Читать книгу Завет Чингисхана. Доблестным предкам посвящается - Олег Иралин - Страница 3

Прошла неделя, и настал черёд другой. С каждым днём солнце всё щедрее одаривало землю теплом, и вся степь зазеленела, покрылась буйным разнотравьем. В голубом небе то и дело проносились стайки птиц, отражаясь в водах Онона. Тэмуджин взобрался повыше по склону сопки Тергун и осмотрелся. Открывшийся вид завораживал, но тяжкие мысли не позволяли насладиться зрелищем в полной мере. «Как жаль, что всего этого не видит Бектэр! – с горечью думал мальчик – И что вздумалось ему идти в поводу у Таргутая? Ходил бы сейчас с нами, охотился и ловил рыбу, как и прежде! Ну зачем ему, глупому, понадобилось спорить о главенстве в роду! Неужто не мог он прожить и без этого?» В небе защебетал жаворонок, но его трель не смогла отвлечь от раздумий. Тэмуджин давно уже сожалел о случившемся, но брата не вернуть! Как не вернуть прошлую, хотя и полную трудов, но свободную от укоров совести жизнь. Закон Степи! Почему именно ему, ещё не повзрослевшему мальчику, выпало исполнить его? И что было бы дальше, не доведись им подслушать тот разговор, притаившись в засаде? Тэмуджин сел на траву и отложил в сторону лук с колчаном. Он уже не мечтал о своём Улусе из родов, когда-то собранных его отцом. Зачем добиваться расположения людей, бросивших во время невзгод! Сражаться за них и оберегать от распрей, как когда-то делал отец? Зачем? И неужели кровь брата стоит того, чтобы однажды люди, предавшие семью, назвали его, Тэмуджина, своим нойоном или ханом? Он долго сидел так, задумавшись, пока не рассмотрел спускающихся с ближней сопки всадников. Между ними всё ещё простиралась обширная степь, но Тэмуджин был пеш, а они на конях! Сломя голову, помчался мальчик к сереющей у подножия юрте. Он нисколько не сомневался, что к ним пожаловали враги, и ещё на подходе к своим закричал:

– Тайджиуты! Сюда идут тайджиуты! Бегите скорее, спасайтесь!

Оэлун давно ожидала такого развития событий. Собрались быстро. Запрягли сивых, неторопливо волочивших ноги меринов, и пустились к сопке, только что покинутой Тэмуджином. Всадники успели достаточно приблизиться, и Оэлун убедилась, что страх их не напрасен. Впереди, остервенело погоняя саврасого коня, скакал Таргутай. Его нукеры разворачивались в лаву, стремясь прижать своих жертв к покрытой лесом сопке, не давая уйти степью. Но кияты и не помышляли оторваться от погони на своих старых клячах. Они едва успели добраться до тропы, ведущей в густую чащу, как у подножия сопки уже раздалось ржание тайджиутских коней. Силач Белгутэй спешно принялся стаскивать поваленные деревья, строя укрепление перед тропой, а Хасар, превосходивший братьев меткостью, взялся за лук.

– Задержи их немного, – крикнул ему Тэмуджин – я же спрячу в чаще матерей с детьми!

Но Хасар успел выпустить только одну стрелу. Она вспорола воздух, описав пологую дугу, и уже на излёте сбила малахай с головы одного из нукеров. Те сразу оценили ущербность своего положения. Они никак не рассчитывали на сопротивление со стороны женщин и детей, а потому не взяли с собой щитов. Да что щитов – даже кожаного доспеха не было ни на одном из них! Таргутай со своими людьми оставался на открытом месте и в низине, в то время как их противник вёл стрельбу из укрытия, да ещё с значительно преобладающей высоты. Убедившись, что его люди не горят желанием продолжать преследование, нойон остановил коня.

– Не стреляйте! – закричал он, надрывая горло – Выдайте нам своего старшего брата Тэмуджина! Другого нам ничего не надо!

Услышав его, Тэмуджин остановился. Теперь, после слов Таргутая, он передумал прятать своих родичей в чаще, вознамерившись отсидеться в ней сам. В самом деле, зачем рисковать всеми, когда пришли за ним одним! И он бросился в глубину леса, продираясь сквозь ветви деревьев к самой вершине сопки. Заметив, что Тэмуджин пустился в лес, тайджиуты бросились за ним в погоню, но он уже успел забраться в место, для них непроходимое.

– Чего встали, бездельники! – орал на них Таргутай, потрясая камчой – Ищите скрытую тропу! Если уж прошёл его конь, то пройдут и наши!

– Где уж нам рыскать, отыскивая то, что известно ему одному! – отвечал кто-то – Только изранимся колючками сами, да повредим лошадей. Окружим сопку и дождёмся, когда выйдет сам!

