Читать книгу Боже мой, какая прелесть! - Оксана Обухова - Страница 3

Проснулась я так поздно, что, когда взглянула на часы, не поверила глазам. Табло электронного будильника показывало половину пятого.

Кажется, вечер. В спальне, выходящей окнами на юго-запад, – жара. Утром, ложась почивать, я не включила кондиционер (я теперь жадная и берегу электроэнергию), а решила обойтись открытым в утреннюю прохладу окном. Теперь голова трещала так, словно вчера я позволила себе не два глотка арманьяка на сон грядущий, а засосала стакан самогона.

Гадкое состояние. И привкус во рту соответствующий воспоминанию о самогоне. На подушке осталось влажное пятно в форме затылка.

…Примерно через десять минут кондиционер охладил дом до приятной температуры, чуть позже таблетка дешевого, но действенного цитрамона сняла с висков пульсирующие взрывы. Физическое состояние улучшилось, моральное осталось гадким. Просто даже мерзопакостным.

К любому роду деятельности у человека должна быть либо склонность, либо наработанная привычка. Я врожденного пристрастия к подлости не имела – к сожалению? – и раньше шантажом не подрабатывала.

Вчера, на адреналине, все казалось едва ли не невинной шалостью. Сегодня, когда умозрительные наметки готовились перейти в фазу решительных действий, наступило жалкое похмелье. Стыд и страх терзали в равных долях. А с чего я, собственно, должна начать этот самый шантаж?!

Сбегать в милицию, разузнать, в чем обвиняют Коновалова, и выяснить цену вопроса? Или сразу явиться к нему с предложением – делиться надо, батенька? Пригрозить – снесу часики с отпечатками куда следует…

Явиться? Да жутко представить! И гадко, кстати, тоже.

Но что же делать? Карусель завертелась, ложные показания я уже дала…

Может быть, написать Коновалову письмо в стиле «я знаю, что вы делали прошлым летом»? Подкинуть листок в почтовый ящик, назначить рандеву между мной и обувной коробкой с валютой?..

А если на рандеву явятся не баксы, а дяди с ножами и пистолетами? У меня в делах подобного рода опыта нет. Обманут и пристукнут, как малолетку.

Тогда что делать?! Зачем я все это замыслила?!

Так. Написать письмо с изложением вчерашних событий, оставить его в надежном месте у проверенного человека и явиться к Коновалову – если со мной что-то случится, письмо уйдет под копирку в прокуратуру и к капитану Стрельцову?

Если подумать хорошо, то в принципе – можно.

Если подумать еще лучше, демарш обернется фарсом. Я себя знаю. Едва я приближусь к Коновалову, страх стиснет горло, и все угрозы я пропищу так, что насмешу потенциальную жертву шантажа до коликов в желудке. Сашка – шантажистка. Сашка – угрожает. Пищит, ерепенится и пытается выглядеть страшно.

Тем более что мышиного писка я стесняюсь и моментально начинаю путаться… А времени досчитать до ста Анатолий Андреевич мне не даст. Считать придется после каждой, смешно сказать, угрожающей фразы. Так что поможет это вряд ли.

Напиться, что ли, перед визитом? Напиться, стать храброй до безрассудства и стоять на своем: часы и показания в обмен на пол-лимона?

Ага. Придумала. Пристукнут уже как пьяную малолетку. Пить не умею, храбрость проявляю, только если обижают, к человеку с ножом у горла никогда не приставала…

Н-да. Ситуация.

Но надо, Саша, надо. Не сумеешь совладать со страхом и совестью, упустишь шанс, потом пожалеешь. Второго случая легко заработать может не представиться.

И кстати, о шансе. Вчера мне обещали «ягуар». И почему-то мне казалось, что стоит только прокатиться на автомобиле с диким звериным именем, почувствовать храбрость ревущего скоростного мотора, как наглость вернется сама собой. Я снова стану бесшабашной и бездумной, напористой и сильной, как эта стильная, приемистая, грозная и изящная машина, чье имя – мощный зверь в пятнистой шкуре.

Уговаривай себя, Саша, уговаривай! Подбирай эпитеты, сравнения, стань зверем! Дикой, осторожной кошкой с чуткими ноздрями и крепкими лапами…

Я вышла на балкон второго этажа, глянула на улицу и аж присела от восторга: перед воротами, прячась в тени забора, стоял «ягуар». Лоснился черными боками, сонно жмурил потухшие фары и ждал приказа: в путь!

Как была в пеньюаре и тапочках, на одном дыхании я слетела во двор, вышла за ворота и встала у машины, Автомобиль не только выглядел, но и пах как будто по-особенному. Каким-то необычным ягуарским воском. Его бока сверкали не как капоты обычных машин, его фары казались хрустальными, кожа салона выглядела дивно мягкой и упругой… Машина завораживала. Совершенством линий, скрытой мощью, запахом, сверканием, обещанием скорости и послушания…

Невдалеке тихонько звякнуло железо.

