Читать книгу Онегия - Олег Авгуров - Страница 7

И, видит Бог, я пытался. Я пытался, правда. Вы думаете, меня остановили неудачи? Думаете, моё незаконченное высшее образование полностью убило во мне идею стать художником? Нет, были ещё попытки. Вернее сказать, одна попытка.

Это было так. К тому времени я уже занимался покрасочными работами, но внутри зрело что-то. Нечто похожее на желание сказать всю правду в лицо. Знаете, такое чувство, когда приходится постоянно сдерживаться и соблюдать нормы приличия, несмотря на то, что кто-то не соблюдает их в отношении тебя. И вот это желание копится, растёт, заполняет изнутри. И так происходит до тех пор, пока им не будет пропитано всё твоё существо, пока жажда куда-нибудь выплеснуть его станет нестерпимой. Это приводит к потере концентрации, самообладания. Ты больше не можешь думать только о том, что тебя окружает. Ты интуитивно ощущаешь иной мир. Незримый и загадочный. «Если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя», – говорил Ницше. Если ты увидел этот другой кусочек реальности, ощутил его, то будь уверен, и он заметил нового гостя. И он готов поделиться дарами, спрятанными за волшебным занавесом. Теперь жгучее влечение говорить через творение, через образы, через особый язык кодов и интерпретаций управляет тобой. Но ты всё равно, стиснув зубы, терпишь, не решаясь вновь шагнуть туда, где уже оступался.

Очередным толчком к тому, чтобы пойти по этой скользкой тропинке, послужило объявление о конкурсе молодых художников, на которое я случайно наткнулся, гуляя по городу. Главный приз – участие в международной выставке визуальных искусств в Германии и денежное вознаграждение в размере десять тысяч евро. К тому моменту моё внутреннее напряжение уже отчаянно искало выхода: я готов был просто разлететься вдребезги. Я хотел кричать, плакать, смеяться, задыхаться от восторга. Я был будто пьян или болен, уж не знаю, какое слово точнее. Да и финансовые дела, прямо скажем, шли очень плохо: работы не было уже второй месяц, я доедал последние крохи и успел изрядно задолжать арендатору жилья. Ещё чуть-чуть, и меня бы выгнали, оставив без крыши над головой. А тут такая возможность. Нет, это объявление возникло неслучайно. Словно кто-то подталкивал меня. Кто-то посылал мне очередную возможность проявиться. По крайней мере, так я думал тогда: мне показалось, что это знак свыше.

И вот ты ставишь перед собой мольберт, крепишь на него холст и берёшь в руки кисть. В этот момент кажется, что ты создаёшь что-то сверхъестественное, фантастическое, что-то запредельное. Тот мир, который ты чувствуешь всеми фибрами, вдруг открывает перед тобой двери и впускает внутрь. Кисть нежно скользит по белой, слегка шероховатой поверхности, оставляя пёстрый след, рисуя окно в иную реальность. Мир небесных сфер касается твоего чела, и музыка ангелов, торжественно играющих на лютнях, арфах, флейтах, трубах и сочных тимпанах, звучит повсюду. В это момент ты ощущаешь себя прозревшим. Ты слышишь всё. Ты знаешь всё. Ты разговариваешь с Богом.

Я работал над новой картиной в течение трёх недель. За это время поступило несколько предложений о работе. Странно, до этого почти два месяца была полная тишина? Как будто кто-то испытывал моё намерение, проверял его на прочность. Ради того, чтобы завершить своё творение, я отвечал отказом всем, кто ко мне обращался, в этот раз твёрдо решив, что мне не нужна синица в руках, – я жаждал поймать журавля.

И вот через три недели я, словно обезумевший, бежал через весь город с завёрнутым в полиэтилен холстом. Три недели я не был на улице. Три недели не видел солнечного света, не дышал свежим воздухом, не слышал шума машин. Но это абсолютно не волновало меня. Казалось, что я несу в руках нечто очень ценное, что-то такое, без чего людям дальше жить будет совершенно нельзя – новое открытие, которое навсегда изменит мир, перевернёт его с ног на голову, преобразит. Я чувствовал себя Эйнштейном, открывшим собственную теорию относительности, или Менделеевым, обнаружившим периодический закон. Я бежал навстречу людям, чтобы отдать им своё знание и сделать их жизнь хоть чуточку светлее.

Однако отнюдь не факт, что твой шедевр произведёт такое же впечатление на других. А вдруг тебе не удалось передать всю красоту того места, в котором ты побывал? Может быть, и место это восхищает только тебя? Может быть, оно и создано только для тебя? Или ты сам создал его и прячешься там, словно в убежище? Скрываешься от мира, так сложно устроенного и слишком непредсказуемого. Тяжело задать подходящий вопрос. Ещё тяжелее – найти подходящий ответ. В любом случае это одна из самых главных загадок любого творчества, не только изобразительного: почему то, что я создал, то, что вызывает восторг во мне, не воздействует так же на окружающих?

И вот моя картина предстала перед зрителями. Да, предварительный отбор она прошла и на выставке претендентов на победу она всё-таки появилась, что не могло не радовать меня. Я был так близок к успеху. Глаза светились надеждой, а в воображении я уже представлял себя победителем. Мысленно я уже был в Германии. У меня брали интервью какие-то журналисты для известного европейского издания, посвящённого искусству. Я важно отвечал на вопросы, а потом вальяжно позировал рядом со своей картиной. Затем встречался с именитыми искусствоведами и выслушивал похвалы и благодарности, а в кармане лежал чек на десять тысяч евро. Как же приятно было думать об этом. Так хотелось верить в долгожданный успех. А пока предстояло встретиться с местным жюри конкурса.

