением выдохнул Сото. – Дом, что ты срубил в зиму, выкупит он же. Не люблю брать людей за горло, прости.

– Все б так брали, – расхохотался Ул.

Рука потянулась, сразу же поправляя повязку. Без пользы, сейчас в тёмном сарае Сото не видел ничего, кроме перламутрового свечения кончиков волос, ведь Ул не мог сдержать отчаянной радости. Он ощущал себя птицей, которую вот-вот подбросят добрые руки, чтобы помочь взлететь и увидеть мир с новой высоты.

– Ты сказал: «Людей за горло брать», – шире улыбнулся Ул, и в сарае совсем рассвело. – Приятно, хэш Коно. Ну, про людей.

– Ещё вот, – Сото сделался серьёзным. – Познакомлю с Монзом. Мне он случайный знакомый, выручил его в порту, только-то. Давно, лет пять тому… из него сыплется книжный ум, как зерно из худого мешка. Бормочет, бормочет. Сказал однажды, что есть или были прежде такие, кому не дан предел возраста. Что в старые времена они звались по-всякому: бессрочниками, беспредельниками, бессмертью… были и иные слова, поприятнее. Но усвой накрепко, Ул. Кое-кого из таких по делам их стали звать бесами. Да и беспредельники… от их имени словцо испоганилось. Не спеши искать родню, если не подрастёшь и через три года. От людей хорониться проще, чем от… бесов.

Ул поклонился, вежливо касаясь пальцами пола, и выпрямился, по-прежнему улыбаясь. В Заводи он наслушался взрослых и детских страшилок. Люди до замирания сердца боялись великого сома, медведя-оборотня а ещё черной птицы, что клевала свежую могилу и смерть из неё взяла, как зерно. Шёпотом пересказывали небылицы о коварстве водяных и похотливом баннике, попортившем больше девиц, чем сам Коно по молодости. Ночами вздрагивали от звуков диколесья и воя пурги.

Всё – пустое. Ул по много дней пропадал в самом сердце лесном, нырял до дна в омутищах и – было дело – пять ночей кряду упрямо охотился на зловредного банника. Как раз под весну о том слёзно упросила Ана, тоненькая робкая пряха, потерявшая от страха сон. Пожалуй, один банник и был обнаружен из огромного отряда нечисти, якобы осаждающей Заводь. Сперва нашлось горлышко кувшина, издающее мерзкий звук, а затем и мстительный недоумок, целый год сватавший Ану и получивший отказ у её родителей.

– Возьму нож. Вернусь, ещё и жирный творог уворую, – с порога пообещал Ул. – Нож для дела, а творог просто очень вкусный.

Не дожидаясь медвежьего ворчания о нахалах, какие хуже воров, Ул подпрыгнул, рывком добыл с высокого крюка любимый, но, увы, не свой, нож. Ул промчался через двор, с разбега взлетел на запорную жердь ворот и перемахнул их, чтобы низко припасть к земле, разогнуться и спешить вниз по улице – к реке.

Зима состарилась не так давно.

Сонный покой льда, всё его широкое поле, такое, что дальний берег едва виден – прочертила похожая на трещину сплошная полынья. Это случилось дней десять назад. Сразу проснулась тёмная вода, сделалась говорлива. Лед от суеты похудел, он отступал к берегам с каждым днём, а ночами отвоёвывал часть потерянного неполно, неуверенно.

Нынешнее утро было зиме – враг. Туман голодным зверем навалился на снег и грыз его, трепал нещадно, осаживая и без того куцые сугробики. Тут и там хрустел слабый ледок на лужицах вчерашней капели. Шуршала под башмаком трава, для взгляда Ула даже в ранних сумерках – отчаянно, по-весеннему зелёная. Пахло печным дымом, хлебом. На мостках возился старый Коно. Он без пользы, лишь в предвкушении весны, проверял причальные бревна и бормотал о коварстве сома, утянувшего в полынью совсем новый багор. На кой он – сому? Разве с водяным воевать… Ул виновато вжал голову в плечи: багор давно следовало вернуть.

Последний раз оттолкнувшись от мостков, Ул прыгнул на лёд и заскользил, скручиваясь всем телом и помогая себе выбрать нужное направление. Пришлось использовать нож, ускоряя поворот: в голову летела палка, метко брошенная Коно.

– Эй, не балуй! – сиплым шёпотом возмутился лодочник. – Сам не утопнешь, другие увидят да попробуют, их кто вытянет?

– Метко бросаете, ноб, – расхохотался Ул, уклоняясь от палки и продолжая скользить вдоль берега, почти по краю полыньи.

Конечно, Коно не имел титула ноба – человека знатного, служащего князю или же наследно имеющего привилегии голубой крови одаренных. Но простенькую лесть старый оценил, крякнул одобрительно. Он буркнул без прежней злобы: «Эй, берегись!»… и не бросил вторую палку: пошутил. Еще бы, он назван метким и значит, ничуть не дряхлым.

Лёд прогибался, пружинил. Гнал пузыри по течению и опасно похрустывал. Отделяясь от воды, лёд делался прозрачен, смыкаясь с ней – чернел. Ул скользил теперь особенно внимательно, не делая ни единого резкого движения.

Выбирал место, выверял шаг…

Рывок, полет над водой большой полыньи, касание вскользь об лед пальцами ног и рук, коленями, локтями – и спокойное скольжение. Лёд у малого острова всё толще, стремнина всё дальше.

Вот и берег. Здесь удобно взять ивняк для корзины. Заросли густы, за ними – поляна и вид на пологий дальний от деревни берег реки Тосы.

Толковое место, чтобы подозвать ледоломок и посвистеть с ними о важном. Сото сам по себе человек хороший. Его жена и того лучше: помогала маме Уле даже в худшие времена, не имея сил поддерживать в сытости свой дом. Не менее важно и то, что семья Коно – она вроде хребта для деревни. Подломится сила старшего сына, не одному старику Коно беду расхлёбывать. Мама Ула помнит времена, когда в Заводи хэшем звался второй отпрыск лодочника. Вроде, при нем и снег в зиму имел цену, такая осталась у людей жутковатая присказка…

– В большом городе научусь читать, – улыбнулся Ул, посвистывая и щурясь. Робко добавил: – И рисовать.

По кромке льда и жухлой травы, пробитой иглами упрямой зелени, прыгали три ледоломки. Из тумана летела четвертая, досадливо цокала: упустила рассказ, упустила.

Ул помолчал, наблюдая птах и собираясь с духом. Как не мёрзнут их паутинные лапки? Как хватает им мужества лететь впереди большого тепла, в студёную зиму, опасную голодом, даже смертью? Ул сноровисто резал скользкие прутья, вышелушивал из глазури льда, чистил от коры. Руки сами, привычно, сооружали клетку. Прутья редкие – не удержат и голубя в арках плетения. Ледоломки подбирались всё ближе, охотно приняв рассыпанное для них угощение – целый ком мотыля, уворованного из запасов Сото, пока безнадёжно честный хэш слепо глядел на собеседника, «взятого за горло».

– У Сото в саду сытно и спокойно, – пообещал Ул, слушая звонкий щебет. – Змей там нет, честно. С кошками разберусь, мы знакомы. Глупо говорить такое вслух, я понимаю. Вы не люди, да и я, вроде, не домик в наём сдаю. Но молча плести не получается. Иногда во мне просыпаются мамины привычки, я делаюсь болтлив. Особенно теперь. Не могу понять, страшно мне или интересно. Глупости, что я не человек. Надо ж сказать такое! Да, расту медленно. Может, я невысокий? Не лазал бы по чужим сараям, проверяя несушек прежде хозяйских детей и котов, не видел бы в темноте. А волосы… А что – волосы? Ничего особенного. Лия сказала, я цветочный человек. Лия слишком красивая, вот она – из сказки. Она так улыбается…

Ул осмотрел готовую клетку, поставил и откинулся на спину.

Вид с этого островка – готовая картина. Загляденье, чудо. И где только бродят синие нобы, мастера выводить узоры? Им бы сидеть тут да зарисовывать… Туман редеет, не мешает взгляду, нацеленному в небо. Сонное утро кутает белые плечи в кружево облачков. Самые яркие звезды подмигивают рассвету. Цвет плывет, скручивается в небесные водовороты, переливается, играет.

Ул сокрушённо вздохнул и нахохлился, отвернувшись от востока. Эдак можно позволить себе додуматься невесть до чего. Признать, что и днём ты видишь некоторые звёзды, и вовсе не на дне колодца, как разрешают сказки.

– Я человек, и по-человечески прошу исправить ошибку, – обратился он к ледоломкам. Поклонился двум, уже выбравшим место на жёрдочке клетки. – Пожалуйста. Я скажу Сото, чтобы он не зажуливал мотыля, выделял вам. И сам брать у него мотыля не стану. Хотя о чем я, мне плыть в город. Как ещё мама примет новость?

От сказанного сделалось холодно. Ул обнял ладонями плечи, решительно вздохнул и встал в рост. Бережно поднял клетку. Птицы ничуть не встревожились! Ул, шагая мягко и удерживая клетку на вытянутых руках, взобрался по склону, миновал ивняк… и замер надолго.

Тихая Заводь отсюда выглядела вышивкой на полотне утра. Лишнее прятали тени, лучшее высвечивал первый румяный луч. Такую Заводь запомнить – в радость. Дом, срубленный своими руками, тоже виден, он далеко, но крыша приметная, свежий тростник выделяет её.

– Самую малость жаль, – признал Ул.

Поднял клетку на голову, удобнее перехватил нож в левую руку и прыгнул на лёд. Миновать полыньи надо как можно скорее, покуда туман вовсе не ослаб. Коно прав, скольжение по краю чистой воды не опасно для того, в ком помимо сознания живёт безошибочное чутье. Ул вспыхнул улыбкой, дернул повязку на волосах, будто гася лихость, играющую в волосах искрами серебра… Да, ему сил и ловкости хватает с запасом. Но, рассмотрев новую игру, иные дети возьмутся её повторить! И тогда поводов к бегству из Заводи сразу станет много, даже слишком.

– Нож знатный, – сквозь зубы прошипел Ул, по колено уходя в воду, чтобы сразу вывернуться и снова бежать, опережая трещины. – Уворовать бы, но разве дело? Нельзя красть ножи, нельзя брать и дарёные. Я маме пообещал… жаль!

***

– Что ты пообещал маме, чудовище? – сонно спросил старый Монз и снова провёл пальцами по готовым, вымоченным впрок розгам. – Сото необычайный человек, в нем редкая доброта и немалый ум. Я согласился выделить вам комнаты по его просьбе. Мог ли я подумать, чем обернётся одолжение? В деревне никак не способно уродиться столь испорченное создание. Даже для города ты, знаешь ли, слишком плох. Если бы твоя мама не была столь мила, если бы она хоть немного хуже готовила, если бы её мази не помогали от прострела…

– Но я ведь прав!

От сказанного, как обычно, не стало лучше. Наоборот. Монз встрепенулся, просыпаясь по-настоящему, остро глянул на розги и враз выбрал годную.

– Спускай штаны, чудовище. Ограничимся одной порцией воспитания, если ты повторишь внятно и без заикания, что же именно обещал. Начинай.