Тэмуджин просидел в лесном бору трое суток. На вторые закончился скудный запас пищи, взятой на охоту, и длительный голод стал давать знать о себе спазмами в желудке. Холодными ночами мальчик сидел, съёжившись, не в силах заснуть. Короткий кожух не спасал, и он от озноба стучал зубами под вой волков где-то неподалёку. Кресало осталось у матери, и разжечь костёр было нечем. Кое-как отсыпался днём, когда солнце, не в силах пробиться сквозь густые ветви и молодую листву, всё же согревало воздух. К исходу третьих суток Тэмуджин решил рискнуть. Он взял коня под уздцы и пошёл к выходу из чащи. Но вдруг неожиданное обстоятельство заставило его задержаться – сползло седло. Он стал осматривать и увидел: седло сползло при туго подтянутой подпруге и нагруднике. И тогда мальчик задумался: «Подпруга ещё туда-сюда, но как могла сползти также и подгрудная шлея? Не иначе, что само Небо меня удерживает!» С этой мыслью Тэмуджин повернул назад. Прошло ещё трое суток. От голода пришлось жевать кору молодых деревьев, коренья и влажные от утренней росы листья. Он так и не смог привыкнуть к ночному холоду. Всю ночь мальчик проводил на коне, сколько-нибудь согреваясь его теплом, и ждал спасительного рассвета. Но и он не приносил избавления от мук. Непрестанно бил озноб, и в глазах всё плыло. В полудрёме проходила первая половина дня, вторая – в поисках съедобной пищи. К концу шестых суток им овладело странное состояние – совсем не хотелось двигаться, искать воду и пищу, не хотелось уже и есть. «Как там сейчас моя мать? – подумал мальчик – Наверное, переживает, не находит себе места от горя! А мои братья и малышка сестра? Быть может, тайджиуты, не поймав меня, сорвали злость на них? Как знать, не томятся ли все они в неволе, проданные чужакам, а то и вовсе лежат в степи бездыханными!» От нахлынувших мыслей всколыхнулось сердце, и Тэмуджин вскочил на ноги. «Надо идти к ним! – решил он – Хватит уже ждать! Быть может, давно уж простыл след врагов, а я, словно испуганный зайчишка, отсиживаюсь, терзая себя и семью!» Мальчик шагнул к коню, и в глазах потемнело. Всё вокруг закружилось, и слабость овладела его телом. Бросило в жар, но вскоре на смену ему пришёл озноб. Усилием воли Тэмуджин снова поднялся на ноги и сделал шаг, за ним другой. Он долго седлал коня, затем, передохнув немного, взнуздал и повёл в поводу. В полубреду мальчик сбился с пути, хотя в такой чаще не трудно было ошибиться и взрослому, вполне здоровому человеку. Но выбранная им тропа всё же привела к краю леса, да у самого выхода из него попался ему на пути огромный валун-камень белого цвета, величиной с походную юрту. Камень этот вплотную закрывал проход, и невозможно было обойти его. «Не ясно ли, – подумал Тэмуджин – что само Небо меня удерживает!» Им снова овладели сомнения. «А вдруг, – подумал он – не ушли ещё тайджиуты? Не глупо ли, пренебрегая знаками Неба, спешить к ним в западню!» И Тэмуджин повернул коня.

Ещё три дня и три ночи выжидал мальчик, томимый жаждой, голодом и холодом. На второй день свалила его жестокая лихорадка. Он провалялся на сырой земле беспомощным сутки, и открыл глаза, когда совсем рядом раздался волчий вой. «Ужели доведу себя до бесславной смерти? – подумал он – Выйду теперь!» Тэмуджин медленно поднялся на ноги и выпрямился. Ещё кружилась голова, но болезнь отступала. Волоча ноги, мальчик добрался до коня и поднял отяжелевшее седло. Взнуздывая и седлая старого мерина, он только сейчас заметил, как сильно сдал его единственный друг, разделявший с ним тяготы в вынужденном заточении. Конь исхудал так, что остались лишь кости, обтянутые кожей. Вся трава и листва в доступных местах уже была съедена, и тут и там виднелись обглоданные стволы деревьев и ветки. Собравшись наконец в путь, мальчик повёл коня к выходу из леса, но снова свернул на тропу с валуном в конце её. Пришлось срезать ветви ножом. Шаг за шагом продвигался он со своим мерином, пока наконец не удалось обойти им препятствие. И вот, когда уже вывел Тэмуджин своего спотыкающегося коня на заполненную светом прогалину, когда в радости и надежде забилось сердце, вдруг наскочили враги.

– Смотри-ка, выжил, волчонок! – прокричал кто-то в запале – А мы уж решили было, что подох ты в лесу, и зря сидим здесь, вдали от тёплых юрт и ласковых жён!

– Столько времени убито из-за тебя! – злобно выкрикнул второй, и мальчик почувствовал, как плечо ожгло от удара камчи.

– Не трогай его! – раздался властный окрик третьего, видимо старшего – Пусть сам Кирилтух решает его судьбу!

И Тэмуджина, словно пойманного зверя, связали по рукам и ногам, перебросили через седло и повезли в степь. Они спустились с сопки и какое-то время уже проскакали, когда пленник услышал злобный голос того, кто сейчас удерживал его на своём коне:

– Уже выбежала волчица со своим выводком!

Тэмуджин с усилием поднял голову и напряг глаза, стараясь увидеть родных, но тут же ладонь всадника опустилась на его затылок.

– Лежи спокойно, заморыш! – услышал он тот же голос – Достаточно уже ты доставил хлопот!

В кочевье Таргутая нукеры въехали только к вечеру. Завидев их, навстречу высыпал народ, а чуть позже, важно ступая, подошёл и сам нойон. Приземистый и тучный, в расшитом серебром дээле, он видом своим сразу бросался в глаза. Скопище людей как нельзя лучше подходило замыслу Таргутай-Кирилтуха. Остановившись перед сброшенным к его ногам мальчиком, нойон долго взирал на него с подчёркнутым высокомерием. Выждав, он наконец потеплел лицом, но не глазами.

– Развяжите! – бросил он нукерам – Зачем путы жеребёнку, едва стоящему на ногах? Такого облезлого доходяги никогда не приходилось мне видеть прежде. Верно, кормила вас Оэлун из одного корыта со своей собакой!

Послышался хохот немногих, хотя и громкий, но при молчании явного большинства. Тогда один из слуг Таргутая, желая угодить своему нойону, с остервенением пнул поднявшегося на ноги пленника, причём так, что сбил его снова на землю.

– На колени! – надрывно закричал он.

Тэмуджин узнал этот голос. Перед ним возвышался тот всадник, который тайно встречался с Бектэром, когда лежал он с Хасаром в засаде на дичь.

– Чего уставился, выродок! – продолжил Хабич, зло прищурившись – На колени перед своим природным ханом!

Все, включая совсем малых детишек, знали, что Таргутай-Кирилтух никакой не хан. Да, отец его, Амбагай, был избран ханом по смерти Хабул-хана – прадеда Тэмуджина, но метить на этот титул нойону было пока рановато. Никто и не помышлял выдвигать его в ханы на курултай, да и вряд ли другие нойоны уступили бы первенство хотя и высокородному, но совсем не влиятельному главе одного из многих родов. Но слуга, желая угодить хозяину, совсем не утруждал себя такими мелочами.

