Читать книгу Селёдка на пляже - Оксана Лисковая - Страница 2

Ночью не спала.

Я не боялась операции. Я верила в свое везенье. 18 октября оно было повсюду, оно окружало и щекотало коленки, тащило мой рюкзак и включало вовремя зеленый свет. К тому же оперировать предстояло не мне – и это тоже было большим плюсом.

      Я нервничала – и боялась больницы как природной аномалии, как непонятного вопроса, как незнакомого места, как высоты. Больница откликнулась на мои страхи. Пройдя через главный вход, я посмотрела на указатель, чтобы дойти до нужного мне корпуса, и увидела: «четвертый с половиной корпус морг». Икнув, я сначала достала бумажку с адресом и сверила: все было точно, мне туда, в морг. Потоптавшись на дорожке и неуверенно посмотрев в небо, я позвонила врачу:

– Здравствуйте, это я.

– Здравствуйте, – появился в телефоне Л.А.

– А вы уверены, что мне в четвертый (фиг с ней, с половиной) корпус?

– Да. А что?

– Спасибо. Сейчас буду, – в конце концов, если врач хороший, какая разница, куда идти?

В десять ноль семь я поставила рюкзак возле своей новой кровати и побежала оформлять бумаги в приемное отделение. Пока Л.А. показывал его из окна, все было отлично, только руку протяни, но как только я вышла, корпус немедленно исчез. Обежав территорию больницы несколько раз и поняв, что вернуться обратно – это отдельная история, я, наконец, попала сквозь курящий медперсонал в нужные мне оформительские коридоры с узкими закрытыми дверями, на одной из них было написано "ЗаВ. Пр.ОтдеЛением" Я постучала тихонько, потом громче, подергала дверную ручку. Из лабиринта на стук выскочила дама в халате с отлично выбеленными волосами, уложенными в замысловатые хохолки:

– Что вам нужно?

– Заведующего отделением, оформиться.

– Не ломайте двери! Я сейчас вернусь и оформлю вас, – белые хохолки исчезли.

Слоняясь по коридору, я оценила просьбу: дверь в ее кабинет и несколько соседних выглядели не очень, я бы даже сказала нездорово, внизу были вмятины, о происхождении которых я предпочла не думать. Села на банкетку и стала ждать. Появившись, через полчаса и пригласив меня в кабинет, заведующая сообщила, что направление в больницу выписано неправильно – мой врач «царь-эгоист-надоел-сколько-раз-говорить», плюет на чиновничью мораль. Пока она писала в большой амбарной книге, я подумала, что как профессиональный чиновник я ее понимаю. Записи в таких книгах должны быть четкими, а в личном деле только правильные бумажки, канцелярия требует к себе любви и сочувствия. Но… Л.А., нарушая правила, крашеной дамы, поступил, пожалуй, хорошо, правильная бумажка занимает слишком много в нашей жизни… и я часто нарушаю… я только на мгновенье представила, сколько бы еще заняло времени получение правильного направления … сколько нужно услышать… еще найти печать … как обычно … человек вторичен …

– А ваш участковый?

– Что? – прибавив Л.А. плюс, удивляюсь я. Лет пять уже не была у своего участкового врача, даже не знаю, как он выглядит, даже примерно.

– Лентяй никчемный…, – сердится дама, потому что мифический участковый не направил меня к кардиологу по поводу брадикардии.

– Брадикардия в вашем возрасте? Вам сколько лет?

– Не знаю. Тридцать семь или тридцать восемь… кажется тридцать восемь… одну минуточку, – я вынимаю из кармана сумки телефон и включаю там калькулятор – нужна же точность.

– О, как! – восхищается дама.

– Тридцать семь, – без ошибок сообщаю я, разделяя ее восторги. Мне нравится телефон, внутри которого живет калькулятор.

– О, как! – с восторгом повторяет дама.

– Мне не до того, – как-то глупо улыбаюсь я.

– И не до брадикардии! А вы ведь не спортсменка! Это для спортсменов замедленное сердцебиение даже хорошо. Это защитная реакция! А для вас – плохо, в таком-то возрасте.

– А в каком хорошо? – достаю я снова телефон, чтобы разузнать у калькулятора, когда будет хорошо.

– Для вас – ни в каком.

Я засмеялась, спрятала телефон и спросила, ощутив внутри охлаждающий хорошее настроение мистический ужас:

– Мне домой ехать?

