Читать книгу Второе пришествие землян (сборник) - Олег Дивов - Страница 3

Свой первый спутник я добыл еще в средней школе.

Я тогда валялся в реабилитационном центре, наглухо отлученный от Сети, восстанавливался после запущенной постигровой дистрофии и со скуки уже порядком повозился с многочисленной однорукой робототехникой, самодельными 3d-принтерами, коптерами с разным количеством двигателей и обвесом и прочим таким барахлом, что предлагали в мастерской реабилитационного центра. Концепция изготовления реальных объектов, а не их функциональных визуализаций, оказалась для меня на тот момент шокирующе свежей и прекрасной.

Помню, приехал дед Ильи, моего соседа по курсу реабилитации, нестарый, как я теперь понимаю, человек, забрал нас смотреть на подъем Орбитального Стапеля. И мы поехали на его машине за город, в поросшую зеленым лесом старую промышленную зону, к заброшенным заводам. Там он выгнал нас из салона, и мы на подгибающихся от слабости ногах бродили по заросшим травой рельсам, дурея от запаха горячей травы и креозота, пока он стаскивал тент с кузова внедорожника и, вращая лебедку, вручную поднимал стартовую ферму с ракетой на ней. Небольшой такой подорбитальной ракетой класса «Подскок» длиной чуть больше роста человека – в те времена их уже вполне можно было арендовать. Полезной нагрузки такая ракета могла поднять не больше килограмма, но в нашем случае этого хватало за глаза.

Там я впервые увидел покетсат, «карманный спутник», что дед подогнал Илье за хорошее поведение, – когда он достал из контейнера черный куб пикосателлита для синхронизации со смартфоном Ильи перед запуском. Он вообще был великий мужик, дед Ильи, это я потом узнал, что он был одним из последних космонавтов-монтажников, работавших на Стапеле, а тогда, оказавшись одним из первых безработных космонавтов, не обломался и занимался своей непутевой семьей и отбившимся от рук внуком.

– Ух ты! – восхитился я, взвесив почти невесомый пикоспутник в ладони. – А откуда он взялся?

– Я сделал, – ответил дед Ильи, чем поразил меня в самое сердце: людей, способных изготовить нечто подобное, я не думал возможным встретить, а ведь он не выглядел небожителем. Он был самый обычный мужик: немногословный, в рыбацкой «цифре», прятал лицо от солнца под полями белой нейлоновой шляпы.

Мы установили куб покетсата под обтекатель ракеты, закрутили винты, отошли подальше, связались с ЦУПом, все честь по чести – частный взлет, получили данные на орбиту, все дела. И Илья дал на своем смартфоне команду на старт.

Ракета взревела и, едва не сшибив нас с ног ударной волной, резво прыгнув куда-то ввысь, мгновенно исчезла из глаз, оставив волну жара, запах сгоревшего керосина и густой, расходящийся инверсионный след. Мы, раскрыв рты, пялились в опустевшее небо.

А потом дед Ильи нацепил на нас операторские очки, и мы увидели через камеру на борту ракеты, как внизу выгибается огромной бездонной чашей Земля.

А потом обтекатель распался, и я вместе с покетсатом вылетел наружу из уходившей на посадку ракеты и продолжил дальше свой суборбитальный полет в абсолютном одиночестве в бездонном пространстве космоса…

Я был прямо там…

Мы могли вращать камеру, озираясь. Сбоку, сверху, опять сбоку проносилась затянутая облаками Земля. А потом вдалеке разгорелась яркая быстро вырастающая точка.

Это был Орбитальный Стапель, именно так – с большой буквы. Последнее достижение великой эры общемировых космических проектов. Я видел ее закат собственными глазами.

Без достаточной разрешающей способности камеры ничего мы, конечно, не увидели, пролетая мимо в сотнях километров ближе к Земле, а так почти лично присутствовали при конце эпохи. Я видел, как били выхлопы из множества двигателей маневровой системы Стапеля, похожего на ажурную сеть мостовых ферм, скреплявших многоэтажки цилиндрических обитаемых модулей и стволы параболических ферм с листьями солнечных батарей. Десятки двигателей в полной тишине выбрасывали потоки раскаленного газа, разгоняя всю эту махину, похожую на город, уводя его на все более высокую орбиту, все выше, туда, где его уже нельзя было толком разглядеть, – выше тридцати одной тысячи километров, за геостационарную орбиту, на орбиту захоронения. Там находили последний приют аппараты, слишком большие или слишком опасные для спуска в атмосферу Земли, успокаиваясь там и не угрожая столкновением с аппаратами орбитами ниже.

Дед Ильи только вздохнул, прощаясь, как я теперь понимаю. Он там был, он его строил, теперь он его окончательно оставил вместе с непомерно большим куском жизни…

Это был день гибели традиционной космонавтики, но я тогда этого, конечно, не знал.

Я еще грезил, как однажды поднимусь на этот восхитительный и потрясающий Стапель, чтобы построить корабль, на котором я отправлюсь в глубокий космос к неоткрытым мирам.

Ничего этого, конечно, не сбылось.

Где-то через месяц, когда я уже был дома в теплом семейном кругу пристального отеческого попечения, похожего на домашнее заключение, все еще ограниченный в свободе и сетевом общении, с родительского соизволения со мной созвонился Илья.

– Тебе спутник случайно не нужен? – спросил он.

Я как-то даже не сразу его понял:

– Спутник? Это который спутник? Твой, что ли?

– Ага, мой…

– А тебе дедушка по башке за это не даст?

– Не даст. Он умер.

Когда даже твои прабабушки живы, трудно оценить смерть в другой семье. Я не нашелся, что сказать.

В доме у Ильи стояла тихая тенистая молчаливая печаль. В комнате дедушки на воздушном экране все еще бежали строчки телеметрии от распределенного ЦУПа, автопилот вел спутник по его низкой орбите, даже после того, как за ним стало некому присматривать. Несколько юбилейных книг на полках, картина в тонкой металлической рамке, точнее, напечатанная маслом фотография – восход Солнца из-за пересекающихся дисков Луны и Земли, вид из космоса, откуда-то издалека, потому что это была оборотная сторона Луны.

С момента запуска покетсата я времени не терял. Все это время я засыпал бездны безнадежного незнания мешаниной спутанных фактов о реальном, невыдуманном космосе, и опознал море Москвы, в котором еще до моего рождения была брошена так и не восстановленная Единая Лунная станция – огромный проект, последний всплеск общечеловеческого глобализма, закончившийся черт знает чем…

Я посмотрел на синусоиду проекции орбиты спутника на поверхность Земли и прошептал:

– Летит.

– Ага, – безрадостно отозвался Илья. – Пока летит.

Время полета было не бесконечным, и оно истекало. Спутнику оставалось не больше трехсот оборотов. Это примерно две недели. Потом атмосфера, хотя и разреженная, все-таки затормозит низколетящий спутник, и он, падая к поверхности, сгорит быстрее, чем пылинка в газовом пламени. На Земле даже не заметят.

Спутник никому не был нужен, даже Илье.

– Когда дедушка умер, они мозг ему вытащили и заморозили, – пробормотал он. – У него там осложнения были из-за космоса. Из-за невесомости. Они его увезли, вроде ненадолго, провериться, а там он умер, мозг вынули и заморозили. Говорят, может быть, когда-нибудь его разморозят, они говорят, будет жить в свое удовольствие в сгенерированном мире, где можно делать что угодно. Что он так сам хотел… Только он не будет жить в свое удовольствие – он это все ненавидел. Анестезия для сознания, говорил. Он так жить не станет, по-ненастоящему…

Он не хотел видеть спутник, думать о спутнике, беспокоиться и заботиться. Он хотел забыть, не заходить, не видеть, не вспоминать, не плакать. И забота о спутнике тяготила его непомерно.

И я не колебался ни мгновения.

– Если хочешь, я могу забрать твой спутник, – вполне искренне вызвался я. – Жалко же, если сгорит…

Илья готов был отдать его кому угодно.

К счастью, «кем угодно» оказался я.

