Читать книгу Это не то - Оксана Тимофеева - Страница 2

О том, что между Россией и Украиной идет война, я узнала на небольшой автозаправке, где познакомилась с украинками, тоже путешествовавшими на машине. О реальных военных действиях, которые велись между нашими странами, в тот момент речи не шло ни в русских, ни в европейских, ни в американских СМИ. В рассказы взволнованных женщин о бесчинствах «русских оккупантов» на территории их страны трудно было поверить. Можно было подумать, что это просто результат промывки мозгов, как и сюжеты о зверствах «украинских нацистов», которыми на фоне взятия Крыма фонтанировали российские медиа, зеркальная копия агрессивной пропаганды по ту сторону конфликта. Встреча между нами случилась, так сказать, на нейтральной территории – где-то посреди условной Европы. Женщины обращались ко мне недружелюбно, с упреком – как если бы само то, что я русская, автоматически делало меня ответственной и виновной в преступлениях, о которых они говорили, – в какой-то момент мне даже показалось, что на меня кричат. В память врезались их слова о цинковых гробах, возвращавшихся с «востока».

Это было в конце мая 2014-го, за три месяца до того, как у населенного пункта Зеркальный Донецкой области украинские оперативники задержали военнослужащих ВДВ России. И хотя на вопрос о том, как русские солдаты попали на территорию соседнего государства, Путин ответил, что они «заблудились», предъявление мировой общественности вооруженных людей в качестве живого доказательства военного вторжения заставило даже официальные СМИ в какой-то момент произнести неудобное слово «война». Правда, тогда российский и украинский президенты сразу же подписали соглашение о перемирии, как если бы война закончилась, не успев по-настоящему даже начаться.

«Нам показывают мультики», – сказал мне друг в тот день, когда Путин полетел в Минск на встречу с Порошенко обсуждать условия урегулирования ситуации на Украине. Утром следующего дня я сидела в самолете и так жадно читала российские газеты, пытаясь понять (тщетно), о чем же договорились президенты, что даже не раскрыла новую, еще пахнущую типографией, и, по видимости, великолепную философскую книжку об ужасе, которую взяла с собой в полет. Настоящий ужас был здесь, совсем рядом, невидимый холодный ужас между строк утренних газет, в которых было написано и про встречу президентов, и про десять живых солдат, заблудившихся на границе с оружием и документами, но ничего не было сказано про сотни или даже тысячи мертвых.

Именно тогда я вспомнила украинок на заправке, которые говорили про цинковые гробы и которым мне было трудно поверить, потому что они озвучили то, о чем нельзя узнать из газет. Случайно встреченные на трассе люди – это сарафанное радио, но никак не авторитетный источник информации. Чтобы в них по-настоящему поверили, факты требуют обнародования, подтверждения официальными инстанциями с предъявлением очевидных доказательств.

Мы привыкли верить только тому, что публично признано в качестве фактов, забывая, сколько жестких фильтров проходит реальность, чтобы достигнуть этой стадии – стадии мультиков российского, украинского, американского или немецкого производства про кукол-президентов и политику вверенных им стран. Цинковых гробов с мертвыми солдатами в мультиках не показывали. Показывали только живых, которые, в самой последней инстанции российской официальной шкалы правдоподобия, все-таки заблудились (в мультиках мы бессознательно ищем именно такую вот комедию, а вовсе не правду – и в этом их сила).

В некотором смысле российские солдаты действительно заблудились: по немногочисленным свидетельствам, многие из них до последнего думали, что их отправляют на учения в какой-то российский регион, и, уже оказавшись под пулями, понимали, что они на востоке Украины. Заблуждаются солдаты срочной службы, которым вдруг дают какой-то невнятный приказ, заблуждаются контрактники, тоже до конца не осознающие, куда и зачем отправляется их дивизия, заблуждаются идейные, поддавшиеся патриотической истерии и рвущиеся в бой с теми, кого массовая пропаганда, особенно нетерпимая во время войны, называет главным врагом.