– Не брать чужого, – начал Ул, вжимая голову в плечи и слушая свист, становящийся острой болью. – Не врать. Не трепать языком. Не…

Розги он заготовил сам. Стоило ли удивляться, что они быстро ломались… Монз не удивился, хмыкнул своё обычное «чудовище» и велел натягивать штаны. Вредности в старом переписчике было меньше, чем в новорождённом цыплёнке. Как он умудрился прожить жизнь и не обозлиться, кочуя по дорогам, перебиваясь случайными заработками в долгие годы учёбы и отказываясь от выгодных заказов из соображений совести и смысла жизни теперь, в одинокой старости – всё это вопросы без ответов.

Месяц назад Сото исполнил весеннее обещание. Довез до Тосэна, провёл по лабиринту улиц. Постучал в низкую дверь, сообщив с сомнением: «Здесь, вроде». Заметил веревку колокольчика и дернул. Внутри дома зазвенело, зашаркало, закряхтело… Тогда и довелось впервые увидеть Монза.

Переписчик показался Улу червяком. Смуглый, морщинистый, нелепо укутанный от коленей и до бровей в платок козьего пуха. Свалявшийся струпьями платок перетянут вязаным же поясом немыслимой длины, обвивающим тело много раз… Монз был согнут вдвое, когда он высунул из тёмного логова голову. Он, кажется, еще больше согнулся, положив подбородок на сгиб локтя. Смотреть больно и неловко, – отметил тогда Ул, ёжась. Дрожащая рука переписчика виделась вывернутой, она едва удерживала медную ручку двери, заодно прилепившись к ней, будто без опоры червяку-человеку не устоять.

Монз снизу-сбоку глянул на Сото, улыбнулся бледными губами и стал ждать. Безмолвно выслушал пояснения о переселенцах из Заводи, о насущной надобности найти им место и помочь обжиться в городе. Без интереса и проверки содержимого Монз принял мешочек с деньгами и сгинул в тёмном ходу за дверью.

Звякнула цепочка, намекая на право войти. Сото ободряюще подмигнул, хлопнул Ула по плечу и поклонился его матушке, шепнул, что всё сладится, – да и был таков…

Входить показалось жутковато, но выбора не осталось. Логово Монза внутри пахло сыростью и старой пылью пополам с плесенью. Узкий каменный всход поднимался мимо кладовки во второй ярус, выводил в довольно просторную гостевую залу, имеющую три арки коридоров – на кухню и в два жилых крыла. Сам Монз занимал крохотную комнатку, примыкающую к библиотеке. Незваным гостям он без единого слова отдал на выбор аж три комнаты, до того дня заселённые лишь пауками.

Мама Ула позже, завершив уборку, признала: сперва ей тоже показалось жутковато, прямо пыточные застенки, и ворох замученных до иссушения мух, мотыльков и стрекозок. На кухне пахло едко и мерзко, Ул сразу сообразил: таков запах у голода, переходящего в застарелую изжогу…

Монз заговорил с постояльцами лишь на третий день. На пятый он признал Улу по-настоящему и начал ей жаловаться. На седьмой – размотал ветхий платок и позволил мазать больную спину, тереть плечи и щупать синюшные, со вздутыми венами, ноги. На десятый день травница ругала Монза в голос, и он со вздохами кивал, признавая себя запущенным больным, слишком упрямым и мнительным.

Пока продвигалось небыстрое лечение, Ул успел облазать окрестные крыши, перезнакомился с котами и трубочистами, шалея от роскошных видов и возможности гулять над ночным городом, купаясь в свете луны и оставаясь для всех – невидимкой. В светлое время Ул исследовал порт, рыбный рынок, малый нижний рынок мяса и зелени, лавки торговцев, повадки стражи и дурные манеры городской детворы. Он даже успел обзавестись репутацией скользкого типа… Но тут Монз, наконец, разогнулся.

Временно избавленный от радикулита переписчик вмиг осознал степень свободы младшего из постояльцев и ту угрозу, какая таится в хитроватом прищуре мальчика. Монза не обмануло умение Ула прикидываться по необходимости то деревенским дурачком, то маминой радостью, то наивнейшим из всех младенцев…

С тех пор, уже двадцать дней, Ул подвергался воспитанию. От идеи побега его удерживало надёжнее, чем муху в паутине, желание снова и снова бывать в библиотеке.

Ул попался, едва увидел Монза за работой. Старому принесли для копирования роскошную книгу весом в самого мастера, а то и поболее. И – свершилось чудо. Монз преобразился. Он навис над страницей, паук-пауком. Тощая морщинистая лапка порхала, оставляя затейливый узор парадной вязи, обрамляющей заглавную буквицу. Цвет за цветом, красота делалась всё безупречнее. Зелень листвы, нежно-розовые соцветия, птаха на ветке. Наконец, последние три штриха – золотые лучи… «Соловей и роза», – заворожённо шепнул Ул, ещё не умея прочесть, но угадывая чудо. Так он – пропал…

Читать Ул научился в два дня. Почему знания словно сами лезли в голову, он не понимал, но скрывать от Монза ничего не пробовал. Вовсе не трудно запоминать буквы и складывать их заплетающимся языком, постепенно узнавая слова.

На третий день Ул впервые в жизни был излуплен розгами, поскольку слюнявил палец и небережно листал книгу. Затем он получил по полной, без спросу переночевав в библиотеке. Объяснять, что для чтения ему не нужна свеча, показалось лишним. Отмалчиваться вышло… болезненно. И стыдно. Монз заслуживал уважения и, как выяснилось, умел этим пользоваться.

Вот и теперь, обнаружив на своём столике три флакона с дорогущей золотой краской, переписчик не выказал радости по поводу нежданного подарка. Хотя сам вчера сетовал: в ближней лавке краска бессовестно разводится дешёвыми чернилами, выцветающими в несколько лет, а в дальней, при чиновной палате, на цены и глянуть страшно.

– Ведь украл, – вздохнул Монз, изучая излом розги. – И на какой такой крюк в тихой Заводи ловятся такие повадки да привычки?

– Я проследил, как в нижнюю лавку привозят краску, как разливают. Знаю теперь, откуда привозят. Там взял неразбавленную и заменил на разбавленную, какую вы вчера купили и признали негодной, – оправдался Ул. – Они воры, не я! Деньги ваши взяли и не стыда им ничуть. Вот.

– Никогда не учитывай чужой стыд таким методом. Своего не оберёшься, – сухо сообщил мастер, отворачиваясь и не особо усердно пряча улыбку. – Причина у тебя стоящая. Это уж как обыкновенно, это я понял в тебе. Ты без причины глупости не творишь. Но методы, знаешь ли, выворачивают благое начинание наизнанку. Стоило бы тебе понять это до того, как понимание придётся оплачивать большой болью. Покуда даю тебе наказание, настоящее. Пошёл вон из библиотеки и не появляйся три дня. Матушке Уле я сообщу, что ты на рыбалке.

– Я купил перо, вчера вы сказали, что можно учиться писать и обещали… – ужаснулся Ул, наблюдая, как паучьи пальцы мастера ломают то самое перо. – Ох…

– Воров не учу и дел с ними не имею! Правило окончательное, без исключений. Снова поймаю на таких методах исправления несправедливости, забуду навсегда, что обещал тебе. Забыл бы сей же день, но, – Монз потёр спину, – радикулит страшен. Да и матушка твоя, знаешь ли, не молода, как ещё примет позор сына? Смолчу на первый раз. Пошёл вон, чудовище.

– Простите меня, добрый ноб, – попробовал Ул и криво усмехнулся. Глядя в пол, он попытался сообразить, как примет старик униженные просьбы. Вдруг сильнее разозлится? – Хэш… то есть я не знаю, как вас правильно называть. Дядюшка, мне стыдно. Я виноват и понимаю. Но я так устроен, руки быстрее головы.

– Ты легко выговариваешь «простите», у слова нет веса. Вина ещё не давила тебя так, чтобы расплющить. Будешь прост и далее, раздавит, – огорчённо вымолвил Монз. – Иди. Вдруг голова научится быть проворнее рук… знать бы, к пользе ли? Подумай, желаю ли я стать соучастником воровства, каким ты сделал меня? Готова ли твоя мама узнать о сыне подобное? Подумай, по какой причине я дал вам кров, принимая от Сото деньги, которые не коплю… Мне жизнь уже не ценна, но есть еще и честь. Такое слово, тебе, может, плохо знакомо. Но ты запятнал мою честь! Хуже, вынудил молчать о случившемся, носить каменную тяжесть в душе. Что мне твоё фальшивое «простите»? Второй камень. Шагай отсюда, сейчас всякое извинение будет пустым. Ты не переболел им.

Пришлось кивнуть и развернуться на деревянных, негнущихся ногах. Кое-как ссыпаться по ступеням, снять цепочку и шмыгнуть на улицу, чтобы мама на кухне не разобрала шума. Прислониться спиной к двери – и вытереть пот.

– Чистоплюй.

Прошептав словцо, Ул вмиг вспомнил, что именно так второй сын Коно звал своего старшего брата Сото. День утратил яркость, внутри сделалось гадко. Камень, упомянутый переписчиком, оказывается, лежал на душе и немного давил, мешая дышать ровно… Ул для верности пощупал проступающие под кожей ребра, постучал ниже ключиц. Камень не пропал.

– Ну и пойду, – рассердился Ул, качнулся вперёд и зашагал по середине узкой улочки, чувствуя странность в походке.

Голова тяжела, ноги слишком легки… Голову приходится вроде как нести, она клонит шею. Впереди простираются, как поле без натоптанных троп, три дня вне дома. Куда их деть? На что потратить? За месяц в городе впервые выпало томительное безделье. Ноги топают под уклон, куда им проще. Ноги, как однажды сказал Монз, без приказа головы выбирают лёгкую дорожку. Что это означает, тогда не казалось важным.

Улочка слилась со второй такой же кривой и узкой, вильнула, огибая совсем старый дом, используемый под склад ткани. Побежала ровнее и шире, как речка, окрепшая подмогой ручейков. Впереди большим перекатом шумел порт. Пока ещё далеко, но слух справлялся, разбирал. Ул споткнулся, замер на миг – и припустился вниз уверенно, стремительно. В самодельном кошеле, сшитом из брошенных кем-то обрезков твёрдой, как подошва, кожи, звенели мелкие медяшки – пескарики. Их Ул не воровал, он вовсе никогда не делал подобного, что бы ни удумал переписчик – не брал чужого, если считал это ценным для владельца. Вот разве багор Коно… но зачем лодочнику багор в зиму? Одолжить честно никак бы не получилось. Невозможно признать вслух, что собираешься нырять в ледяной омут и тащить со дна, обрубая корни и отгребая ил, колоды такой тяжести, какую и ярмарочные силачи называют неподъёмной…

Нагнувшись на бегу, Ул мазнул пальцами по стыку булыжников мостовой и добыл ещё один медяк. Почему никто не подобрал раньше? Люди невнимательны. Нет, лучше думать иначе: горожане невнимательны, а то сразу вспоминается страшный вопрос Сото.

– Куплю разжарки и объемся, – пообещал себе Ул, и, подбрасывая медяк на ладони, помчался быстрее.