Первый раз взрослый человек пнул Тэмуджина. Ошеломлённый мальчик, весь серый от въевшейся грязи, промедлил, всё ещё не отрывая рук от земли. Непривычна, ох как непривычна оказалась эта поза для того, кто до сих пор не склонял и головы, не признавая ничьего превосходства, кроме материнского! Вокруг воцарилась тишина. Все гадали: что же последует дальше. Одно за другим проносились мгновения, и мальчику вдруг вспомнились наставления матери: «Никогда и ни перед кем не склоняй головы. Ты сын Есугэя-багатура, вождя и полководца из легендарного рода Кият-Борджигин! Склонившись единожды, навсегда потеряешь уважение людей, опозоришь имя своё в их глазах!» И мальчик, ослабленный голодом и страхом, поднялся. И тут же камча располосовала серую от грязи рубаху. От пронзившей боли Тэмуджин вскрикнул и схватился за плечо. Прежняя рана, кровь из которой не успела запечься, снова разошлась, и теперь два пятна расплылись, обильно смачивая ветхую материю. Ладонь сразу увлажнилась и покраснела, ноги стали словно ватными, а в глазах померкло. До слуха, откуда-то со стороны, донёсся показательно взъярённый голос Хабича, неустанно повторявшего:

– На колени, щенок, на колени!

«Зачем терпеть? – вдруг подумалось мальчику, которому не исполнилось ещё и четырнадцати – Разве мало мне несчастий, что терзают уже давно! И разве мало их было сегодня!» Где-то рядом, словно вторя его мыслям, послышался вкрадчивый голос Сорган-Шира, когда-то прислуживавшему ещё его отцу, Есугэю:

– Склонись, сынок! Ведь пред тобой не только наш хозяин, но и твой родич!

– Послушай его, мальчик! – поспешил подхватить другой – Вспомни: Таргутай-Кирилтух не чужой тебе человек – родственник по общему предку вашему – Хайду! Не только как нойону, но и близкому родичу своему поклонись, выражая почёт!

Слушая взрослых, Тэмуджин уже готов был последовать их совету, но тут снова перед глазами всплыли образы матери и отца. И сразу ожгла мысль: «Как могу предать их, идя в поводу!» Вмиг пересохли губы, и мальчик, заранее страшась гнева своего родственника, опустил глаза. Но тут же, произведя усилие, поднял взгляд и произнёс, стараясь придать своему тонкому, всё ещё по детски звонкому голосу, твёрдость:

– Я сын Есугэя-багатура, потомка Хабул-хана, первого хана всех монголов…

– Замолкни! – злобно выкрикнул Хабич, снова замахиваясь камчой.

Та взвилась, рассекая воздух, и мгновением спустя сшибла с ног того, чьей крови уже успела отведать. Тэмуджин ждал этого удара, но так и не смог удержать крик. От пронзившей боли подкосились ноги, и он рухнул наземь, выгнувшись от боли. Следующий удар настиг его на земле, и избиваемый взвыл, несмотря на все свои напрасные старания. А Хабич, снова занеся руку с камчой, замер, устремив пухлое лицо своё к нойону. Он всем своим видом словно вопрошал: «Достаточно ли тебе моих стараний, или добавить ещё?» Вид распластанного на траве соперника, хотя и родственного, и совсем ещё малого годами, только позабавил Таргутая. Но тут взгляд его, оторвавшись от милого его сердцу зрелища, выхватил хмурое лицо понурившегося воина, недовольство другого, и вспыхнувшую жалость в глазах многих, о которой никто в толпе и не помышлял совсем недавно. Конечно, Таргутай не забыл, что подавляющая часть собравшегося люда ещё недавно состояла в улусе Есугэя, и некоторое время оставалась верна вдове его – Оэлун. И теперь, глядя на мучения сына их недавнего нойона, всё больше преисполнялась жалостью к нему.

– Остановись! – приказал Таргутай, и Хабич поспешно опустил руку.

Нойон окинул тяжёлым взглядом своих людей, и, надрывая связки, провозгласил:

– Как природный правитель, ваш и его, – тут он указал на всё ещё лежащего у своих ног мальчика, близкого к обмороку – я могу и должен вершить суд над всеми, кто нарушил Закон. А он, как известно, гласит: смерть карается смертью! Но я не только ваш нойон, но и родственник этому убийце. Не могу, оставшись по смерти племянника моего, Есугэя, сему неразумному за отца, не дать ему возможности покаяться. Пусть преклонит колени предо мной, своим повелителем, а тем самым и вами!

К этому времени Тэмуджин уже поднялся и стоял, вытирая измызганным рукавом хлынувшие из зелёных глаз его слёзы. Но, по прежнему видя упрямство в лице его, все понимали, что поклона от него не дождаться. И тогда Таргутай обвёл грозным взглядом притихшую толпу и продолжил, немного выждав:

– Пусть мой родич ждёт своей участи, оставаясь в пределах кочевья моего, но живёт и кормится за счёт тех, к кому определит его на ночлег Хабич. А там, выждав время, я и решу судьбу этого сопляка, опозорившего свой род!

И мучения Тэмуджина продолжились. Вскоре он понял, что всё пережитое прежде меркнет перед тем, что уготовила ему судьба впредь. На него сразу же надели кангу – колодку, схватывающую шею и настолько широкую, что приходилось постоянно поддерживать её руками, сжатыми ею же у самых запястий. Теперь он не мог поесть и попить без помощи, и даже согнать муху, севшую на лицо. В первую же ночь Хабич определил его к Сорган-Ширу – унаган-боголу из рода сулдус, зависимого от тайджиутов. Сам он вместе с семьёй находился в услужении у Таргутая – взбивал кобылье молоко, изготавливая кумыс. Семья жила небогато, но всё же в некотором достатке. По крайней мере, молоко всегда было под рукой, спать голодным никто не ложился. Сыновья Сорган-Шира – Чимбай и Чилуан, возрастом чуть постарше своего незваного гостя, весь вечер не отходили от Тэмуджина. Их младшая сестра Хадаан тоже крутилась рядом, не сводя глаз с определённого к ним на ночь пленника. Давно уже он не встречал в людях столько участия, сколько проявили эти дети. Накормив с ложки, Хадаан вытерла остатки пищи и братья тут же повели его спать, споря, на чьей кровати ему лечь. Каждый стремился предоставить ему свою, и вмешаться в спор пришлось отцу.