Памяти моего смарта едва хватило на клиентскую часть доступа к распределенному ЦУПу. Илья передал мне права доступа, и спутник стал мой.

Он действительно стал мой. Спутник у тебя в кармане – это просто непередаваемое впечатление. Я шел домой и через его камеру следил, как над синью океана вращаются огромной спиралью облака. А если отвести камеру от Земли, черный космос тут же наполнялся навигационной индикацией, множеством отметок летящих аппаратов.

Чертова прога моментально отожрала под свои распределенные расчеты всю память смарта без остатка. Пришлось удалить все игры подчистую, а она еще потребовала вдвое больше, чем вообще было доступно. Но я все равно был счастлив, потому что это было оно, настоящее…

А проблемы мои только начинались.

Дома я безжалостно разнес былой свой игровой узел доступа в Сеть, переформатировав его в центр управления. Родители были только рады. Бедняги не знали, как меня накрыло на этот раз. Спутник отправлял и получал телеметрию и, кроме того, усердно обменивался трафиком с аппаратами похожего класса на близких орбитах. Так я узнал, что близкий космос населен куда более плотно, чем было заметно. Частный космос, маленький и незаметный, процветал в тени умирающих всемирных гигантов ракетостроения. В списках распределенного ЦУПа стояли сотни имен и тысячи аппаратов. И никто в этой горизонтальной сети не терял свой спутник – когда тот уходил за горизонт, дружественный трафик поддерживал минимально необходимый канал связи, даже когда между нами оказывалась вся планета. Это было странно: ощутить естественную, как дыхание, взаимопомощь неведомых людей в неизвестных мне краях, языка большей части из них я даже не слышал раньше. Это была такая поддержка, что стоила очень многого.

И когда, лежа в постели, думал о спутнике, который наматывал в высоте свои последние витки – где-то один за час, – я понял, что не смирюсь и не дам ему погибнуть.

С этого момента я был твердо намерен сражаться за его выживание. Я вытащил смарт из-под изголовья, включил. Спутник потерял за сутки почти километр высоты, атмосфера стала уже достаточно плотной, чтобы замедлять его все заметнее.

Как у всякого спутника нового поколения, у него был трос ликвидации, километровый газомеханический тросик диаметром миллиметр, размотав который и пропуская через него электрический ток в магнитном поле Земли можно менять скорость орбитального аппарата на конце такого хвоста. В данном случае имелось в виду, что я, как ответственный пользователь, выпустив трос, начну замедлять спутник вплоть до его спуска в более плотные слои атмосферы, где он экологично сгорит на хрен.

Сделал я ровно противоположное. Я начал медленно, но верно разгонять мой аппарат, орбита его при этом, естественно, повышалась, уводя его от Земли. Вопиющее нарушение протокола частного пользователя космических средств.

Утром со мной вышли на связь соседи по орбитам.

– Барон Суббота, отзовитесь. Вызываю Барона Субботу.

Это у меня такой ник остался со времен запойного увлечения смешанными с реальностью играми.

– Барон Суббота, вы нарушаете свой дивизион, отзовитесь.

– Говорит Барон Суббота, – отозвался я.

– Чего это вы вытворяете, молодой человек? У вас курс на снижение, а вы поднимаетесь.

– Я передумал, – не колеблясь, ответил я.

– Ну, если передумал, так выкупи орбиту и болтайся там на все деньги, дивизион-то ломать зачем?

– А сколько стоит выкупить орбиту?

Мне сказали сколько.

В те славные времена на такие деньги мальчик вроде меня мог неделю жить на всем готовом, и еще бы оставалось, чтобы вволю и без меры пережечь свободного времени в призрачных мирах. Стоило это тогда не очень дорого, хотя и побольше, чем астероид своим именем назвать.

Именные астероиды в те времена меня еще не интересовали, а вот на собственный спутник я запал. Но ничего подобного позволить себе я, конечно, не мог, хотя даже такой бросовый подержанный спутник, как у меня, на низкой орбите с иссякающим запасом оборотов перед падением в атмосферу стоил, как подержанный автомобиль. Несколько больше того, что у меня обычно бывало в кошельке. Но вполне достаточно для того, что было у меня в голове. Хотя еще когда мы с Ильей баловались со стандартным функционалом покетсата, у меня уже мелькали мысли, как эффективнее можно использовать этот ресурс.

В общем, я поступил хитро. Я устроил общий чат в своем прежнем игровом клане.

– Вот, дивитесь, чуваки, тема. Нет, это не симулятор. Чего, графика слабая? Да что б ты понимал, балбес! Это круче в сто раз – это настоящий космос! Настоящий – это я тебе говорю! Реально можно спутником рулить, и квесты на орбите. Какие квесты? Ну разберемся там по ходу. Чем докажу, что настоящий? Чем, чем… Ну, хочешь, я его калибровочным лазером для камеры тебе в глаз посвечу? Сохраняться? Нельзя тут сохраняться – это же жизнь. Ну и иди, дурак набитый, – у меня тут и без тебя очередь из желающих ждет.

Оплата за «поиграться» с настоящим спутником стала первым ручейком, который проложил мне сияющую, вымощенную средствами и славой дорогу в небе.

Позже мы собрали наш первый «Мир орбитального пирата», и он стал моим первым большим проектом. В конце концов мы создали ту самую распределенную игру, свою, смешанную с реальностью, сепарированную реальность, с многотысячной аудиторией и множеством спутников в работе. Мифологизация и мистификация прежних космических достижений человечества тогда зашла за пределы полного безумия, и для рядовых геймеров это была технология, неотличимая от магии, – мало кто нам верил, что все происходит в реальности.

А тогда я бился, как мог.

Я вовсю торговал доступом к спутниковой камере, торговал каналами связи и информацией. Я продавал климатические данные, сдавал системные ресурсы под распределенные расчеты, выступал свидетелем в судебных разбирательствах, поставлял данные всем любителям влезать в частную жизнь ближнего своего, готовых за свою страсть заплатить.

Я не собирался расставаться с моим спутником, едва его заполучив. Я мониторил его работу везде, где находился, ел ли, пил ли, ехал ли куда, даже между сном – напечатал себе наголовные очки для смартфона и наблюдал за показаниями приборов и трафиком обмена данными с другими спутниками группировки, – даже на уроках – вместо контрольных.

Одна только аренда орбиты высасывала средства пылесосом. Мне постоянно требовалась работа, честно оплаченная орбита.

– А ты можешь, сынок, предоставить эту видеозапись с такого же ракурса, но в более высоком разрешении? – спросил меня Артур Лимонов, основатель одной многообещающей детективной конторы.

– Гм. Технические условия применения камеры не позволяют…

– Хм, очень жаль. Были бы они чуть получше – я бы заплатил, – скривился Артур.

И что мне было ему ответить? Ну и как мне увеличить разрешающую способность камеры моего покетсата? Вот как? Ну?

Я лежал дома в постели в наголовных пилотских очках, невидящим взором следил за смещением звезд вдоль орбиты спутника, пока однажды решение вдруг не пролетело мимо меня километром выше.

– Кто знает, что это такое с огромной оптической линзой болтается вот на этой орбите? – задал я вопрос в орбитальном коммюнити.

Ответ пришел через пару минут:

– Это спутник-шпион времен холодной войны. Мертвый, естественно.

– А какое разрешение у его линзы?

– Ну и вопросы у тебя. Давай сам поищи в архивах. Нам потом и расскажешь.

Что ж, пришлось закопаться в архивах. Не в последний раз, кстати. Там я не только нашел технические данные на этот тип спутников, но и любопытное описание протокола соединения, применявшегося в прошлом веке для связи с дивизионом спутников-шпионов, и рекомендации по компиляции теплового виртуального лампового приемника-передатчика, и принцип формирования ключей доступа.

Около суток я сканировал подходящие частоты, пока не убедился, что спутник едва, но жив и ведет прием на штатной частоте. Еще полчаса мой смартфон ломал коды. Потом я получил доступ, произвел тестовую съемку и скачал снимок. Снимок оказался выше всяких похвал.

Теперь я мог все, что могут военные спутники-шпионы. Хотя и производства середины прошлого века.