В городе молодая весна не особенно радует. Ледок сошёл, освободил запахи и обнажил грязь. Зелёные вьюны на стенах ещё не закрыли обомшелой, лишаистой кладки неизвестного возраста и отвратительного вида. Хозяйки только-только начинают прихорашивать дома, выставляя на окна и балконы горшки с цветами, пока что показавшими первый лист, не более. Лавочники подновляют облупившиеся вывески, добавляя вонючести воздуху, затхлому и без того. Густеет толпа приезжих, чьи лошади метят булыжник душистыми кучами навоза. В порту разделывают рыбу прямо у воды. Месяц назад было холодно, запах не ощущался, а теперь в прокислом настое рыночного торга угадать свежесть улова с каждым днём сложнее… Каков город летом, в настоящую жару, Ул не желал думать. Мудрый Монз жил на очень маленькой улице, так хитро изогнутой, что в её завиток ловился свежий ветер. Уже облегчение.

Ул нагнулся за очередной монеткой, поддел ногтем – и полетел со всего размаха, перекатившись через чужую спину. Упал на руки, развернулся в движении и встал, сердито высматривая помеху.

– Ты чего под ноги подворачиваешься? Ты… Ох, прости.

У стены, вытянув ноги поперёк дороги и глядя в мостовую пустыми глазами, сидел парень лет шестнадцати или чуть старше. Худой, серый от пыли, накрытый ещё и тенью драного плаща. Рядом, у той же стены, лежал дряхлый конь. Ул сделал два шага, не понимая, голова или ноги приняли решение. Так или иначе, Ул оказался рядом с незнакомым парнем, у самой морды дряхлого коня. Ул присел и тронул провалившееся от старости надглазье, сгоняя муху. Конь был ещё немножко тёплым.

– Что, уступишь за полщуки медью? – прогнусавили рядом. – Поспеши, я даю цену, пока он годен скормить собакам.

Ул вздрогнул, очнулся. Искоса глянул в полузнакомое лицо. Предлагающего медь человека он видел много раз, знал: состоит при страже, бегает за выпивкой и кормит собак.

– Бунга боевой конь… был, – парень у стены ожил и вскинулся на ноги, будто за шиворот поднятый. – Ты… всякая шваль… я…

Парень путался в плаще и совершенно себя не помнил, по глазам видно. Ул покосился на стражу. Уже дело, что эти далеко и пока не слышат, хотя вон их любимая рыбная забегаловка, в десяти шагах порог. Чуть больше шума, и бед не оберёшься.

– Он подумает, – пообещал Ул, украдкой двинув парня локтем в живот и плотнее укутав в плащ. – Вы видите же, добрый ноб, человеку дурно. Он благодарен и хорошо подумает. Простите, он не ждал такой сиятельной щедрости, славный ноб.

От удара в живот владелец павшего коня ослабел, откинулся к стене. Теперь стало гораздо удобнее зажимать его к каменной кладке, лишая маневра.

– Кто тут шваль? – побагровел гнусавый тугодум, сжимая медные монетки в кулаке.

– Я, – горестно вздохнул Ул, повторно вбивая ловкость в ребра владельца павшего коня. – Бежал и споткнулся, моя вина, простите. Вас не зашибло, когда я падал? Не испачкало? Позвольте глянуть, добрейший ноб. Мне так стыдно, простите. У меня всего две монеты, пескарики. Не побрезгуйте принять, вот. Хватит на чистку сапог. Простите.

– Шваль, – куда спокойнее выговорил «ноб», пару раз дернул Ула за волосы и покосился в сторону забегаловки, где разбавленное пиво на вынос обходилось аккурат в две медяшки. – Шваль и есть. У-у, кто вас в город пускает, нищебродов.

Смачно сплюнув, «ноб» сцапал медяки и направился за выпивкой. Ул отвернулся и силком умял, усадил к стене рычащего недоумка в плаще. Парень слепо, безотчетно рвался быть убитым… Даже смог, вопреки слабости, подсечь Ула и уронить рядом с собой. Разбитое колено отослало эхо боли аж в макушку, Ул зашипел, перевернулся и сел, растирая будущий синяк.

– Уф… ну ты и дурак. То есть я тоже, но я сознательно. Когда мне удобно, тогда я дурак. А ты… эй, слушай! Ты задолжал две монетки. Такая сегодня цена у твоей жизни. Недорого. А конь и правда боевой, за него мёртвого платят больше, чем за тебя живого.

– Убирайся.

– Эй, не рычи! – Ул прощупал свежую прореху на штанах и горестно вздохнул. Покосился на парня, принимая внезапное решение. – Не уберусь! Я сегодня виноват. Не перед тобой, но виноват. Значит, буду искупать. Значит, не оставлю тебя и всё объясню внятно. Слушай: что бы ни издохло в стенах Тосэна, будь то человек или кошка, до заката надо вывезти труп, если без оплаты. С первого заката любая падаль начинает стоить всё дороже, и пока протухнет, сделается золотой. Убирать без оплаты никто не поможет. Ты слушаешь?

– Не отдам на корм псам, – едва слышно выговорил парень.

– У тебя есть знакомые в городе? Деньги есть? Эй, что вообще у тебя есть? – Ул пронаблюдал бестолковое качание поникшей головы, зашипел и стукнул кулаком по колену соседа. – Эй! Перестань дурить. Отвечай толком, совсем нет денег?

Допрашиваемый порылся в складках плаща и протянул вперед ладонь, сам с некоторым недоумением изучил стертую серебряную монетку и два крупных медяка.

– Совсем нет, – сделал вывод Ул. – Ничего себе Монз умеет наказывать! Так, сиди тут и даже не дергайся. На весь день ты – моё наказание, приходится принять правду.

Ул помолчал, рассматривая «наказание». Парень рослый, костлявый, но вроде бы крепкий. Волосы темные, длинные, на затылке собраны в хвост, как часто делают нобы. Кисти рук имеют селянские мозоли, но ногти довольно аккуратные… А одежда такова, что нищие побрезгуют. Много пыли, цвет вылинял неизвестно когда, тонкие швы ловко прячут следы многих починок…

– Меня зовут Ул. Вернее, меня никак не зовут, но маму зовут Ула, а отца, который должен был бы дать сыну личное имя, у меня нет, ведь я урожденный утопленник, – начал трещать Ул, пока парень не скис окончательно. – Тебе интересно? Ах, значит, всё же слушал, раз теперь киваешь. Сиди тут. Договорились? Вернётся гундосый, делай вид, что умер. Не лезь ни во что. Понял? Я выпрошу на рыбном рынке тележку. Или ещё где выпрошу. Ты бы и сам мог, но ты не того сорта дурак, чтобы запросто перемалывать слова в муку. Небось, тебе трудно выговорить «простите». Значит, у тебя слово имеет вес. Значит, ты определённо моё наказание. Эй, я умею думать?

Расхохотавшись, Ул вскочил и умчался вниз по улице, спиной ощущая недоумение слушателя – большое и всё сильнее разбухающее, прямо как лужа в грозу.

Бежалось легко, думалось трудно. Неужто такой бестолковый дурак однажды станет старым и достойным уважения переписчиком, не умеющим помнить зла? А ты, ловкий куда более, оплошаешь? Нет… что за глупая мысль! С чего прицепилась? Муха, а не мысль. Навозная муха.

– Тётушка Ана, тётушка Ана, я наловлю серебряных угрей, – цепляясь обеими руками за угол дома, выдохнул Ул, налетев на нужного человека и едва не разминувшись с удачей.

– Чего надо? Прошлый раз обещал сома из сказки, – сощурилась дородная торговка, щелчком в лоб отодвигая оборванца. – Сом был так себе, басня, не больше. До сказки ему полтелеги не хватило, помнишь, да?

– Я лучший на всю Тихую Заводь ловец серебряных угрей.

– Тут не вшивая деревенька, да? Что надо? Я пока слушаю, но стоять без дела из-за всяких там не собираюсь.

– Тележку, до вечера. Прошу, добрая тётушка, я к утру заполню её угрями, с горкой. Ну или…

– Враки из тебя лезут, как черви из навоза. С горкой… – торговка поджала губы. – Угря обещай летом, тогда, глядишь, поверю, а то и приплачу, да. Язь по весне куда надёжнее, ежели с горкой. Во-от, – торговка развела руки как можно шире и пошевелила пальцами, ещё увеличивая размер запрашиваемого. Подумала, чуть убавила аппетиты. – Вот такой самое малое. Уворуешь тележку, испозорю самого ноба Монза. Не добудешь язя, перешибу тебе ноги. Понял, да?

– Тётушка, он правда ноб? – шёпотом удивился Ул.

– Не знаю, а только осенью к нему из столицы приезжали, прям от канцлера, да! Вот ты какого человека тянешь в поручители. За-ради моей тележки, да-а-а…

Торговка приняла гордую позу, видя себя самое малое – княгиней. Красная рука ощупала кошель и добыла монету с дыркой, уронила на мостовую, вроде милостыни. Ул послушно подыграл, нагнулся и шумно возблагодарил, чтобы вся улица знала о доброте Аны и не услышала ни словечка лишнего про цену благодеяния, вымеряемую в язях. Теперь дело за малым: домчаться до рыбного рынка, показать меченую монету и поругаться с наёмными торговками, расстаться ещё с двумя медяками откупа, чтобы вместо малой тележки дали большую, на здоровенных колесах.

Исчерпав суету, Ул нахмурился, похолодел от мгновенного подозрения: он берется за непосильное дело… и стал упрямо толкать тяжёлую, неповоротливую тележку вверх по мостовой. Иногда голова Ула сама собой дергалась, отгоняя назойливую муху опасения. Как ухитриться и вывезти труп коня, почти что в одиночку? И куда? После не лучше, надо спешно добыть наживку, ведь без язя, пусть и не сказочно огромного, Ана к утру сделается наказанием похуже сегодняшнего парня-недотёпы!

Надёжно уперев перекладину тележки в стык булыжника и сунув в кошель три медяка, поднятые по дороге, Ул мрачно глянул на своё нынешнее наказание. Парень совершенно бестолковый… лепечет благодарности, губы дрожат, руки прыгают. Глаза красные. Он, выходит дело, сидел как велено, от себя лично расстарался лишь на оплакивание коня. Ничего иного не выдумал. Полезного.

– Сэн, это личное имя, – бестолково сообщил парень, кланяясь. Затем он наконец рассмотрел тележку и оторопело добавил: – А… а как же мы погрузим Бунгу? И как мы его… я его…

– Молча погрузим. Да, с первой попытки вряд ли получится, – признал Ул. – Так, поднимай ему голову, я наклоню тележку и – с разгону.

– Но…

– «Но» отдай собакам на обед, – оскалился Ул, примеряясь к кривым и шатким оглоблям, чуть сходящимся к мошной продольной ручке. Тележка была такова, что можно и толкать, и впрягаться. Ул зажмурился, прогоняя сомнения. – Эй, Сэн… Молить о чуде ты годен? Живо моли, чтоб телега не рассыпалась. У тётушки Аны рука такова, что стража опасается. Готов… сейчас… В Заводи у нас соседка была тоже Ана. Слушай, неужели та годам к сорока станет вроде этой? Вот страх-то, знал бы банник, не шалил бы.

Сэн, прикусив губу до крови, держал голову коня и, кажется, не слышал ни слова из пустого трёпа. Парня качало от слабости, помощник из него был никакой, сам не падал, уже дело. Толкнув телегу назад-вперед, чтобы понять её повадки, Ул сощурился особенно узко, сжал зубы – и уперся в полную силу, чиркая дощатой «челюстью» по камням и с ходу поддевая труп коня на плоскую дощатую плиту, где обычно умещали в рядок бочки с засоленной рыбой. Дно телеги проскрипело по мостовой, оглобли хрустнули – и на доски подделись плечи коня и часть туловища. Ул обреченно вздохнул, покосился на своё наказание. Сэн исправно молил невесть кого о чуде: губы беззвучно шептали…

Пойди пойми, отчего в парне злит решительно всё! Но проще добывать топляки в ледяной воде, чем на людях делать вид, что вы вдвоём справляетесь с невозможным.

