Читать книгу Феномен зяблика - Олег Денисов - Страница 5

Обойдя входные ворота лесом, как научил старик, я снова вышел на дорогу. Мне показалось, что я ее даже узнаю, когда она вывела меня к огромной поляне, или пустоши. По краям ее возвышались огромные сосны. Дорога шла посередине и ныряла в стену леса напротив. Я подсчитал – первый и единственный раз проходил я по этой дороге 26 или 27 лет назад. За это время поля зарастают березовым лесом, и в таком лесу уже растут грибы. Но то поля. Лесные поляны с их мощным травяным покровом, видимо активно сопротивляются появлению древесных ростков. Пригреешь такого, а потом тебе карачун, как выразился бы старик Хуан. Да и берез поблизости не видать. А сосновые леса, как я прочитал еще в студенческие годы, потеряли способность к самовосстановлению – их можно восстанавливать только искусственными посадками. Однако на своем садовом участке, выкапывая молоденькие сосенки, выросшие у забора, с целью пересадить, я обнаружил, что они не самостоятельные деревья, выросшие из семечка, а отводки огромных сосен, растущих по ту сторону забора. Мне очень хотелось посмотреть, есть ли подобная молодая поросль по краям поляны. Но предчувствие погони заставило меня суетно пересечь открытое пространство и углубиться в лес.

Огромные сосны, подметающие небо, смели и мою поспешность. Но не придали мне уверенности. Глядя на них, я понимал, что нет никакой разницы, сколько им сейчас лет: двести или двести двадцать семь. Они остались прежними, это я уже не тот.

Выйдя из Древнего леса, я оказался в смешанном лесу, выросшем уже после лесных пожаров 72-го года. Беспокойство снова овладело мной. Свою трусость мы часто выдаем за законопослушность, так себя приятнее осознавать. Нелепость того, что я не могу свободно пройти по лесу в стране «где так вольно дышит человек…»

Или дышал?

Или не дышал?

Но мог пройти.

А теперь «не мог»?

– Эй, ребята, от кого защищаем? – спросил я вслух. – От меня? Но у меня нет: ни ружья, ни крючка, ни ножа, ни намерений.

В ответ только утренний ветерок шевелил кроны деревьев, и плотный звук птичьего пения глушил мои слова.

– А самое главное, для кого? – продолжал я, распаляясь. – Для будущих поколений? Отлично! А как же я?! Ребята, а как же я? Я тоже Поколение! Поверьте, не самое плохое. И я должен сдохнуть от городской пыли или подавившись шашлыком на даче? А откуда тогда возьмется будущее поколение? Ах, от вас. А ну да, у вас же все хорошо. Ах, это ваша работа. Не пущать – и вам за это деньги платят. Персоналу концлагерей тоже платили зарплату, и нашим работникам НКВД – тоже. Это их и оправдывает – за зарплату можно все! Вот они и не останавливались. Фашисты!!!

Я уже представил (продолжая идти вперед), как меня насильно выдворяют за пределы заповедника, составляют протокол и грозят крупным штрафом, но мне рот не заткнешь, и я развиваю тему.

Конечно, я неистово вам завидую. Я тоже хотел бы работать орнитологом в каком-нибудь заповеднике: взвешивать яички пеночки-веснички. Я бы занимался любимым делом, а государство мне еще бы и деньги за это платило. А еще выделяла бы моторную лодку с двигателем «Вихрь». И пару бочек с бензином – на сезон. А чтобы государство не чувствовало себя обманутым, я бы писал научные статьи, где связывал результаты моего тяжкого труда с надоями козодоя на крупный рогатый скот.

Потому что полевая орнитология – это чистая наука. Это подглядывание за птичьим Царством с детским врожденным любопытством. Прикладной аспект там, конечно, тоже есть: аэродромы, утиные охоты, птицеводство, испражнения птиц на лысые головы памятников. Но в общей пестрой картине знаний об орнитофауне – это маленькая доля, и то притянутая за перья.

