Читать книгу Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков, Олег Ермаков - Страница 8

Дождь и не прекращался, а сделался сильнее, косо сек плотогонов, реку, берега, молодую листву берез и осин, ольхи, кленов. Сычонок дерюгой укрылся, но все одно ему холодно было, губы посинели, и весь он дрожал. А отец с Зазыбой как будто и ничего. Глядели вперед, толкались шестами, и бороды их серебрились от дождевых капель, рубахи и порты темнели, набрякшие водой. Дождь смывал чешую и кровь с бревен. Сычонок вспоминал свою избу у Ржавца на краю Вержавска, улицу, дуб, облюбованный ребятами, с вытертыми толстыми дланями-ветками, – сколько они играли на нем, гоняясь друг за другом аки белки. И как же тепло и хорошо было в избе, пахло шерстью, молоком, хлебом. От снега ли, от дождя укрывище верное. Стены надежные. И всегда рядом ласковая мамка. Ну, бывает и колючая, резкая. А все одно – добрая. И красивая в своем убрусце[38].

Даже рыжая проказливая Светохна сейчас Сычонку хоть[39]. Даже драчливые мальчишки с их дразнилками, мол, рак да рыба, чудо-юдо свистящее, змий поганый с языком раздвоенным, не говорящим, – даже и они сейчас вспоминались Сычонку по-доброму.

Но река уносила их дальше. И что там их ждало? А ну как махнет недруг ножиком, да и обернешься таким вьюном с разинутым ртом и мокрыми от дождя мутными глазами. И куды он глядел-то? В чей рай, поганый али християнский? То неведомо.

Лодки они нигде не видели. В одном месте, правда, река раздваивалась, огибала островки и рукавами расходилась по долине. Туда и могла уйти лодка. Туда, может, и плоты задумали угнать пока, чтоб переждать погоню. Олиховати таких-то трудов осенних, зимних. Да и теперь, по весне, будто просто все деется на реке? Попробуй-ка управься.

По берегам все леса стояли.

Под вечер дождь ослаб и скоро вовсе утих.

Мужики были насквозь мокрые. Изрядно озябли. Носы у них побелели аж, губы темнели. И тогда зачалились у берега перед бором. Место глухое, да как и всякое тут, на реке ли Каспле, на Гобзе. Всюду – великие леса, необъятные, густые, непроходимые. Ну, для тех, кто ведает, есть, конечно, и дорожки, и тропки, от селения к селению, меж болот и речек. Все трое кинулись сразу дрова рубить, целую гору навалили средь столетних сосен. Страшко Ощера тщательно трут приготовил, цепко кресало ухватил, кремень и с двух-трех ударов высек искры, пустил дымок, склонился, задул осторожно: фуууу, фуууу… И дымок загустел, загустел… пыхнул огонек. Сычонок едва не закричал. Ой ли?.. Ну вот-вот и крикнул бы, точно! А что-то его удержало. И когда снова захотел крикнуть, ничего уже не получилось, только рот разевал, аки рыбина дурацкая. И Сычонок чуть не заплакал.

А огонек все сильнее делался, все ярче, звонче, так и прищелкивал язычком, вторым, другим. И Страшко Ощера словно его вытягивал руками, выше и выше. Как кудесник был Страшко Ощера. Чуб его налип на лоб, на щеку, до самого носа.

И как же вкусно пахли дрова эти! Аки ладаном в церкви на верху Вержавска у Лариона Докуки. И сияли они золотом и рубинами волшебными. Нету богачества больше, чем такие-то дрова в сырой весенний вечер.

– Давай, давай… сюды, – говорил Зазыба Тумак, привлекая трясущегося мальчика к костру.

И от его одежды пар валил. И от одежд мужиков. И все они стояли вкруг костра и тянули к нему руки, аки заговоренные, жмурились. И бороды ихние тоже дымились. Ничего более и не надобно! Ни ести, ни пити. А только так стоять у жара лесного да жмуриться. Как много солнц будто бы на краю бора и взошло разом. И уже происшедшее ночью казалось чем-то далеким, чужим, не с ними случившимся, приснившимся. Злыми чародеями навеянным. Да и унесшимся в дали лесные, в глуби речные. Не было, не было!

А в котле уже клокотали рыбины, и пахло вкусно.

Ну, скоро глазы-то побелеют?.. Сычонок в котел все заглядывал.

Страшко Ощера ухмылялся, за крапивой мальчика не посылал, сам нарвал, потом нарезал и в котел бросил с крупой.

У Сычонка слюнки текли. В животе бурчалы голодные пели. Страшко Ощера качал головой. Сычонок на него смотрел как на кудесника али священника вроде Лариона. Он священником и кудесником котла и был.

И вот Страшко Ощера снова в котел заглядывает…

Берет тряпку, обворачивает дужку и снимает котел.

Мужики разбирают ложки. Сычонок тоже хватает свою ложку.