Мама привезла меня в больницу. Мне восемь лет. Мы стоим в белом помещении. Большая женщина в ужасно мятом желтоватом халате ходит туда-сюда, садится, что-то пишет. Мне хочется обратно, хочется плакать. Но я молчу. Я заболела, меня привезли лечить. Я раздеваюсь. На мне теперь нет ничего своего – чужая пижама велика и противно колется. Женщина берет меня за руку, приглашая пройти дальше в бесплатную советскую медицину. Медицину я помню – рыжеволосая медсестра и щелкающие между собой железные иголки шприцев, сладковатый запах в ренгенкабинете, дурацкое белое постельное белье с голубыми буквами «минздравминздравминздравминздрав». В палате двенадцать человек. Все одинаково больные. Я ложусь на кровать и отворачиваюсь, пытаясь разгадать, что такое в-а-р-д-з-н-и-м-и-н-з-д-р-а-в-м-и-н-з-д-р-а-в-м-и-н-з-д-р-а-в-а-р-д-з-н-и-м. У меня воспаление легких, которым я заболела в детском санатории, где тоже от чего-то лечилась.

Вернулась в свое отделение, постучала в ординаторскую, отдала в чьи-то незнакомые руки подписанные бумаги и откуда-то из-за шкафа сначала что-то хлюпнуло, а потом вынырнул голос Л.А:

– Проходите в палату, осваивайтесь.

Мне вдруг показалось, что все это неправда, захотелось сбежать, но я пошла осваиваться.

Освоение палаты, в сущности, дело простое – она состоит из четырех стен, двери, раковины, окна, пяти кроватей и нескольких старушек.

– Здравствуйте! – громко кричу я, – меня зовут…

– А нам не нужно знать, как вас зовут, мы выписываемся.

На окне жалюзи, решетки, а за решетками – береза, по которой прыгает и веселится синица, осваивая ее ветки. Пока я переодевалась, пялясь на синицу, мысленно разговаривала с собой, чтобы не оставаться в одиночестве; пока вынимала из рюкзака разные вещи, мое сознание разделило их на больничные и городские. Больничные были быстро и брезгливо брошены в тумбочку, а городские аккуратно сложены и спрятаны. Засунув пакет с городскими вещами под высоченную кровать, я забралась на нее, стала читать книжку и завидовать Выписывающимся старушкам, которые сказали, что мое имя им знать не нужно.

Почти одновременно со мной появилась еще одна пациентка.

Старушка Недовольной Дочери.

У нее молодой и почти идеально красивый доктор – Красавец. Старушке 81. Ее перевели сюда из другой палаты. Она строго соблюдает режим дня:

1. Завтрак.

2.Сон.

3.Обед.

4. Чтение журнала.

5. Сон.

6. Ужин.

7. Чтение того же журнала.

8. Сон.

Пункт второй, пятый и восьмой соблюдался строго:

– Десять часов! Гасите свет.

Свет горел над моей кроватью, как в поезде. Я удивилась и сделала вид что не слышу.

– Девочки, десять часов! Соблюдайте режим дня! Гасите свет.

Я застеснялась, хотя попыталась возразить, но свет выключила и ушла в коридор. Из-за этого предоперационная бессонная ночь продлилась на 3 часа дольше – из коридора медсестры выгнали меня спать, пришлось смотреть в потолок.

Удивительно, что режимная бабулька постоянно свивается в кровати под двумя одеялами в своих бесконечных снах. А казалось, должна быть традиционная бессонница.

К старушке приходили дочь и зять.

Дочь ворчит:

– Ой! Ну что ж тебя сюда перевели. Как не хорошо! Там ты одна была в палате, а теперь?

– Вы знаете, – обращается ко мне – это ужасная больница. Сюда лучше не попадать (а у меня завтра операция), здесь все за деньги. У нас все свое, и лекарства, и все остальное, ну знаете, да? и вообще – безобразие. Кипятка не дают! Эта мне сейчас устроила скандал. Та давала, а эта нет. Здесь никто никому не нужен.

Кипятка правда не дают, я тоже попросила кипятка, так как у меня был свой чай. Мне налили чай из чайника с номером, я испугалась и вылила номерной чай в раковину. Лучше пить воду.

После операции, когда мне разрешили ходить, Старушка Недовольной Дочери дала мне свою палку. Я попробовала, чтобы не спорить с ней, но все-таки отказалась. Потом она учила меня скручивать бинты:

– А ты почему вторую ногу не бинтуешь?