В университете мой однокурсник, собиравшийся специализироваться на кафедре ботаники, любил говорить: «Ботаника – это поэзия». И ушел в микробиологию, потому как поэзией сыт не будешь. По той же причине, и я не стал орнитологом. К моменту окончательного выбора у меня уже была двухлетняя дочь и жена, отнюдь не ботаник, а физик-ядерщик. И я выбрал семью. И подходящие для семьи источник дохода и местожительства.

Любовь к орнитологии привил мне отец. Когда мы гуляли по лесу, и из куста можжевельника выпорхнула птичка, отец осторожно развел ветки и показал мне маленькое чудо. Сплетенное среди стволов маленькое гнездышко, как будто, игрушечное, идеально круглой формы. А в нем такие же игрушечные яички совершенно невероятной окраски! С того момента птицы интересовали меня больше всего. Я ходил и заглядывал в каждый можжевеловый куст с надеждой снова увидеть чудо. Потом я узнал, что птицы строят гнезда не только в можжевельнике, а еще и в крыжовнике – у бабушки в огороде. На деревьях, на земле, в поленнице дров, между досок обшивки бани и под коньком дома. Под коньком гнездились ласточки, они совершенно не боялись людей, и наблюдать за ними можно было до позднего вечера.

Информации не хватало. Я собирал ее отдельными предложениями из разных книг и журналов типа «Юный натуралист» и выписывал их в специальную тетрадку. С фотографиями была просто беда.

На самом деле, это и есть основная задача орнитологии нести знания о птицах людям. Это наука для людей. Потому что птицы с нами везде: в лесу, в парке, на даче, на речке, в походе, на рыбалке, на пикнике, на троллейбусной остановке. Каждый из нас может открыть глаза, развернуть уши и стать орнитологом-любителем. Немного недостающей информации, фотографий, аудиофайлов из интернета и чуть-чуть методики. И вы уже в курсе, кто поет на соседней антенне, и кто с «хорканьем» только что пролетел над вашей головой. Мир вокруг вас сразу наполняется звуками, красками и живыми существами. Еще Чарлз Дарвин в свое время удивлялся: «Как это каждый джентльмен не делается орнитологом». Потому что красивее птиц могут быть только бабочки, но они не поют и затруднительны в изучении. Есть еще конечно подводное царство, но не везде, да и не каждому суждено быть водолазом. Птицы всегда с нами, а там, где нас нет, они еще интереснее. А феномен птичьего пения! Ночь любви без соловьев – это понедельник. Лес без птичьего пения – это мертвый лес. Рай без райских птиц – это преисподняя.

Я давно уже перестал разговаривать вслух с виртуальной охраной и популяризировал любительскую орнитологию «майселф».

В развитых странах любительская орнитология была популярна уже в мои студенческие годы. Но сам термин я узнал совсем недавно, когда знакомая предложила заняться с ней бердвотчингом у нее на даче. Я не понял, и тем разочаровал ее. Это побуквенная транскрипция с английского, переводится как «наблюдение за птицами». По-русски звучит ужасно, но ради птиц можно привыкнуть. «Бёрд вот черт» – это человек, который смотрит не в телевизор, а на птиц. Хотя по слухам, бердвочеры – это не всегда любительская орнитология, а больше целевой туризм, хорошо организованный и востребованный. Целая индустрия. Небольшая группа по путевке едет в Тридевятое царство посмотреть и сфотографировать жар-птицу. Особенности ее биологии их мало интересуют: про них можно и прочитать. Проводник выведет в нужное место. Главное увидеть своими глазами, снять или сфотографировать, для доказательства поставленной галочки. Каждый новый тур – это новый птичий вид, возможно, другая страна. Я не вижу ничего плохого и в этом: птица, как повод для путешествия – это здорово! А увидеть новых птиц – это счастье. Сродни счастью обнаружить гнездышко внутри можжевелового куста.

Вот и я мог бы каждый год, совершенно добровольно, проводить маршрутные учеты в данном заповеднике: в один и тот же день, в один и тот же час, как положено… Стоп! Вот что я сейчас тут делаю.