Я вздрогнула, скосила глаза в сторону и увидела соседского Павлика, ремонтирующего велосипед возле своего забора. Мальчишка сидел на корточках и на «ягуар» не обращал ни малейшего внимания. (В конюшне его папы жуют сено два мерина – «бентли» и мамин БМВ.) А вот второй мальчик, что стоял рядом с велосипедом, на меня таращился откровенно. Был он худощавый, темноволосый и явно не из нашего поселка. За спиной мальчишки болтался рюкзачок, надетая козырьком назад бейсболка слегка запылилась, и отчего-то выглядел мальчик странником, остановившимся в тени чужого забора поболтать с аборигеном.

Меня пацаненок разглядывал так, словно на улицу я вышла не в пеньюаре, а с голой грудью и в юбочке из пальмовых листьев.

Независимо вскинув подбородок, я повернулась к мальчикам спиной и увидела, что из щели для почтового ящика торчит длинная роза, желтая с красным кантом по кончикам лепестков.

И эта роза была сигналом.

Я вытянула ее из прорези в калитке, вернулась во двор и, открыв почтовый ящик, нисколько не удивилась, обнаружив в нем тяжелый конверт, где сквозь бумагу прощупывались ключи на брелке автомобильной сигнализации. Там же лежала доверенность на управление «ягуаром», документы и записка с вложенной в нее сотней долларов.

«Милая Сашенька, – значилось в послании, – простите, что не смог выполнить свое обещание и заправить бак машины. Я просто не успел. Проспал. Оставляю вам деньги, надеюсь, на бензин хватит. Всего хорошего, всегда ваш друг, Анатолий Коновалов».

Обмахиваясь розой, я дважды прочитала письмо.

Не успел, значит. Подсунул розу со своего огорода и дал взятку – сто баксов и «ягуар» во временное пользование.

Не знаю почему, но одинокий портрет американца Франклина меня разозлил. Причем злость эту я старательно культивировала, удабривала и окучивала. Растила то есть. Подпитывала изнутри и умоляла не завянуть.

Не успел, значит. Сунул в конверт портрет мужика с бабской прической и думал – рот заткнул. Сотней и ремонтом им же разбитой машины…

Ну уж нет! Дешево не отделаешься!

Стиснув в кулаке Франклина, я потопала к крыльцу, продолжая яровизацию зерен благородной злости и окультуривая их до праведного негодования.

Получалось хорошо. Еще немного, злость даст всходы, заколосится, и к вечеру я соберу урожай. Прокачусь на машине под порывами ветра – часиков в девять, когда спадет жара и трасса освободится от транспорта для черепах, – надышусь им вволю и, став дерзкой, явлюсь к соседу за жирным куском.

Мне в спину пропела мелодия дверного звонка, я круто развернулась и, почему-то ожидая увидеть на улице Коновалова, резко распахнула калитку.

За дверью стоял мальчик. В пыльной бейсболке, с рюкзачком за спиной.

Все еще накрученная яровизированной злостью, спросила довольно грубо:

– Тебе чего?

Мальчик смотрел в упор. Как будто был мне не по грудь, а вровень.

– Поговорить, – сказал он тихо, но с напором. Я вскинула голову:

– О чем?

– Ты, что ли, Саша Пряхина?

– Ну я.

– Поговорить можем?

– О чем?

– Не здесь, – сказал мальчик и посмотрел че рез мое плечо во двор.

Я пропустила ребенка – лет одиннадцать– двенадцать – мимо себя и выглянула на улицу, в принципе ожидая увидеть компанию попрошаек возрастом постарше.

Но на улице никого не было. Только детский велосипед со снятой цепью лежал на траве.

Мальчик прошел во двор, сел на деревянные ступени крыльца и, сгорбившись, взглянул исподлобья.

– Ты Саша Пряхина? – повторил с каким-то странным напряжением в голосе.

– Я, я, – кивнула, рассматривая странного посетителя.

Из прорехи в заднике бейсболки торчал вихор темно-каштанового цвета, россыпь таких же коричневых веснушек на носу, одежда пыльная, но, как, приглядевшись, поняла я, не из дешевых. Довольно приличный спортивный костюм, в котором мальчику явно было жарко, кроссовки «Найк» – не с китайского рынка, это точно, – и рюкзачок весьма и весьма…

Мальчик разглядывал меня внимательными серыми глазами, и взгляд его был не по-детски тяжелым. Усталым, мудрым и давящим.

– Тебе чего? – запахивая на груди пеньюар, спросила я.

– Это ты, что ли, алиби Коновалову дала? – хрипловато спросил мальчик.

Вопрос прозвучал неожиданно. Как будто мальчик бросил булыжник в мое окно, и оно рассыпалось с противным, дребезжащим, царапающим внутренности звуком.

– Ну-у-у… я, – проглотив застрявший в горле ком из битого стекла, поправила атласный поясок.