Так я зазомбировал свой первый сателлит. Взял под контроль эту груду ничейного железа на орбите. Это был только один из многих. Строительство сети из разнообразных заброшенных спутников оказалось на диво азартным увлечением. Барон Суббота – властелин спутников-зомби!

А контора частных детективов Артура Лимонова в обмен на интересные снимки обеспечила мне некоторый постоянный доход.

– А что, – вкрадчиво поинтересовался Артур, расплачиваясь. – Пойдешь ко мне работать? Мы таких дел наделаем, мир вздрогнет. Гарантирую.

– Ну, зачем же разрушать наши такие гармоничные отношения прозой труда по найму? – отшутился я.

– Ну, смотри, – недовольно протянул Артур. – Я второй раз не предложу.

А я смотрел. И очень внимательно. Меня все и так устраивало.

Тем временем проблемы нарастали. Шел расход реактивной массы для маневрирования. Увеличивался износ солнечных батарей и хвоста высоты, системной тепловой батареи, усиливалось помутнение линзы камеры, износ под ударами космического излучения ее матрицы, сбои в работе системы. Ком проблем рос и захватывал меня с головой, насовсем, навсегда.

А потом, вдруг, пришел Илья и потребовал спутник себе обратно.

– Он мой, – сказал он. – Мне его дедушка подарил. А ты его за деньги сдаешь.

– Так ты же мне его отдал!

– Ты его у меня выманил! А теперь я его забираю обратно. Он не твой. Он дедушкин! Скажешь – не могу?

Он, конечно, мог. А я остановить его не мог. Это был не мой спутник. Но орбита эта была теперь моя, мои рабочие миссии, замаскированные под игровые квесты, мои соседи по дивизиону, мой мир, моя жизнь…

– Хрен с тобой, скотина, – отозвался я. – Раз уж дедушка подарил – забирай. Хотя без меня он уже давно бы сгорел. Хрен с тобой. Но орбиту я тебе не отдам. Она моя.

Он перехватил управление спутником, увел его на свою орбиту и ушел, оставив меня ни с чем.

Ну, почти.

Я ведь уже давно хотел большего.

Сама возникшая ситуация прямым текстом говорила мне о жизненной необходимости двигаться дальше, задуматься о диверсификации и четком юридическом основании для деятельности.

Размышляя над проблемами второго спутника, я определил для себя четыре пути решения проблем и расширения возможностей. Исправление все накапливающихся неисправностей моего подержанного спутника, покупка на все деньги нового модуля на Земле с нужным мне функционалом, долгое ожидание времени подходящего пуска с мало прогнозируемой орбитой в результате, а потом чехарда с попытками стыковки обоих частей. Или точно такая же чехарда, но с одним из модулей, который уже на орбите был, – прикупить по сходной цене у кого-то из товарищей по партии…

Или у кого-то отобрать…

В результате я прошел всеми четырьмя путями разом.

Не более чем через несколько часов после того, как я лишился своего первого спутника, у меня уже был другой, купленный с распродажи полумертвого хлама, но способный поддержать мои штаны по взятым на себя обязательствам. Но, чтобы двигаться дальше, следовало взять новый качественный уровень.

Для этого пришлось выйти на связь с производителем спутников, штучная сборка, полная кастомизация, благо мы находились в одной агломерации. Россыпь кубсатов на столе в офисе производителя произвела на меня неизгладимое впечатление. Я держал в руках их неожиданно легкие корпуса и думал о точно такой же коробочке, летящей в высоком черном небе на высоте трехсот километров…

– Вы апгрейд провести можете? – спросил я, ощущая пальцами нити углепластика вокруг сотен маневровых сопл на гранях кубсата.

– Есть интерес к дистанционной космонавтике? – поинтересовался производитель, его звали Александр.

– Хочу расширить функциональность вот такого базового блока. Это мой список изменений конструкции.

– Давно занимаетесь? – спросил поставщик, считав список.

– Сто лет скоро, – угрюмо буркнул я.

После длительной возни и ожидания я получил то, что хотел.

– Если добавите немного, поставлю вас на ближайший экваториальный запуск, – добавил Александр. – У нас там яхта со стартовым столом. Через неделю соберем всех желающих на старт и выведем на орбиту.

– Идет.

– И еще у меня есть кое-что для вас…

«Кое-что» оказалось орбитами двух интересных с точки зрения старательства объектов. Двенадцать граммов рения на одном и десять на другом. И еще германий, рутений и некоторый запас реактивной массы для пополнения того, что неизбежно потрачу на прожорливые маневры по стыковке. Информация стоила цены.

– Приятно иметь с вами дело! – заключил я, расплатившись.

– Возвращайтесь, когда закончите, – возражать Александр не стал. – Уверен, мы и в дальнейшем можем быть во многом друг другу полезны.

Я тоже был уверен.

Через неделю мой новый спутник был на орбите. Трепещите! Я вернулся! Это была адская машина смерти, та конструкция, что мне удалось собрать, – «Барон Суббота Второй», покоритель орбитальных спутников-зомби. Я был готов идти дальше. Я был готов зайти куда дальше, чем решался кто-либо еще…

Школу я, кстати, так и не окончил… Пустил, можно сказать, свою жизнь под откос ради бесполезной игры. Я не слишком расстроился – очень увлекся добычей рения и германия из обломков брошенных на орбите спутников. Начал этакое полулегальное орбитальное старательство. Утомившись ежедневно обосновывать реальность избранной стези, ушел, наконец, из отчего дома, снял целый этаж в так и не достроенном из-за кризиса прошлого десятилетия небоскребе, расположил там всю контрольную аппаратуру, мастерскую и параболическую антенну связи и место, где залечь на ночь, – спальный мешок в шатровой альпинистской палатке. Иногда я там спал не один. Дистанционные космонавты к тому времени начинали набирать определенную узкую популярность. Где-то между телетуристами и автогонщиками на ретромобилях.

А дело это – разборка мертвых спутников – оказалось азартным и рискованным. Хотя бы потому, что норм и протоколов тогда на эту тему еще не сочинили и какое-то время можно было наслаждаться исключительной деятельностью вне закона.

Я нарвался, как раз когда нагнал второй из намеченных спутников – это был давно мертвый ретранслятор, беспорядочно вращавшийся в облаке более мелких обломков и газа из разорванных от усталости материала баков. Догнать его оказалось проще, чем синхронизировать вращение. Реактивной массы для маневровых двигателей оставалось рискованно мало. Отфильтровал на изображении с камеры бешено вращавшийся внешний мир – так ведь и стошнить может прямо на себя – и остался в почти неподвижном мире системы «спутник-спутник».

Ретранслятор на разборку был огромным, весил треть тонны и выглядел сильно разрушенным временем, ударами мусора и внутренним взрывом из-за прохудившегося топливного бака. Взрывом его практически вывернуло наружу. Я ввел покетсат в пробоину. Сверяясь с чертежами спутника, нашел нужные секции, любезно оголенные взрывом, и начал резать. Да, на борту «Барона Субботы Второго» теперь был свой плазменный резак, манипулятор, дополнительные баки, сопла, хвост из солнечных батарей – на апгрейд пришлось изряднейше потратиться, но эта груда орбитального металлолома мне сейчас все компенсирует. Редкоземельные металлы – по-прежнему лучшие друзья одинокого микрокосмонавта.

Я последовательно вскрывал платы, разогревал и выжигал плазменной горелкой контакты, собирая электромагнитом остывающие шарики металла – с германием не было проблем, с рением приходилось возиться куда дольше. Я почти закончил, когда понял, что освещение в полости спутникового корпуса изменилось. Небольшое изменение общей орбиты, зафиксированное навигатором в системе «спутник-спутник», показало, что совсем рядом с нею появился объект, которого недавно тут вовсе не было.

Я бросил расплавленную плату, одним импульсом двигателей развернул спутник и на изображении с камеры увидел его. Это был совершенно посторонний неопознанный черный покетсат, почти вовсе не отражавший свет, соблюдавший полную радиомаскировку.

– А ты еще что такое?