Целые дивизии заблуждаются по «билету в один конец», в направлении территории «врага», а обратно, домой, они идут «двухсотыми». «Груз 200» – общее имя и для погибших русских солдат, и для гробов, в которых они возвращаются с войны, как если бы смерть накрепко спаивала цинком тело и гроб, превращая их в один мертвый груз. Именно это есть самый главный материальный остаток, неопровержимая улика, достоверное вещественное доказательство войны. Война – не что иное, как конвейер по производству трупов, «груз 200» – основной и прямой производимый войной материальный продукт, а могилы – материальные следы, которые она оставляет на земле.

Для необъявленной войны мертвый груз – серьезная проблема. Мертвые, как и живые, обладают формальным статусом, и от этого статуса зависит, как их телами распорядятся живые. Нет войны – нет и солдат. С Украины возвращаются «двухсотые», по официальной версии находившиеся в других местах, на каких-нибудь учениях в регионах России, или только что уволенные по собственному желанию, или ушедшие в отпуск, словом, заблудившиеся – но никак не воевавшие на территории соседа. Опознанные или неопознанные – что делать с этим обременительным грузом? Как правило, неопознанных на войне хоронят в братских могилах, их семьи получают похоронки или уведомления о пропавших без вести, а опознанный «груз 200» передается семьям погибших. Но что сказать семьям, если войны нет, и куда девать неопознанных?

Перед государством, ведущим необъявленную войну, встает тот же вопрос, что и перед классическим убийцей: что делать с трупом? По разным версиям и свидетельствам, не всегда проходящим фильтры мультяшной реальности и официальной достоверности, одни тела отправляются на родину (ходили слухи, что белые фуры из колонны с гуманитарной помощью для востока Украины едут из России пустыми, а обратно – уже с «грузом 200»), другие остаются в украинской земле, закопанными прямо на месте гибели, а для третьих российская армия даже обзаводится современными передвижными крематориями – специальными автомобилями на базе Volvo для быстрой и безопасной утилизации биологических отходов (тушек бездомных животных или зараженного инфекцией скота).

Необъявленная война дает о себе знать, когда семьи срочников и контрактников перестают получать от них известия. Некоторые родственники мобилизуются, занимаются совместным поиском и сбором информации, организуют сообщества, комитеты – и вот уже бьющие тревогу «Солдатские матери» попадают в позорный список иностранных агентов. Кого-то находят, кого-то нет. Кого-то продолжают ждать. А к кому-то приходят «двухсотые». Семьи встречают и хоронят свой груз, пришедший неизвестно откуда с короткой запиской: погиб при исполнении обязанностей военной службы. И хотя, по официальным версиям, они погибают в своей стране, на учениях, от взрывов бытового газа и прочих несчастных случаев, нет доказательства войны откровеннее именно этих опознанных «двухсотых», их гробов и их могил, которых становится больше и больше: во время войны армия уходит под землю.

Не только армия, но и мирные жители уходят под землю. Те, кому некуда больше бежать, спускаются в подвалы, подземные переходы и бомбоубежища, сохранившиеся со времен Второй мировой войны, со своими детьми, матрасами, котами, табуретками. Мирные жители прячутся от смерти в бомбоубежищах, живые солдаты – в окопах. Мертвые же солдаты прячутся от войны в могилах. Подвалы, переходы, бомбоубежища, бункеры, землянки и окопы – все это своего рода преддверия могилы – места, где ищут окончательного покоя и укрытия от холодного ужаса войны, идущей на земле. Под землей, на которой идет война, крот истории роет запутанные лабиринты. В них, как в кошмарном сне, переходят из одного пространства в другое – из бомбоубежища в бункер, в окоп, в подвал и, наконец, в могилу.