Отец скороговоркой читает молитву, прерываясь, чтобы слюну проглотить, и проглатывает целые слова…

Сычонок ложкой зачерпывает юшку, пьет, обжигаясь. Как же вкусно… Зазыба ножом цепляет кусок рыбины и подает ему. Сычонок кусок берет двумя пальцами, дует на него, дует и потом ест, выплевывает кости…

Как ярка и горяча жизнь под высокими столетними соснами. Пламя костра на великих стволах рисует какие-то знаки.

И хорошо они просушили всю одежду до ночи, и шкуры. Да и улеглись спать в шалаше. Сухо и тепло было Сычонку, он сразу и уснул.

А в охране стояли попеременно мужики. Маленький костерок поддерживали, чтоб и теплей было, и от комаров оборона, да и не скушно: ломай ветки, корми огонь, гляди, думу думай.

И посреди ночи шум произошел.

Все мужики вскочили, похватали свое оружие, высыпали из укрывища. Сычонок тоже проснулся, но не вышел, лежал в шкурах, слушал. Скоро отец с Зазыбой вернулись, улеглись, переговариваясь. Оказывается, лохматый по лесу шел, хозяин, и как костра не чуял? Ведь прямо на костер и пер. Да как услыхал мужиков, зарычал и прочь ломанулся.

Утром, наконец, макушки сосен солнце окрасило. Журавли где-то закликали. Как это они отовсюду его видят? Что за птицы такие всевидящие? Где обитают, на каких горах, озерах, болотах? Видать, на небесных, коли солнце всегда видят. И сами – птицы солнечные.

А уж соловьи вовсю старались, наверстывали упущенное время без песен, били и стучали стеклянными своими камешками на все лады.

Сычонок глядел вокруг и радовался, что не сидит у подола мамки в Вержавске в душной-то избе. А с мужиками делает речную работу, на воле, среди сосен и солнца.

Да вдруг припомнил вчерашнее, глянув на одноглазого Зазыбу со спутанными черными волосами, выбившимися из-под шапки, на его хрящеватый нос, нож в деревянных ножнах на поясе, – и не поверил, что все и было взаправду. Нет! Блазнь[40], сон.

Утром не уху варили, а жарили рыбу в глине. Страшко Ощера отыскал глину да и обмазал несколько рыбин – каждому по рыбине, разгреб угли и уложил все, сверху присыпал снова углями.

Ох и долго же пришлось ждать! Даже Зазыба начал торопить Ощеру, мол, хватит уже, рыба, небось, перепрела. Страшко Ощера крутил головой, угли подгребал. И вот – все разгреб и велел разбирать корм-то. А глина была горячей. Сычонок посмотрел, как отец с Зазыбой ловко разбивают палками глину, и сам разбил. В лицо сразу пахнуло настоявшимся рыбьим жарким духом. Сычонок обжег пальцы, подул на них, снова взялся за рыбину, принялся сдирать запекшуюся кожу, облизывать жирные пальцы. Такой вкусной рыбы он никогда не ел. Ни мамка, ни бабка вкуснее не готовили. Вот так Страшко Ощера.

Зазыба с отцом тоже нахваливали Страшко Ощеру. Тот довольно ухмылялся, растягивал жирные губы, выплевывал кости.

Потом руки вымыли с песком, напились красного отвару да и поплыли на дубовом змее-горыныче. Сычонок уже мог держать шест и желал того – быть как все, настоящим плотогоном, мужиком.

По обеим сторонам Каспли гремели соловьи. Вверху синело умытое небо. Сосны купались в золоте. И снова Сычонку хотелось запеть, и он засвистел на свой манер, протяжно и загадочно.

Отец Ржева улыбнулся, глядя на него.

Плоты двигались сквозь густой дух сосны и реки. Всплескивалась вода вокруг шестов. Через реку пролетали черные дятлы, пестрые сойки. В одном месте из кустов выглянула морда косули, глазастая, с большими ушами. И тут же исчезла. Так что отец и не увидел ничего, когда Сычонок ему указал на то место.

С утра было прохладно, но солнце вставало все выше и выше, и уже в полдень стало так тепло, что даже рубаха вспотела. Сычонок ее и снял. Отец глядел на бледную спину сына, искусанную комарами, поцарапанную сучьями. Скоро и он скинул рубаху.

По Каспле плоты шли быстрее. Река была полноводнее Гобзы, шире.

Справа показались холмы, заросшие березами. И среди берез что-то замелькало. Сычонок прищурился, прикрыл глаза ладонью. То был всадник. Сычонок обернулся к бате, свистнул. Отец поймал направление, тоже глядел. Но уже там никого не было видно. Сычонок показал пальцами, мол, человек на лошади. Отец кивнул. Но понял ли?

В этот день шли до самого захода солнца. На заходе пристали к левому высокому берегу в форме большой подковы. Берег наверху был ровный, весь в прошлогодней серой траве. Темными фигурами всюду стояли можжевельники, будто монахи какие. Среди них и поставили свой шалаш, развели костер. Лес стоял еловой стеной чуть поодаль. Снова пели соловьи, монотонно крякали утки, бил кресалом о кремень коростель – да все никак не высекал искру. А Страшко Ощера уже высек.