Неуютно мне становилось с этим мальчиком. Мы сразу и, скорее всего, с моей подачи перешли на «ты». Хотя по большому счету, когда всякие сопляки начинают тыкать с первой минуты, обычно по является ощущение, что мне хамят.

Но в этом мальчике чувствовалось право. В нем не было смущения перед полуголой взрослой женщиной, и вообще он был какой-то странно узнаваемый. Непонятно чем, непонятно как, но – узнаваемый.

– А тебе что за дело, мальчик?

– Это мою тетку он убил, – грубовато, маскируя слепую детскую ярость со слезами градом и мокрым от соплей носовым платком, ответил он.

А я почувствовала, как подкосились ноги. И зудом по всей коже пробежал мороз.

Вот и приехали, что называется.

Убил.

Тетю этого мальчика.

А чего ты, собственно, ожидала?! Что Коновалов курицу в соседней деревне насмерть сшиб?! Или украл мобильник на вокзале?

Ты знала, Саша. Он – убил. Догадывалась. Но вчера подтвердила его алиби.

– Как это убил? – все еще надеясь на чудо, про бормотала я и боком, боком, касаясь перил, взошла на крыльцо.

Но не села. А осталась стоять, нависая над мальчиком.

– Машиной задавил, – тихо выговорил мой маленький гость и склонил голову.

– Машиной? – тупо повторила я.

– Да! – вскинулся ребенок. – Машиной! Своим «мерседесом»! А ты ему алиби дала!

Я сползла по перилам крыльца, села неловко полубоком и, прижимая к груди колкую розу, уставилась на мальчика.

Вот оно как, оказывается, бывает… Когда чужое горе не в баксы переводишь, а видишь воочию…

Тяжко это бывает. Невыносимо тяжко, неподъемно.

А мальчик продолжал кричать:

– Он много заплатил, да?! Машину тебе подарил?! Да?! Пашка мне сказал – его машина, гада этого! Тебе под дверь поставил! С розой! – и всхлипнул.

– Тише, тише, – запричитала я. – Успокойся, пойдем в дом…

– Да пошла ты, – дернул плечом мальчик, когда я попыталась до него дотронуться. – Ты… ты… знаешь, кто ты?!

– Я знаю, знаю, – приговаривала я и уже начинала думать о том, что решат соседи, услышав крики с моего двора. – Пойдем в дом… Ты умоешься, чаю выпьешь и все мне расскажешь…

– Да никуда я с тобой не пойду! Только в милицию!

– Ну, знаешь ли, – окрысилась я, – сиди здесь сколько влезет! А я пойду в дом.

Я встала, едва не потеряв левый шлепанец, поднялась по крыльцу и, пройдя в гостиную, оставила входную дверь открытой. Я знала, что мальчик никуда не уйдет – он приехал ко мне, за мной, – и пошла к плите, готовить то ли завтрак, то ли ужин. Ребенка надо накормить, а мне заняться делом. Иначе сяду в кресло и застыну в безнадежном ступоре.

Но ребенку нужна помощь. Не мне здоровой, сытой дуре! А ему, маленькому и уставшему. Я должна стать стойкой и мудрой, как бы ни было на душе муторно и гадко. Должна стать взрослой и выдержанной. Я должна выяснить обстоятельства этого странного происшествия на трезвую голову.

…Когда в кастрюльке уже забулькала вода, я услышала за спиной шаги.

– Сардельки с яичницей будешь? – спросила и повернулась.

Мальчик дернул плечом. В доме врага не ем, говорил этот жест. Как Монте-Кристо, как народный мститель.

– Давай договоримся сразу, – спокойно, с интонацией любимого тренера Ирины Игоревны, проговорила я. – Ты ешь. И только после этого мы разговариваем.

Мальчик снова дернул плечом.

Так не пойдет. В бытность свою я закончила институт физкультуры – без отрыва от производства, – пару раз отбывала повинность на практике в спортивном клубе и школе и возраст одиннадцати – двенадцати лет считала самым трудным. Самым вредным, голосистым и строптивым.

Но это чистая биохимия. Возрастная ломка, а не характер. И договориться со строптивцем можно и нужно. Только на своих условиях, иначе на шею сядет.

– Так, слушай сюда, – сказала твердо. – Тебе нужна я, а не наоборот. Так что, будь любезен, иди мой руки и возвращайся за стол. Я жду.

И, повернувшись к плите, незаметно выпустила воздух из легких. Как оказалось, тяжело держать себя в узде, когда хочется расколотить о стену последнюю вазу, запустить настольной лампой в окно и разорвать зубами наволочку.

Мне бы самой поплакать, порыдать, давясь слезами злобы и стыда… Но вот нельзя. Мальчишке тяжелей стократ. Ведь получилось так, что добиваться правды пришел не его отец, старший брат или, по крайней мере, мама – взрослая разумная женщина. А мама мальчика должна быть именно такой. Ребенок ухоженный, несмотря на пыль. Но меня каким-то чудом разыскал этот весьма не глупый одиннадцатилетний ребенок. Разыскал и пришел добиваться ответа с полным чувством собственного права на любой упрек.