Я снял рюкзак, отыскал в кармашке блокнот и ручку. На развороте блокнота по центру провел центральную линию и две линии по бокам. Образовавшиеся коридоры подписал: «25 м». С правой стороны листа создал еще одну колонку «Прим.». В примечании поставил: число, время, погода – «зае…» и биотоп – «спелый сосновый бор». Приблизительно так должен выглядеть международный стандарт учета численности птиц на маршруте. Придумали его финны, поэтому и называется он – финские линейные трансекты. Работает это так: я иду по линейному трансекту, т.е. по прямому маршруту (обычно это просека, но в моем случае годится и дорога заповедника – она почти прямая). И фиксирую в блокноте всех птиц, которых услышу в полосе шириной 25 метров, справа от меня, и в такой же полосе слева от меня. Это главная полоса учета. По сторонам от главной полосы есть еще дополнительные полосы, шириной по 100 м, если я еще не все забыл. Птицы, обнаруженные там, фиксируются в блокноте за пределами основного коридора. Каким- то образом я еще должен измерять пройденное расстояние и помечать в блокноте.

С чувством собственной значимости я продолжил свой путь. Сначала кроме пения зябликов я ничего не мог разобрать. Потом слух мой произвел тонкую настройку, и появились другие исполнители. И я увлекся. Некоторые виды я не сумел точно идентифицировать и отмечал их условными названиями, чтобы позже по аудиозаписи внести коррективы. Какие-то пения я путал между собой и не мог достоверно отличить. В студенческие годы я пожаловался на эту проблему своему научному руководителю, и связал ее с отсутствием внутри меня музыкального слуха. Но тот успокоил: «Возможно, ты не будешь разбираться в соловьиных коленах, или распознавать в пении скворца заимствованные трели других птиц, но идентифицировать их может почти глухой. Потому что песня птицы – это ее индивидуальность. Все дело в практике, все дело в практике. Зимой лучше слушать магнитофонные записи, чтобы навыки не пропадали до весны». Но маршрутные учеты я не любил в силу их субъективности и относительности. Как можно определить на каком расстоянии от тебя поет птица: в 25 метрах или в 35, особенно в старом лесу? В советской школе орнитологии методика была несколько иная – без ограничения полосы обнаружения. И за основу расчетов положены знания средней дальности обнаружения конкретного вида – табличная величина, измеренная эмпирическим путем. У финнов математическая составляющая их методики была более сложная. По сравнению с нами они, вообще, были более продвинутые. В то время, когда у нас на полном серьезе писались научные статьи, как на основе часового механизма гигрографа фиксировать количество прилетов птицы к гнезду… Финны ставили телекамеру и, сидя в кресле, в толстом вязаном свитере и чашкой дымящегося кофе в руках, вели наблюдение за гнездовой жизнью больших синиц. Я сам выпиливал из фанеры ящик для кинокамеры «Аврора» формата «Супер 8» (она работала от батареек), чтобы установить ее перед гнездом и снимать момент кормления птенцов. Но вопрос датчика, который в нужный момент будет запускать камеру, я так и не решил. Но склонялся к индукционному.

Вот и сейчас я выглядел подобающе: очки, рюкзак, борода и блокнот в руках. Мне не хватало только бинокля для завершения образа научного сотрудника. Правда, биноклем не рекомендуется пользоваться при маршрутных учетах: даже птицы, попавшие в поле зрения, не участвуют в вычислениях. Но кто же об этом знает.

Приблизительно через час я полностью выдохся. Чем выше поднималось солнце, тем больше становилось птиц. И я снова слышал только птичий хор, не различая отдельных голосов. А по теории я должен был учитывать, начиная с восхода и в течение 4-5 часов. Правда, и пройти я должен был всего-то 5-6 км. С такой скоростью я двигаться, конечно, не мог. Я должен был бежать – у меня есть цель. Короче, от легенды пришлось отказаться и снова уйти в партизаны песчаных дорог.

Ничего, в следующем году, в тот же день и в то же время, как и положено, я прокрадусь в заповедник и снова замерю относительную плотность птичьего населения на этом отрезке дороги. Какое сегодня число? 14 мая. О-оо, я слегка поторопился. Для Средней полосы России время учетов с 20 мая по 20 июня? Ну, хорошо, я проползу попозже.