Спать легли при первых звездах. Снова ночью по очереди сторожили. И Сычонок показал, что он тоже будет. И похаживал по берегу-подкове над водой, глядел, зевая, на звезды, густо усыпавшие небеса и Касплю. На болоте мычал водяной бык. Ему отвечал филин из лесной чащи, ухал, будто мужик дурашливый: ухху-хуууу! Сычонок поеживался, сгонял надоедливых комаров… А потом ему как раз приспичило справить большую нужду. Он еще потерпел-потерпел и отошел подальше, к лесу, сломал сук, начал ковырять землю, чтобы сделать ямку. А то мужики сильно ругались, когда он поблизости от шалаша это делал-то, мотылом[41] его обзывали.

И вот сел, спустил порты, продолжая озирать шалаш, фигуры можжевельников… Как вдруг среди этих неподвижных-то фигур задвигались какие-то иные… что ли.

Сычонок решил, что мужики встали зачем-то. Может, опять лохматый заявился…

Но только мужиков что-то было больше трех.

Сычонок поднялся. Хотел крикнуть… да где там!

А в ночи уже слышался какой-то жуткий зубовный скрип и храп, потом и крик, кашель, чуханье, будто кабан, секач набежал… Много секачей. И клыки их лязгали: «Дрзгн! Дрзгн!»

– А! а-а-а.… – простонал кто-то и тут же смолк.

И снова в темноте под звездами возились секачи, кувыркались, падали, вскакивали. Снова скрежетали их клыки. Слышен был глухой утробный рык, треск. Шалаш разваливался, взлетал кусками и падал. На него будто те можжевельники и напали со всех сторон. И разбросали.

Слышно было, как кто-то тяжко дышал.

Кто-то хрипел… Раздавались глухие удары.

– На!.. На!.. – выдыхал кто-то в такт ударам.

* * *

– Всех должны истаяти[42]!

– Все! Всё… уф…

– Не…

– А?

– С имя бысть малый ишшо!

– А? Где?..

– А ну позорути вокруг. Давай!.. давай!..

Но Сычонок уже опомнился и уходил в лес, дальше, дальше, задыхаясь, словно давно уже бежал, или его грудь придавило тяжеленным валуном. Хрустнула ветка. И тут же к нему побежали из тьмы. Он слышал топот и треск. Быстро свернул в сторону и бросился плашмя на землю, подполз к гнилой колоде, прижался к ней, как давеча прижимался к боку отца… Но колода сочилась холодной влагой. От нее Сычонок переполз под низкие ветки ели. Но и там не остался и пополз дальше. А кто-то уже к колоде выбежал, а потом и под ель сунулся. А Сычонок сполз в ямку с водой, да глубокая ямка-то оказалась, и он зарылся в старую листву и хвою, гнилые сучья, грязь и замер. Преследователи прошли над ямой, и даже комья земли на Сычонка посыпались. Но то ли во тьме ямы не разглядели, то ли Сычонка на ее дне не увидели – ушли дальше.

Что же было ему делать? Лежать ли здесь? Или бежать? Но куды? Всюду по лесу ходили эти можжевеловые люди с кабаньими клыками.

Нет, буду таиться.

Не таись.

Как будто Сычонку кто-то это сказал.

И он не ведал, как поступить. А можжевеловые люди бродили рядом, доносились их голоса. Сычонок поднял голову, стал прислушиваться. Увидел силуэт. На ель перелетела бесшумно какая-то птица. Прошло немного времени, вдруг послышался тихий и протяжный свист. Сычонок даже сел на дне ямы, вслушиваясь. Он знал как никто другой этот округлый и таинственный свист. И уже встал, полез из ямы, нырнул под еловые лапы, схватился за ветки, прижался животом и грудью к стволу, начал карабкаться вверх. Ветви выдерживали вес его тела. Он забирался все выше и выше, пока не оказался на самой верхотуре. Только там и можно было сделать то, что он задумал: обвязать снятой с пояса веревкой тонкий ствол да себя и так замереть. Он прижимался сейчас к ели, как к самому родному существу. Здесь было его спасение.

Звезды висели близко, всюду над кронами. И странное дело, как будто где-то цепь скрежетала, то ли в лесу, то ли на реке, а то ли и под самыми звездами. Может, то сами звезды и терлись друг о дружку…

А внизу все ходили можжевеловые люди с клыками вепрей. Вскоре они вернулись и сюда. Сычонок осторожно глянул сквозь мохнатые лапы с гроздьями шишек и увидел, как двое остановились над ямой. И один ткнул с силой палкой. Послышался хлюп.

– Следы зришь?

– Ага.

– Он иде-то здеся. Токмо вылез…

– А не зверь ли то оставил?

Они замолчали. Сычонок снова прижался к стволу и затаился.

Люди еще пошарили вокруг и ушли дальше. Вскоре все вообще стихло. Только тяжко вздыхал-мычал водяной бык вдалеке. Сычонок переводил дух.