Читать книгу Петр III. Загадка смерти - Олег Иванов - Страница 4

Одним из важнейших и замечательных периодов российской истории явилось царствование Екатерины II. Однако его начало было омрачено смертью Петра III, свергнутого в результате переворота 28 июня 1762 года. События, происходившие в Ропше, куда был отослан бывший император, покрыты плотной завесой секретности – непосредственные участники сумели сохранить тайну. Это породило массу домыслов и версий, порой самых невероятных и противоположных.

Только в начале XX века исследователи смогли познакомиться с содержанием хранившихся до этого времени в глубокой тайне документов, связанных с пребыванием Петра Федоровича в Ропше. Впервые все эти документы увидели свет в XII томе академического издания сочинений Екатерины II в 1907 году⁴. Никаким особым комментарием (палеографическим или историческим) документы не сопровождались, да и помещены они были в примечаниях. В их состав входили: три письма Петра III к Екатерине (для удобства обозначим их: ПФ1, ПФ2, ПФЗ), написанный его же рукой список вещей: платья, белья и орденов (СВ), а также два письма А.Г. Орлова к императрице (ОР1 и ОР2). Ранее, в 1881 году, было опубликовано письмо Орлова, извещавшее о насильственной смерти Петра Федоровича (ОР3), с комментарием Ф.В. Ростопчина (КР). Письмо это сохранилось якобы лишь в копии, поскольку подлинник уничтожил Павел I.

В 1908 году появился сборник «Переворот 1762 года», в котором были приведены почти все документы (без СВ), скорее всего перепечатанные из XII тома сочинений Екатерины II. В 1911 году в № 5 «Русского архива» П.И. Бартенев напечатал все документы (снова без СВ) по копиям историка Н.К. Шильдера. Судя по этой публикации, сам Шильдер не видел подлинных документов, так как в его списках содержались серьезные искажения подлинного текста. Так, например, в ОР1 вместо фамилии Потемкин появилась фамилия Паточкин, а вместо хорошо читаемых в подлиннике слов «и нам ето несколько весело» стоит «и нам это нисколько не весело». Кроме того, Н.К. Шильдер неверно датировал письма Петра III и т. д. Для нас остается загадкой, почему такой знаток, каким являлся Бартенев, поместил в своем журнале столь неисправные копии, когда были уже известны подлинники (сам Петр Иванович в той же публикации ссылается на «академическое издание записок Екатерины»⁵). К сказанному следует добавить, что другой известный историк – В.А. Бильбасов, специально занимавшийся историей Екатерины II, – ничего не знал о Ропшинских документах. После 1917 года, насколько нам известно, специальных их исследований не производилось, хотя они, судя по листу использования, побывали в руках нескольких исследователей. Напомним, что ныне все документы хранятся в Российском государственном архиве древних актов⁶.

Письмо А.Г. Орлова от 2 июля 1762 года

Первое письмо Орлова написано на полулисте светлой иностранной бумаги⁷. Оно было сложено в ¹/₈ и, по-видимому, запечатано вместе с упоминаемым в нем, но несохранившимся списком команды Орлова. Обращает на себя внимание, что, написав большую часть одним пером, Орлов закончил письмо новым. Кроме того, несколько слов (выделенных нами курсивом) надписаны над строкой.

«Матушка милостивая государыня здраствовать вам мы все желаем нещетныя годы. Мы теперь по отпуске сего писма и со всею камандою благополучны, толко урод наш очень занемог и схватила ево нечаенная колика, и я опасен, штоб он севоднишную ночь не умер, а болше опасаюсь, штоб не ожил. Первая опасность для того, што он вено здор говорит и нам ето несколко весело, а другая опасность што он действително для нас всех опасен для тово што он иногда так отзывается, хотя в прежнем состояни быть.

В силу имяннова вашего повеления я салдатам денги за полгода отдал, також и ундер-афицерам, кроме одного Потиомкина[1] вахмистра для того, што он служил бес жалованья. И салдаты некоторыя сквозь сльозы говорили про милость вашу, што оне еще такова для вас не заслужили за шоб их так в короткое время награждать их. При сем посылаю список вам всей команде, которая теперь здесь. А тысечи рублиов матушка не достала и я дополнил червонными, и у нас здесь было много смеха над гренодерами об червонных, когда оне у меня брали, иныя просили для тово што не видовали и опять их отдавали, думая што оне ничего не стоят. Посланной Чертков к вашему величеству обратно еще к нам не бывал и для того я опоздал вас репортовать, а сие пишу во вторник в девятом часу в половине. По смерть ваш верны раб Алексей Орлов».

«Вся команда» Орлова, судя по запискам Екатерины II и воспоминаниям Е.Р. Дашковой, состояла из четырех[2] обер-офицеров (поручика М.Е. Баскакова, подпоручика князя Ф.С. Барятинского, поручика П.Б. Пассека и подпоручика Е.А. Черткова, упомянутого в письме), а также ста человек унтер-офицеров и солдат. Все они подбирались из разных гвардейских полков А.Г. Орловым и названными четырьмя офицерами⁸.

Называя Петра Федоровича «уродом», Алексей Орлов использовал определение, данное племяннику Елизаветой Петровной и, по-видимому, закрепившееся за ним⁹. Что касается болезни «урода», то вполне возможно, что в этом сообщении имелась большая доля правды. Так, Я.Я. Штелин в своих записках сообщает, что 29 июня после возвращения из-под Кронштадта императору «несколько раз делается дурно, и он посылает за священником тамошней русской церкви». Известно, что Петр Федорович сильно страдал от геморроя, так что не мог долго сидеть на одном месте, а постоянно ходил по комнате (об этом он сам пишет в ПФ1). К этому надо добавить, что Петр Федорович много пил вина, к которому пристрастился с десятилетнего возраста. По-видимому, А.Т. Болотов сообщает правдоподобные сведения о том, что бывший император испытывал от болезни такие страдания, «что крик[3] и стенания его можно было слышать даже на дворе»¹⁰.