И тут же я подвергся атаке. Меня попытались подбить электромагнитным импульсом из выброшенного щупа и одновременно провести взлом протокола соединения. Двойной абордаж! Только видал я уже таких резких жуликов, систему мою так просто не вскроешь, а вот импульс на корпус был неожиданным.

Кому-то тоже редкоземов захотелось?

В ответ я подпалил камеру нападавшего плазмой из горелки. Такого от меня никто, видимо, не ждал. Из-за импульса горелки мы закувыркались, сталкиваясь в стесненном пространстве. А параллельно я сам атаковал систему противника эксплоитом, выловив частоту его соединения с оператором и перехватив связь.

Через сорок секунд он был мой.

Я впервые захватил чей-то спутник, впечатления были непередаваемые. Быстро состыковавшись с обесточенным призом, я свалил оттуда. Ловите меня в космосе!

Тем не менее через пару часов мне позвонили.

– Барон Суббота?

– Допустим.

– Меня можешь звать Хоакин. Хоакин Медуза.

Внезапно я понял, что слышу не человеческую речь, а синтезированный голос автопереводчика. Было слышно, как автопереводчику что-то говорили по-испански.

– Чем обязан, сеньор Медуза?

– У тебя оказалась некоторая моя собственность. Признаю, я вел себя опрометчиво. Но сообщество, к которому я принадлежу, не признает поражений. Потому у меня есть к тебе одно предложение.

– Например?

– Можешь оставить себе мой спутник. Мне, собственно, нужен рений и только рений. Я буду даже столь любезен, что куплю его у тебя – за полцены, конечно.

– И зачем мне это делать?

– Затем, что никогда не узнаешь, как жмет владельцу его колумбийский галстук.

– Звучит впечатляюще. Но я подумаю.

И тут же я услышал сигнал экономайзера. На один из моих счетов поступили средства.

– Это оплата за металл, – негромко сообщил мне Медуза. – Не думай слишком долго. Или издержки возрастут.

Ну, я, конечно, передал ему рений. На рынке редкоземов стоило быть осторожным, а других покупателей у меня еще и не было. В нужное время на плато Наска к верным координатам, в паре сотен метров от полос в хвосте вырытого в грунте знаменитого геоглифа «Колибри», выехал бронированный гантрак перуанского филиала одного известного колумбийского картеля. Ушлые, рукастые ребятки ссыпались с него и резво раскопали металлический метеорит, такое вот совпадение, упавший там буквально за несколько минут до их прибытия. Повезло им. Потом резко погрузились и свалили на юг. В пустыне только молчаливая воронка и осталась. Я наблюдал за этим местом со спутника-шпиона – синхронизировал падение посылки с его проходом над этим районом.

Я потом попросил Артура, моего подрядчика из детективного агентства, навести некоторые справки, осторожно. В общем, не врал Хоакин. И состоял, и мог, репутация у него была наработанная, убедительная. Славился он инженерными разработками на ниве технологического совершенствования нелегального своего бизнеса: кочующее по джунглям автономное ПВО картеля, автоматические микросубмарины для морской контрабанды, радаронезаметные рои дронов с инсектоподобным поведением для сбора урожая в зоне боевых действий – это все он. Повезло мне: тихо бортами разошлись.

Где-то через полгода он забрасывал мне удочку с денежным и совершенно незаконным предложением заняться на орбите синтезом некоторых сверхчистых материалов, но я соглашаться не поспешил. Вот только метамфетамина на орбите я еще и не варил…

Примерно тогда же я стал совершеннолетним в традиционном смысле слова. Пригоден для удаленной войны и прокси-размножения и полной ответственности всеми тканями тела по долговым обязательствам, но только не для курения электронных сигарет с эффектом сдвига сознания в пограничное состояние.

И все это время я ни на мгновение не забывал о Стапеле. Теперь, когда я стал неимоверно крут, удал и разнуздан, время для грандиозного восхождения в сорок тысяч километров за сокровищем на орбите захоронения пришло. И я его начал.

К тому времени я уже кое-что представлял из себя в определенных сферах. Когда не хватало людей для поддержки инфраструктуры распределенного ЦУПа, я начинал раздавать доступ своим игроманам в качестве сезонных квестов. Я уже в ручном режиме осуществил ремонт космического телескопа дружественных радиоастрономов, помогавших иногда нам с переброской трафика. А они, в качестве ответной любезности, вычислили для меня истинную траекторию Стапеля.

Собранный прямо на орбите на базе абордажного спутника Медузы аппарат, апгрейженный и перепрошитый, с хвостом электропроводящего подъемника длиной в два километра, начал свое неспешное вознесение на геостационарную орбиту. И продолжал его больше пяти лет.

А тот мой, точнее наш, первый спутник Илья, оказывается, банально спалил. Ему он был вовсе не нужен. Он просто очень хотел произвести впечатление на одну девушку. Идиот. После того как отобрал у меня спутник, он, утяжелив собранным космическим мусором, организовал его падение в плотные слои атмосферы над определенной территорией, устроив впечатляющий звездопад над домом Илюхиной зазнобы.

Звали ее Климентия. Ее страстью был не Илья, а эволюционная биология.

Климентия никогда не выходила из дома. Она была одной из первых жертв массовой истерической анорексии. Ей выжить удалось, ее родителям – нет. Многим тогда и так не повезло. С тех пор она предпочитала не видеть больше, чем одного человека одновременно.

В целом, я мог ее понять.

Все, кто занимался в это время космосом, были помесью антиквара и промышленного археолога. Кроме того, что они все были безнадежными романтиками. На Земле вообще было невесело. «Отлученные роботами» сражались за право на труд или подвизались в скромном хендмейде, поденном ручном труде или безудержном размножении. А на субкультуру карманных спутников никто не обращал внимания. С потерей космосом большого финансирования до нас никому не осталось дела. Иногда о нас упоминали по связанным ссылкам с выставки раритетной микроэлектроники или соревнований по запускам воздушных змеев. Киберспейсеры, виртуальные астронавты, транскосмонавты, мусорщики… Однако с момента запуска моей игры удаленного присутствия, формата смешанной реальности, владельцы частных пикоспутников стали очень модной субкультурой.

И действительно – кто был на Земле круче нас? Да никто, и не рассказывайте мне ничего другого. Круче нас были только настоящие космонавты, а мы были почти они, ведь никаких других и не осталось вовсе.

Мы потеряли космос по собственной вине, взявшись за непосильные проекты с негодными средствами, засрав доступные орбиты до непотребного состояния раньше, чем смогли заселить их.

Стратосферные шары заменили попадавшие телекоммуникационные спутники и дивизионы навигационных систем. Пилотируемая космонавтика умерла в забастовках наземного персонала аэрокосмических агентств. Обломки на орбите, сталкиваясь, множились, все плотнее закрывая небо железной крышкой. Вот так вышло, что к моим двадцати годам в космосе не осталось никого, кроме нас – орбитальных старателей.

Климентия тем временем ушла от Ильи в институт эволюционных биосистем, изучала пищевой цикл погонофор и помпейных червей у бурлящих на дне черных курильщиков в Тихоокеанском разломе, биоценозы на дне Байкала. Провела натурально монашкой больше года в «Биосфере 22», безуспешно сражаясь с коллегами за устойчивость сконструированной биосистемы, рассчитанной на обитание сотни человек. А потом поехала изучать старые системы доставки биологических образцов на орбиту на заброшенном космодроме «Заполярный».

Там-то я с нею и познакомился. Не совсем случайно: мне стало интересно, и я решил посмотреть на нее поближе.

Ангар предстартовой сборки, «здание, под крышей которого видно северное сияние», медленно разрушался, зарастая льдом, но хранил еще автоматические шаттлы-грузовики, ходившие к Стапелю во времена его постройки. Я вычислил те, что совершали полеты хронологически последними, и теперь, сидя в ледяном и тесном нутре, подключившись к коммуникационному узлу бортового компьютера, полупроводниковому еще, копался в памяти, вручную перебирая директории.

– И что вы тут делаете? – спросила она меня, застав на месте преступления.