– Повезло, – веско сообщили из-за спины.

– Щас хряпнется или погодя навернётся, – прикинули левее.

– Пусть дохлятину под зад подденет, во пойдёт потеха, – понадеялись справа.

Город полон добрыми людьми, готовыми если не подставить плечо, то поддержать ближнего напутствием. Ул усмехнулся, ощущая прилив сил. Город велик, но до чего он схож с родной Заводью! Разве мнений больше и толпа гуще. Ул подлез под продольную ручку и попробовал потянуть её на себя всем весом.

Оглобли упрямо смотрели вверх. Они точно знали, что мертвый конь гораздо тяжелее Ула, даже очень злого и решительного. Ул рванул резко, морщась в ожидании предсказанного «хряпа». Но телега не сдавалась, не ломаясь и не меняя положения. Вокруг начали посмеиваться. Ул крутнулся, внимательно рассматривая улицу. Он твердо знал, что упрямство притягивает удачу, даже если до того оно же притянуло беду…

– Сэн, дай во-он тому серебряную монету, – скороговоркой велел Ул. – Быстро.

Рослый детина, много раз замеченный в порту на погрузке и разгрузке лодок, вмиг сунул полученную монету за щеку и косолапо побрёл прочь. Сэн сдавленно пискнул, не имея сил даже окрикнуть пройдоху и обозвать, хоть пристыдить… Пока Сэн боролся, то ли удерживая конскую голову, то ли наваливаясь без сил на тушу и кое-как удерживаясь на ногах, детина снова появился на улице.

Нанятый за стертое серебро грузчик шагал, раздвигая толпу. Нес на плече лопату, а на губах – улыбку, такую широкую, что видны и две щербины передних зубов, и недостача правого коренного.

– Поберегись, зашибу, – загудел грузчик, разгребая люд.

Кому-то досталось черенком лопаты, кому-то совком, число отдавленных ног почти сравнялось с количеством зевак, но зрелище не приелось. Толпа роем навозных мух окружала поскрипывающую телегу, изучая, как трое топчутся и неловко, но упрямо, рывками, втягивают конскую тушу на доски.

Толпа не унялась и сопроводила похоронную процессию до городских ворот. Дальше побежали любопытствовать только портовые мальчишки, но скоро отстали и они.

К полудню боевой конь был захоронен на высоком месте чуть в стороне от дороги к мосту. Лишь трое знали о его могиле – те, кто копал яму и надрывался, снова перетаскивая костлявую тушу…

Завершив дело, грузчик отчистил лопату, постоял, повздыхал, наблюдая аккуратный холмик. Ул добыл из кошеля остатки меди и без сожаления отдал детине – на пиво. Тот благодарно кивнул. Почесал в затылке, поклонился щедрому нанимателю да и двинулся в порт, искать себе новое дело.

Сэн не заметил поклона. С тех пор, как работа завершилась, он неподвижно смотрел в пустоту щелями заплаканных глаз. Жалкий, потерянный… Ул отвернулся от неприглядного зрелища и принялся думать, трогая травинки, подобные одна другой и всё же не одинаковые.

День припекал макушку, птицы задорно трещали, обсуждая весну. Мотыльки и бабочки проверяли цветы или сами прикидывались таковыми, радуя взгляд. Хотелось улыбаться, везёт же некоторым: притворяются, а обмана в том нет, они ничуть не хуже цветов… Травинка под пальцами натянулась, лопнула. Ул вздрогнул и очнулся.

Снова глянул на случайного приятеля. Злость на парня пропала. После работы злость всегда унималась. Ул вообще полагал, что злые люди – бездельники. Вот хоть сыновья Коно: старший вкалывает от зари дотемна и добр, а младший не пахнет потом и в сенокос, зато всякий день скрипит зубами, аж издали слышно.

Сэн показал себя с хорошей стороны. Судя по имени и повадке, он был из нобского дома, но копал без устали и не жаловался на слабость. Он был даже слишком серьезным и усердным. И он остался, яснее ясного, совсем один… вон как теребит рваную уздечку. Не нужна – а в ней память, последняя.

– Сэн, куда ты шёл? – Ул тронул приятеля за плечо, привлекая внимание. Слышишь, куда шел? И откуда, вот вопрос. Отправить такого недотепу без денег – дело дурное.

– Мой дом сгорел, – шепнул Сэн. – Никого не осталось, лишь старый Бунга. Я неплохой фехтовальщик, так говорил отец, когда приезжали соседи.

– Ой, ты точно ноб, – оживился Ул. – Прям урождённый ноб. С ума сойти.

– Ноб… Глупое слово. Давно, когда что-то еще имело смысл, нобами звали тех, у кого голубая кровь, – через силу отозвался Сэн, наблюдая, как спутник проворно плетёт венок из травы и украшает им холмик. Помолчав, парень нашел силы продолжить разговор. – Голубая кровь, что вряд ли тебе ведомо, прежде была не пустым словом. Нобов отмечал не князь или канцлер. Мы – потомки особых семей. Нам достаются крохи их дара, исходного. Я знаю, когда говорят правду и когда лгут. Отец мог плавать в ледяной воде. Даже мне было боязно, он пропадал в полыньях, лёд успевал затянуться, до того долго он оставался внизу. Голубая кровь иногда помогает стать волшебником: лечить, знать лучшие места для колодцев. Только всё пустое, уже лет сто нобом зовут любого, оплатившего герб. На пепелище моего дома отстроится замок барона Лофо хэш Онагова, такова воля канцлера. Хэш богат, но пока его герб бесцветный. А оплатит кому следует – и станут его дети голубой кровью.

– Ты знаешь хоть кого в городе? Я задал простой вопрос, но жизненный. Мне и тебе нужен простой ответ. К ночи он будет важнее страданий по прошлому, уж прости. Когда холодает, зубы цыкают не от одиночества. Когда живот ворчит, затихает гордость. Быстро думай, мне ещё язей ловить, я сгоряча пообещал тетке Ане вернуть телегу полной. Хорошо, взял эту, без бортов… Хотя обмануть Ану и сам великий сом не решился бы.

– В пожаре уцелело письмо, папа однажды спас жизнь начальнику стражи Тосэна. Давно. На пепелище я перестал верить много во что. Теперь пал Бунга. Не хочу узнать, что ещё один человек… тоже пал. Отец хорошо отзывался о нем. Только это была не совсем правда. Увы, я всегда слышу. Даже когда врут во благо или из вежливости.

– Бегом! У меня дела, страдать некогда. Ты, уж прости, тяжкое наказание для меня. Во – мозоли. У меня! Знаешь, когда такое было в последний раз?

Сэн покачал головой, поднялся, из последних сил пряча слабость и кутаясь в драный плащ. Он бестолково похлопал по штанам, не удаляя грязь, и пришлось всё делать за него: чистить, подпирать плечом. Направлять к городу. Толкать телегу, тяжелеющую с каждым шагом под грузом усталости, накопленной с утра…

Когда солнце улеглось сытой рыжей кошкой на городскую стену, Сэн спустился по ступеням чиновной палаты и спокойно улыбнулся ожидающему его Улу. Глаза молодого ноба казались ночными, до того их омрачила смертная тень неверия в людей. Улу захотелось натворить такого… чтобы город вздрогнул! Ведь понятно, что парень, не желавший нести письмо, оказался прав. Друг его покойного отца – пал… и вдобавок протух.

– Сказал, сом серебром и молодой конь, вот чего не хватает моему письму для настоящего веса, – ровно выговорил Сэн. – Как мало стоит честь ноба, а?

– Ты выбрал дурного оценщика, – упёрся Ул. – Идём, познакомлю с толковым, и мы заново всё взвесим. Стража, тоже мне, высокий удел! Они трезвы от силы день в году и то странно, с чего бы? Друг отца оказал тебе услугу, голубая кровь. Избавил от тяжкой обузы служить уродам в связке с ещё худшими уродами. Давай, бегом. Нет времени, ворота скоро закроют, а в городе язя не уловить.

Идти домой и тащить едва способного переставлять ноги спутника оказалось ох как тяжко. Монз велел не появляться на пороге три дня! Три! Но – и одного хватило, чтобы многое обдумать и ужаснуться, и признать себя без шуток – чудовищем. Тени сомнений ложились гуще, камень на душе болезненно ворочался, мысли гнули повинную голову к мостовой.

Рука Ула едва осмелилась дотянуться и дёрнуть шнур звонка. Почти сразу зашаркали кожаные домашние туфли со стоптанной подошвой, их звук Ул знал без ошибки и выдохнул, избавляясь от главного страха. Открывать спускается Монз, мама не спешит к двери! Значит, ничего не заподозрила в отношении непутёвого сына.

Прислонив пошатывающегося Сэна к стене, Ул сосредоточенно осмотрел камни, зажмурился и встал на колени. За спиной настороженно притих молодой ноб.

– Что хотите думайте, но я прошу прощения и не могу ещё два дня таскаться с наказанием, – Ул уткнулся лбом в порог и махнул отведённой назад рукой на Сэна. – Ладно, я чудовище. Но вы простите на сей раз, очень надо. Я должен исправить то, что натворил, а Сэн голоден и ему следует вымыться. Вот.

– Тебе нельзя верить, воришка, – развеселился Монз, носком туфли небольно пиная повинную макушку.

– Он не лжёт, – шепнул Сэн. – Простите, умоляю. Если кто и виновен, то я.

– Ула, твой бестолковый сын приволок такой улов, даже для него особенный, – Монз возвысил голос. – Согрей воду, поставь ещё одну тарелку. Что есть из мазей? Поищи от ожогов. Дурак дурнее твоего сына кутается в плащ по самый нос. Знобит его. И спиной к стене не прислоняется, больно ему.

– Вы так умны, дядюшка, – сдерживая смех, похвалил Ул и звучно стукнул лбом в порог. – Простите. Простите, голова у меня дубовая, что поделать?

– Заткни деревенского дурака, чудовище, – велел Монз. – Он противен мне. Думаешь, ты используешь личины? Нет, ты линяешь под них, подстраиваешься, размениваясь невесть на что. Тащи горелого в свою комнату. Оставь матушке и бегом в библиотеку, буду слушать, что надумал за день. Может, хоть одна мысль в дурной голове народилась не гнилой.

Исполнив сказанное, Ул мигом домчался до заветной двери и просунул в неё голову, когда старый Монз только-только миновал порог. Захотелось визжать и плясать на руках. Вместо казнённого поутру пера в ученической чернильнице торчало новое. Рядом лежал желтоватый лист, расчерченный кончиком тупого книжного ножа под строки и наклон письма. Значит, отправляя прочь из дома, Монз уже простил?

Не переставая глядеть на восхитительное перо, Ул на одном дыхании выложил всё, что приключилось за день. Вдохнул, захлебнулся, кашлянул, снова вдохнул – и добавил совсем уж страшное.

– Я думал о золотой краске. Неразбавленную в городе берут от силы пять переписчиков, вы посылали меня узнать в палате цену трёх склянок. Выходит, когда подмену обнаружат, вам придётся худо. Я вор, чудовище и дурак, дядюшка. Я сунул под топор вашу шею.