– С каких пор ты перестал слушать старшего брата, Чилуан! – упрекнул он младшего – Раз уж Чимбай решил уложить гостя на своей кровати, то так тому и быть!

В стороне молча хлопотала жена Сорган-Шира. Надо успеть помыть посуду, выстирать бельё и вместе с мужем закончить с приготовлением кумыса. А завтра, с рассветом, опять то же: ранний подъём, приготовление завтрака, и снова день, полный забот…

Хабич явился ранним утром. Взглянул на умытого, отдохнувшего Тэмуджина, и криво ухмыльнулся. Затем огляделся вокруг недовольно и остановил взгляд на полных бурдюках.

– Почему мало кумыса приготовил! – набросился он на Сорган-Шира – Совсем обленился, в юрте отсиживаясь!

– Так ведь сколько приказано, столько и изготовили… – пытался оправдываться тот, но его никто и не собирался выслушивать.

– Завтра же принесёшь в два раза больше! – перебил его Хабич, грозно выпучив глаза – А не управишься, отберём овец и козу, что успел ты нажить, отлынивая от работы!

Сорган-Шира поник головой, не пытаясь больше оправдываться. И он, и вся родня его, и стоявший рядом Тэмуджин прекрасно понимали истинную причину гнева нойонского прислужника. А Хабич, выговорившись, подтолкнул пленника к выходу, бросив сквозь зубы:

– Пора и тебе взяться за работу, щенок!

Он буквально выволок мальчика за порог юрты, и оставил у своего коня. Затем зацепил колодку арканом, вскочил в седло и взмахнул камчой. Большую часть пути Тэмуджину пришлось бежать. Скованные колодкой руки стесняли движение, а выступающие доски ограничивали обзор. Он много раз спотыкался и падал, и тогда конь протаскивал его по земле до тех пор, пока не удавалось вскочить на ноги. В редкие минуты, когда Хабич переводил коня с рыси на шаг, Тэмуджин едва успевал перевести дыхание. Можно было подумать, что его мучителя мало интересовало то, что творится за его спиной. Он изредка оглядывался, но сбавлять взятый темп не спешил. Казалось, что его всего лишь забавляли страдания юной жертвы, но обострившимся в последние недели чутьём Тэмуджин понимал, чего тот ждёт. Ждёт, когда он, разрыдавшись, станет униженно молить о пощаде, когда, сломленный, готов будет на все условия, какие только выдвинет перед ним… даже не Таргутай, а именно он, всего лишь слуга своего господина, Хабич!

Наконец, когда мальчик совсем уже выбился из сил, вдали показался таргутаевский табун. Когда, преодолев немалое ещё расстояние, нойонский прислужник остановил наконец коня перед пастухами, Тэмуджин едва волочил ноги. Пастухов было четверо. Увидев приближающегося Хабича с заарканенным пленником, они поспешили навстречу.

– Вот, привёл вам помощника! – с откровенной издёвкой провозгласил прибывший – Будет вместо Бэсудэя!

– А меня куда? – изумился один из пастухов, никак не ожидавший такого оборота.

– А тебя Таргутай-Кирилтух на коровье стадо переводит! – объявил Хабич.

Пасти коров, конечно, было спокойнее, но лошади… Иметь дело с этими животными всегда было предпочтительным для степняков, и услышанный приказ Бэсудэя нисколько не обрадовал.

– Как же этот заморыш сможет заменить меня? – пытался протестовать он – Даже при снятой канге от него толку не больше, чем от загнанного долгой скачкой жеребёнка!

– Не тебе судить, пастух! – высокомерно бросил слуга – Знай себе, погоняй коня вслед моему, да делай то, что укажут!

– Но как же с сыном Есугэя? – спросил другой пастух, старший из четвёрки – Придётся снять кангу, иначе как будет он пасти, если даже сам не сможет взобраться в седло?

– Снимем! – невозмутимо заверил Хабич – Как только признает своим господином Таргутая, так сразу и снимем! А пока пусть пасёт с вами, а по вечерам, уже в коше, его буду забирать я!

Нойонский слуга уехал, забрав с собой Бэсудэя и оставив пастухов в полном недоумении. Никто из них не представлял, как можно пасти табун, когда сам из-за колодки едва удерживаешься в седле. Наконец один из них спрыгнул на землю и приблизился к Тэмуджину.

– Ээх… видать по всему, здорово досталось тебе ещё и сегодня, мальчик! – сказал он с сочувствием – Смотрите: мало того, что весь в ссадинах, так ещё растёр кангой шею до крови!

– Чего сидишь! – крикнул старший третьему, восседая на коне – Скачи за водой! Видишь, надо промыть раны!

Тот, не медля, поспешил к роднику, а старший, покинув седло, принялся внимательно осматривать Тэмуджина. Он сокрушённо покачал головой, с искренним участием посмотрел в глаза пленника и спросил:

– Сильно болят раны?

Словно тёплая волна омыла сердце Тэмуджина. Растроганный сочувствием, он дрогнувшим голосом ответил:

– Болит шея из-за канги! Так, что трудно повернуть голову! И ещё…

Тут на глаза его навернулись непрошеные слёзы, так долго сдерживаемые, но он уже не стыдился их.

– Ещё я сильно растёр ноги, пока бежал за конём Хабича! – продолжил он, нисколько не сомневаясь в том, что эти добрые люди помогут ему.

При сих словах старший тут же усадил его на траву и снял изношенные до предела гутулы, а следом за ними и связанные Оэлун носки. От долгого бега они сбились, и ноги мальчика представляли из себя сплошные кровавые мозоли.

– Что делают, сволочи! – возмутился старший – Разве можно так!

Он повернул иссечённое степными ветрами лицо, и ласковая улыбка озарила его.