Я не спеша докачал содержимое памяти челнока, отключил смарт, выбрался из люка на покрытое грязью и чаячьим пометом крыло шаттла, где стояла в термопарке раскрасневшаяся от мороза она. Климентия.

– Набираю материал на диплом, – соврал я. – Промышленная археология. А вот что в этих гиблых местах делает столь выдающаяся представительница рода человеческого?

– Ну, почему в гиблых, – удивилась Климентия. – Здесь жизнь просто кипит.

– Серьезно? – вполне искренне удивился я.

– Конечно, – серьезно ответила она. И это оказалось началом.

Я слушал ее весь день. А потом и часть ночи, пока добирались домой в моем вертолете.

Слушать ее было интересно и легко. Ее страсть и концентрация завораживали.

Я подарил ей кольцо из рения через неделю удаленных свиданий. А она мне – хрустальный шарик, наполненный водой, в котором плавала хромокреветка в созвездии обеспечивавших ее кислородом и питанием святящихся водорослей. Самодостаточный биоценоз, ее дипломная работа, ее космос в кармане – точнее, целый населенный мир… Она отдала ее мне после алого рассвета, встреченного вместе на последнем этаже моего небоскреба без окон, пока мы ждали ее аэротакси, укутавшись в теплый спальный мешок. Я был очень тронут.

– Для нее это – бесконечная вселенная, – произнесла Климентия. – У нее есть больше, чем доступно мне. Знаешь, она могла бы путешествовать в космосе, если бы кто-то придумал, как ее туда запустить. Однажды я хочу этим заняться. Я обязательно этим буду заниматься – космическими биоценозами. Потому что пока мы не сможем жить там, он не будет нам принадлежать. Я построю там свой собственный мир. И он будет таким, каким я захочу. И жить там буду только я. Ну и еще тот, кого я туда пущу, – улыбнувшись, она пихнула меня теплым лбом в плечо.

Я едва не проговорился, что среди сотен развалин на орбите захоронения есть та единственная станция. С секретом. С сокровищем. Но удержался. Не стал спешить. Это должно было стать сюрпризом, новым началом, следующим уровнем…

Может, не стоило тогда удерживаться… Нужно было обещать, удержать, умолять, обещать что угодно. Я не стал. И вскоре она вернулась к Илье. Дела у него шли совсем плохо, развилась геймерская депрессия, вернулась постэвентовая дистрофия, совсем плохо стало с целеполаганием в мейнстримной реальности. Трогательная инфантильность его теперь всех бесила, социальная неустроенность больше ничем не оправдывалась. Все его оставили один на один с собой. Климентия – нет.

Не знаю, почему она с ним осталась, – она ему даже женой не была. А я так и не научился строить длительные личные отношения. Может, он был для нее той светящейся креветкой в шарике воды, украшением ее личного микрокосма, в который акула вроде меня просто не помещалась?

Я занялся другим. Мы как раз запустили систему орбитального ремонта покетсатов. Разрабатывали проект сбора реактивной массы прямо на орбите для заправки двигателей. Меня не оставляла идея зенитно-пушечного транспорта. Славная экономичная пушка, забрасывающая на орбитальные высоты партии простейших грузов размером с пулю, которые нужно будет только перехватить. Вот только судьба предшественника, застреленного в Брюсселе еще до моего рождения, не очень вдохновляла. Хотя времена, когда такой зенитной артиллерией можно было что-то сбить на орбите, давно прошли.

А потом, через шесть лет подъема, «Черная Медуза» поднялась на орбиту захоронения, сбросив на геостационарной орбите очередной спутник-ретранслятор. И времени на посторонние переживания у меня просто не осталось.

Я больше десяти лет не видел Стапель. Годы не слишком сказались на нем, безжизненный покой орбиты захоронения хранил его. Мы ушли в тень Земли, и тьма легла на его солнечные батареи.

Кубсат передавал тепловизионную картинку – на корпусе наблюдались обширные активные тепловые зоны, необычные для остывавшего десять лет тела. Я знал, где причалить, из файлов, найденных в едва живой оперативной памяти последнего шаттла, ходившего к Стапелю, и, синхронизировав скорость сближения до одного метра в секунду, повел кубсат в облет станции – к специализированным грузовым клапанам для жидкостей и газов. Через один из трубопроводов, закрыв за собой приемный клапан, я проник в давно опустевший водяной бак, где, вскрыв стеклопластиковую обшивку в верном месте, получил доступ к световодам информационной магистрали и подсоединился к ним. Дальше – дело техники, система Стапеля не обновлялась больше десяти лет, все уязвимости в ней известны наперечет, я быстро получил корневой административный доступ и приказал открыть аварийный лючок в коридор станции.

С глухим ударом полость бака заполнилась, кубсат крутануло потоком ворвавшегося воздуха и ударило об стенку, покрытую мохнатым инеем, оставшимся после вымерзших остатков воды. От балбес! – забыл про разность давления, а ведь сам стравил остатки газов из бака пред входом в него!

А на станции все еще есть воздух. По крайней мере, в этой части, давление лишь чуть ниже девятисот гектопаскалей. Воздух теплый, около восемнадцати по Цельсию. Воздух влажный. Почти семьдесят процентов. Состав воздуха – азот, кислород, углекислый газ. Маловато кислорода, многовато углекислоты и почему-то азота… Словно кто-то часто дышал, а надышаться было нечем.

Тусклый аварийный свет подсвечивал коридор станции, глох в тусклой взвеси, плававшей в атмосфере станции, – сотни, тысячи коричневых чешуек, похожих на сброшенные надкрылья насекомых, плавали, слабозаметными потоками перемещаясь в толще малоподвижного воздуха.

Воздух на станции перемещался, хотя конвекционные вентиляторы были отключены – я проверил. Перемещался, а не должен был – тут нет гравитации, и нагретый с солнечной стороны воздух остается, где был. А тут его что-то перемешивало.

Я выбрал холодный реактивный режим для маневров «Черной Медузы», спутник, раздвигая чешуйки, медленно скользил по коридору, подсвечивая путь невидимым лучом инфракрасного прожектора. Чешуйки стремились облепить линзу, приходилось постоянно моргать металлическими «ресницами» камеры, разгоняя их. Вблизи они действительно очень напоминали сброшенный хитин насекомых.

Я как-то уже и не знал, чего ждать… Официально Стапель закрыли из-за недофинансирования и ошибок в проекте, о биологическом засорении не было ни слова…

А потом, повернув на перекрестке трех коридоров, я наткнулся на воду. Воды было много.

Мутные шевелящиеся шары медленно плыли вдоль коридоров, собирались вдоль стен в огромные колеблющиеся массы, словно живые, – да они и были живые, в смысле, населены очень плотно.

Я различал какие-то водоросли, собиравшиеся в зеленоватые комки, явно наблюдал движение чего-то достаточно крупного, чтобы быть многоклеточным организмом. Чешуйки из воздуха налипали на воду, словно на толстую липкую пленку, нехотя тонули в ней, как в густом клее.

Больше десяти лет на этой станции теплилась жизнь, цеплялась за слабую конвекцию воздуха, сбивалась в сложно организованные водоемы в технических полостях, населенных хлореллой, и не спешила вымирать. Стабильный иноземный биоценоз – это был он. Мой приз. Мое сокровище.

– Охренеть, – прошептал я.

Как там говорила Климентия? Кто сможет создать устойчивый биоценоз – тот и сможет заселить.

Я нашел колонии известковых червей, прилепившихся к стенкам станции, удерживавших ветвями своей колонии воду и прогонявших через себя воздух, отфильтровывая из него чешуйки насекомых, – это они создавали конвекцию, позволявшую воздушным газам перемешиваться и избегать опасной концентрации кислорода или углекислоты. В биологическом отсеке я обнаружил, что контейнеры с образцами раскрыты, словно образцы намеренно выпустили, дав им шанс на выживание. Под лампами с аварийным освещением ютились скудные популяции слизней. Я узнал специально выведенный вид пищевых слизней с высоким содержанием протеина, предназначенных для питания космонавтов, – они тоже сумели выжить. Жирная плесень, вездесущий грибок и даже зеленый мох сражались за скудно освещенные стены, покрывая коридоры мохнатым светящимся ковром, особенно буйным, богатым там, где свет Солнца периодически падал через иллюминаторы на стены станции.