– По поводу шеи ещё поглядим, но выгнать из города уж всяко постараются, – спокойно согласился Монз.

– Я верну склянки. Мне не трудно слазать туда ещё раз, после заката. Но я задолжал полную телегу язей тетке Ане. К утру она зашумит. Беда…

– Тётку Ану я, пожалуй, успокою, – Монз поперхнулся и отвернулся к окну. – Да уж, дела. Ты запросто пробираешься в чиновную палату? Понятно, иначе бы не хлопал глазами столь невинно. Тогда сделай кое-что. Верни склянки, затем пройди до винтовой лестницы главной башни и поднимись под крышу. Там имеется малая дверь, она запечатана. Пожалуй, ты сумеешь увидеть, светится воск печати или нет. Если темный, поищи трещину, убедись, что печать сломана до тебя. Найди под бутоном в узорной ковке замочную скважину и используй этот ключ. Глянь в комнату и запомни, что увидишь. Запри замок и не раскроши печать, даже взломанную. Уговор: не переступать порог, даже носа не сунуть за черту, им обозначенную. Понял?

– Да.

– Что понял? – Монз сощурился, потянулся к новенькому перу и принялся его покачивать в чернильнице.

– Не буду лезть в смутные дела, тем более – не подумав. Я не вор, дядька! Но ведь разбавляют золото. Бессовестно.

– Книги теперь на отдельном учёте, переписчики тоже, – тихо молвил Монз. – Как я слышал, скоро грянет замена письменности. С букв перейдём на знаки. Минет одна жизнь человечья, и мои книги некому станет прочесть. Чтобы писать, надо будет вызубрить тысячи знаков. Плохо ли использовать их? Нет, просто нам такой способ чужд… Опасно иное. Некто крадёт нашу память. Потому топор висит над шеей всякого переписчика. Потому новых книг не создают, а цена на переписывание старых непомерна, даже при разбавленном золоте. Потому запрещено упрощать узор заглавных букв для бедных заказчиков. – Монз помолчал и добавил иным тоном, деловитым. – Верни склянки и глянь в ту комнату. Не пересекай порога даже дыханием, смотри искоса, недолго. – Монз разобрал звон палочки по стеклу бокала. – Твоя мама удивительный человек. Подлечила того парня и не задержала ужин.

На кухне бледный Сэн, держась за спинки стульев и пошатываясь, норовил помочь подавать посуду. Одну тарелку он уже уронил, и выглядел окончательно несчастным. По первому слову хозяина дома Сэн сник в уголке, на указанном стуле. Штопанная домашняя рубаха Ула оказалась ему тесна. В широком вырезе, раскрытом почти до пупка, было заметно, что тело плотно перебинтовано: похоже, лечить бедолагу пришлось всерьёз. Гость был голоден, но воспитание мешало ему есть быстро и жадно, отчего тошнота, похоже, только усиливалась. Матушка Ула покровительственно поглядывала на нового человека, подкладывала ему лучшие куски и подливала травяной взвар.

– Сэн, – переписчик, завершив трапезу, смаковал любимый медовый настой и сопутствующую ему традиционно неспешную беседу. – По старому правилу такое имя допустимо лишь для нобов рода Донго. Было время, я набивался в друзья к весьма вспыльчивому Донго, я был назойлив до неприличия, ведь он хранил три книги, редчайшие. Меня едва не излупили при первом знакомстве, приняли лишь после уговоров и просьб. Но зато я смог прочесть перевод «Стратегий и тактик победы», ранний список отвратной сохранности со «Сказаний четвёртого царства» и даже «Огни праздничные и боевые», книгу совершенно уникальную.

– Их больше нет, – прошептал Сэн, и губы его жалко исказились. – Всё сгорело.

– До пожара навещал ли вас некий гость? Если да, полагаю, напрягши память, ты сможешь сообщить, что посещение было третьим по счёту и происходило через год после второго, – в тихом голосе Монза шелестела тревога. – Прошу, обдумай сказанное, даже если это больно. Я готов пояснить свой интерес, он не праздный. Меня дважды посещал гость из столицы. Если третий его визит предвещает пожар, следует заранее удалить книги в спокойное место. Хотя бы те, коими я не готов рисковать. Да: твой батюшка заказал мне списки с трех книг, что я назвал. И я храню их, это была его воля.

Сэн ошарашено глядел на переписчика, Ул тоже замер на пол-движении, занеся заварник над чашкой Монза и не наклонив его.

– Разве у тебя нет дел, чудовище? – любезным тоном напомнил Монз, под столом пребольно пнув носком туфли в голень. – Откати Ане тележку и передай, завтра сам зайду… Уточню, по какой цене проданы мне язи. Одно радует, ты не наловил их, значит, рыба не сгниёт. Тебе надлежит всё лето снабжать наш стол, ясно? Таков отныне твой долг. Еще сбегай в верхний город и уточни относительно склянок.

– Темнеет, – насторожилась Ула.

– Я тоже опасаюсь, что чудовище обидит стражу, – ядовитым шёпотом посетовал Монз. – В прошлый раз ему взбрело в голову оживить небылицу об утопленниках, кои охотятся на пристани за печенью пьяниц.

– Малыш, как ты мог, – всплеснула руками Ула и села, сражённая несвежей новостью. Она, конечно, знала самую сочную сплетню весны, но лишь теперь выяснила худшее о том ночном переполохе. – Тебя, вот радость, хотя бы не узнали.

– Матушка не вполне наивна, поскольку не усомнилась в своём милом чудовище, – рассмеялся Монз. – Твоя работа! Иначе ты не блестел бы глазами столь яростно и не косил бы на дверь отчаяннее зайца. Пожалуй, я рад новому жильцу и охотно выделю ему комнату. Отныне резать розги станет Сэн, и ты поймёшь, до чего невыносима порядочность друзей. Иди.

Покидая кухню, Ул тихо радовался. Он и не надеялся отделаться легко! Толком не ругали, а Сэн и вовсе переживал, сочувствовал.

Переодевшись в тёмное, Ул откатил телегу, взбежал по улочкам до удобного места и взобрался на знакомую крышу. Закат остывал, туман понемногу чернил черепицу, приманивал ночь. На коньке соседней крыши гнули спины коты, боевыми воплями оповещая горожан о весне. Ул в два прыжка разогнал крикунов и зашагал по лунному блику на коньке крыши, высматривая издали башню чиновной палаты. Внизу и сзади, возле порта, шумела пьянь. Выше и левее, на богатых торговых улицах, усердно чеканила шаг стража, отрабатывая полученную с торговцев мзду. Два вора, выйдя на ранний промысел, шёпотом препирались: дома ли хозяева, если в окнах темно, но за ставнями подозрительно шуршит. Ночные мотыльки льнули к камням, хранящим остатки тепла…

Люди отходили ко сну, мечтали, ругались, считали деньги, сплетничали, объяснялись в любви, делили нажитое, расставались. Ул слышал многих и скользил над городом, ощущая себя хозяином ночи и самым загадочным из её призраков. Он всегда успевал спрятаться от случайного взгляда. Он не позволял своей тени отразиться на мостовой или шествовать по светлой стене. Он – беззвучный, ловкий, уверенный… Усталость дня угасла с закатом. Склянки тихонько тёрлись в платке. Загадочный ключ на шнурке жёг шею. Башня чиновной палаты приближалась, обретала своё настоящее величие.

Чтобы миновать Первую площадь, пришлось долго ждать годного мгновения, тут в любой час полно бессонных людей и пристальных взглядов. Ул не спешил, помня данное Монзу обещание. Зато, улучив момент, он вихрем пронёсся до угла палаты и, пользуясь набранных ходом, взлетел к слуховому окну в три прыжка.

Только дети способны протиснуться в узкую щель. Но детям не хватит сил, чтобы одолеть подъём по отвесной стене, где в кладке ни щербинки, ни малого выступа…

В тесном проеме слухового окна притаился колокольчик… Но Ул уже знал эту ловушку, задуманную против ловкачей. Захотелось улыбнуться: ай да я, молодец! Но Ул себя сдерживал и оставался сосредоточенным. Вот левая рука тронула и отпустила слишком удобный крюк, правая нога старательно уклонилась от касания с выбеленной штукатуркой, проверяемой служителями палаты всякое утро. Последний прыжок – и можно, пауком припав к полу, ощутить малейшую дрожь досок, принюхаться, вслушаться…

На три пролета лестницы ниже, за главным приемным залом и ведущим к нему парадным коридором, охранники бранятся в своей комнате. Они каждодневно играют в кости и, хоть того не знают высокие нобы, изрядно пьяны всякую ночь.

Нет угроз… Можно двигаться? Ул не спешил. Он ещё подождал, собирая впечатления. Он дал себе отдых и время для рассуждений.

– Слишком много ловушек, если оберегают лишь золотую краску, – почти беззвучно удивился Ул.

На площадке перед слуховым окном было совершенно темно. Так же, как в прошлую ночь? Или чуть иначе? Ул нахмурился, сел, обнял колени и стал впитывать ночь. Чем дольше он каменел в неподвижности, тем опаснее казалась палата. Под потолками чудились незримые, но внятные нити, натянутые сторожевой сетью. В паркете слышались скрипы, лишённые весомых причин. На большие окна главного этажа блики луны ложились слишком уж тускло. Всё это вместе походило на приметы беды из детских страшных историй, вот только сейчас невнятное и неуловимое было – настоящим! Оно пахло злобой, такой древней, что в носу свербело, совсем как от книжной пыли.

– Я готов, – губы едва наметили улыбку.

Ул гибко встал, прищурился, мысленно рисуя свой предстоящий путь. Глубоко вдохнул – и канул в палату, как в темный речной омут… Ул гибко уклонялся от развешенных во тьме угроз, перепрыгивал их, подныривал. Вспомнилось: вчера он двигался так же! Он пригибался, прыгал… он вроде бы играл в благородного разбойника, а сам неосознанно миновал ловушки. Он просто не желал верить в реальность небыли, невидали, мрачной загадки! Но второй раз тайное показалось ближе, опаснее – и не рассмотреть его, не признать настоящим, сделалось невозможно.

Кладовую с красками оберегала одна тонкая нитка, пересекающая дверной косяк. Ул перешагнул её и поморщился: так мало внимания золоту! Значит, важно иное? Продолжая размышлять, Ул щепкой вскрыл шкафчик. Сокрушённо вздохнул: за день оказались изъяты для дела или продажи два флакона, еще один стоял в запасе, а после него сразу размещались подмененные склянки с тусклым золотом. Завтра их обнаружили бы. Так быстро! Вернув на место неразбавленную краску, Ул упрятал в платок дешевку, которую сам же и купил для Монза не так давно. Смущенно почесал нос: прав переписчик, от воровской повадки только вред. И от слишком ловких постояльцев иной бы давно избавился… Но Монз человек редкостный, он наказывает, любя… От него наказание – в радость, оно ведь ещё и признание: ты не чужой дому, ты не гость или постоялец, ты – ученик!

Ул шире улыбнулся, упрятал склянки под куртку и покинул кладовую. Снова пришлось вернуться в главный зал, осмотреться и наметить путь к новой цели – к винтовой лестнице. Теперь прыгать и пригибаться Улу приходилось много чаще и гораздо резче. Расположенная в центре зала лестница плотно охранялась тьмою. Самый опытный ловкач, полагал Ул, не смог бы пройти тут, не имей особенного, тайного зрения.