«Здор», о котором упомянул А. Орлов как о «первой опасности», возможно повторял обещание Петра Федоровича, изложенное в несохранившемся его письме от 29 июня, в котором он якобы обещал уставить виселицами дорогу от Ораниенбаума до Петербурга. Подобная угроза вероятна в свете того, что Петр III говорил княгине Дашковой о необходимости возобновления смертной казни: «…Если проявить слабость и не наказывать смертью тех, кто этого заслуживает, могут иметь место всякого рода беспорядки и неповиновения». Правда, ни сама Дашкова, ни Екатерина II в своих записках об этом письме не упоминают. Однако хорошо осведомленный о событиях того времени секретарь датского посольства А. Шумахер пишет, что Петр Федорович «приказал тогдашнему кабинет-секретарю Волкову составить письмо в Петербург Сенату, в котором он строго взывал к его верности, оправдывал свое поведение в отношении собственной супруги и объявлял юного великого князя Павла Петровича внебрачным ребенком. Но офицер, которому повелели доставить это послание, вручил его императрице, а она, как легко можно заключить, не сочла полезным его оглашать»¹¹. «Другая опасность» – желание Петра Федоровича «в прежнем состоянии быть», то есть отказаться от своего письменного отречения (если оно вообще существовало; об этом ниже в очерке, посвященном Теплову) от императорского престола, последовавшего 29 июня. Опасность, несомненно, грозная в тот неясный переходный период.

Что же касается полугодового жалованья вперед солдатам и унтер-офицерам, то удалось выяснить следующее. 2 июля последовало «высочайшее соизволение» Екатерины II о выдаче «бывшей здесь в Санкт-Петербурге лейб-гвардии, також армейским и кронштатцким матрозам и гарнизонным полкам ундер-афицером, капралом, рядовым и протчим нижним чинам пожалованного им от ее императорского величества за бывшей 28 числа июня порад невзачет за полгода жалованье». К сожалению, в соответствующем архивном деле далеко не все ведомости сохранились: нет ведомостей гвардейских полков, нет и упомянутого списка команды А.Г. Орлова. Известно только, что Преображенский полк получил 41 тысячу рублей, Семеновский – 27, Измайловский – 25, Конная гвардия – 14 тысяч рублей. Сколько получили нижние чины в этих элитных частях? Например, в Невском гарнизонном полку сержанты получили 7 рублей 60 и ¹/₂ копейки, каптенармусы и подпрапорщики по 7 рублей 13 копеек, капралы – 6 рублей 12 копеек, гренадеры и солдаты по 5 рублей 44 и ¹/₂ копейки, барабанщик – 2 рубля 12 и ¹/₄ копейки. Эти деньги выдавались, как обычно, серебряной и медной монетой. Отсюда, кстати сказать, объясняется «смех над гренадерами», когда Орлов давал невиданные ими «червонцы». Еще со времен Петра I в России чеканили золотые одинарные и двойные червонцы, на которых отсутствовал номинал (это-то, по-видимому, и смутило гренадеров). При Елизавете Петровне также было несколько таких выпусков. Последние в ее царствование приходились на 1755 и 1757 годы[4]. Как указывают специалисты, они расценивались так: 1 червонец – 2,5 рубля. Кроме того, во времена императрицы Елизаветы выпускались и золотые «монеты для дворцового обихода». Что под этим понималось, не совсем понятно; может быть, ими выдавали зарплату придворным. Согласно данным В.В. Узденикова, основной выпуск подобных монет был произведен в 1756 году (отчеканили 8712 двухрублевых монет и 5655 рублевых), а последний выпуск двухрублевых монет был в 1758 году и отчеканили его в Москве¹². Может быть, и их давали гренадерам. Любопытно, что в 1762 году на Московском монетном дворе были отчеканены золотые монеты достоинством 10 рублей с портретом Екатерины II (аналогичные по номиналу монеты Петра III чеканились в Петербурге), а в столице с портретом новой императрицы были отчеканены монеты достоинством в 5 рублей¹³.

Несомненно, что члены команды А.Г. Орлова получили значительно больше, чем воины Невского гарнизонного полка, а возможно, и другие гвардейцы, откуда и произошел перерасход в 1000 червонцев.

Заметим, что доверие солдат, участвовавших с Алексеем Григорьевичем в перевороте 28 июня, будущий герой Чесмы оправдал: по представлению А.Г. Орлова его солдаты выходили в отставку с сержантским чином и с пенсионом по 40 рублей в год, а в момент отставки им давалось по 100 рублей «для исправления на первый случай». Многие же другие солдаты – участники переворота, ничего не получившие и не имевшие средств к существованию, – оказались или в монастырях, или отдавались «под расписку» разным вельможам¹⁴.

Почему Г.А. Потемкин служил без жалованья – неясно. Но такой факт, несомненно, должен был привлечь внимание Екатерины II, которая, судя по тому, как упомянут Потемкин в письме, его тогда еще не знала (или об этом не знал А. Орлов, что маловероятно). Когда императрица писала С.А. Понятовскому 2 августа 1762 года, что «в конной гвардии один офицер по имени Хитрово, 22 лет, и один унтер-офицер 17-ти, по имени Потемкин, всем руководили со сметливостью, мужеством и расторопностью», она, скорее всего, использовала позднейшую информацию, ошибаясь при этом в возрасте Потемкина – ему было 22 года. Напомню, что до переворота Григорий Александрович служил в Конной гвардии, отданной Петром III под начало своего любимого дяди Георга Голштинского. Последний прибыл в Петербург в январе 1762 года. Принц Георг обратил внимание на складного вице-вахмистра и сделал его своим ординарцем, а через некоторое время Потемкин стал вахмистром.