Это было восхитительно. Это было чудовищно. Это было прекрасно. Чудовищно прекрасно.

Я все-таки попал в иной, живой неземной мир. А ведь уже и надеяться бросил.

А потом на меня напали. Прекрасный новый мир оказался опасен.

Через раскрывшийся технический люк в коридор вдруг посыпались сотни насекомых, треск надкрыльев, целеустремленный поток, стремящийся прямо ко мне, требовал немедленно убраться с их пути, вот только я и был их целью – точнее, бестолково заметавшаяся «Медуза». Один раз мне удалось увернуться и погнать покетсат к выходу со станции. Решительно прыгающий от стенки к стенке поток трескучих насекомых преследовал меня.

И это были тараканы, тысячи тараканов, паривших от стенки к стенке на широко раскрытых надкрыльях.

Это было похоже на медленную гонку во сне. «Медуза», огибая шары с водой, рвалась к баку с выходом наружу, вряд ли тараканам понравится безвоздушное пространство, но пока они рвались следом, сигая от стены к стене, образовывая явно заметный поток, и как раз непонимание того, что им было от меня нужно, заставляло меня не останавливаться.

Я почти ушел от них, просто немного потерял свою невеликую скорость на входе в бак.

Настигший поток забарабанил по корпусу «Медузы» сотнями тел, сбил ее с курса, закрутил вокруг оси, игнорируя усилия маневренных движков по стабилизации, потом ударил «Медузу» об стену раз, другой, погас прожектор, подскочил уровень помех, а потом связь вовсе прервалась.

Я стащил с головы пилотские очки и ошалело произнес:

– Твою же мать…

Связь так и не удалось восстановить, хотя ретранслятор на геостационарной орбите получал от «Медузы» телеметрию двигателя и вспомогательных систем.

Понятно стало, что с этим делом мне одному удаленно не управиться. Был бы здесь человек, работавший на Стапеле, чувствовавший себя там, как у себя дома, настоящий космонавт из тех, что в живых-то уже не осталось.

Я глубоко задумался.

Остаться-то не осталось… Если не считать живым одного замороженного…

И я связался с Климентией. Очень я этого не хотел. Она тоже.

– Что тебе нужно? – приветствовала она меня.

Я передал ей запись с борта «Медузы».

– Где это? – спросила она, просмотрев запись.

– Это на Стапеле, – просто ответил я. – Да-да. Я все-таки добрался туда.

– Приезжай, – бросила она.

У нее дома мы посмотрели запись еще раз.

– Как ты думаешь, что им было нужно? – спросил я. – Чего они меня преследовали?

– Какой-то дефицит, – задумчиво произнесла Климентия. – Что-то необходимое, чего критически не хватает на станции.

– Например, что?

– Сложно сказать. Тепло, газ реактивной массы. Углепластик обшивки. Не знаю пока.

Она напряженно думала.

– Это прорыв, – произнесла она, наконец.

– Прорыв куда? – напряженно поинтересовался я.

– Ты все отлично понял, – ответила она непримиримо. – Это необходимо опубликовать. Нужно собрать экспедицию к Стапелю.

– Да щаз, – зло ответил я. – Он мой, и только мой.

– Он принадлежит международному консорциуму, – устало ответила Климентия.

– Его давно реорганизовали, да так, что правообладателей не осталось. Прошу тебя, не делай глупостей. Я уже там: давай работать с тем, что есть.

– Хм, – Климентия, прищурившись, посмотрела на меня. – А на самом деле тебе что от меня нужно?

– То, что мне теперь нужно, есть не у тебя.

В конце концов она согласилась дать мне десять минут на разговор с Ильей.

Годы его не пощадили. Не сказать больше.

– Ни хрена себе, – только и смог выдать я.

– Хорошо выгляжу? – слабо усмехнулся Илья.

– Нет. Продолжаешь играть?

– Да.

– Зачем?

– Не понял, о чем ты, – поморщился Илья в своем противоперегрузочном гамаке.

– Это я не понял. К чему это затянувшееся самоубийство? К чему это бессмысленное самосожжение в выдумках?

– А что? Мне было куда еще податься?

– Конечно, – ответил я. – Всегда найдется, куда податься. Я же нашел.

– Я не ты, – устало ответил Илья. – Это ты доволен тем, что имеешь, чего добился, а что я? У меня ничего как не было, так и нет. Уйти в этот твой космос? Да ты смеешься? Я не могу этого – ты этого не можешь, мой дед не смог, да и нет для меня никакого отличия твоей выдумки от любой другой: точно такие же картинки неведомых недостижимых миров. Что они есть, что их нет. Да хоть и никогда их не было! В вас же половина мира не верит, а другая сомневается, что вы вообще куда-то летаете. Предлагаешь сменить одну иллюзию на другую? Или по головам пойти, как ты? Ну уж нет. Я лучше так…

– А! Ну конечно – это я здесь плохой. И я виноват в том, что ты живешь как растение?

– Уж лучше бы был растением – хоть бы жизнь чью-то украсил, – прохрипел он. – Тебе-то что нужно от меня?

Подумав, я сказал прямо:

– Мне нужен мозг твоего деда.

– Да ты упоролся, – угрюмо ответил Илья.

В конце концов решили спросить у него самого.

От деда Ильи осталось немного. А что осталось, трудно было назвать человеком.

Родня подсуетилась, и он попал в программу реморфинга. Кору его головного мозга одним слоем клеток перенесли на односторонний клубок нейропроводящей ленты, длиной семьсот километров, сконфигурированный в довольно плотное ядро. После пробуждения общаться с ним станет можно только через виртуальный интерфейс. Климентия утверждала, что это такой замечательный интерфейс, что с ним можно детей завести. Ей, видимо, виднее. Я-то не пробовал – не знаю.

Вру – пробовал с одной моей девицей. Странно это было.

Климентия считает, то, с чем они там общаются, живое. Я бы так не сказал. Но они верят. Кто я такой, чтобы их переубеждать?

Его образ моргал, плыл, самофокусируясь и снова расплываясь. Сумеречное состояние после пробуждения не давало сформировать цельное представление о себе.

– Кто здесь? – спросил он.

– Это я, дедушка, – ответил Илья.

– Да. Узнаю тебя. Ты совсем не изменился. Не вырос.

Тут я был с ним согласен, хотя речь шла только о сгенерированном аватаре Ильи. Вечно десятилетний мальчишка.

– Что случилось со мной? – спросил дед.

– Ты умер, – зло и безжалостно ответил Илья.

Человек без внешнего представления о себе некоторое время молчал. Потом внезапно сказал:

– Не вовремя…

– Это точно! – Илья едва не всхлипнул. Я молчал. Климентия, как всегда, если разговор шел больше чем один на один, отсутствовала.

Образ пробужденного от небытия человека, наконец, сформировался, сконденсировался в того нестарого еще человека в рыбацком маскировочном комбинезоне и белой шляпе. В того, каким я его когда-то знал.

И я сказал ему:

– Вы хотите вернуться в космос?

– Конечно, – ответил он, не колеблясь.

И конечно, мы не смогли сохранить все в тайне. Буквально на следующий день все всплыло, и, в конце концов, я разобрался, кто это нас слил. Это был Артур Лимонов – мой детектив-подрядчик, он пас меня по трафику с ретрансляторов, а может, и на меня самого что-то повесил, приглядывал за мной после дела с Хоакином Медузой, чуял жареное. Его друзья из правительства, почуяв клевый, еще никем не прибранный актив, взяли его в долю и начали рейдерский отжим необходимой инфраструктуры. Была объявлена несомненная опасность замусоривания орбит отработанными покетсатами, недостаточное госрегулирование, экологическая опасность, признаки несомненного насилия в космосе, даже пиратства – последствий деятельности сложившихся околоорбитальных преступных группировок, которым давно настала пора укоротить руки. Последовали массовая конфискация оборудования для управления спутниками, и, естественно, тут же произошла массовая потеря связи с ними, когда народ начал массово бросать управление и уходить в самоизоляцию, что привело к тому самому искомому замусориванию орбит. Следом провели национализацию распределенной сети управления полетами. Организованное под Артура Национальное агентство сверхмалого космоплавания начало спешно набирать бывших владельцев на госслужбу, рулить собственными спутниками за зарплату. Самых отпетых транскосмонавтов арестовали.