– Ну и пусть я малость… бес, – шепнул Ул и хитро прищурился. – Учителю Монзу оно в пользу? Значит, всё хорошо!

Ступени будто шевелились, оплетенные подобием темной лианы. Тени непрестанно меняли положение, метались, словно созданные пламенем свечи, трепещущей на ветру. И правда: в лицо внятнее и внятнее задувал ветерок… Спину то драл холод, то палил жар. Ощущения чередовались так быстро и хаотично, что сводили с ума. Но Ул добрался до лестницы и стал упрямо взбираться вверх, танцуя на кончиках пальцев и уворачиваясь от опасных теней. Лестница делалась с каждым витком уже, тени – плотнее, ветер – злее. Спина чесалась, пот обильно смачивал рубаху, липнущую к спине…

Вот и коридор, узкий, как воровской лаз. Выше одна площадка, шест и штыри железных ступеней, ведущих в стеклянный фонарь крыши… А в темных недрах лаза притаилась захлопнутым капканом дверь. Перед ней пол – сплошь черный!

– Нет пути… – Ул выдохнул свое огорчение, скривился. Сгорбился на последнем безопасном пятачке пола. – Даже мне – нет!

Осталось лишь прикрыть глаза и положиться на везение. Ведь есть оно в мире! Любая сказочка о ловких ночных людях утверждает: им иной раз леший помогает или лучше того, древний и мудрый призрак какого-нибудь ноба, обиженного при жизни градоправителем. В историях попроще ловкачи сами находят решение, полагаясь не на призраков, а на смекалку и подсказки.

– Цветочный человек, – прошелестело то ли возле уха, то ли глубоко в памяти.

Ул вздрогнул, приподнялся на месте и едва спас голову от удара о низкий потолок! Голос Лии показался внятным, звонким. Он несколько изменился, звучал более взросло… Ул сжался в тугую пружину, вспыхнул ответной улыбкой – и кончики волос зазолотились. Тьма здесь повсюду, но свет – он в самом Уле, он всегда внутри, с того золотого лета, с того полудня, когда волшебная девочка с прозрачными пальцами смогла изменить для Ула весь мир… и его самого тоже изменила, зажгла, будто лампаду…

Свет от кончиков волос наполнился текучим, шелковым серебром. Яркости хватило, чтобы отвоевать у тьмы несколько бликов-пятачков. Не мешкая, Ул прянул вперед, одним движением тронул печать и нащупал на ней трещину. Приметил потайную скважину. Вдох! Пальцы словно из воздуха добыли ключ, который плотно вставился в спрятанную под узором цветка личинку. Замок на диво легко и мягко щелкнул… Не иначе, его открывали часто и не забывали смазывать. Мельком отмечая это, Ул уже тянул на себя ключ, отворяя дверь. Петли едва слышно скрипнули, щель сделалась довольно широка… Ул бросил в комнату взгляд искоса – и сразу щёлкнул замком, запирая и то, что заметилось, и то, что осталось загадкой.

Светлые блики на волосах таяли, теряли силу. Ул отступил к лестнице в последний миг, и сразу тьма коридора сделалась сплошной. Радость угасла, звук дорогого голоса иссяк, со дна души всплыла горечь – новая, незнакомая. Вспоминая голос Лии, Ул насторожился: уж не плакала ли? Точно, она не просто окликала, она звала… Может, ей худо? Душу цапарнуло: а ведь так и не навестила… Он ждал. Он по осени был в Полесье и наведался к дому с золотой птицей. Пустому, темному, нежилому… с того года неизменно было так. Он прямо спросил у Сото и узнал, что баронесса и ее дочь уехали к родне, на север. Далеко… И вроде бы насовсем. У богатых нобов много домов и имений.

– Не время вспоминать, соберись, – одернул себя Ул.

При взгляде из-под самого потолка зал казался темным садом, а витая лестница – стволом дерева. По стволу лозой с гроздьями и сторожевыми усами ползла настороженная тьма. Ул замер, вымеряя свою усталость, готовя тело к предстоящему. Выбрал миг, еще раз проверил опору под пальцами… И взвился в прыжке! Перемахнув перила, Ул стал падать, изгибаясь меж усов тьмы. Короткими касаниями ладоней или стоп о перила лестницы, о мраморные украшения, он замедлял и поправлял движение. Дух захватывало от восторга! Широко улыбаясь и снова сияя серебром волос, Ул спружинил на кончиках пальцев, сложился, припал к полу – без удара, даже без шороха. Рывок, помощь напружиненных ладоней, кувырок через витые тени – и можно колесом катиться по залу… Чем дальше от главной лестницы, тем меньше странностей. Домчавшись до безопасной стены, Ул всем телом впечатался в неё и замер, дав себе отдых.

Лихость так и кипела в крови. Хотелось не уходить сразу, изучить ночную палату. Ул вспомнил сказанное с укоризной Моном «чудовище!»… поколебался, но всё же не смог удержаться от малой шалости. Правда, пообещал себе заглянуть лишь в ближний из залов, где днем работает чиновный люд. Тут, в палате, переписчики так себе, любому далеко до Монза, как ночной бабочке – до луны… Чернильные людишки порой и грамоты не ведают в той мере, чтобы понимать каждое слово, повторяемое по образцу.

Ул приоткрыл дверь, скользнул в тесноту, образуемую шкафами и столиками. Глянул на один лист, на второй. Ничтожные в его понимании указы, кому-то титул, кому-то кус земли. Почерк так себе, узор заглавья убог. Но, вот досада и верх несправедливости: для подобных глупостей тратится наилучшее, неразбавленное золото. Идти дальше стало неинтересно. Ул еще раз осмотрелся. Уже отворачиваясь к двери, отметил ворох одинаковых листов на дальнем столике и высоченную стопку конвертов на полу. Ул подошёл и склонился к недоделанному чиновному письму, с вечера оставленному на подставке, в работе.

«Сим подтверждается, что всякий голубокровый имеет неоспоримое право явиться до пятого дня месяца гроз к градоправителю, дабы подтвердить своё участие в весеннем балу нобов. А ежели не получено им нумерованное приглашение, то надлежит неустойку стребовать с нерадивых чинов, и быть ей не легче десяти сомов золотом. А ежели кто из городских стражей или же прочих людей князя и канцлера умолчит о приглашении, быть ему выпоротым прилюдно…»

– Выпоротым, – широко улыбнулся Ул. Тихонько рассмеялся и добавил: – Десять сомов! Жаль, не дают ещё и коня.

Руки сами сложились в горсть, щупая увесистую плетенку с монетами, за форму и размер именуемую «сом». Более тощую и легкую принято звать щукой… Полновесного сома с монетами, даже и серебряными, Ул ни разу в жизни не видел, в руках не держал. Неужели…

До слухового оконца Ул домчался, едва помня себя. Там отдышался и унял спешку. Зажал язычок сторожевого колокольчика, гибко выполз наружу. Повис на пальцах, слушая ночь. Дождался годного мгновения, упал на мостовую. Чуть промахнулся с приземлением, едва не подвернул ногу, фыркнул раздраженно… и помчался, что есть духу! Яркая, громкая новость распирала легкие, норовя вырваться в крике! Ул изо всех сил зажимал в зубах тайну, полезную другу…

Так Ул и свалился из окна в комнату, скрипя зубами и мыча от возбуждения. Охнул, запоздало сообразив: теперь тут спит Сэн, а он болен…

– Кто тут? – На горле сомкнулся капкан пальцев «больного», сталь сабли зашипела, протираясь об ножны… и затихла. Сэн разжал руку и сник. – Ул? Ты?

Окончательно очнувшись, Сэн сморгнул и зажал ладонью рот, унимая крик боли. Благодарно кивнул, когда Ул помог лечь и укутал одеялом. При этом Сэн щурился в темноте, для него слишком густой, а Ул примечал: ноб видит лучше прочих людей! Иные бы сочли, что комната черна непроницаемо, но приятель разбирает тени и блики, и слабый свет кончиков волос Ула ему внятен… По волосам, пожалуй, и опознал? Или нобским своим чутьем понял, кто на него свалился?

– Десять сомов! – громко прошипел Ул. – Эй, ты что, не знал? А он не сказал. Выпороть! Выпороть падаль!

– А-ай… Эй, не прыгай по мне, больно. А-ай…

Ул рывком ухватил саблю, выдвинул из ножен на ширину ладони, восторженно изучая первый увиденный вблизи боевой клинок. Оставалось лишь гадать, как он днём упустил столь восхитительное открытие? Лезвие отразило блик спрятанной за крышами луны, оно лучилось покоем готовности… Пока рука настоящего хозяина не влепила ловкачу подзатыльник и не задвинула клинок до щелчка.

В коридоре скрипнули половицы. Вздохнула дверь.

– Чудовище дома, – сообщил с порога Монз. Такими словами, по голосу понятно, он себя же успокоил. – Я не ложился. Хочу теперь же узнать то, что было тебе поручено.

– Весенний бал нобов! – громче зашептал Ул, не слушая переписчика. – Сэна не пригласили, ему причитается за обиду десять сомов золотом. Ха! Еще прилюдная порка тому, кто знал и промолчал. Начальнику стражи, да!

– Что за новость? – Монз споткнулся. – Приглашают, прямо всех?

– Голубую кровь, – Ул отдышался и пояснил совсем спокойно.

– Что же они желают приобрести за десять сомов? – насторожился переписчик. – Часто жизнь оценивают дешевле. Утром обдумаю, беда это или возможность. Сэн, отдыхай. Тебе на рассвете идти за розгами, помнишь? Мне уже теперь требуется штук пять. Я пока записываю впрок. Молчи, не смей просить прощения у чудовища, а ровно прощения для него – у меня. Ты покуда мало знаком с его повадкой… Не ведаешь, до чего он опасен в своей бестолковой торопливости. Сам-то вывернется, а нас не вытащит. Лучше розги, чем похороны. Мертвые простят его, но как сам он себя простит, уморив друзей и родню?

– Дядюшка Монз всегда прав, – Ул изобразил уныние, стараясь не перебрать со вздохами. – Сэн, я сильно истоптал тебя? Прям по ожогам, да? Прости.

– Ничего, мне не больно, – соврал Сэн и осторожно, сберегая плечо и спину, отодвинулся к стенке.

В библиотеке Ул сразу вцепился в новенькое перо, добыл из стопки чистый лист бумаги и принялся чертить витую лестницу с незримыми лозами тьмы и сторожевыми усами-ловушками. Затем он потребовал второй лист, где изобразил нутро запечатанной комнаты, как оно почудилось, как поместилось в единственном коротком взгляде… Квадрат пола, паутина по углам, подставка посреди с книгой и чёрная, несуществующая дальняя стена, откуда к дверям тянутся многие нити. Они опасны, они – живые! Готовы схватить всякого замеченного и утянуть во мрак. Ул чертил, сопел, старался… надеялся, что Монз похвалит… скажет с удивлением что-то вроде: «У тебя дар к рисованию, чудовище».

Монз лишь молча следил за испачканной в чернилах рукой и морщился, когда перо царапало лист. Терпел и то, как Ул, слюнявя палец, исправляет кляксы, дорисовывает важное без помощи и помехи письменных принадлежностей.

Когда рассказ и рисунки были готовы, на бумаге осталось мало светлых мест, не заляпанных отпечатками пальцев Ула.

– То есть книга обычная, – еще раз уточнил Монз.

– Да. Я прочёл несколько слов. Там сказано о противоядиях и сильной траве с названием борец… так, кажется. Я глядел искоса, точнее не скажу.