Бескорыстие его, а также ревностная поддержка Екатерины II были высоко оценены последней: Потемкин становится подпоручиком, а также получает 400 душ крестьян в Московском уезде. По непонятным причинам его миновали награды в дни коронования, хотя что-то и планировалось. Однако уже 30 ноября 1762 года он жалуется камер-юнкером, оставаясь при Конной гвардии, и получает таким образом дополнительное жалованье¹⁵.

Обращает на себя особое внимание концовка первого письма Орлова: «…Я опоздал вас репортовать». По-видимому, А.Г. Орлов должен был регулярно – ежедневно или, судя по указанию времени дня, чаще докладывать о состоянии дел в Ропше Екатерине. Тут возникает закономерный вопрос: почему сохранились только два рапорта Алексея Григорьевича? Не исключено, что какие-то сообщения передавались устно, однако этот способ был связан с рядом очевидных трудностей: искажением передаваемой информации, неумышленным или преднамеренным, и потерей секретности[5]. На поставленный выше вопрос возможны два ответа: или Петр Федорович жил на несколько дней меньше, чем указывалось в официальной версии, или часть рапортов Орлова исчезла.

Не исключая полностью последнего варианта, мы после изучения ряда материалов склоняемся к первому. Согласно официальной версии, изложенной в манифесте от 7 июля, Петр Федорович умер 6 июля. Упоминавшийся выше Я. Штелин считает, что это случилось 5 июля. А. Шумахер утверждает, что убийство бывшего императора произошло 3 июля. Эту же дату называл и хороший знакомый датского дипломата – А.Ф. Бюшинг. В своем «Жизнеописании» он буквально писал: «Третьего июля – день смерти императора; 6-го императрица была извещена о его смерти, и 7-го тело было доставлено из Ропши в Петербург в монастырь святого Александра Невского…»¹⁶

В.А. Бильбасов не видел оснований, чтобы ставить под сомнение официальную версию и принять точку зрения Шумахера – Бюшинга или Штелина. Весьма любопытно, что упомянутый историк заметил одну важную странность: после 2 июля отсутствовали документы о переводе Петра Федоровича в Шлиссельбург. Этот факт Бильбасов интерпретирует как изменение точки зрения Екатерины на сохранение жизни супругу; но, скорее всего, причиной явилась ранняя смерть бывшего императора¹⁷.

Странно, что Бильбасов никак не опровергает и не ставит под сомнение сообщение А.Ф. фон Ассебурга, датского посла в России с 1765 по 1768 год, о дате смерти Петра Федоровича. В сборнике, составленном из бумаг Ассебурга и появившемся в Берлине в 1842 году, опубликован на французском языке документ под названием «Записка о свержении с престола Петра III». Она составлена по рассказам Н.И. Панина. Для того чтобы оценить достоверность этой «Записки», следует иметь в виду, что ее писал не только умный и знающий дипломат, но близкий друг Панина.

Ассебург и Никита Иванович Панин познакомились в Швеции, где первый был послом Дании, а второй – России. В июне 1759 года во время сильного пожара в южном пригороде Стокгольма, где жили оба посла, барон Ассебург помог спасти русский посольский архив, а также личные ценности Панина, поместив их в свой дом. Дружба, начавшаяся в Стокгольме, продолжалась вплоть до смерти Никиты Ивановича. После восшествия Екатерины II на престол по инициативе Панина Ассебург с 1765 года стал представлять интересы Дании в России. В это время он занимался вопросом о голштинском наследстве великого князя Павла Петровича (речь шла о проблеме возвращения Голштинии Шлезвига[6]), что и было успешно завершено в 1768 году. Императрице, судя по всему, так понравился датский посланник, что после его ухода в отставку с датской службы она 7 декабря 1771 года именным указом приняла барона с чином действительного тайного советника в русскую службу. Д.И. Фонвизин сообщал Н.И. Панину в начале января 1772 года о том, что Ассебург «принят в службу как человек великих достоинств и способный на всякое большое дело». Более того, Ассебургу было поручено секретнейшее и деликатнейшее дело – найти великому князю Павлу Петровичу невесту… В 1773 году барон Ассебург был пожалован орденом Святого Александра Невского и назначен уполномоченным министром при сейме в Регенсбурге¹⁸.

Этот стоявший столь близко к главному участнику событий 28 июня – Н.И. Панину – человек пишет, что Петр Федорович погиб в Ропше 3 июля. Несмотря на то что Ассебург поместил эту дату в подстрочные примечания, нет основания сомневаться, что она или подразумевалась, или прямо упоминалась в рассказах Панина¹⁹.

Через год после написания первого варианта представляемой здесь работы нам удалось найти уникальные документы[7], в известной степени подтверждающие указания Шумахера и Ассебурга, а также, как кажется, проливающие некоторый свет на истинных организаторов убийства Петра Федоровича. Речь идет о хранящемся ныне в ГАРФ, а до революции в рукописном отделе императорских библиотек в Зимнем дворце деле под названием «Бумаги, касающиеся караула, содержащегося в Ораниенбауме в июле 1762 года»²⁰.

Известно, что во второй половине дня 29 июня в Ораниенбаум прибыл отряд гусар и Конной гвардии под предводительством генерал-лейтенанта В.И. Суворова и А.В. Олсуфьева. Василий Иванович Суворов, отец генералиссимуса, по-видимому, еще до переворота пользовался большим доверием Екатерины Алексеевны. 28 июня, в первый день переворота, среди первых важнейших распоряжений и назначений находится именной указ о пожаловании Суворова премьер-майором Преображенского полка, а также повеление о его присутствии в Сенате. Поэтому посылка Василия Ивановича на другой день в Ораниенбаум с целью захвата голштинских войск была не случайной. 30 июня в постскриптуме письма к Суворову Екатерина II замечала: «Я не оставлю вас словесно благодарить за ваши хорошие распоряжения и верную службу: знаю, что вы честный человек».