Н-да. Ситуация. Для учителя физкультуры в школе для детей с неординарными способностями…

Ел мальчик жадно. Вначале пытался голод скрыть, лениво ковырял яичницу вилкой, изображая, что подчиняется только под давлением. Но когда надкусил первую сардельку, притворяться уже не смог. Стал кусать с такой ненасытностью, что не осталось никаких сомнений: ел ребенок в лучшем случае сегодня утром.

Бедняга.

Представить жутко: один, голодный, на пыльной жаркой улице, вчера какой-то гад убил любимую тетю… Бр-р-р…

Дабы не смущать своего маленького гостя, занялась делом. Переоделась в спортивный костюм, сходила к тумбе за сигаретой, включила вытяжку и, встав пузом к плите, пустилась дымить под короб с вентилятором.

Сама себе я с сигаретой казалась старше.

Хотя курила крайне редко, за компанию и только выпив, занятие это не любила. Но сегодня окружила себя дымом, как завесой, стараясь показать мальчишке – я взрослая, я все могу, а ты ребенок.

Ты ешь сардельки и пей молоко, а я, если захочу, позволю себе виски. Я – взрослая. Кукла Барби с сигаретой, а не с Кеном и крошечной собачкой в розовом автомобиле.

– Чай будешь? – спросила, убирая тарелки со стола. Мальчишка помотал головой, но я включила электрический чайник. – Как тебя зовут?

– Антон, – глядя вниз, на стол, ответил гость.

– Сколько тебе лет? – спросила, смахивая влажной тряпкой крошки со столешницы.

– Одиннадцать. С половиной.

Я удовлетворенно кивнула, поставила на поднос вазочки с печеньем и конфетами «Цитрон», наполнила две большие чашки чаем и предложила:

– Пойдем в гостиную. Сядем и поговорим.

Я чувствовала себя опытной Бабой-ягой, сытно накормившей крошку Ванечку.

Баньку я ему не предлагаю. Но и зажаривать не буду.

Я только поставила на низкий столик поднос, усадила гостя на диван и сама села в кресло напротив.

– Так, Антон, давай рассказывай все по порядку.

Мальчик, сидевший во взрослой позе кучера, вскинул голову:

– А что рассказывать-то? Он ее убил…

– Так. Подожди, – перебила я, – как он ее убил? Где? Когда? Если хочешь, чтобы я тебе помогла, рассказывай все с самого начала. Как звали твою тетю?

– Лиза, – буркнул мальчик. – Тетя Лиза.

– Где и как произошло убийство? И почему ты обвиняешь в этом Анатолия Андреевича?

– А кого еще?! – вскинулся Антон.

– Ты это видел?

– Нет, – насупился мальчик. – Но я знаю! Это он!

– Откуда ты знаешь? – терпеливо продолжала я. За время, пока Антоша ужинал, я немного охолонула и уже не собиралась рваться в бой, не выяснив причин для объявления военных действий.

Что, если мальчик ошибается? Что, если я пойду на поводу эмоций маленького мальчика и совершу какую-нибудь глупость? Обвинения в убийстве штука серьезная, торопиться с выводами не надо…

– Если ты не видел, то почему уверен, что именно Анатолий Андреевич виновен в гибели твоей тети?

– Она к нему пошла!

– Куда?

Мальчик не ответил и отвел взгляд.

– Куда, Антон, пошла твоя тетя? – мягко повторила я.

– Он ей позвонил, – разглядывая угол, сказал ребенок и снова вскинулся: – Я знаю, это он звонил!

Так, судя по всему и по этому выкрику в особенности, достоверно племянник ничего не знал. Он криком пытался убедить в правоте обвинений не только меня, но, пожалуй, и себя.

По детским лицам правду легко читать.

– Антон, тетя тебе сказала – звонил Анатолий Андреевич Коновалов?

– Нет, – разозленно помотал головой мальчишка и стиснул зубы, глядя на меня исподлобья.

– Ты брал трубку телефона, слышал его голос, видел его?

– Нет! Нет! Нет! – взвинчивая себя, прокричал мальчик. – Но я знаю! Это был он! Тетка с ним разговаривала по телефону… Я понял, я понял – это он!

– Откуда ты понял? Почему? Она называла его по имени?

– Нет, – как-то сдулся мой крикун, но продолжил стоять на своем: – Это был он. У Лизы голос всегда меняется, когда она с ним разговаривает. Только с ним! Я знаю. С ним, и ни с кем другим!

– Хорошо. Допустим, твоей тете позвонил Анатолий Андреевич Коновалов. Что было дальше?

– Она вышла. Сказала мне собираться и велела ждать ее уже в одежде. Мы на электричку торопились.

– Понятно. Тетя вышла из дома и пошла – куда?