– Мы простые пастухи, мальчик! – произнёс тайджиут – Но помним твоего отца – славного Есугэя-багатура, защитившего нас, монголов, от множества врагов. Я сражался в его войске, когда дали мы отпор найманам, и скажу прямо: мало осталось у нас таких багатуров, как твой отец, а полководцев нет и вовсе! И теперь, видя бедственное положение твоё, сделаем всё, чтобы облегчить твои муки!

С этими словами он повернулся к своему младшему товарищу, протягивая тому грязные, насквозь пропитанные потом и запёкшейся кровью носки.

– Ну что смотришь? Пойди, помой их, не то сгниют его ноги!

Тот с готовностью протянул руки, но старший вдруг передумал.

– Постой! – остановил он его – Пожалуй, я сам! А ты промой парню раны, когда наш торопыга наконец доставит воду, да подложи какую-то тряпку почище между шеей этого несчастного и кангой!

Вскоре Тэмуджин, обласканный пастухами, уже сидел в седле, хотя и с той же злосчастной колодкой на шее. Конечно, ни о каком выпасе лошадей он не мог и думать, зато вполне успевал за скачущим рысью табуном. Правда, один из пастухов вынужден был скакать, держа в поводу его лошадь, что доставляло двум другим много неудобств. Теперь двое работали за четверых. Целый день, то и дело меняя взмыленных коней, они носились из края в край, и к позднему вечеру окончательно выбились из сил. На следующий день повторилось то же самое. Тэмуджин скакал уже без платка, отобранного Хабичем накануне, и в первый же час снова растёр шею, хотя и старался придерживать на скаку кангу. Дважды он едва не выпал из седла. Ремни, которыми привязали его, ослабли, и только чудом удалось удержаться на коне. Пришлось кричать сопровождавшему его пастуху, останавливаться, потом долго нагонять табун. В итоге закреплённый за ним пастух, как и он сам, только и делал, что старался успеть вслед за остальными, что отнюдь не прибавляло радости ни самому пастуху, ни его товарищам. На третий день стали роптать. Сначала заспорили, кому сопровождать пленника. В отличие от первого дня, уже никто не горел желанием возиться с ним: сажать и ссаживать с седла, кормить, поить, брести по степи со второй лошадью в поводу и… И много ещё делать из того, чему предпочтительнее скачка во весь опор, хотя бы и целый день. Впрочем, остальным двум тоже приходилось несладко. Работа за четверых утомляла всё больше, и вскоре недавние благодетели Тэмуджина принялись бурчать так, чтобы отчётливо было слышно ему:

– Сколько можно ещё надрывать себя, носясь по степи, словно не нужно нам ни еды, ни отдыха! А что получим мы, когда придёт время расчёта с Таргутаем?

Прошло совсем немного времени, и пастухи уже принялись высказывать недовольство в лицо.

– Скорей бы ты унял свою глупую гордыню! – изрёк самый младший однажды утром, совсем не скрывая своего раздражения – Табун движется со скоростью беременных кобылиц, а всё потому, что приходится ожидать, когда наш третий притянет тебя в поводу. Лошади, недополучая корма, тощают, словно в степи не конец весны, а самый разгар зимней стужи! Глядя на всё это, чем наградит Таргутай за работу?

– Он прав! – поддержал его старший, хотя и более мягким тоном – Послушай нас, мальчик: пора бы тебе, как и всем нам, склонить голову перед своим нойоном, и тем облегчить свою судьбу, а заодно и нашу. Увидев твою покорность, обласкает Таргутай тебя и твою семью, и забудете все невзгоды, что преследовали вас до сих пор!

– Но он не мой нойон! – поправил его мальчик, почтительно дождавшись, когда взрослый закончит речь – И если я в самом деле вам в тягость, так отчего не снимете с меня кангу, отчего не отпустите к семье?

– Ишь, чего захотел! – встрял в разговор третий, всё это время ехавший молча – Отпустим тебя, и примем страдания сами! Уж не поскупится Таргутай на кары не только для нас, но и для семей наших! Да и зачем подводить нам своего природного господина, спасая какого-то чужака, схваченного за убийство брата!

Остальные при этих словах поспешили разразиться репликами, на фоне которых предыдущая речь звучала вполне безобидно, и Тэмуджин замолчал, опустив голову.

Прошла ещё неделя, и пастухи переменились окончательно. Теперь он не слышал от них ни одного доброго слова. Напротив, каждый не упускал случая подчеркнуть своё презрение и злость. Она выражалась во всём: в упрёках и взглядах, в речах о нём, которые они вели между собой, и даже в молчании, которым они окружали его, когда все слова уже были высказаны. Теперь никто не кормил его. Лишь иногда вливали в рот чашку воды, с размаха всовывая её так, что от удара о зубы половина содержимого её расплёскивалась по колодке. Никто и не думал ссаживать Тэмуджина с коня, когда это ему требовалось, и вскоре он перестал просить их об этом. Уже не заботясь о состоянии привязанного к седлу мальчика, всё чаще переводили лошадей с рыси в галоп, и при ослабленных ремнях он не единожды падал, чудом избегнув переломов и копыт коня. И вот, когда уже пастухи забросали Хабича жалобами и мольбами, тот наконец-то смилостивился над ними. И в самом деле, наличие скованного кангой пленника не только усложняло работу табунщиков, но уже ощутимо сказывалось на состоянии лошадей! Решив, что достаточно уже вызвано ненависти к кияту, слуга нойона перевёл его к пасшим стада. У них всё повторилось в том же порядке, но гораздо быстрее. Теперь пастухи, наслышанные о тех неприятностях, что доставляет навязанная им обуза, с самого начала не испытывали добрых чувств к пленнику. Встретив настороженно, уже на второй день принялись укорять, а с четвёртого недовольство перешло в сплошное озлобление. Через неделю его снова перевели к другим людям, и так ещё дважды в течение месяца. И всюду мальчика ожидало одно и то же. Но на этом не закончились беды Тэмуджина. Тайджиуты, в чьих юртах приходилось ему ночевать, сперва благосклонно принимали нежданного гостя, ни в чём не отступая от степного обычая. В глазах многих он читал жалость к своей незавидной судьбе. Кормили лучшим из того, что имели сами. Из-за колодки гостя приходилось кормить с рук, что вызывало ещё большее сочувствие в глазах кормящих. Но со временем всё изменилось. Хабич всегда выбирал для ночёвки юрты наибеднейших соплеменников. И вскоре, принимая пленника в третий или четвёртый раз, люди преображались. Скоро сказывалась ограниченность в запасах еды, и нарастало раздражение за то, что постоянно приходится делиться тем, чего и так оставалось в обрез самим! Скрытое недовольство быстро перерастало в открытые упрёки, а то и оскорбления. Тэмуджин и раньше с тяжёлым сердцем смотрел в глаза кормящих его детей, в свою очередь истекающих слюной при виде кости с мясом, которой сами же кормили пленника. Было заметно, что далеко не каждый день они питались так сами, и ему было стыдно объедать их, пусть и вынужденно. А Хабич всё назначал и назначал для постоя лишь те юрты, в которых давно поселилась бедность.