В первые годы своей власти императрица поручает Василию Ивановичу расследование важнейших и секретнейших дел (заговор П. Хрущева и братьев Гурьевых, заговор Ф. Хитрово). Составляя характеристики ближайших сподвижников, Екатерина II писала: «Суворов очень мне предан и в высокой степени неподкупен; он без труда понимает, когда возникает какое-нибудь важное дело в Тайной канцелярии; я бы желала доверяться только ему, но должно держать в узде его суровость, чтобы она не перешла границ, которые я себе предписала»²¹. Стоит заметить, что через В.И. Суворова осуществлялась духовная связь Екатерины с Петром Великим; Василий Иванович был одно время денщиком последнего и, следовательно, мог много рассказать об идеях и планах Петра I, которого императрица боготворила и старалась быть достойной продолжательницей его великих планов и дел.

Вернемся в Ораниенбаум. Судя по запискам Я. Штелина, все голштинские войска были выведены оттуда 1 июля. Насколько точно это указание, трудно судить, потому что В.И. Суворов по каким-то причинам оставался там до 5 июля. Теперь мы подошли к самой сути упомянутого дела. 4 июля 1762 года гетман граф К.Г. Разумовский (3 июля назначенный Екатериной II генерал-адъютантом и командующим всеми пехотными полками, около Петербурга расположенными, а также Петербургским и Выборгским гарнизонами) направляет В.И. Суворову письмо следующего содержания, сопровождая его загадочной собственноручной припиской: «Превосходительный генерал лейтенант лейб-гвардии пример маеор и кавалер. Ея императорское величество в разсуждении порученной вашему превосходительству коммисии, что бывшия уже там галстинския и протчия арестанты сюда из Ранинбома приведены, и потому дальней нужды уже там не признаваетца, высочайше указать соизволила ехать сюда; и для того изволите команду свою и что у оной под смотрением теперь есть также ко исполнению следующее отдать кому ваше превосходительство заблагоразсудите, а сами в силу оного высочайшего повеления изволите немедленно ехать в Санкт-Петербург и кому команда от вас препоручитца за известие меня репортовать. Впротчем ежели ваше превосходителство рассуждаете, что ваше присутствие в Ораниенбауме нужно, то можете меня уведомить. Генерал адъютант граф К. Разумовский[8]. Июля 4-го дня 1762 года. Его превосходительству Суворову»²².

Это письмо было получено в Ораниенбауме только 5 июля, хотя вполне могло быть доставлено в день написания. Кроме того, в нем обращает на себя внимание странное противоречие: с одной стороны, Суворову высочайше предписывается немедленно ехать в Петербург, а с другой – Разумовский предоставляет принять решение самому Василию Ивановичу, намекая, что в его пребывании в столице не больше необходимости, чем в пустом Ораниенбауме.

Хитрое письмо графа Разумовского не нашло адресата на месте; 5 июля, дав своим подчиненным письменную инструкцию, помеченную этим же числом, Суворов выехал в Петербург. Не вызывает сомнения, что это могло произойти либо по собственноручному повелению Екатерины II, либо из-за того, что стало известно что-то очень важное. Возможно, Василий Иванович не хотел, чтобы в Петербурге сразу узнали о его отъезде. На подобные размышления наводит последний пункт упомянутой инструкции: «8. Ежели пришлютца на мое имя указы и ордера и сообщения, то оные обще с советником Бекелманом распечатывать и исполнение чинить, а ко мне писать с приложением тех ордеров копий».

Секретное письмо, написанное самим Суворовым 5 июля, придает нашим догадкам известную вероятность: «Секретно. Ордер господину майору Пеутлингу, обретающемуся при команде в Ораниенбауме. По получении сего, немедленно изволте вынуть из комнат обще с господином советником Бекелманом бывшего государя мундир голстинской кирасирской или пехотной, или драгунской, которой толко скорее сыскать можете, и запечатат комнаты опят вашею и советника печатми, и прислать оной мундир немедленно с сим посланным. Как тот мундир будете вынимать, то старатца, чтобы оной, кроме вас двух, видеть ниже приметить хто мог, и сюда послать, положи в мешок, и запечатать и везен бы был оной сокровенно, а ежели господин Беккельман незнает в которых бы покоях тот мундир сыскать можно, то можно о том спросить тех, который были при гардеробе. Генерал по-рутчик В. Суворов. С.П. Бурх 5 июля 1762 году»²³.

Упомянутый в письме Суворова Карп Григорьевич Бекельман с 1744 года являлся экономом Ораниенбаумского дворца; Андрей Пеутлинг был секунд-майором Воронежского пехотного полка. Причину отъезда Суворова Пеутлинг, по-видимому, не знал. Это следует, как мы полагаем, из сохранившегося черновика его письма к шефу: «По присланному сего текущего месяца 5 числа от его светлости генерал-адъютанта графа Кирилы Григорьевича Разумовского, писанному июля 4-го дня от него вам по имянному Ее императорского величества высочайшему указанию велено ехать вам (эти слова в черновике зачеркнуты. – О. И.) в Санкт-Петербург и о протчем сообщено, с которого при сем посылаем к Вашему Превосходительству копию, а впротчем обстоит все благополучно. Июля 5 дня 1762 года послано»²⁴. Никаких других важных писем на имя В.И. Суворова в его отсутствие не поступало, о чем свидетельствует «Опись делам, касающимся к содержанию в Ораниенбауме караула», составленная 9 июля в связи с тем, что на смену А. Пеутлингу был назначен секунд-майор Аршеневский, принявший под расписку все дела²⁵.