– Не знаю, – буркнул мальчик и повесил голову. – Я в окно не смотрел. Она ушла. А я ждал, ждал… Потом во двор спустился, смотрю, а у гаражей народ толпится, – мальчик говорил все тише и тише, – и тетя Лиза лежит… Ее машина сбила… Насмерть.

Возле гаражей во дворе дома? Насмерть? Верится с трудом. Для того чтобы человек погиб, нужна приличная скорость.

– Антон, а как получилось, что тетю сбила машина не на проезжей части, а во дворе? У вас под окнами автотрек?

Мальчик печально покачал головой:

– Нет, какой автотрек. Большой гаражный ко оператив, а к нему дорога. Длинная. С одной стороны гаражные задники, с другой – кусты.

Понятно, разогнаться можно.

– И почему твоя тетя оказалась на этой дороге?

– А вот потому! Он всегда к ней туда приезжает, если мы дома!

– Мы – это кто?

– Я или мамка!

– Ты живешь с тетей и мамой?

– Нет, – буркнул мальчик. – Я живу с мамой в Ярославле, в Москву мы к тетке приезжали.

– Понятно. Ты приехал на каникулы. А где твоя мама? В Ярославле?

– Да не на каникулы я приехал! – с мольбой в голосе, видимо устав от бесконечных вопросов еще в милиции, воскликнул Антон. – Я на сборы приехал! В ЦСКА!

Я подняла брови:

– Ты спортсмен?

Вот почему в мальчике я увидела нечто знакомое. Детей-спортсменов я узнаю сразу.

– Да, хоккеист!

– Ого. И тебя пригласили в ЦСКА? – тоном «надо же, как повезло» высказалась я, пытаясь напомнить ребенку, что в его жизни много чего хорошего.

– В ЦСКА, – фыркнул Антон. – Понимала бы чего… Я праворукий центр из Ярославля. Форвард первого звена. Если б не мамкина операция, только бы они тут меня и видели!

– Подожди, подожди, – проговорила я. – В мои времена приглашение в московские клубы много значило.

– Вспомнила, – усмехнулся центрфорвард. – Когда это было? При царе Горохе? У нас, – с гордостью заявил мальчишка, – лучшая хоккейная школа в стране. Если б не мамкина операция, фиг бы я в вашу Москву приехал.

Спорить с куликом, поющим о своем болоте, я не стала. Спросила сердобольно:

– А что, операция тяжелая?

– Угу, – потупился маленький хоккеист, – в Ярославле таких не делают. Только здесь в кардиоцентре, и то очередь… Мамка пока в Ярославле, дома, вызова дожидается…

Бедный, бедный, бедный. Мальчики, у которых болеют мамы, рано взрослеют и рано начинают чувствовать ответственность за все. О папе Антон даже не упомянул, а я не отважилась спрашивать. И так ясно – мама и Антон, Антон и мама. И называет он ее «мамкой» не с грубостью, а со щемящей душу, немного вызывающей нежностью. Как рано выросший ребенок.

– Пей, Антоша, чай, а то совсем остынет.

Мальчик послушно взял чашку, отхлебнул и, покосившись на окно, где виднелась коноваловская крыша, сказал:

– Он как… тебя заставил?

Похоже, маленький гость проникся ко мне доверием.

– Нет, Антон, не заставлял. Я сама дура.

– Не знала, что он… Что он…

– Да, Антон, о том, что он убийца, конечно, не знала. Могла догадаться, но…

– Вы спите вместе? Ого. Какая недетская прозорливость. Но не тот случай.

– Нет, мы только соседи.

– Тогда почему?! – поставив чашку на стол, спросил Антон. – Почему ты обманула милиционеров?!

Во-первых, могла бы сказать я, он разбил машину, денег на починку которой у меня нет. (Скорее всего, Анатолий Андреевич пытался повторным столкновением скрыть следы первой аварии, когда погибла тетя Лиза.)

А во-вторых, я жадная. Но этого говорить не стоит. Зачем лишать ребенка иллюзий.

– Он пришел ко мне с милицией, я растерялась… Ну и сказала, как он все подстроил… В общем, прости, Антон. Так получилось.

– Но теперь ты пойдешь со мной в милицию?! Расскажешь все, как было!

– Пойду, – ни секунды не сомневаясь, кивнула я. Какие могут быть сомнения, когда рядом, с совсем больными глазами, страдает маленький человек. Честный, открытый, совершенно не испорченный мальчик… Как я когда-то… – Но только не сегодня. Сейчас вечер, рабочий день и у милиционеров закончен. Но завтра, завтра мы пойдем вместе. Обещаю.

– Нет, сегодня! У меня телефон лейтенанта Сережи есть! Он мне про тебя рассказал и что ты дала Коновалову это… алиби, вот! Но если все получится, то он сразу сюда приедет! Он обещал!