Я едва избежал ареста.

Я сидел, собирал новый манипулятор для орбитальных работ, когда группа захвата взорвала дверь на мой этаж и ворвалась внутрь. Я не стал разбираться, кто это там пожаловал, сорвался с места, сдернул со стены закрепленный там квадрокоптер с полуметрового размаха лопастями, пробежал мимо паливших в меня сетями спецназовцев и выпрыгнул прямо в небо через отсутствующее окно своего небоскреба.

В падении еле завел двигатели, и их тяги едва хватило, чтобы, грохнувшись на соседней крыше, я не выбил себе ступни из суставов.

Теперь я скрывался. Было нелегко. Ровно в тот же день, после того как в правительстве осознали, что не удалось меня взять за жабры, мою игру национализировали. От так вот. Выкупили по себестоимости.

Правда, из тех, кого набрали на работу в новоявленное агентство удаленной космонавтики, немногие продержались хотя бы полгода. На самом деле там не было для них места. Место предназначалось для других людей.

Национальное агентство уже снаряжало собственную экспедицию к Стапелю. Планы монетизации проекта были самые разнообразные, от разборки станции на редкоземы до торговли биоматериалами оптом.

Несмотря на Отрыв, на который я опережал всех, мой запас времени стремительно иссякал.

Я не переставал смотреть вверх. Небо влекло меня своими миражами, иллюзией самовластия, приманкой всевозможности. Но требовались ресурсы, люди, средства…

Я позвонил тем колумбийцам.

Итак. Семьсот два грамма живой массы. При реморфинге мозга деда Ильи использовали только ткани коры головного мозга, деятельность остальных отделов, влияние желез внутренней секреции и прочее имитировала система жизнеобеспечения, а она вся, вместе с плутониевой батарейкой, семь тысяч пятьдесят шесть граммов. И не убавить. Не на текущем технологическом уровне. Перегрузки. Ну, положим, против перегрузок есть у меня одна идея. А кидать-то на орбиту чем? Не пушкой же? Это не стограммовый покетсат рогаткой на орбиту закинуть. Ракет такого класса давно не производят. Интересно, что сказал бы по этому поводу Хоакин Медуза, но я его спрашивать не собирался – себе дороже.

Я связался с Александром, моим производителем оборудования.

– Слышал, у вас проблемы, – приветствовал он меня.

– А у кого их нет?

– Это так, – не стал он спорить. – Чем могу помочь?

– У вас есть оборудование, способное вывести на орбиту вторую ступень с вот такими показателями?

– На Земле такое есть. На свалках и в музеях.

– А что из этого способно взлететь?

– Тут есть над чем подумать.

Пока обсуждали контуры, Александр упомянул между делом, что распределенный ЦУП неофициально все еще работает. Управляет чем-то. Не я один, похоже, отказался снять с себя последнюю рубашку ради будущего детишек неоэлиты. Сможем на них рассчитывать.

– Что ж, Александр, если другого варианта нет, остановимся на этом, последнем, – заключил я.

– Это самый рискованный из всех.

– Самый доступный и быстрый из всех. Это сейчас важнее.

– Ракетоплан придется инициировать вручную, чуть ли не зажигалкой.

– Значит, я справлюсь.

– Вы туда сами, что ли, собрались?

– Ну, а кого я туда еще пошлю?

– Придется работать в безвоздушном пространстве, и если что-то пойдет не так, это почти верная смерть.

– Значит, найдите мне в вашем музее скафандр поновее.

Девяносто километров – это почти космос. Небо черное за спиной, с жестоким глазом белого Солнца, а другую половину неба занимает голубой диск Земли.

– Ну, как там? – тихо спросил Илья.

– Так, как оно и есть на самом деле… – прошептал я, глядя на Землю сквозь ее отражение на прозрачном металле гермошлема. – Стоило того.

Огромный двухсотметровый зеркальный пузырь суборбитального аэростата плыл на границе космоса, там, где уже почти нет атмосферы. Земля отражалась в выпуклом боку. Аэростат должен был нести на борту телекоммуникационное оборудование, которое мы грубо, дисковой пилой, ломом и кувалдой демонтировали на старте. Подвесили меня и двадцатиметровую стартовую ферму со стокилограммовым ракетопланом под аэростатом на тросы и отпустили с богом, как птицу в небо.

Никто не ждал, что я вернусь назад.

Подъем длился почти сутки. Все это время аэростат числился неисправным, не вызывал подозрений. Связь держали через ретранслятор оборудования на борту капсулы, в которой покоился в стартовом анабиозе в противоперегрузочном геле мозг последнего живого космонавта.

Прежде чем впасть в предстартовый анабиоз, дед Ильи сказал мне:

– Обязательно сначала скажи «поехали», понял? И все получится.

– Понял, – ответил я.

Я установил стартовую ферму под аэростатом на необходимый уклон к горизонту. Двигатели сервоскелета скафандра тихо вибрировали – сам я в одиночку такую махину б не повернул, да даже без их усиления жесткие, раздутые внутренним давлением пальцы скафандра сжать не смог бы – слабоват я для таких дел. Это был скафандр деда Ильи. Мы его украли из дома родителей Ильи, когда готовились к старту. Самый лучший из существующих. А ракетоплан, что должен был вывести вторую ступень на нужную траекторию, – забытый студенческий проект Александра, вынесенный нами на руках под покровом ночи из хранилища дипломных проектов Бауманки.

Телеметрия от распределенного ЦУПа шла безупречно.

– К старту готов, – буркнул я.

– Начинаю обратный отсчет, – ответил Илья.

– Удачи, Саша, – произнесла где-то там Климентия.

– Постараюсь, – ответил я. – К зажиганию готов.

– Ноль, – отсчитал искусственный голос бортовой навигационной системы.

– Поехали, – прошептал я и дал зажигание.

Искра от замкнутых проводов подожгла топливо в камере двигателя ракетоплана, три сопла под некрашеным пером хвоста покраснели, затем побелели, ферму подо мной затрясло, как тележку на мостовой, едва не сбрасывая с себя. Но ракетоплан уже оторвался от фермы и мгновенно и бесшумно исчез во тьме.

– Пять секунд – полет нормальный, – сообщил Илья.

Ну, я за вас дико рад, потому что сам я лечу вообще черт знает куда!

Ферму со мной верхом крутануло отдачей от старта вокруг аэростата по огромной крутой кривой, небо и Земля кувыркались вокруг меня, кишки прижало к зубам, и я безжалостно обблевал все внутри шлема.

Аэростат разорвало завернувшимися стропами, ферма, кувыркаясь, полетела прочь от медленно и тихо разлетавшегося на мелкие сверкающие куски серебряного шара, стремительно уходящего ввысь, в черное небо.

– Саша, ты там как? – обеспокоенный голос Климентии.

– Бгл! – ответил я, и только успешная работа отсосов, стремительно откачивавших жидкость из гермошлема, спасла меня от потрясающей перспективы захлебнуться в собственной желчи.

– Ты падаешь слишком быстро!

Еще бы! Подо мной трехсоткилограммовая ферма, и скафандр весит как два меня, и летим, как выпушенные из огромной пращи!

Я смог протянуть руки, точнее – инициировать двигатели сервоскелета, и отцепился от фермы. Только страховочный трос снять не успел – меня тут же сорвало и раскрутило. Ферму и меня разнесло в равновесную взаимно вращающуюся тросовую систему, летящую к Земле.

– Ты падаешь слишком быстро!

Трос вырвало из скафандра вместе с карабином и куском оболочки, и воздух изнутри мгновенно вылетел вместе с фонтаном герметизирующей жидкости. Поток кислорода из аварийного бака разогнал алый туман, застивший глаза, когда пробоина на груди заросла длинным уродливым полимерным полипом.