– Книгу подменили, – пробормотал Монз, двинул листки ближе и рассмотрел их у самой свечки. – Целы ли иные, страшно подумать. Если нет, ко мне придут не через год, а раньше. Третий раз спросят… – Переписчик вздохнул, велел принести шерстяной платок и укутал спину. – Ты опасное чудовище, но весьма полезное. Мне следовало узнать нынешнюю новость, пока не поздно. Благодарю. Завтра начну составлять список людей, коим надлежит передать ценные книги из библиотеки.

– То есть плохи наши дела?

– Нет, если любишь странствовать, – кривовато усмехнулся Монз. – Прежде я ценил дорогу. Но старость… впрочем, на юге зима теплее. Отдыхай, честный воришка. Утром выуди хоть какую рыбину. Я не так богат, чтобы телегами покупать язя-невидимку.

– Но…

– К полудню вместе решим, стоит ли Сэну запрашивать десять сомов за обиду. И… не ёрзай. Может статься, у тебя есть дар рисовальщика. Только не зазнайся. В таком деле труд превыше всего. Бесконечный труд души и навык руки, привычка глаза, перо… Всё это, а не задатки и голубая кровь, – Монз быстрым движением погасил свечку, исключив новые вопросы.

Когда Ул приволок на кухню двух почищенных ещё у реки язей, вымылся и сменил рубаху, полдень оказался совсем близок. Гордость так и распирала, хотелось прыгать, хлопать себя по бокам и петушиться во всю. Рыба наилучшая. Новости в ночь добыты ценные. Сэн спасён! И…

– Совсем другие розги, сразу видно, выбирал добросовестный человек, – будто помоями облил тусклый голос переписчика.

– Дядька Монз! За что?

– Спал ли ты ночью, чудовище? Ложился ли? Сэн, иди сюда. В вашем роду частый дар старшего сына – слух чести. Сядь. Теперь пусть он отвечает.

– И зачем я приволок тебя в дом, – надулся Ул.

– Отвечай.

– Вы сказали, что книги пора отдавать. Когда еще читать их?

– Много ли ты прочёл до рассвета? – прищурился Монз, рассматривая изломанный за время вечернего рисования кончик пера.

Яснее ясного намёк: без свечи ничего не рассмотреть! Ул сердито покосился на красного от неловкости Сэна. На маму, прячущую по деревенской привычке руки под передник, бледную от переживаний. На торжествующего Монза.

Врать бесполезно. Говорить правду вовсе не годится.

– Вот от угла и дотуда, верхнюю полку, – Ул выдавил слово за словом, как под пыткой.

– Не знаю, как это возможно, но сказанное – правда, – удивился безнадёжный Сэн.

– Ты, что ли, научись хлопаться в обморок, когда полный зарез, – прошипел Ул. – Или тяжёлое себе на ногу урони и покричи, мама вмиг уведёт.

– Слушайте внимательно, благородный ноб, – расплылся в улыбке переписчик. – Кто иной даст тебе столь жизненные советы! Сидеть! Когда ещё получится поспрашивать. Ул, ты хоть раз в городе или ранее воровал деньги? У тебя всегда полный кошель меди.

– Я не вор, меди на мостовой полно, не знаю, отчего я один подбираю её.

– Правда, сам видел, он будто из ниоткуда выковыривает, – быстро откликнулся Сэн. – Больше я не скажу ничего! Нечестно учинять человеку допрос без вины.

– Человеку, – с издёвкой повторил Монз, остро глянул на Ула и вздохнул. – Я обдумал тот указ. Не отзываться глупо. Если ищут голубую кровь, так и так найдут, имеются способы. Заподозрив попытку укрыться от опознания, прибавят нам бед. Идите в чиновную палату, оба. Ул, изволь изобразить оруженосца. Достойному нобу полагается такой, чтобы его не затолкали в толпе и не лишили ненароком кошеля, а равно не обременили вопросами, если он того не желает. Сэн, научи чудовище громко выкликать твоё полное имя… Пусть-ка горло дерёт до хрипоты, коли я не успел надрать ему место пониже спины. Ул, будешь в палате, купи один флакон неразбавленного золота и две склянки с синей краской, той, южной. Вот деньги.

Сэн вежливо поклонился и покинул комнату. Убежать с допроса без оглядки, как полагал Ул, бедняге нобу помешало воспитание. Но, оказавшись на улице, бездомный наследник рода Донго встрепенулся, поправил тесную рубаху и заинтересованно огляделся.

– Ты знаешь дорогу?

– Месяц в городе, как не знать.

– Ты, пожалуй, и в столице бы не потерялся, – уважительно вздохнул Сэн. —Последний раз я был в Тосэне пять лет назад, с отцом. Мы жили всё лето в особняке барона Омади. Вроде бы из-за обучения фехтованию его сына. Их хранимое оружие – двуручный меч. Мой отец знает… – Сэн вздрогнул и немного помолчал. – Он знал, наверное, все техники боя. А барон так располнел, что едва мог через живот сомкнуть ладони на рукояти меча. В общем, я жил в Тосэне и не помню города! Смотрел на чужие уроки или тёрся близ конюшен. Спроси меня, где особняк Омади, не отвечу и под пыткой.

Ул шёл чуть впереди и с вызовом поглядывал на всякого, посмевшего не убраться заблаговременно с пути ноба. То ли озорство грело кровь, то ли внезапно принятая без согласия роль оруженосца раззадоривала, но сегодня взгляд был горяч и опасен. Люди не просто отступали – отрыгивали и кланялись. Сэн умудрялся не замечать столь исключительного почтения к себе и болтал без умолку о бароне, его конях, его даре и гербе. Затем спохватился и толково изложил, что голубая кровь с древности и поныне сводится в единое генеалогическое древо, а вернее в рощу, поскольку семей много, линии переплетаются и расходятся, пополняются родней со стороны или же оскудевают наследниками.

Выделяют четыре главные ветви дара, и всякая имеет особенности в начертании герба и вероятных проявлениях. Птицы и цветы обязательны в гербах белой ветви, где много целителей. Мечи и стяги отражают особенности алой ветви, дающей наследникам способности, полезные в бою. Синяя ветвь с пером и лозой в гербах отмечает хранителей знаний и еще часто – неплохих канцлеров и градоправителей. Самая малочисленная и загадочная ветвь, золотая, имеет в гербах сердце и арку врат, отмечающие дар видеть незримое и порой творить волшебство.

– Сэн, твой герб алый?

– Да, хотя это не вполне верно, по маме – синий, и я больше похож на неё, даже внешне, так говорили все, кто её помнил. – Сэн поймал Ула за плечо и придержал. Пошёл рядом и шёпотом добавил: – О твоих родителях не взялся бы утверждать ничего. Мой побочный дар редкий, в нем капля золота. То есть я не способен к волшебству, но вижу в людях их кровь, как-то так. У тебя нет постоянного цвета, ты весь в текучем изменении, то ли настроение влияет, то ли время суток и сезон, неясно. Ночью ты ввалился в окно и был – яркое золото. Утром льстил дядюшке Монзу, как тусклейший наследник синей ветви, а теперь тычешь в людей копьём взгляда, полыхаешь алостью. Ул, это более чем странно. Если бы в городе имелся некто вроде… – Сэн спрятался в тени закоулка, чтобы не шептаться посреди улицы, и наклонился к самому уху. – Вроде беса. Ул, он бы чуял тебя, как угрозу. Из-за тебя он бы мог затеять бал нобов. Вернее, из-за особой крови, сильной. Вот до чего я додумался. Ул, не надо таиться от меня. Ты знаешь свой герб?

– Единственная мама, которую я знаю, Ула, – слова произносились обманчиво ровно, хотя сердце колотилось у горла. – Она подобрала меня. Я сразу сказал, я был утопленник, мёртвый. Ничего не помню, кроме последних лет в деревне. Не хочу помнить! Те родители отдали меня реке. Будь они хоть какие славные нобы с гербом, прошлое мертво.

Сэн кивнул, показывая, что не сомневается в сказанном, прислонился плечом к стене и надолго замер, даже глаза прикрыл от сосредоточенности. Наконец, он встрепенулся, пальцы крепче вцепились в плечо.

– А вдруг прежние родители не бросали тебя? Если я прав и золотых сомов раздают из-за… беспокойства кое-кого, то и прежде они, – Сэн старательно избегал слова «бесы», – искали сильную кровь. Вряд ли с хорошими намерениями. Вдруг та семья сгорела, как… как и мой отец? – Сэн поморщился, но упрямо продолжил вспоминать и выговаривать: – Отца позвали в дом, сообщив о госте, тут Монз прав. Отец странно посмотрел на меня и приказал… Не попросил, а строго приказал, слышишь? Заседлать Бунгу и шагом проехаться до развилки, чтобы узнать, годен ли старый конь для работы. Я уже оказался у перекрёстка, далеко, когда стал виден пожар… Отца не было нигде. К ночи нашли… то, что осталось. Тело совсем обгорело. Утром я проверил единственное строение, что было в стороне от огня, это погреб и крохотный сарайчик над ним. У дверей внутри лежали, заранее приготовленные, сабля, письмо и кошель с несколькими монетами. Для меня. – Сэн сглотнул и упрямо продолжил: – Он знал! Вот почему я ушёл до приезда новых хозяев земли. Отца убили… Я должен был выжить. И я обязан разобраться.

– Ты уверен, что я голубая кровь? – Ул проглотил шершавый ком, выдохнул.

– А кто ещё?

– Бес, – прямо глядя в лицо нового знакомого, Ул выговорил худшее из подозрений. – Может, Монз не зря зовёт меня чудовищем.

– Я видел беса Рэкста, совсем близко, – наклоняясь к уху, шепнул Сэн. – Восемь лет назад. Я гостил у дальней родни мамы, в столице, и ту встречу помню до мелочей. – Я видел его иначе, чем вижу тебя. Мир огибал его, сторонился. Не могу пояснить… нет, и всё! Тебе мало такого ответа?

– Они существуют, и они не родня мне, – поразился Ул. Он рассмеялся, подпрыгнул от радости. – Так, ага… теряем время. Пошли добывать золото. Что должен кричать оруженосец?

– Надень плащ и обязательно натяни капюшон, – вздохнул Сэн, нехотя отдавая вещь и ёжась. – Прохладно… что у тебя с волосами? Ночью было еще заметнее. Странно и это. У алых вроде меня волосы могут вспыхивать светом в бою, но кратко и белым, а ты переливаешься ни с того ни с сего, и цвет то серебряный, то в золото отдает, то в бронзу.

Ул стряхнул куртку, набросил приятелю на спину. Сам укутался в плащ, пританцовывая. Хотелось орать на всю улицу: эй, люди, я не бес! Я тут родной, даже если отличаюсь от вас. Сэн наблюдал нелепое поведение приятеля, иногда качал головой, но терпел. Он шагал по улице, куда Ул его вытолкнул, прыжком взлетев на высокий фундамент углового дома. Оттуда Ул спустился длинным шагом, спружинил в полуприсед и побежал впереди ноба, пританцовывая и выкрикивая имя «хозяина».