Из письма Суворова следует, что, попав в Петербург, он был сразу привлечен к проблеме похорон Петра Федоровича, для чего, вполне вероятно, и был срочно вызван из Ораниенбаума. Можно предположить, что К.Г. Разумовский, зная о смерти бывшего императора, не хотел приезда Василия Ивановича. Почему? Как мы полагаем, убийство Петра III было результатом тонко задуманного заговора против Екатерины группы лиц, желавших обезопасить себя и связать руки императрице. Безнаказанность их в том тяжелом переходном положении была практически обеспечена. Однако они все-таки крепко побаивались верного императрице и сурового Суворова.

Как сообщают современники, Петр Федорович лежал в гробу в своем любимом бело-голубом голштинском мундире²⁶. Не исключено, что он завещал так себя схоронить. Но можно также предположить, что подобное одеяние покойника дополнительно свидетельствовало, что здесь прощаются не с бывшим русским императором, а с иностранцем – еще один аргумент в пользу тех, кто совершил переворот 1762 года.

Второе письмо А.Г. Орлова

Письмо написано на большей части полулиста, нижняя часть которого, скорее всего, была оторвана самим Орловым. Оно было сложено в У и представляло квадрат со стороной в 55 миллиметров. На одной из поверхностей этого квадрата находится сделанная рукой А. Орлова надпись: «Матушке нашей всероссийской», а на другой – красная сургучная печать, представляющая овал с профилем античного (по-видимому, древнегреческого) персонажа. Очень вероятно, что это оттиск инталии, использовавшейся с античных времен в качестве печати. Откуда эта вещь оказалась у Орлова? Не исключено, что инталия (или кольцо с ней) была дана ему самой Екатериной, большой, как известно, любительницей и собирательницей резных камней²⁷. Тут стоит упомянуть такую деталь: при описывании вещей умершего в 1820 году незаконного сына А.Г. Орлова – А.А. Чесменского были обнаружены «шесть перстней с антиками в коробочке»²⁸. Не был ли один из них на пальце его отца в июльский день 1762 года?

Несомненный интерес представляет имеющий трапециевидную форму вырыв в нижней части письма. Начиная с первой публикации в 1907 году и во всех последующих изданиях второго письма Орлова указывается, что в этом месте находилась подпись Орлова, которая была «оторвана». Это объяснение, как мы попытаемся показать, противоречит не только здравому смыслу, но и внимательному изучению подлинника. Вот текст письма: «Матушка наша милостивая государыня. Не знаю што теперь начать, боюсь гнева от вашего величества штоб вы чево на нас неистоваго подумать не изволили и штоб мы не были притчиною смерти злодея вашего и всей Роси также и закона нашего. А теперь и тот приставленной к нему для услуги лакей Маслов занемог, а он сам теперь так болен што не думую штоб он дожил до вечера и почти совсем уже в беспаметстве, о чем уже и вся команда здешняя знает и молит бога штоб он скорей с наших рук убрался. А оной же Маслов и посланной офицер может вашему величеству донесть в каком он состояни теперь ежели обо мне усумнится изволите. Писал сие раб ваш… рны…»

Воображаем, с каким интересом прочел бы это письмо В.А. Бильбасов. Несомненно, он обратил бы внимание на слова «злодея вашего и всей Роси», подтверждавшие его догадку об авторе первого манифеста Екатерины II²⁹. Бильбасов установил, что манифест о вступлении на императорский престол существует в трех вариантах, различающихся одной важной фразой. В манифесте, раздаваемом народу утром 28 июня, говорилось, что слава российская «заключением нового мира с самым ея злодеем отдана уже действительно в совершенное порабощение»; в варианте манифеста, напечатанном вечером, это же место звучит так: «Заключением нового мира самим ея злодеям отдана уже действительно в совершенное порабощение». В первом случае под злодеем понимается Фридрих II, с которым Петр Федорович только что заключил мир, а во втором – прусский король фигурирует среди других злодеев России, которые конкретно не называются. В подлинном же манифесте, который В.А. Бильбасов видел в архиве Сената, сказано, что слава российская «заключением нового мира самим ея злодеем отдана уже действительно в совершенное порабощение» (курсив наш. – О. И.). Таким образом, в нем речь идет о Петре III.

В.А. Бильбасов полагал, что манифест был составлен тщательно, а не наспех 28 июня и что составителем его мог быть Алексей Орлов (заметим, что большинство современников и исследователей автором первых манифестов Екатерины II называют Г.Н. Теплова). Аргументация историка построена на письме императрицы к А.Г. Орлову от 7 июля 1789 года, в котором есть следующая таинственная фраза: «Будьте уверены, что я никогда забыть не могу 24, 26 и 28 июня…» Бильбасов пишет, что 24-е и 26-е остаются загадкой и что, возможно, в один из этих дней Алексей Орлов привозил ей на подпись упомянутый манифест. Разгадка, как нам кажется, лежит в том, что эти числа относятся к разным годам. Так, 24 и 26 июня – это, несомненно, даты сражения: в Хиосском проливе и при Чесме; кстати сказать, они так и были начертаны на колонне в честь Чесменской победы³⁰. Согласно «Памятным запискам» А.В. Храповицкого, в день написания письма Орлову она отмечала годовщину победы русского флота под командой С.К. Грейга над шведским флотом (Грейг, как известно, блестяще показал себя в сражении при Чесме)³¹. Таким образом, очевидно заблуждение В.А. Бильбасова: А.Г. Орлов не писал манифест от 28 июня 1762 года, однако вероятно, что видел его в подлиннике и включил в свое письмо слова «злодея вашего и всей России».

Следующей загадкой второго письма Орлова является «лакей Маслов». Почему-то в короткой записке Орлов дважды упомянул это имя, не называя при этом имени своего офицера. Более того, он ссылается на лакея в подтверждение своей оценки состояния Петра Федоровича. Это кажется странным. Странная и формулировка: «А теперь и тот приставленный к нему для услуги лакей Маслов занемог». Кем приставленный?