– Врач сказал, что не надо.

– Ты не слушай их, они скажут. Ты бинтуй! Вот у меня отекло, а почему не понятно. Я бинтую.

Пытаюсь возражать, я-то Л.А. строго и ответственно доверяю. Старушка со мной спорит. Моя Сестра-Ангел говорит мне шепотом: «Соглашайся». Я обещаю бинтовать, но заранее вру.

В пятницу Старушку выписывают.

Пришли дочь и зять, помогают ей собраться.

– Надевай вот это пальто, машина у корпуса.

Я немедленно вспомнила надпись на воротах: «Проезд машин только по пропускам».

– А вас пропустили? А разве можно? А как?

– Как у нас все? За деньги. Дали охраннику.

– Аааа, – утыкаюсь я в книжку.

Старушка Недовольной Дочери повозилась вокруг своих вещей совсем по-хомячьи, словно оказалась в комке ваты, и легла спать, подложив под щеку глянцевый журнал. Я посмотрела на часы – начало первого. В Чикаго 3 часа утра, в Петропавловске-Камчатском – полночь, в больнице – вневременно. Спрятала часы, попробую измерять время прочитанными страницами.

Через пятьдесят восемь страниц пришел мой царственный Л.А. и стал что-то спрашивать, записывать, смотреть ногу. Я встала на самый край кровати, сообщив:

– Высоко! Ничего не вижу, – поскольку стояла к этому краю спиной, а сказать, что боюсь высоты, постеснялась.

Так же, не видя, подписала бумаги, где разрешала оперативное вмешательство. Профессиональный инстинкт требовал прочтения этого текста – просто так, я же понимаю, что все равно подпишу. Может быть, пару страниц? Но буквы отчего-то отвернулись от меня и не стали читаться, видимо, текст по каким-то причинам решил меня проигнорировать, и не остался со мной даже в виде копии. И, несмотря на то что мой внутренний чиновник понимал: копия должна быть, я как-то неактивно наблюдала, как подписанные бумаги уплыли с тумбочки и потерялись в белизне врачебного халата.

Пообещав встречу с анестезиологом и три укола с утра, чудо-доктор-царь удалился вместе с бумагами и халатом.

Я стала ждать, через несколько страниц, узнав, что туалет в больнице – прям как у нас в институте, один на двоих – для мальчиков и девочек, и мальчики, естественно, там курят. Старушка Недовольной Дочери и Вера Ивановна возмущены: отложили свои читальные принадлежности и с азартом ругают туалет.

Вера Ивановна

Примерно семьдесят два года. Лежит повторно. В этот раз на терапии. Полтора года назад Л.А. поймал у нее в животе тромб. Она на него жалуется:

– Тромб был в ноге, он хитрый, не стал его удалять, а потом поймал в животе.

– Ну и как? Удачно? Последствий нет?

– Нет, но вот что ж он его из ноги не вырезал? Из ноги проще!

У Веры Ивановны погиб в автоаварии младший сын, почти мой ровесник. Она живет с внуком и его девушкой. Рассказывает какие-то непонятные мне истории с квартирами: в результате ее желания сделать всем лучше, она оказалась в коммуналке. Между делом удивляется, что Л.А. меня сегодня три раза навестил. Ей со мной можно поговорить, я слушаю и читаю. При мне к ней никто не пришел. Но по телефону звонили подруги и внук, она всем сказала, чтобы не приходили, они и не приходили. Так ведь удобно, правда? Вечером предлагала ей крем для лица – отказалась.

Я к такому устройству туалета равнодушна, мне все равно, в детском саду тоже такой был, правда, мальчики еще не курили.

Потом доктор пришел еще раз, что-то, видимо, говорил или спрашивал, но я тут же все забывала, к тому моменту я прочитала почти сто пятьдесят страниц и боялась, что книг хватит только на один день, потому, перебив его, я капризно сказала:

– Почему нельзя было приехать вечером? Надо было мне вечером приехать.

– Как вечером? – спросил Л.А., смешно приподнимая брови и нос.

– Ну что мне тут делать целый день? Ужас!

– Ну, вы к нам привыкнете, мы к вам.

Царь ушел. Я уткнулась в книжку с твердым намерением не привыкать, а скорее выписаться.