Постепенно Сэн устал от ужимок и прыжков. После второй или третьей коновязи, по жерди которой петухом прошёлся Ул, молодой ноб безжалостно подсек его под колени и смахнул на камни. Вмиг оказался сверху, прижал, ловко скрутил руку – так мама Ула отжимала белье, наверное. Стало больно, нос сам собой уткнулся в булыжник. Голос злого до шипения Сэна велел не позорить честь ноба, пока его же свободная рука удерживала капюшон на горящих солнечной рыжиной волосах. Пришлось встать, отряхнуться и чинно испросить прощения на глазах у маленькой толпы, уже сбившейся и наблюдающей гнев ноба – молодого, но весьма решительного в управлении слугами.

Дальше до самой палаты шли молча, Ул глядел под ноги, но отказывал себе в праве собирать медяки. У парадной лестницы Сэн звонко приказал ждать. Глянул на башенные часы особняка градоправителя, фасадом выходящего на Первую площадь и сообщил, что вернётся через час, не ранее.

Улу как раз хватило времени, чтобы проскользнуть к начальнику стражи Тосэна и гадчайшим, подобострастно-ядовитым тоном, заимствованным у второго сына семьи Коно, сообщить, стоя на коленях и выказывая униженное почтение «нищеброда»:

– Целую ноги, сиятельный хранитель Тосэна, долгих лет и всё такое… Я состою при нобе Донго, да будет он здоров. Дельце вышло: запамятовали вы указать хэшу, что объявлен бал. Я покуда запамятовал указать в чиновную палату, что вы запамятовали. Вот… Такая беда, это ж на вас получается вина и на мне, умолчавшем, равная… Прямо указано: порка принародно, ежели умолчать, ага. Ну, мне оно привычно, а вам… простите великодушно. Уж я кинулся в ноги хозяину, вину, значит, заглаживал, чтобы и он не сообщал. Он человек чести, он и не думал. А только он пеший человек чести, – Ул выделил важное слово и перевёл дух, радуясь молчанию главы стражи, окаменевшего после упоминания порки. – Радея о хозяине я посмел, раз память у нас с вами плоха, ну, изложить на бумаге. Мы, видите, хлопочем нобу Донго коня от щедрот города. Погорел его дом, славному роду пришло ущемление… Я попросил переписчика, все буквы стоят верно. Тут бы еще подпись от человека, чья честь весома, вот как ваша, славнейший ноб.

Ул перевёл дух. От своего же гнусного многословия звенело в ушах и к горлу подступала тошнота. Начальник стражи не двигался и, кажется, не дышал. Тишина выступала на спине липким потом. Ул выждал, суетливо похлопал себя по рубахе, добыл из-за пазухи прошение, которое по буковке сам написал за ночь.

Медленно, старательно дрожа пальцами, Ул подвинул бумагу в сторону очень опасного человека.

– После бала как хозяину добираться домой? Ножки собьют.

– После бала, – разжал зубы и задавленно шепнул грозный страж. – Да… Двадцать дней, вполне довольно для прошения. Следует похлопотать, чтобы достойный ноб смог уехать из города. Он не намерен задерживаться здесь?

– Нет. Разве по нужде, они так убивались, что не годны в стражу, так убивались… желали на балу искать иную службу, сетуя на прежнюю неудачу.

– За день до бала пусть ноб Донго с этим знаком посетит городские конюшни, – быстро сказал тот, кто желал избежать порки и уже понимал, что это может оказаться сложно. – Ему надлежит подписать благодарность к поручителю в прошении и забрать коня. Со сбруей.

Ул поймал знак и стал громко, слёзно превозносить щедрость честнейшего человека, который не бросил в беде сына старого друга, протянул руку помощи. Приговаривая, Ул отползал, пока не уткнулся задом в дверь. Под напором она приоткрылась и позволила пятиться дальше, в коридор. Лишь там Ул разогнулся, поправил капюшон и помчался на площадь, избегая высоких прыжков и азартного визга. Знак жёг руку. Но, яснее ясного, следовало до поры молчать о ловком, но лишенном чести давлении на стража. Из-за воспаленной чести Сэн, конечно, не взял бы и медной монеты из грязных рук.

– Кто ж ему чистыми выведет коня? – возмутился Ул, устраиваясь у стены чиновной палаты, порой именуемой «приказ». – От чести сплошная морока! Ну, пусть меня выпорют, всё равно я прав! Куда ему без коня? Я прав. Да точно прав. Да…

К крыльцу прошли трое, впереди прихрамывал слуга, за ним шествовал пожилой мужчина и последним плелся юноша чуть старше Сэна. Слуга держал на поставленных плоско ладонях медный прут, с которого свешивался бархатный язык, когда-то синий, но застиранный и вылинявший до тускло-серого. Вышивка тоже пострадала, но ещё позволяла рассмотреть длинное перо, помещённое кончиком в виноградную гроздь и обвитое узором лозы.

Чуть погодя носильщики доставили нарядный паланкин. На занавесях переливался шелком алый герб с коротким кинжалом на геральдическом щите, испещрённом звёздами. Ткань откинула морщинистая рука старухи. Почтенная ноба тоже спешила за приглашением себе или наследникам. Ул сел удобнее и стал ждать. Возле лопатки слева ныло всё сильнее, под капюшоном делалось душно. Чудилось: вот-вот прогрохочет издали и встанет у лестницы белая в золоте коляска. Великан Гоб откроет дверцу, опустит ступеньку… Лия махнёт прозрачной рукой с длинными пальцами, вмиг рассмотрев знакомого. Улыбнется – и настанет золотое лето…

Ул встряхнулся. Ему не велели даже думать о таком! Верный совет, увы: с памятного дня Лия ни разу не посетила Заводь, чтобы хоть издали улыбнуться своему «цветочному человеку». Сколько ей теперь? Она казалась совсем ребёнком, ей ещё, конечно, рано ездить на балы. Зря ноют уши, тщась уловить перестук копыт с одной из пяти сходящихся к площади улиц.

– Золотая птица, – задумался Ул, по-новому оценивая знак на ограде особняка Лии.

– О чем ты?

Оказывается, пустые мечтания оглушают надёжнее удара по голове. Ул вздрогнул, быстро обернулся. Сэн стоял совсем рядом, с заметным напряжением удерживал на весу пузатый холщовый мешок. Улыбался.

– Я думал уходить от вас, неловко быть нахлебником, – смущенно признал Сэн. Поколебался, но все же отпустил мешок, едва понял, что Улу держать не трудно. – Не хмурься. Знаю, иногда то, что я говорю, звучит по-дурному. Я бы сам обиделся, возьмись гость вымерять деньгами мое гостеприимство. Только Монз не богат, да и вы с мамой… Спасибо за рубаху. Я такой ноб, что своей запасной нет. Я весь день думал, есть ли у тебя запасная, или я получаюсь хуже лесного разбойника. Ведь отнял последнее.

– Ты правда дурной, – рассмеялся Ул, и на душе стало легко. – Пошли, купим тебе рубаху. И даже мне купим. Ты ведь не уймешься.

– Не уймусь. Хорошо, что ты умнее меня. Папа как-то сказал, что мы, нобы Донго, нелепые. От рождения вроде перекаленной стали. Или вовсе не гнемся, или ломаемся. Еще он сказал, что следует положить все силы и усердно взрослеть, чтобы не ломаться по пустякам и не ранить друзей. Я стараюсь. Но я куплю тебе две рубахи.

– Лучше купи маме набор приправ к рыбе, а Монзу большой платок из пуха каффской овцы. Мне рубахи не нужны, тем более новые. Когда заплата хоть одна есть, не так обидно добавлять еще. На мне, мама сказала, вещи прям горят. Идем.

– Вроде, они не ощущаются, – Сэн поморщился, с сомнение рассмотрел улицы и не справился с выбором дороги, способной привести домой. – Но в палате неспокойно. Там… темно. Или тускло? Не могу описать.

– Бесы, – шепнул Ул. Отмахнулся, как от маловажного. – Эй, а есть ли такой герб: золотая птица?

Сэн задумался, глазея по сторонам и спотыкаясь. Пришлось взять его под локоть и вести, оберегая второй рукой прижатый к бедру мешок с золотом. Двигались небыстро, Ул шёпотом подсказывал дорогу и давал приметы на будущее. Пройдя половину пути и купив всем в доме по подарку, Сэн разговорился, добыл из памяти много разного о гербах с птицами, о пересечении белой ветви с золотой. Нехотя, морщась, упомянул постыдный для голубой крови способ сохранить привилегии. Мол, есть слух: подбирают слабой здоровьем наследнице или негодному к семейной жизни наследнику сговорчивую пару из деревни. Если дитя родится без дара, «пару» вышвыривают, заменяют. Как раз с белой и золотой ветвями был связан мерзкий случай, но подробностей вспомнить не получается, а вот сочетание слов – золотая птица – отец упоминал, но что имел в виду?

– Мне предложили выгодное дело, – гордо сообщил Сэн, отделавшись от скользкой темы. – Одарённых слухом чести часто приглашают для подобного. Я буду посещать палату через день и слушать тех нобов, кто не может подтвердить происхождение бумагами. Мне выдали благодарность, два сома серебром сверх оговорённых десяти. Я ужасающе богат. Даже голова кружится.

– Сразу золото? До работы?

– После платят наёмникам, а нобов лишь благодарят за услугу, – поучительно сообщил Сэн и скривился. – Не одно и то же, нет! Меня можно громко, на площади перед палатой, одарить письмом от градоправителя, чтобы я одной бумагой и остался сыт. А тебя, безродного, только денежка приманит. Честь невыгодна. Но ты подставил плечо и помог мне, ты уважаешь Монза и твоя мама волшебный человек… Значит, денежная правда весит для тебя меньше, чем душевная… бессмысленная и обременительная. Однажды ты станешь глуп, как распоследний Донго. Я злился на отцовские правила чести лет до двенадцати, пока он не выгнал из дома одного человека. Полезного. – Сэн усмехнулся. – Падаль золочёную.

– Я и теперь довольно глуп, – охотно согласился Ул, подбирая очередного медного пескарика. – Удобно быть глупым, прекрасно быть деревенщиной, замечательно оставаться недорослем. Все, кто видит меня слабым… они мне вроде как в долг дают без возврата.

– Монз тебя за это и ругает. Зря. Когда я полез в ссору из-за коня, кроме умной глупости дело решалось лишь большой кровью. Благодарю. – Сэн поправил на плече легкий, но объемистый тюк с подарками. Глянул на спутника, очередной раз споткнулся. – Ул, а сколько тебе лет? На вид четырнадцать, пожалуй. По силе точно поболее. В тебе есть алость, вижу без ошибки. Если тебе уже четырнадцать, то бою с оружием ты обязан быть обучен. «Алый неизбежно обнимет рукоять в раннем возрасте, и лучше для чести, чем для слепого найма». Так сказал отец. Как его наследник, я намерен исполнить неписанный закон и учить тебя.

***

У сабли Сэна определённо имелось имя. Оно звенело и лучилось, готовое угадаться, едва клинок показывался из ножен. Увы, при первом знакомстве с Улом, тогда, ночью, сабля мелькнула лишь на миг. После Сэн ни в какую не желал достать оружие даже из тряпичного верхнего чехла. Вместо этого начертил на бумаге, как надлежит вырезать подобие оружия из дубовой чурки, проставил размеры, со вкусом изложил на словах особенности нынешних сабель и оружия древности, гордо вскинулся: да, хранимое в роду Донго – уникально… И снова не пожелал притронуться к ножнам.

Выструганный в тот же день деревянный клинок получился простоват. Он повторял современную саблю городской стражи, а вовсе не чудо, хранимое в чехле.