– Высота шестьдесят километров, быстро снижаешься. Замедляйся! Замедляйся!

Кажется, я должен что-то сделать, чтобы не падать так быстро. Кажется, я хотел раскинуть руки… выбросить первый вытяжной парашют на шестидесяти…

Последнее, что я слышал, были слова Ильи:

– Сто пятьдесят секунд – полет нормальный.

Выпустили меня через четыре года. Хорошее поведение, ходатайства общественных организаций, то да се. Сажали-то на пятнадцать… Не чаял выйти так скоро, признаюсь.

– Ну что ж, – сказал по-русски автопереводчик Хоакина Медузы. – Это было познавательно. Удачи во всех начинаниях, приятель.

Он похлопал меня по плечу на прощание и, зубасто улыбнувшись, степенно проследовал обратно в бокс особого режима, где и следовало обитать общественно признанному авторитету. Его-то закрыли пожизненно. Прошли мы по одному делу «Незаконные приобретение, хранение, перевозка, изготовление, переработка» и тому подобное… Наше сотрудничество в итоге создало мне больше проблем, чем решило, как на воле, так и на зоне, ну да что уж тут рыдать, годы необратимо просраны, и нужно стартовать оттуда, где ты есть теперь.

Нюансы с незаконным стартом, угоном оборудования, занятием орбиты и присвоением бесхозного имущества на орбите захоронения после двухлетней деятельности международного трибунала по борьбе с новоявленным космическим наркобизнесом никто даже не вспомнил. И неудивительно, ведь Артур был главным свидетелем по делу, а там и его могли подтянуть на те же нары, за соучастие.

Я все-таки смог выпустить тормозной парашют. А дальше было дело техники, хотя в итоге меня снимали с вышки линии электропередач, как высоким напряжением-то не убило, не пойму…

Так и звали меня на зоне: Парашютист.

Некоторое время спорили, можно ли меня считать космонавтом, в том смысле, являюсь ли я первым осужденным космонавтом за решеткой, но решили, что раз полного витка выше ста километров я не сделал, то нет, недостоин. Ну и ладно.

Один хрен – я последний, кто видел Землю из космоса собственными глазами.

Я вытащил из непривычного кармана непривычно гражданской одежды свой сувенирный шарик с замкнутым биоценозом внутри, посмотрел через него на свет солнца. Едва различимая креветка продолжала свою одинокую размеренную жизнь. Она – тварь условно бессмертная, если ее кормить, никогда теоретически не умрет. Слава богу, я не из таких.

Где-то через год заключения заходил проведать меня Илья, передал мне этот шарик от Климентии, а она забрала его из отделения вещдоков следственного комитета. Ей отдали, она теперь звезда первой величины, она сумела воспроизвести биоценоз Стапеля на Земле.

– Спасибо тебе, – сказал я тогда Илье.

– Тебе спасибо, – отозвался он. Выглядел он сильно лучше, ходил, по крайней мере, сам.

– Дед не дает мне теперь расслабиться, – слабо улыбнувшись, объяснил он.

Это да. Дед его, с тех пор как мы вывели его на орбиту, откуда он успешно со второй ступенью добрался до Стапеля, где провел успешную стыковку, проник внутрь, нашел, починил и взял под контроль богатейший арсенал «Черной Медузы», обуздал бунт заселивших брошенный Стапель тараканов и теперь все эти годы напрягал буквально всех. Он был, несомненно, в своей стихии, и последствия длительного пребывания в невесомости, убившие его уже на Земле, ему больше не страшны. Там он был на вершине пищевой пирамиды, и ресурсов биоценоза хватало для производства достаточного количества калорий, чтобы поддерживать жизнь клеток его мозга. Вот так неожиданно возродились обитаемые внеземные станции и пилотируемая космонавтика. Кто хочет осваивать космос, тот живет там.

Тем временем на Земле новоявленное агентство сверхмалой космонавтки под чутким руководством Артура довело себя до кризиса управления, диверсификации и полной реорганизации. Агентство распродали с молотка: мой старый приятель, поставщик оборудования Александр, не упустил свой шанс и здорово на этом поднялся. Теперь за ним был ключевая доля спутникового рынка, и он распоряжался на ней железной рукой разумного монополиста. А Артура списали в нетрудоспособные. Адиос, скотина. Приятного тебе заката на одном гарантированном пайке.

Но мне, конечно, не вернули ничего. Будущее у уголовника со статьями вроде моей вообще безнадежно беспросветное, но у меня, тем не менее, оказалась пара предложений в органайзере.

Александр забрал меня от пенитенциарного центра и отвез на пристань, где я перешел на борт стартовой яхты, уходившей к экватору.

– Я там тебе кое-какие координаты отправил, поинтересуйся в свободное от основной работы время, – сказал он мне на прощание.

– Обязательно, – пообещал я, пожимая ему руку. Это было в моих интересах. Орбитальное старательство, видимо, меня заждалось.

Около суток, что мы шли в стартовый район, меня готовили к старту. Заменяли противоперегрузочным гелем жидкости тела, тем самым, опробованным на деде Ильи. Теперь это, благодаря стараниям Климентии, апробированная технология. Но процедура неприятная.

На палубу краном подняли из трюма мой снаряд-скафандр, заряжали его сжиженным воздухом и кристаллизованной водой.

В океан спустили сложенный каркас пушечного ствола, уже под водой он развернулся в двухкилометровую трубу, которая тут же начала намораживать на себя лед, что поддерживал заодно плавучесть пушечного жерла. Когда жерло одноразовой ледяной пушки сформировалось, начали электролизом разделять воду на два огромных пузыря кислорода и водорода.

Тем временем меня упаковали в снаряд, пожелали удачи и задраили люк-гермошлем. Подняли краном и опустили в жерло подводной пушки.

Ох, Хоакин, думал я, опускаясь все глубже и глубже между двух газовых пузырей, разъединенных лишь управляемой жидкостью, сидеть тебе за такие идеи действительно до смерти.

Яхта тем временем отчалила, оставив пушечный айсберг плавать на волнах.

А потом пошел обратный отсчет. Сознание застыло вместе с противоперегрузочным гелем в клетках моего тела, два огромных газовых пузыря подо мной с ревом урагана смешались, и проскочившая по всей длине ствола искра взорвала гремучую смесь.

Выстрел!

Айсберг взорвался, за миллисекунду до саморазрушения выбросив из жерла скафандр-снаряд, разогнанный до семи километров в секунду.

В облаке раскаленного газа на конце столба кипящего воздуха я пробил атмосферную толщу и через сто двадцать секунд вылетел в черное небо со звездами. Тут и противоперегрузочный гель меня отпустил, став снова водоподобной жидкостью.

А-а-а! Я в космосе!

Я снова вижу Землю со стороны!

Меня перехватили в апогее крутой параболы, уводившей обратно к Земле. Спутник-манипулятор, «рука в космосе», глубокая модернизация моего собственного проекта. Он перехватил меня, состыковался с моим скафандром, стал моей двигательной системой, способной втащить меня на высокую орбиту.

Приближаясь к усыпанному огнями Стапелю, я видел, как с Земли зенитным пушечным транспортером из района строительства второго Никарагуанского канала непрерывной огненной трассой запускают на орбиту только что вынутый морской грунт. А уже на орбите удаленный космический монтажник Илья перехватывал грунт и направленным лазерным укладчиком формировал из потока разогретой об атмосферу породы многослойную стену титанической полости искусственного астероида-циклера – больше километра в диаметре. Когда закончат эту полость, ее населят клонированной из биоценоза Стапеля биосистемой, и он будет почти совсем готов для трехлетнего полета к Марсу. А там – кто знает?

У залитого светом и охваченного деловитым движением дронов Стапеля меня встречал сам дед Ильи на борту старого абордажника «Черная Медуза».

– Добро пожаловать, – приветствовал меня он.

Я был благодарен старику – это ведь он поручился за меня. Благодаря ему я все-таки покинул Землю.

И теперь я буду строить межпланетные корабли.