Могила – последнее и окончательное бомбоубежище, где тебя никто не ранит, не убьет, не причинит боль. Но и в могиле мертвым солдатам не дают покоя. Само наличие их тел как свидетельств войны редко достигает стадии официальной и достоверной информации. На журналистов, которые пытаются связаться с родственниками и, рискуя собственной жизнью, идут на кладбища проверять таблички на свежевырытых могилах, нападают неизвестные (это один из жестких фильтров-жерновов, перемалывающих реальность в мультики), а семьи вдруг замолкают или с их членами случаются странные метаморфозы.

«Дорогие друзья!!!!!!!!! Лёня погиб похороны в понедельник в 10 часов утра отпевание в Выбутах. Кто хочет с ним попрощаться приезжайте», – пишет жена 29-летнего десантника на своей страничке «ВКонтакте» и оставляет номер телефона на случай связи. На следующий день запись удаляется, но журналисты, успевшие сделать скриншот, звонят по указанному телефону. Жена тут же передает трубку мужчине, который представляется Лёней и сообщает, что жив, здоров и готов спеть и станцевать[2]. Конечно, телефон могли отобрать. Конечно, на женщину могли оказать давление. Но в самой идее телефонного разговора с тем, чье имя видели накануне (пока табличку не сняли с могилы), в самой возможности поющего и пляшущего на том конце провода зомби, вернувшегося к своей жене оттуда, откуда не возвращаются, есть какая-то зловещая замультяшная истина.

В фильме Алексея Балабанова «Груз 200» (2007) девушка попадает в руки милиционера, который оказывается маньяком и приковывает ее к постели в своей квартире. Она ждет жениха-десантника из Афганистана, но жених возвращается «двухсотым». Милиционер, к которому как к ответственному работнику попадает цинковый гроб, приносит его в дом, вскрывает топором и бросает труп на постель к девушке со словами: «Просыпайся, жених приехал». Девушка остается в отчаянии лежать рядом со своим разлагающимся, облепленным мухами женихом. Действие происходит в 1984 году. Именно тогда, ровно тридцать лет назад, во время афганской войны и возник термин «груз 200» – то ли по номеру соответствующего приказа Министерства обороны СССР (приказ № 200), то ли по нормативному весу транспортируемого контейнера с телом военнослужащего (200 кг).

200 килограмм – вес всего «транспортируемого контейнера», плотно сколоченного деревянного ящика. В нем, по правилам перевозки – деревянный гроб, в деревянном – герметично запаянный цинковый, а в цинковом – мертвый солдат. Но даже такая упаковка, кажется, не является достаточно прочной и надежной: не только живые десантники заблуждаются, но и мертвые продолжают блуждать. Они возвращаются в постели к своим невестам, как у Балабанова в 1984-м, или приходят домой к женам и детям, чтобы о них заботиться, как у нас, в 2014-м. Как, помимо прямого давления, ведущее необъявленную войну государство может добиться молчания от родственников, получивших мертвый груз? Не только живые солдаты часто являются главными кормильцами. Ипотеки для военнослужащих, оплачиваемые Минобороны, субсидии, компенсации и т. д. представляют собой механизмы, посредством которых мертвые солдаты продолжают обеспечивать свои семьи.

В рассказе «Шерри-бренди» Шаламов описывает смерть Мандельштама. Поэт умирает обессиленный и полностью истощенный, от лагерных болезней. Он получает лагерную пайку и жадно впивается в хлеб цинготными зубами; от окровавленных десен и хлеб становится кровавым: «К вечеру он умер. Но списали его на два дня позднее, – изобретательным соседям его удавалось при раздаче хлеба двое суток получать хлеб на мертвеца; мертвец поднимал руку, как кукла-марионетка. Стало быть, он умер раньше даты своей смерти – немаловажная деталь для будущих его биографов»[3].