«Получится», значит. Ну и хитрец лейтенант этот. Натравил на меня маленького родственника погибшей, использовал в игре детскую карту… Ну и ловкач. А казался таким милым и незаметным…

– Так, получается, это лейтенант тебя направил, – оттягивая момент принятия решения, про бормотала я. – А капитан…

– Стрельцов на пенсию собрался, – перебил меня мальчик. – Ему все глубоко фиолетово. Последний месяц трубит. – И с надеждой заглянул в глаза: – Так я звоню? А? Сергей приедет, он обещал…

Господи, как же мне не хотелось всем этим заниматься!

Давать показания, краснея, оправдывать прежнее вранье, доставать часы из канистры…

Нет, безусловно, я расскажу всю правду. Но…

– Антон, давай оставим все до завтра.

– Но почему?! – Мальчишка подскочил с дивана. – Чего тянуть?!

– Да потому, что Коновалов мне машину чинит! – не хуже центрфорварда заорала я. – Сам разбил, сам чинит! Понимаешь?! У меня денег на ремонт машины нет!

– Эх ты…

Антон стоял надо мной. Маленький, взъерошенный и обиженный снова. Смотрел сверху вниз и презирал.

Я схватила его за руку и с силой стиснула ладонь:

– Антон, я обещаю, обещаю. Завтра мы пойдем в милицию. Я все расскажу. Все, как было. Но сегодня… Сегодня Коновалов сказал – через два дня машина будет как новенькая! Давай подождем до завтра! Ничего не изменится!

Мальчик вырвал пальцы из моего кулака, отошел к окну и надулся.

Боже, как все запутано! Я могу избавить его от муки ожидания, могу добиться справедливости… Но и сама понимаю – я права! Один день ничего не решает! Завтра к вечеру мне пригонят «рено», и пусть капитан Стрельцов с лейтенантом Сережей арестовывают соседа на здоровье.

Но не сегодня.

Я не могу остаться без машины. Метро до нашего чертова поселка еще не прорыли и вряд ли когда сподобятся. А до автобусной остановки и маршруток полчаса через поле по солнцепеку шлепать… По пыли, без тени, конец июля – жара несусветная.

В гостиной, нарастая, зазвучала музыка – резкий бой электронных тамтамов. Антон бросился к своему рюкзачку, выдрал из бокового кармана сотовый телефон и крикнул:

– Да, тетя Маша! Слушаю! – И замолчал. На долго.

Я сидела в кресле, смотрела на мальчика и покусывала губы. Казалось, что, слушая телефонного собеседника, Антон даже дышать перестал. Его лицо посерело, и стало заметно, что умылся он плохо: от висков на щеки тянулись полоски-подтеки засохшего пота и пыли, шея под ушами пестрела пятнами…

– Да, тетя Маша, – проговорил он наконец. —

Да, у меня все в порядке. Я на сборах. Не волнуйся… До свидания, я позвоню.

Нажав на кнопочку отбоя, Антон машинально и слепо сунул телефон в карман штанов, сел на диван, примяв ремни рюкзака, и даже не заметил этого.

– У тебя что-то случилось, Антон? – тихо спросила я.

Мальчик помотал головой, и я не поняла – отрицательно или утвердительно. Маленький хоккеист сидел на краешке дивана и незряче смотрел в окно, занавешенное прозрачным тюлем.

– Кто-то заболел? – продолжала допытываться я.

Антон снова едва заметно потряс головой. Его загорелые, не слишком чистые пальцы теребили, отщипывали заусенец возле большого пальца, мальчик впал в оцепенение, он напряженно-напряженно о чем-то думал.

– Ладно, Антон, – вздохнула я, показывая, что сдаюсь. – Звони своему лейтенанту, пусть едет.

Похоже, благородство обернется мне боком, но смотреть и дальше на эти мучения сил нет.

Антон никак не отреагировал на предложение. Даже бровью не дернул. И только пальцы продолжали отрывать кусочек кожи у ногтя.

– Эй! – чуть громче позвала я. – Хватит памятник изображать.

Встала, подошла к Антону и села перед ним на корточки:

– Давай говори, что случилось.

Ребенок молчал. Смотрел мимо меня в окно, и этот взгляд – неживой, сугубо внутренний – начинал пугать.

Антона следует растормошить, поняла внезапно. Выбить из этого состояния.

Я встала прямо и, сказав «у меня есть кое-что для тебя», отправилась в гараж. (Может быть, когда я оставлю его одного, он хотя бы расплачется и перестанет смотреть так жутко?!) Достала из тайника-канистры мешок с часами, принесла их в гостиную и, поставив перед гостем на стеклянный столик, произнесла:

– Вот. Это часы с отпечатками пальцев Конова лова. Он оставил их, когда переводил стрелки на двадцать минут назад и обратно. Я это заметила, так что, когда предъявим часики твоему лейтенанту, никаких сомнений уже не окажется. Сцапают мерзавца. Понял? – Я нагнулась и заглянула мальчику в глаза.

Там не было жизни. И даже мысли не проскальзывали.