Однажды жена пастуха, у которого Тэмуджин был определён ночевать в очередной раз, и вовсе отказалась потчевать его.

– Почему мы должны отдавать последнее взбунтовавшемуся глупцу, оставляя своих детей голодными? – заявила она мужу – И оттого только, что он из-за чванства своего не желает преклонить голову перед своим старшим родичем и покровителем!

При её словах хозяин семьи неожиданно смутился. Целая борьба чувств отразилась в глазах его, и он сказал, несколько поразмыслив:

– Разве можно так, Тухай! Как бы там ни было, но он гость! И разве можно винить его в том, что он, лишившись свободы, не в силах выбирать место ночлега?

– Да он же убийца! – крикнула женщина так громко, что стоявшая рядом девочка невольно вздрогнула – Больше того – не желающий признавать над собою того, кто должен властвовать над ним по праву!

– Оставим наследственное право нойонам! – также повысил голос мужчина, и металлические нотки заставили женщину присмиреть – Наше дело – соблюсти свой закон: пришёл гость – выкладывай на стол последнее! Возьми еду и сама накорми мальчика!

Приказ мужа не пришёлся по душе той, чьи дети и так жили впроголодь. Не спеша, она плюхнула в миску пару ложек просяной каши и приблизилась к Тэмуджину, так и не проронившему ни слова. Ненавидящий взгляд карих глаз ожёг его, и он почувствовал во рту горячую, почти раскалённую кашу. Мальчик сглотнул, обжигая гортань, и снова увидел в руках женщины наполненную ложку. Третьей не последовало. Хозяйка перехватила в другую руку опустевшую миску, и отошла, всем своим видом показывая презрение к незваному гостю.

– Может, ещё в нашу постель эту вонючку положишь? – спросила она мужа ровным голосом, выражая крайнее недовольство в лице.

– Зачем же в постель! – заметил мужчина примирительно, в глубине души уже склоняясь к её доводам – Ты хозяйка, вот сама и решай.

Место для сна нежеланному гостю отвели у самого входа, бросив какую-то почти истлевшую тряпку. Своих детей накормили, когда он уже лёг, причём гораздо сытнее. Наконец все заснули, и в юрте стало темно и тихо. Тэмуджин полулежал, привычно поёживаясь. От неплотно закреплённого полога тянуло холодом, но выбирать не приходилось и он, поёрзав, выбрал положение, наименее тягостное. Проклятая колодка не давала возможности лечь полностью, и всё время приходилось спать полусидя. По ночам особенно ломило спину, болела натёртая до кровавых ран и гнойников шея. Ему редко предоставляли возможность помыться, и он действительно вонял так, как не воняет самый шелудивый пёс. Кочуя в степи, люди особенно должны заботиться о чистоте. Нет более чистоплотного человека, чем степняк. Летом и зимой, во всякое время года, он использует любую возможность, чтобы помыться самому и привести в порядок одежду. Иначе не выжить в условиях частых перекочёвок. И тайджиуты, при всём своём теперешнем неприятии пленника, иногда снисходили до того, чтобы предоставить ему возможность искупаться в реке. Правда, сам процесс омовения был совсем не привлекателен для купающегося. Колодку никто и не собирался снимать. Закрепив один конец верёвки на ней, другой удерживали в руках. Затем, оставаясь на берегу реки, сталкивали мальчика в воду и ждали некоторое время. Речной поток сбивал ослабевшего пленника с ног, но канга не давала утонуть. Однажды он едва не захлебнулся в волне, но ему не дали погрузиться на дно, хотя такой исход вполне устроил бы Таргутая…

Другая семья приняла гостя вполне сдержанно, хотя и без прежней благосклонности. Зато в последующие ночи пришлось выслушивать такие речи, на фоне которых высказывания Тухай просто блекли. Всё чаще ему и вовсе отказывали в куске хлеба. Детская душа давно очерствела от всего того, что пришлось увидеть, услышать и прочувствовать. Но всё новые унижения подавляли, множили физические страдания. У него складывалось устойчивое впечатление, что в целом свете он одинок, и никто больше не питает к нему добрых чувств, лишь только злобу и ненависть. «Но ведь это только здесь, у тайджиутов, в месте моих мучений! – пытался убеждать он сам себя, когда становилось совсем невмоготу – Ведь есть ещё моя мать, и братья, и сестра! Они по прежнему любят меня и, верно, страдают, зная, что я томлюсь в неволе!» Он вдруг вспомнил, как мать пристыдила его, заставив благодарить бросающего их Мунлика, и мальчик, успокаиваясь невольно, стал припоминать те редкие случаи, когда с ним обходились участливо. Вскоре обида на людей утихла, и он понял, что жалость к слабым быстро проходит, зато сильным прощается многое, если с ними успех. «Мне бы только выбраться из этого места! – твёрдо решил мальчик – И тогда, на воле, или погибну, или, обретя силу, стану таким же могучим, как и мой отец!»

Однажды вечером Хабич, разглядывая искусанное до самой крови лицо пленника, с издёвкой спросил:

– Что, заели мухи моего мальчика?