30 июня Екатерина II писала В.И. Суворову в Ораниенбаум: «Господин генерал Суворов! По получению сего, извольте прислать сюда, отыскав в Ораниенбауме, или между пленниками, лекаря Лидерса, да арапа Нарцыса, да обер-камердинера Тимпера; да велите им брать с собою скрыпицу бывшего государя, его мопсинку собаку…» В письме к Ст.-А. Понятовскому от 2 августа императрица рассказывала: «Просил он (Петр Федорович. – О. И.) у меня, впрочем, только свою любовницу, собаку, негра и скрипку, но, боясь (произвести) скандал и усилить брожение среди людей, которые его караулили, я ему послала только три последние вещи». Замечу, что иностранные дипломаты знали о просьбах Петра Федоровича и, кроме названных «вещей», упоминали еще немецкую Библию и романы³².

А.Т. Болотов пишет, что «ни один из служителей его (Петра Федоровича. – О. И.) не дерзнул следовать за оным, и один только арап его отважился стать за каретою, но и того на другой же день отправили в Петербург обратно». По-видимому, Болотов что-то напутал. Г.Р. Державин, видевший все своими глазами, так описывает отъезд Петра Федоровича из Петергофа: «После обеда часу в 5-м увидели большую четырехместную карету, запряженную больше нежели в шесть лошадей, с завешанными гардинами, у которой на запятках, на козлах и по подножкам были гранодеры же во всем вооружении; а за ними несколько конного конвоя, которые, как после всем известно стало, отвезли отрекшегося императора от правления в Ропшу, местечко, лежащее от Петербурга в 30 верстах, к Выборгской стороне»³³. Запомнив время события, Державин не припомнил такой, кажется, бросающейся в глаза детали, как арап на запятках кареты. Может быть, как Нарцисс, так и Маслов располагались внутри четырехместной кареты? Ответить на этот вопрос трудно. Судя по письму Екатерины Суворову, первого там все-таки не было.

Единственным дополнительным источником, из которого мы знаем о существовании Маслова, является записка А. Шумахера. Правда, в отличие от А.Г. Орлова он называет его камер-лакеем, то есть старшим придворным лакеем. Известно, например, что в конце царствования Екатерины II при дворе было 272 лакея и 74 камер-лакея. Знал ли Орлов, кто такой Маслов, или это ему было безразлично? Однако предоставим слово Шумахеру: «Следовать за ним (Петром Федоровичем. – О. И.) разрешили только одному из его камер-лакеев – русскому, по имени Маслов и еще двум русским лакеям. Правда, оба последние, чтобы поскорее от этого освободиться, тотчас же сказались больными»³⁴.

Кто же разрешил Маслову, выбрав его среди других камер-лакеев, сопровождать бывшего императора в Ропшу? Согласно записке Ассебурга, это был Н.И. Панин; он организовывал встречу и охрану Петра Федоровича в Петергофе[9] и имел с ним последнюю перед отправкой в Ропшу беседу, во время которой бывший император, прося оставить при себе Воронцову, пытался со слезами на глазах целовать руки Панина. Именно Никита Иванович будто бы приказал двум офицерам сопровождать Петра Федоровича в Ропшу. Кстати сказать, Шумахер не только подтверждает это, но и называет их: капитан Щербачев и лейтенант Озеров³⁵. Факт примечательный: возможно, доставку в Ропшу бывшего императора осуществляли люди из другой команды, а не избранники А.Г. Орлова.

Далее Шумахер рассказывает о том, что произошло с Масловым: «Когда император немного задремал, этот человек вышел в сад подышать свежим воздухом. Не успел он там немного посидеть, как к нему подошли офицер и несколько солдат, которые тут же засунули его в закрытую русскую повозку. В ней его повезли в Санкт-Петербург и там выпустили на свободу». По версии Шумахера, Петр Федорович был задушен сразу после отъезда камер-лакея. Это случилось 3 июля³⁶. Итак, сообщение Орлова об отъезде Маслова из Ропши и рассказ Шумахера, в сущности, совпадают, кроме парадокса о насильно вывезенном, а затем отпущенном на свободу Маслове. Если мы правильно понимаем сказанное в письме Орлова, то лакея сопровождал офицер и, по-видимому, он должен был предстать перед императрицей.

Кто же такой этот камер-лакей Маслов? В.А. Бильбасов, не видевший второго письма Орлова, утверждал, что Шумахер ошибался – у Петра III не было такого камер-лакея. Этот вывод он сделал на основании исследования придворного архива. Правда, как ученый, Бильбасов оговаривается, что ему не удалось найти следов Маслова³⁷. Если бы он читал ОР2, то, конечно, искал бы куда более тщательно. Надо сказать, мы также пытались найти какие-то упоминания о лакее Маслове, но ничего не нашли и бросили заниматься этим, полагая, что сведения о Маслове – главном свидетеле готовившегося злодеяния – были изъяты специально. Ему могли сменить фамилию и отправить за тридевять земель, запретив выезжать оттуда и разговаривать с кем-нибудь о прошлом. Масса таких подписок, где под страхом смертной казни запрещалось что-либо касающееся дела рассказывать, хранится в фондах Тайной экспедиции.