– Так, ладно. – Я разогнулась. – Не хочешь сам звонить, позвоню я. – И пошла к тумбочке возле входной двери, где лежал клочок бумаги, исписанный капитаном Стрельцовым. – Мне все равно позвонить велели…

– Нет! – крикнул мне в спину Антон. – Нет, не надо, не звони!

Я резко повернулась.

Широко распахнутыми глазами Антон смотрел на меня секунд пять-шесть, потом скривил лицо, зажмурился и из-под крепко стиснутых ресниц внезапно полились слезы. Обильные и крупные. Они стекали по щекам, капали на грудь, но мальчик не пытался ни скрыть их, ни утереть. Сидел стиснув губы и веки и, задерживая дыхание, беззвучно плакал.

Я подскочила к ребенку, потрясла за плечо и, впихнув силком сквозь сжатые пальцы чашку с остывшим чаем, заставила сделать глоток:

– Пей, Антоша, пей. Надо успокоиться и пере стать реветь.

Глоток за глотком, проталкивая воду через сопротивляющееся горло и захлебываясь, мальчик выпил все до дна. Я перехватила чашку, вернула ее на стол и, сев рядом, обняла за плечи маленького гостя.

– Ну, ну, успокойся. Скажи, что случилось?

– Он… они… – всхлипнул мальчик. – Они к мамке приходили…

– Кто – они, Антоша? Кто? – потряхивая парнишку, я не столько утешала, сколько взбадривала.

– Они… они… Я не знаю! Они пришли, сказали: отдай диск с информацией и письмо! Отдай! А мамка ничего не знала! Ей плохо стало! Ее в больницу увезли! – Мальчик почти кричал, и злая растерянность высушивала слезы. – Я убью их! Я их всех, гадов, убью!

Конечно. Что еще может пообещать плачущий ребенок каким-то далеким виртуальным врагам? Только убить их всех.

Я не нашла ничего лучшего, как только вставить:

– А давай убьем их вместе?

Серьезно так сказала, убедительно.

Антон оторопело посмотрел на меня и хлюпнул носом.

Не исключено, что я нашла единственно правильные слова, заставила его задуматься – ты, Саша, смеешься надо мной или бредишь? – и хоть на время вынырнуть из слез и причитаний.

– Ты кока-колу будешь? – спросила так же серьезно.

– Что? – моргнул пацанчик.

– Я говорю: ты кока-колу будешь? У меня пара баночек в холодильнике завалялась…

– Буду, – растерянно кивнул Антон.

– Ну вот и ладушки, – проговорила я, вставая. —

Сейчас холодной водички выпьешь, совсем успокоишься и расскажешь мне все по порядку.

Маленький взрослый мужичок тянул ледяную воду через толстую соломинку, морщился – от холода ломило зубы и скулы – и выглядел на самом деле взрослым и сосредоточенным.

Я в тот момент говорила:

– Давай, Антон, поступим так. Ты мне расскажешь в деталях, кто и почему приходил к твоей маме. Что требовал отдать. Начнем с того – принадлежала ли эта вещь твоей тете Лизе?

– Да, – кивнул мальчик.

– Тетя Лиза взяла то, прости, что ей не принадлежало?

– Нет-нет, – суматошно замотал вихрами Антон. – Тут другое. Лиза чужих вещей никогда не брала!

– Тогда – что? Это как-то связано с ее гибелью?

Я не знала, что может быть известно одиннадцатилетнему ребенку о гибели родственницы, и тянула правду из него клещами. Подстегивала наводящими вопросами, себе казалась золотником, вычерпывающим из ямы дерьмо и совсем не рассчитывающим найти на дне золотую монетку.

Но оказалось, я зря переживала. Рано повзрослевший мальчик был способен удивить не то что ассенизатора, но даже многоопытного милиционера. Слушая Антона, я начинала понимать, почему лейтенант Сережа отправил мальчика добиваться правды. Мышление у хоккеистика было совершенно не детским. А взгляд и слух острыми, все подмечающими.

Поставив опустевшую банку на стол, Антон начал рассказ:

– У Лизы был друг Вадим. Точнее, не друг, а так… работали вместе. И вот он пропал…

Слово за словом, вопрос за вопросом передо мной вырастала чужая жизнь. Жизнь девушки Лизы, влюбившейся в женатого мужчину Анатолия Андреевича. Они встречались на работе – Елизавета работала главбухом в центральном офисе Коновалова – вечерами, два раза в неделю, он приезжал к ней домой.

Замуж Лиза так и не вышла. Связь длилась восемь лет.

А примерно полтора месяца назад Коновалов уволил любовницу с работы. И на ее место поставил другого бухгалтера, Вадима Суходольского. Парня молодого, амбициозного, но к Елизавете относящегося с пиететом.

И вот однажды вечером, было это дней десять назад, Вадим пришел к бывшей начальнице домой. Принес какой-то диск и сказал: «Крутит что-то уважаемый Анатолий Андреевич. Переживаю я, как бы он меня крайним не сделал. Возьмите, Елизавета, диск и, если со мной что-либо случится, отнесите в милицию».