Я мерзла, совершенно непонятно, по каким причинам, похоже, больше никто не чувствовал холода, время было потеряно, зато тревога и холод стали вполне телесными ощущениями. Начиная замерзать, я выскакивала с книжкой и телефоном в коридор. Говорила. Читала. Говорила. Ходила. Возвращалась. Смотрела в окно на синицу и мерзла. Мерзнуть стало даже приятно. Наверное, я привыкала.

За распахнувшейся палатной дверью неожиданно возникло что-то большое и зеленое. Я подняла голову и обрадовалась, мне подумалось, что анестезиолог уже не придет, почти вечер, синица исчезла. Споткнувшись в буквах моей фамилии, зеленый и большой посмотрел на старушек и позвал в коридор. Я весело (наконец, хоть что-то дельное) выпрыгнула с кровати, к которой уже примерзла, и понеслась за ним в коридор, одновременно подумав, что вот так сидеть, скрестив ноги, я могу последний день.

– Вас как зовут?

– Ак…..

– Не важно, я анестезиолог – у вас, наверное, работа сидячая?

– Сидячая?

– Ну да, вот и результат – больные вены. Да?

– Похоже на то. Можно не спать на операции?

– Можно. Вам когда-нибудь делали наркоз?

– Не однажды.

Мне одиннадцать лет. Я прихожу в себя после операции, после снятия повязки, и живу дальше. В палату заглядывают врачи. Я уже не помню их лиц, и имен не помню, а вот их движения, ощущение их настроения возвращаются ко мне легко. Все хихикают и подмигивают, особенно мужики. Спустя много лет мама рассказывает: приношу передачу, врач просит зайти и спрашивает, какая у нас в доме семейная обстановка, как в школе? Мама говорит, что все нормально (а так и есть в целом, если не считать моего характера). И тут врач ей говорит:

– Ваша дочь тАААк ругается матом! Откуда она знает тАААкие слова, а главное их управление! У нас шок был в операционной! Мы смеялись. А потом все ходили на нее посмотреть, даже студенты.

Мама не знает. Маме стыдно. Мама у меня матом вообще не ругается! А я – советская девочка, пионерка, выражаю свое отношение к жизни под наркозом вполне безответственно.

– Это в позвоночник?

– Да.

– Это больно? – я боюсь, что это больно, совсем не хочу больно, к тому же, по-дурости мне представляется, что иголка во мне застрянет, сломается, и будет землетрясение.

– Нет, не больно. Потом нужно будет пить много воды. А с семи утра нельзя.

– Хорошо, буду пить.

– Аллергия есть?

– Есть. Аспирин.

– Да, хорошо, я понял. Какие будут пожелания?

– Пожелания? А что за пожелания? – удивляюсь я.

– Нуу … разные бывают.

– Какого рода? – на самом деле я бы что-нибудь пожелала, мне тоскливо здесь, но в замкнутом пространстве желания сами собой как-то не приходят в голову – за тебя желают врачи. К тому же, нужно запомнить кучу того, что они говорят, хотя в целом это бессмысленно – говорят они быстро и тихо, не записал – привет. Если бы я знала, как будет в операционной, я бы, конечно, пожелала одеяло, или шерстяную простынь, или операционный стол с подогревом, или надпись на потолке «не спи, товарищ». Но я ничего не знаю.

– Ну, вы уже пожелали! Я завтра утром зайду, может, что придумаете, – и убежал, исчез в вечернем коридорном пространстве.

Пришел Л.А., сказал, что дадут на ночь феназепам: «перед операцией нужно хорошо выспаться». Я отказалась. Он поуговаривал, сошлись на том, что «беленькую таблеточку» дадут, а я могу не пить. Могу не пить.

Могу бродить по коридору и придумывать желание (я бы руки оторвала дизайнеру, подделавшему коридор под длинную, выплывшую на поверхность синеватую вену). Темнеет, врачи уйдут домой, останутся невыписанные старушки в палате. Может им пригодиться мое имя?

Плавая мимо сияющих синевой дверных стекол, я оказалась у поста медсестер, это где-то в центре коридора. В центре сообщили секрет: во-первых, я больная, во-вторых, нужно делать клизму и на операцию ехать «голышом».