Мы понимали, что камер-лакей Маслов, вероятнее всего, реальное лицо. Вряд ли Петру Федоровичу можно было приставить кого-то незнакомого, кто не знал особенностей поведения бывшего императора и не умел исполнять лакейскую должность. Более того, из рассказа Шумахера следует, что возвращающегося из Ропши в Петербург Маслова встретил гоф-хирург Людерс (Ltiders). Маловероятно, чтобы он обратил внимание на незнакомого человека, а камер-лакеев он должен был знать. И действительно, К. Писаренко удалось обнаружить следы Маслова. Первые сведения о нем – «комнатном истопнике Алексее Маслове» – относятся к марту 1758 года³⁸. В 1759 году он становится «голстинским камер-лакеем»³⁹. С 1760 года о Маслове пишут просто как о камер-лакее⁴⁰. Случайно ли подобное изменение названия чина, неясно. Писаренко считает, что события переворота и смерти Петра Федоровича никак не отразились на статусе А. Маслова; подобное утверждение он основывает на следующей обнаруженной им записи в книге выдачи комнатных денег императрицы от 20-х чисел января 1763 года: «Пожаловано девице Анне Костантиновой зговоренной в замужество за камор-лакея Маслова 300 рублев»⁴¹. Писаренко ничем не доказывает, что речь тут идет о том же Алексее

Маслове. Если же упомянутый исследователь прав, то роль названного камер-лакея в деле смерти Петра Федоровича приобретает иные черты, ибо весьма большую сумму его невеста получила из «комнатных денег императрицы». Значит, Маслов оставался верен Екатерине II, не болтая о том, что произошло в Ропше (или он этого совсем не знал). Однако имеются основания сомневаться в этом. Французский дипломат Л. Беранже 10 июля 1762 года писал к своему двору о смерти Петра Федоровича: «Подробности этих ужасов известны, главным образом, от русского камер-лакея, верного Петру III в его опале, который по возвращении в Петербург признался своему ближайшему другу о своих сожалениях от потери своего хозяина и об истории его злосчастий. Этот самый камер-лакей был схвачен и препровожден ко Двору, где священник с крестом в руке заставил его поклясться, что он сохранит тайну того, чему он был свидетелем»⁴². А. Шумахер что-то также знал из рассказов Маслова (приводимого нами выше). Самое удивительное в нем – это слова о том, что Маслов был привезен в Петербург и там выпущен на свободу. Как можно было просто так выпустить на свободу главного свидетеля подготовки убийства Петра Федоровича? Тут что-то в рассказе Шумахера не так. Жаль, что пока больше ничего не удалось выяснить о дальнейшей судьбе А. Маслова.

Ни в первом, ни во втором письме А.Г. Орлова не говорится о необходимости прислать к Петру Федоровичу врача, напротив, он желает смерти своему арестанту с грубой откровенностью. Трудно предположить, что если кто-то замыслил убийство, то будет говорить об этом столь прямо и к тому же письменно. Трудно поверить, что такой умный и хитрый человек, как А.Г. Орлов, не понимал, что убийство бывшего императора не только не откроет дорогу к трону его брату Григорию, как считали и считают многие писатели и историки, а, наоборот, сделает ее полностью невозможной, наложив на Орловых печать убийц, а на Екатерину II – их соучастницы.

Даже исходя из писем ОР1 и ОР2, в которых затрагивается состояние здоровья Петра Федоровича, можно не сомневаться, что императрица особо говорила с А.Г. Орловым о необходимости сохранения здоровья и жизни бывшего императора. На другой день пребывания Петра Федоровича в Ропше, 30 июня, она, как уже отмечалось выше, просит В.И. Суворова отыскать «лекаря Лидерса» и послать его бывшему императору. Трудно поверить, что в манифесте о смерти Петра Федоровича от 7 июля Екатерина обманывала общество, когда писала, что, узнав об обострении болезни (геморроя) у бывшего императора, «не призирая долгу Нашего Христианского и заповеди Святой, которою Мы одолжены к соблюдению жизни ближнего своего, тотчас повелели отправить к нему все, что потребно было к предупреждению следств из того приключения, опасных в здравии его, и к скорому вспоможению врачеванием». Однако ей, несомненно, пришлось покривить душой, объявляя в цитированном манифесте дату смерти бывшего императора[10].

Мы согласны с точкой зрения А.Б. Каменского, сформулированной им в книге «Под сению Екатерины»: «Как поступить с Петром III после переворота, несомненно было обдумано Екатериной еще при его подготовке. Однако мысль об убийстве если и приходила ей в голову, то наверняка сразу же была отвергнута. Цареубийство не вписывалось в ту систему моральных ценностей, на которую Екатерина собиралась опираться в своей деятельности; не могла она и не понимать, что скрыть убийство будет невозможно и что клеймо убийцы будет преследовать ее, как это и случилось, всю жизнь. К тому же отдать приказание об убийстве Петра, даже только намекнуть на это кому-то из своих приближенных, значило бы попасть от него в вечную зависимость. Перед глазами Екатерины был пример Елизаветы, двадцать лет продержавшей в заключении Ивана Антоновича, но ничего не сделавшей для его физического уничтожения. Увоз Петра III в Ропшу – дворец неподалеку от Петербурга – вполне соответствовал тому плану, который должен был бы быть у Екатерины. Главное было удалить его подальше от столицы, где его сторонники, буде такие нашлись, захотели бы повернуть события вспять. Через какое-то время, в условиях стабилизации ситуации и в зависимости от нее, можно было бы решить судьбу Петра окончательно. Во всяком случае, убивать его, да еще так сразу после переворота, имело бы смысл лишь в одном случае – в случае острой опасности контрпереворота, но такой опасности явно не было»⁴³.