Увидев Тэмуджина в обществе Таргутаевского слуги, в ожидании очередного представления стали собираться люди. И Хабич постарался оправдать их ожидания. Куражась, он почти выкрикнул, чтобы было слышно всем:

– Ты, раз уж скованы руки, отгоняй их как собака – ногой! Попробуй, у тебя обязательно должно получиться!

Как и предполагал оратор, тут же раздался громкий хохот его соплеменников. Довольный, он расплылся в улыбке, но тут послышался голос Тэмуджина, от звука которого тайджиуты уже стали отвыкать. Слыша одни лишь упрёки и оскорбления, мальчик замкнулся в себе и всё больше молчал. Но сейчас он, разлепив ссохшиеся от давней жажды губы, осипло произнёс:

– Ты, видать по всему, хорошо овладел тем, что сейчас предлагаешь мне!

И снова раздался хохот, причём громче прежнего, только теперь предметом смеха выступил сам Хабич. Слуга пришёл в бешенство. Схватив мальчика за колодку, он протащил его до самой коновязи, и привязал к ней, говоря:

– Теперь, щенок, придётся ночевать тебе под открытым небом! Останешься на привязи, как собака, а утром встретишь своего хозяина с покорностью, иначе моя камча будет охаживать тебя до тех пор, пока не покраснеешь от крови!

Скоро стемнело и изрядно похолодало. Степной ветер окреп и посвежел, просыпались первые капли дождя. Тайджиуты поспешили в юрты, и вовремя. Порывы ветра внезапно усилились, и хлынул ливень. Мальчик сидел под потоками воды, обхватив колени. Мокрая одежда противно липла к телу, и довольно скоро стал бить озноб. Но неоткуда было ждать ему помощи. Услышав о решении Хабича, люди разошлись, вполне довольные им. По крайней мере, в эту ночь никому из них не придётся принимать в своей юрте опостылевшего нахлебника, да ещё терпеть его немыслимую вонь! Именно по этой причине, а может быть, и из страха перед нойоном и его приспешником, никто не спешил помочь тринадцатилетнему мальчику, к страданиям которого все уже успели привыкнуть. Сейчас, под открытым и таким неласковым небом, Тэмуджин острее всего ощутил свою беспомощность. Щемящая жалость к себе охватила его. Он опять вспомнил братьев, сестру и мать, её частые рассказы о знаменитых ханах и багатурах древности. Но разве приходилось им тогда терпеть то, что теперь суждено выносить ему! И не легче ли сразиться с врагом, сжимая оружие в руках, полностью доверившись Небу? Но тут в памяти всплыли слова песни, которую часто напевала мать, убаюкивая его в раннем детстве… И, неожиданно для себя, мальчик запел. С первых же слов Тэмуджин удивился своему голосу – он зазвучал тихо, прерывисто и жалко. Пленник сглотнул пересохшим горлом и снова запел, стараясь повысить голос до крика. Голос срывался по прежнему, но в этот раз слушался не так тоскливо. Казалось бы, нет ничего глупее затеи – орать песню под проливным дождём на леденящем ветру, когда сам, промокший до нитки, сидишь в грязной луже! Но сейчас пленнику так захотелось услышать свой прежний голос, что он уже не думал ни о чём. Тэмуджин набрал полную грудь воздуха, и снова запел. В этот раз голос окреп и уже не срывался, но вскоре холод стал сводить челюсти, и петь стало труднее. Он помолчал немного, набираясь сил, и в который раз послышался его срывающийся под дождём голос. Мальчик пел, с усилием крича, пел о маленьком жеребёнке, что скачет, радуясь солнцу, всё дальше отдаляясь от матери. Пел о степных далях и беркуте, что парит высоко, и голос его прорывался через шум ливня, то и дело заглушаемый им.

Горланя песню, Тэмуджин не заметил, как перед ним возникла девочка. Небольшого росточка, она с усилием развернула принесённую попону и накрыла его, не произнося ни слова. Укутав пленника, девочка также быстро исчезла за струями дождя, и он снова оставался один. Дождь всё лил и лил, но принесённая попона держала тепло, и мальчика стало клонить в сон. И в эту минуту он почувствовал, как чья-то ладонь легла ему на плечо.

– Идём со мной! – услышал Тэмуджин мужской голос и, подняв лицо, вгляделся в стоящего перед ним.

С трудом он узнал Бэсудэя – пастуха, которого пришлось заменять ему во второй день своего плена. Бэсудэй уже успел отвязать верёвку от канги, и отбросил её к коновязи.

– Идём! – повторил тайджиут, и пленник поднялся на непослушные ноги.

Они вскоре вошли в юрту, и Тэмуджин, оглядевшись, увидел женщину, настороженно разглядывающую его, и двоих девочек, старшая из которых и укрыла его попоной. Не медля, Бэсудэй приказал жене:

– Дай ему что-нибудь поесть и уложи спать. Видишь, мальчик совсем без сил!

– Что поесть? – пробурчала в ответ хозяйка – Разве много у нас самих еды для того, чтобы кормить киятов украдкой!

Но как бы там ни было, женщина не задержалась на месте. Хлопоча у очага, она налила в чашку молоко, и поднесла его ночному гостю вместе с лепёшкой.

– Зачем только ты привёл этого несчастного к нам? – продолжала она бурчать, обращаясь к мужу – Хватило бы с него и того, что укрыли мы его попоной от холода и дождя! А теперь, узнав о том, что без спроса приютили мы пленника, как поступит с нами Таргутай?

Бэсугэй молчал, нахмурившись, а женщина, уже поя Тэмуджина, всё продолжала причитать:

– Ведь никто не догадался притащить к себе его этой ночью, кроме нас! Мало того: соседи наши вознесли хвалу небу за то, что не пришлось им отбирать еду у детей своих, кормя чужака. Только тебе да глупым дочерям нашим не спится под вопли этого юнца, что зовутся песней!

Так, приговаривая, она накормила Тэмуджина, и бросила ворох какого-то белья ближе к очагу. Он прилёг, удобнее пристраивая колодку, и тут же заснул.

Едва первые, робкие лучи солнца забрезжили на горизонте, Бэсудэй разбудил мальчика.