Существует определенная экономика, в соответствии с которой мертвые продолжают кормить живых или как-то иначе участвовать в их делах. Включенное в эту экономику тело – и не живое, и не мертвое. «Двухсотый» груз необъявленной войны обретается в пограничной зоне между жизнью и смертью, вместе с душами, не находящими в смерти покоя. Погибший и не в Ростове, и не в Луганске, а где-то между Россией и Украиной, на невидимой границе, он все еще блуждает, продолжая посылать сигналы и присылать пайки из своей сумрачной пограничной зоны – территории Undead. Это только кажется, что капитализм здесь ни при чем. На самом деле он питается трупами, производимыми войной. Такова не-медийная изнанка «войны санкций», носящих экономический характер и производящих политический эффект. В серой зоне материальной реальности капитала тела блуждают из одной смерти в другую.

17 июля пассажирский самолет Малазийских авиалиний, совершавший рейс MH17 из Амстердама в Куала-Лумпур, потерпел катастрофу. Боинг 777 с 298-ю пассажирами на борту, включая 15 членов экипажа, упал в районе украинского города Торез в 80 км от Донецка. Расследование сильно затянулось. Американские и украинские источники указывали, что самолет был сбит с земли ракетой системы «земля-воздух» по вине ополченцев, контролирующих территорию Луганской и Донецкой областей и получающих оружие из России, российские – что самолет атаковали с воздуха украинцы, или же сбили сами американцы, чтобы обвинить Россию и развязать холодную войну, или украинский диспетчер направил пилота по заведомо опасному пути, и т. д. Малазийскому лайнеру не повезло: он оказался в зоне активных боевых действий и непрекращающихся воздушных атак, и его крушение стало самым громким свидетельством факта необъявленной войны.

Однако самая экзотическая версия была озвучена тогдашним лидером ополченцев Игорем Стрелковым-Гиркиным, предположившим, что пассажиры упавшего Боинга были уже мертвы за несколько суток до катастрофы. Он сослался на свидетельства своих соратников, которые собирали тела на месте и утверждали, что трупы были «несвежими» и к тому же обескровленными[4], как если бы самолет вылетел из Амстердама с замороженными мертвецами, которые изображали сидящих в креслах живых пассажиров. Некоторые конспирологи предположили, что это был тот самый Боинг Малазийских авиалиний, который бесследно исчез еще в марте – причем, возможно, с теми же самыми пассажирами.

Версия эта, позаимствованная из английского сериала «Шерлок Холмс» (там самолет как раз нагрузили трупами, чтобы взорвать в воздухе и спровоцировать международный конфликт), привлекает внимание своей абсурдностью, фантастичностью и явным противоречием любому принципу реальности. Однако по ту сторону принципа реальности рождается образ лайнера, на борту которого, плотно пристегнутые ремнями, сидим мы все. По этой версии – назовем ее не бредовой, а метафорической, – пассажиры малазийского Боинга в буквальном смысле умирают дважды. Катастрофе, в которую они попадают, предшествует другая катастрофа – и так до бесконечности: самолет падает снова и снова на землю, превращенную войной в руины, а пассажиров собирают, замораживают и опять сажают в кресла.

«Враг, если он одолеет, не пощадит и мертвых», – пишет Вальтер Беньямин в шестом тезисе о понятии истории[5]. А враг побеждает. Не мы и не они – только враг побеждает в этой затяжной войне. Война как бесконечная серия побед врага является холодной не потому, что в ней якобы не проливается кровь. На самом деле кровь не проливается только в мультиках про войну санкций, зрители которых оплакивают итальянский сыр и гражданские права или же радуются появлению на мировой политической карте новой дерзкой супердержавы. Война, обеспечивающая позитивность кризисной циркуляции мирового капитала, холодна от трупов, которым не дают уцелеть, которых убивают и замораживают, чтобы убить снова.

Они заблудились во времени-петле смерти, в серой зоне дурной бесконечности, похожей на индуистский круг сансары. Только в отличие от сансары – круга перерождений, наша холодная война – это петля бесконечных переумираний, и из нее точно так же трудно выбраться. В экономику войны, основанную на капитализации смерти, невольно вовлекаются все члены общества, относительный покой которых только иногда тревожит зловещее возвращение заблудившихся солдат, мертвых, но все еще готовых собраться в полк и идти в бой за победу врага.