А я-то подошла в центр и спросила: «Как одеваться?». Хорошо, хоть брови накануне покрасила. Видимо, Л.А. был прав, что велел приехать в десять утра. Как выяснилось несколько позже, больница – это не увеселительное заведение. А жаль. Я скорчила рожу и по совету сестер побежала в ординаторскую сообщить, что я есть не буду (возможно, никогда). Фиг вам. (Попросить противошоковое?) Тот же анестезиолог (а может, и не он, но тоже абсолютно зеленый) жалостно сказал:

– Это завтрашняя вена?

Царь, не оборачиваясь, кивнул.

– Лучше проклизмиться, а то после наркоза тяжело.

Вероятно, где-то здесь, удаляя имя собственное и превращая тебя в диагноз, больница радостно поглощает твое привычное сознание. Здесь – другая свобода. Замыкая пространство бело-синими призрачными дверями палат, прикроватными тумбочками и однокрылым водянистым коридором, она отбирает привычки, условности и даже мечты. Есть только назначения и желание выполнить их с точной безусловностью. Приходящие к тебе из мира люди уже несут другой заряд жизни – жизни, которую ты забыл, вот так сразу, выполнив странное «привыкать».

Я пометалась в палате: клизма – это слишком страшно. Сначала мне захотелось спрятаться, чтобы меня не нашли, потом достала рюкзак – собраться домой, почти заплакала, не соображая, почему так боюсь «клизмиться», и поняв, что делаю что-то не то, что из-за этого из больниц не уходят, я выбежала в коридор звонить своей подруге.

Мы стоим с Викой в туалете у окна, обнимаемся и плачем. В окнах напротив горит желтый домашний свет, а не белый, как здесь. Вика ехала в пионерский лагерь в Крым. Автобус вылетел с серпантинной дороги. Она сидела рядом с папой. Напротив, у своего папы на коленях, сидела маленькая девочка и ела черешню. Отец выковыривал ей косточки и давал только мякоть, потом протянул горсть Вике. Последнее, что она помнит, – маленькая девочка вылетает в окно, а на каких-то кустах висит чей-то сандалий, черешня и рука с часами. Вика тогда ослепла. Ей делают не первую операцию. Она уже видит. Всех, кроме своего папы. Папа у нее погиб.

Мы плачем, рассматривая сквозь прыгающий желтый свет чужое безболезненное благополучие.

– Ну, хватит, – говорит Вика, – плакать нельзя. Если увидят, накажут.

Наказанным детям медсестры делали клизму или раздевали и ставили на стул в палате или в столовой во время общего ужина. Дисциплина – важная часть власти, часть больничной жизни. Кому об этом расскажешь?

– Если бы Завтрашней Вене сказали об этом заранее, – плакалась я подруге, – я бы перестала есть за два дня, и никакого кофе с утра, даже если он пахнет остро и сладко, понимаешь, когда я вдыхаю кофе, мне кажется, я взлетаю, как счастье. И йогурт долой.

– Клизма – это прекрасно! Дали бы одобрил! Понимаешь?

Выставка Дали, которую мы посетили почти перед больницей, была веселой. Мы выкатились из здания на Волхонке, пружиня от смеха, очередь, мимо которой мы шли, оглядывалась.

– Девочки, что там? – спросил нас бледный мужчина с тростью.

– Ужасно смешно! Не художник – восторг! Обхохочешься.

– Серьезно?

– Ха-ха-ха! Очень!

– К тому же, бесплатное очищение организма! Люди платят деньги, а тебе – пожалуйста! – разумно утешала далианская подруга.

– Пожалуй, – согласилась я, рассевшись на подоконнике и наблюдая за лифтом, который открывал двери и показывал, кто у него внутри: за врачами стояло что-то розовое и вздыхало, – ой!

– Что там у тебя?

– Так, что-то розовое проехало на лифте.

– Дали бы зарисовал.

После сведений о «клизмиться» особенно нас порадовал феназепам, который я попросила медсестер не давать. Все это в своей неожиданной логике развеселило, и, обсуждая по телефону с моей далианской подругой способы бесплатного очищения организма, нарушая всякие покойные настроения режимного острова, мы несколько раз с восторженным смехом повторяли:

– Сделать клизму, выпить феназепам и проснуться в … в тепле.... вот и утро наступило!

Я успокоилась, беспричинный страх ушел. Может быть, у меня не было аппетита, а может, в том непрочитанном тексте есть пункт 3.6.4. «выполнять, что обещала» – есть я перестала. И так, на всякий случай, с семи вечера перестала пить.

Температуру не знаю.