– Пойдём! – сказал он негромко, и тут же поторопил – Вставай поскорей!

Тэмуджин поднялся и последовал за ним, спросонья громыхнув чем-то в темноте юрты. За войлочным пологом было свежо, но сейчас, после нескольких часов сна в тепле, воздух уже не казался таким холодным. Пастух подвёл мальчика к коновязи и, торопясь, привязал его к той же верёвке. Затем, стараясь не встречаться с пленником взглядом, заторопился прочь. И тут Тэмуджин впервые за ночь подал голос.

– Бэсудэй! – окликнул он мужчину, и когда тот обернулся, готовый услышать какую-нибудь просьбу, сказал – Спасибо!

Утро давно уже уступило свои права дню, а Тэмуджин так и остался сидеть привязанным к коновязи. Никто в этот раз не тащил его на работы, обременяя пастухов, не спешил со своими издевательствами Хабич, лишь стайки детей собирались напротив. Они с интересом рассматривали пленника, более всего сейчас напоминающего зверёнка, посаженного на цепь. Ни капли сочувствия не было в их глазах. Беря пример с взрослых, они с тем же пренебрежением относились к кияту и сами. Очень скоро заливистый их смех стал перемежаться с обидными выкриками, а особо рьяные принялись забрасывать его комьями грязи. Тэмуджин сидел молча, не уворачиваясь, хотя дважды затвердевшие куски попадали ему в голову, причинив боль. Не известно, как скоро детям наскучила бы их новая игра, но откуда-то сбоку послышался окрик проходившего мимо старика, и детишек словно сдуло ветром. Весело галдя, они разбежались, и старик, бросив короткий взгляд в сторону пленника, продолжил путь. Переваливаясь из стороны в сторону на своих кривых ногах, он добрался до стоявшей поодаль юрты и скрылся в ней, но, несмотря на его отсутствие, продолжать свою новую забаву дети не спешили. Больше никто не тревожил Тэмуджина, и до самого полудня он просидел, погружённый в свои мысли. То и дело урчал пустой желудок и хотелось пить, но мальчик давно уже привык к этому состоянию. Вокруг сновал люд. Кто-то привязывал своих лошадей или, напротив, спешил ускакать по своим делам, но никто уже не обращал внимания на измождённого, покрытого грязью, гнойниками и ссадинами юного колодника, привязанного, словно собака. Все давно привыкли к виду этого несчастного, и его страдания уже никому не бередили душу.

Когда солнце достигло зенита, в сопровождении верного Хабича показался Таргутай. Важно вышагивая, он приблизился и остановился напротив. Со стороны могло показаться, что сейчас готовятся к разговору отец и сын. Те же ярко-рыжие волосы у обоих, та же изумрудная зелень в глазах. Нойон простоял некоторое время в молчании, в упор рассматривая своего пленника, и наконец спросил, криво усмехаясь:

– Ну что, поумнел ты за это время?

В ответ ему было молчание, и Таргутай, заметно ярясь, продолжил:

– По всему видать, так и остался ты глупым и злобным волчонком, что кусает руку того, кто кормит его! Без моей милости к тебе давно запорол бы тебя Хабич, или забили бы пастухи, которым всегда ты был в тягость!

Он помолчал, надеясь услышать наконец голос своего пленника, и в этот раз Тэмуджин действительно разлепил губы.

– Отчего ты так ненавидишь меня, Таргутай? – спросил он, искренне недоумевая – Ведь я тебе хотя и дальний, но родич, так зачем мучаешь, будто я татарин, а не борджигин!

– Ты страдаешь справедливо, согласно Закону! – не замедлил с ответом нойон – Будешь упорствовать дальше – и вовсе заслужишь смерть!

– За что?! – с жаром произнёс мальчик – Ведь знаешь сам, что не нарушил я Закона Степи, убив Бектэра!

При этих словах глаза Таргутая засветились довольством, и едва заметная усмешка растянула губы.

– О чём ты говоришь, глупец? – спросил он, переглянувшись со своим слугой – Как может Закон оправдать убийство?

– Я убил его по праву! – запальчиво крикнул мальчик, и увидел, как напряглось в ожидании мясистое лицо Таргутая – Он…

И юный пленник, перенёсший уже столько мучений, готов был уже озвучить правду, оправдываясь, когда в памяти всплыли слова матери: «Никто не должен знать об истинной причине смерти Бектэра!» Он запнулся, но вскоре продолжил, выдав:

– … Мы рыбачили на Ононе, и поссорились из-за пойманной рыбки!

Лицо Таргутая помрачнело, и он, бросив короткий взгляд на хмыкнувшего Хабича, протянул с недоверием:

– Ну-ну! Не приходилось мне прежде слыхать, чтобы лишали жизни из-за какой-то рыбёшки! И совсем уж не похоже на правду, когда речь идёт о детях, пускающих стрелы в своего брата!

Нойон выдержал паузу, ожидая, что слова его убедят пленника, но тот сохранял молчание, и пришлось спросить самому:

– Скажи, мой мальчик, – почти задушевным голосом произнёс он – скажи честно своему родичу: что на самом деле явилось причиной смерти твоего брата? Скажи, и я смогу избавить тебя от тех страданий, которые ты претерпеваешь сейчас!

Таргутай видел, что слова его заставили задуматься мальчика. Борьба чувств отразилась на лице его, и он опустил голову, решая трудную задачу. Но когда пленник поднял глаза, то нойон увидел в них твёрдость.

– Я убил брата, поссорившись с ним из-за рыбы! – повторил мальчик, и Таргутай заиграл желваками.

Не этого, совсем не этого ответа ждал он от несмышлёного ребёнка!

– Волчонок уже достаточно вырос, и нам не переделать его… – прошептал на ухо Хабич – Уже никто в Улусе не промолвит и слова, жалея сынка Есугэя. Пришла пора разделаться с ним, пока не стал он взрослым волком. Иного выхода нет!

– Есть! – отвечал ему нойон в полный голос.

И, уже глядя в глаза Тэмуджину, усмехнулся.

– Пришла пора встретиться с твоей матерью, щенок!