Как сейчас помню этот день. Был четверг. На улице стояла очень пасмурная и мерзкая погода, столь характерная для конца ноября. Уже начались первые заморозки, но днём температура была ещё немного выше нуля. Шёл снег. Снежинки падали на мокрый асфальт и тут же таяли, и лишь кое-где они собирались в небольшие белые пятна. Иногда снег превращался в сильный дождь, смывая любые попытки зимы завоевать хоть какой-то кусочек пространства.

Члены жюри должны были пройтись по выставке и определить победителя. Все художники-номинанты, как правило, находились рядом со своими работами и представляли их. Я немного опоздал. Мою картину уже начали обсуждать без меня. Среди экспертов я увидел знакомое лицо – это был Лев Натанович. Не знаю, узнал бы он меня, ведь с тех пор, как я был студентом, много воды утекло, но я предпочёл не испытывать судьбу, поэтому не стал подходить слишком близко: на этот раз хотелось получить объективную оценку своей работы, ведь если Лев Натанович увидит, что картина написана моей рукой, – пощады не жди.

Снова фантазии закружились вихрем, дурманя своими пряностями. Я подумал: «Вот он! Мой миг удачи! Мой час расплаты! Сейчас! Да, сейчас даже он признает во мне настоящего мастера!» Я упивался этой мыслю, предвосхищая всё лучшее, что должно было произойти.

И как же мне сложно было вновь возвращаться на землю, когда в мою картину полетел шквал критики и уничижающих выражений. И надо отдать должное Льву Натановичу: не он первый начал. Пока другие неистовствовали, разнося мой «дар людям» в пух и прах, он стоял и молча всматривался в изображение на холсте. Он даже подошёл поближе, чтобы разглядеть какие-то детали.

Затем, когда бурное обсуждение пошло на спад, Лев Натанович сказал:

– Кажется, я нечто подобное уже видел. Очень знакомая рука.

У меня душа ушла в пятки. Не дай Бог, он сейчас прочитает моё имя внизу картины и вспомнит такого студента, которого выгнали с четвёртого курса!

– Небрежно слишком, – продолжил он. – Да, стоило по-другому… Вот тут и… Тогда бы возможно…

Что возможно? Что по-другому? Почему он недоговорил? Что это вообще за мнение такое? Впервые от Льва Натановича я не услышал традиционно жёсткой критики, но и положительного отзыва, к сожалению, также не прозвучало. И, в общем, это всё равно не спасло меня: моя картина даже не попала в тройку лидеров. Да что там в тройку – она даже в десятке не оказалась. Эйнштейн на глазах превращался в безработного паренька Дмитрия Пестудного с незаконченным высшим образованием. Увы, его открытие оказалось бесполезным – очередная безделушка на потеху жадной до зрелищ публики.

После того, как результаты стали известны, я покинул выставку. Снегу всё-таки удалось покрыть землю тонким белым слоем. На улице заметно похолодало. Руки настолько замёрзли, что начали болеть, но зато сырой ветер хорошо остужал мою голову. Я блуждал по улицам, не желая возвращаться в маленькую съёмную комнатушку, как будто я уже окончательно распрощался с тем ненавистным миром, в котором существовал всё это время.

На следующий день мне позвонили с конкурса. Буквально на секунду снова вспыхнула тлеющая мечта о том, что я всё-таки выиграл главный приз. Так хотелось услышать в трубку: «Дмитрий, вчера у нас было мало времени, чтобы хорошенько ознакомиться со всеми работами. Ваша картина на первый взгляд кажется такой неприметной и невыразительной. Но сегодня мы ещё раз проанализировали Ваше произведение и считаем его просто восхитительным. Мы удивлены, что вчера не заметили Вашей тонкой и изысканной техники, Вашего поистине уникального чувства цвета, Вашего аутентичного стиля. Дмитрий, мы рады сообщить, что Вы выиграли главный приз нашего конкура, и Ваш картина, Ваш шедевр, не побоюсь этого слова, отправится на выставку искусств в Германию. Поздравляем!»

Но чуда опять не случилось: мне сообщили, что я могу прийти и забрать свою картину обратно, ещё поблагодарили за участие. Я, конечно же, не стал возвращаться за ней. Не хотелось лишний раз вспоминать об этом провале.

Для себя я решил, что это была последняя попытка стать настоящим художником. Да и куда я вообще суюсь? Я даже академию закончить не смог. Какие конкурсы? Какие призы? Это просто глупо! Глупо и самонадеянно! Я – бездарь! И теперь это более чем очевидно. Первое время подобные мысли не вызывали во мне ничего, кроме отчаяния, затем появилась злоба. Не на себя, нет – на всё то, что меня окружает: на людей, на условия, на то, как всё устроено в этом паршивом цивилизованном обществе. Если отчаяние возникает, как рефлексия по поводу собственного несовершенства, как попытка самобичевания, то злоба – это реакция на несовершенство мира. Отчаяние заставляет лезть в петлю – злоба вызывает острое желание разрушать: либо с хирургической скрупулёзностью разбирать по кирпичикам, либо крушить, размахивая кувалдой и не думая о последствиях.

Не знаю, как я тогда не выбросил мольберт и краски, но клянусь, очень хотел это сделать. Я спрятал их с глаз долой и попытался забыть, как страшный сон, всё то, что со мной происходило последние несколько недель.

Теперь я был несказанно рад всем тем людям, что продолжали названивать мне, предлагая работу. Мне хотелось побыстрее взять какой-нибудь заказ, повесить за спину рюкзак и сбежать в обыденность. Пускай себе летит этот журавль – я больше никогда не стану охотиться за ним. Мой удел – ходить по земле, не обращая внимания на птиц, летающих слишком высоко.