– А откуда ты все это знаешь? – перебила я в этом месте Антона.

– У нас стены тонкие. А тетка рассказывала все это мамке по телефону. Ну я и… услышал… Тетя Лиза еще потом, когда Вадик пропал, мамке снова звонила и говорила: значит, любит, мерзавец, если меня подставлять не захотел, заранее уволил. Вот.

Бог мой, и чего только не услышат детские уши?!

Мы думаем, они еще малыши, говорим иносказательно, намеками, а детки ловят на лету каждую букву. И нюансы с любовными переживаниями, и намеки на финансовые махинации. Послушать Антошу – так все предельно ясно: шеф закрутил роман с бухгалтершей, потом, перед тем как проворачивать какую-то аферу, уволил ее, чтобы не подставлять когда-то близкого человека.

Кое-что я додумала сама, кое-что поняла из намеков Антона, но ситуация в целом выглядела очень некрасиво. Пропавший бухгалтер Вадик не зря учуял запах жареного и принес Лизе диск с рабочей информацией. Буквально через день он перестал отвечать на телефонные звонки. Как в воду канул.

И Лиза – обиженная брошенная любовница – не придумала ничего лучшего, как встретиться с неверным возлюбленным и высказать ему все в глаза. Можно сказать, плюнуть в них. И только после этого идти куда-то с дискетой.

Глупо, правда? Дразнить тигра украденным куском мяса…

Но кто нас женщин поймет.

Может быть, Лиза надеялась выторговать примирение. Может быть, хотела воочию и вдоволь насладиться унижением оставившего ее мужчины.

Я не знаю, какой она была – импульсивной и темпераментной или скрытной и мстительной. Антон воспринимал ее глазами ребенка: снизу вверх.

А в этом ракурсе мы все красивые и добрые, большие и могучие, всезнающие и мудрые.

И что там произошло между двумя бывшими любовниками, теперь знает только Анатолий Андреевич. Возможно, Лиза пригрозила отправить куда-то информацию и намекнула, что сопроводительное письмо и дубликат диска хранятся у надежного человека.

Но, судя по всему, надавила она на бывшего любовника слишком жестко.

И тот рискнул. Он много лет встречался с Елизаветой, скорее всего, знал всех ее надежных людей и отважился на убийство.

А может быть, случай удобный подвернулся – пустынная прямая дорога и ни одного свидетеля поблизости – или Лиза повела себя так, что выдала некие свои намерения…

Не знаю. По словам Антона, достоверно выходило только одно: на свидание с Коноваловым Лиза отправилась с сумкой. И эту сумку позже не нашли возле ее тела.

И получается так, что мой сосед сбил женщину и успел забрать сумку с собой. Может быть, Лиза показала ему диск? А он решил, что, говоря о дубликате и каком-то письме, она блефует?

Но как бы там ни было, в историю Антона я теперь верила абсолютно. Об этом говорили и все последующие поступки Анатолия Андреевича, и визит к маме мальчика каких-то «гадов». Из чего следовало, что дубликат диска и письмо продолжают искать. Поверил Коновалов угрозам бывшей любовницы, не поверил, но береженого, как говорится, и Бог бережет.

– Еще они сказали, чтобы мамка в милицию не совалась, – зябко поводя плечами, продолжал Антон, – вернула диск, отдала письмо и сидела тихо.

– А этот диск у твоей мамы есть?

– Откуда, – отмахнулся Антон. – Тетка ей звонила только чтобы про… про то, что гад ее из жалости уволил, рассказать! Сказала: любит, наверное…

Наивная. Наивная, обиженная и все еще влюбленная дурочка. Как и все мы, когда влюбляемся.

– И что ты собираешься делать? – тихо, с жалостью спросила я мальчика. – Может быть, все же… в милицию пойдем, а?

– Нет, – покачав головой, твердо ответил центрфорвард. – Они тогда мамку доконают. – И воскликнул: – Вот сволочи! Ей к операции готовиться надо, сердце больное! А они: «Где твой щенок, куда ты его дела?!»

– Подожди! – страшно изумилась я. – Они что, еще и тебя ищут?!

Антон безразлично пожал плечами:

– Ищут, наверное, если спрашивали.

– Но зачем?! Ты знаешь, где письмо и диск?!

– Не-а. Но они, наверное, думают, что знаю. Мы ж с Лизой уезжать собирались.

– Куда?

– А тетка дачу сняла. Поблизости от лагеря, куда меня на сборы увозят.

– А когда тебе надо ехать?

– Послезавтра, – вздохнул мальчик. – Лиза сказала: поедем на дачу, поживем пока там…

Понятно. Не такой уж беспросветно влюбленной дурочкой была тетя Лиза. Подготовила пути отхода, так как понимала – себя и ребенка надо спрятать.