Более подробно версия болезни и смерти Петра Федоровича изложена Екатериной II в письме к Ст.-А. Понятовскому от 2 августа 1762 года. Это произошло, возможно, потому, что, как считают некоторые исследователи, упомянутое письмо было адресовано не только Понятовскому, а предназначалось косвенно для иностранных дворов. После прибытия в Ропшу, по словам Екатерины, «страх вызвал у него (Петра Федоровича. – О. И.) понос, который продолжался три дня и прошел на четвертый[11]; он чрезмерно напился в этот день, так как имел все, что хотел, кроме свободы… Его схватил приступ геморроидальных колик вместе с приливами крови к мозгу; он был два дня в этом состоянии, за которым последовала страшная слабость, и, несмотря на усиленную помощь докторов, он испустил дух, потребовав [перед тем] лютеранского священника. Я опасалась, не отравили ли его офицеры. Я велела его вскрыть, но вполне удостоверено, что не нашли ни малейшего следа [отравы]; он имел совершенно здоровый желудок, но умер он от воспаления в кишках и апоплексического удара. Его сердце было необычайно мало и совсем сморщено»⁴⁴. На последнее обстоятельство почти никто из исследователей не обращал внимания. Только А.Б. Каменский в своей книге «Под сению Екатерины» указал, что «маленькое сердце» означает дисфункцию других органов и вместе с тем ведет к вероятному нарушению кровообращения⁴⁵. О другом взгляде современного судмедэксперта на смерть Петра Федоровича мы поговорим подробнее ниже.

Никаких заключений безымянных докторов ни о ходе болезни («скорбный лист»), ни о результатах вскрытия не сохранилось, да и вряд ли они существовали. Насколько нам известно, тогда такой традиции в России не было. О том, что бывшего императора первоначально пытались отравить, а потом задушили, говорят почти все иностранцы: и Шумахер, и Рюльер, и Кастера, и Гельбиг. В этом отношении многозначительно звучат слова, сказанные княгиней Дашковой во Франции по поводу якобы коварной (с помощью Мировича) расправы с Иваном Антоновичем: «…Совсем не следовало бы полагать, будто у монархов и министров (!) нет другого средства избавиться от неугодных лиц; очевидно, всем известно, что некоторое количество какого-либо питья кончает дело и быстро и без огласки»⁴⁶. Кстати сказать, Фридрих II в своих «Записках» утверждал, что Ивану Антоновичу давали выпить какой-то вредный напиток для того, чтобы сделался идиотом⁴⁷.

Шумахер сообщает, что по приезде в Ропшу из-за нервного потрясения у бывшего императора испортилось пищеварение (о чем писала и Екатерина) и начались мучительные головные боли. 1 июля в Петербург прибыл курьер с известием, что Петр Федорович нездоров и требует своего гоф-хирурга Людерса, а также своего мопса и скрипку. Мы знаем, что это произошло не 1 июля, а 30 июня. «Согласно устному докладу о болезни императора, – продолжает Шумахер, – Людерс выписал лекарства, но их не стали пересылать (если это факт, то факт потрясающий. – О. И.). Императрица стала уговаривать Людерса и даже велела ему отправиться к своему господину, с которым ему следовало обойтись самым наилучшим образом, однако Людерс опасался оказаться в продолжительном заключении вместе с императором и некоторое время пребывал в нерешительности. Только 3 июля в полдень ему пришлось волей-неволей сесть в плохую русскую повозку, рядом с мопсом и императорской скрипкой, и отправиться с максимальной скоростью».

Все это выглядит чрезвычайно странно: как могло случиться, что императрица уговаривала гоф-хирурга, а тот не только не спешил, но и позволил себе два дня раздумывать? Несомненно, такое мог рассказать о себе или сам Людерс, или кто-то близкий к нему. Что же это была за «важная персона»? Екатерина в записке к Суворову называет его лекарем. Однако императрица была не совсем права. Иван Лидере (Иоганн Людерс) в феврале 1762 года именным указом Петра III был пожалован в гоф-хирурги. Ко времени переворота Людерсу было около 35 лет (подробнее о нем будет рассказано ниже в специальном параграфе)⁴⁸.

В.А. Бильбасов приведенный рассказ Шумахера интерпретирует так, что Людерс по описанию (по-видимому, дилетантскому) нашел болезнь Петра Федоровича «ничтожной», и утверждает, что если бы Петр был серьезно болен, то Людерс согласился бы ехать в Ропшу, поскольку «скорая смерть узника освободит и его от заточения. Людерс не едет в Ропшу, значит, Петр еще далек от смерти»⁴⁹. Нам же кажется, что нежелание гоф-хирурга ехать к бывшему императору следует из противоположного мотива: Людерс не едет в Ропшу, предвидя возможную близкую смерть узника, которую могут приписать его неверному лечению.

Тут стоит упомянуть, какие парадоксы подбрасывает исследователю судьба. Казалось, что нам удалось найти достаточно надежное подтверждение даты отъезда Людерса в Ропшу. В старинной описи «Медицинской канцелярии» под 3 июля 1762 года упоминается небольшое, всего на двух листах, дело (правда, помеченное как несохранившееся) под названием «Требование об отсылке придворного лекаря Лидерса к статскому действительному советнику Теплову»⁵⁰. Это ли не доказательство верности рассказа Шумахера?! Но все оказалось значительно сложнее; вызов Людерса не был связан с болезнью Петра Федоровича (о чем мы расскажем в параграфе, посвященном И. Людерсу).

По словам Шумахера, в тот же день, то есть 3 июля, в Ропшу был послан гоф-хирург Паульсен. При этом датский дипломат сообщает следующую потрясающую подробность: «Стоит заметить, что Паульсен поехал в Ропшу не с лекарствами, но с инструментами и предметами, необходимыми для вскрытия и бальзамирования мертвого тела, и, следовательно, в Петербурге с достоверностью знали, что здесь должно было бы произойти» (курсив наш. – О. И.).

Сразу за этой фразой идет следующая, уточняющая предыдущую и специально выделенная автором: «Нет, однако, ни малейшей вероятности, что это императрица велела убить своего мужа, но его удушение, вне всякого сомнения, дело некоторых из тех владетельных персон (habenden Personen), вступивших в заговор против императора и хотевших предупредить все опасности, которые могла принести им и всей новой системе его слишком продолжительная жизнь» (курсив наш. – О. И.). Весьма примечательно, что тот же Шумахер относит братьев Орловых к «небольшой и маловлиятельной партии» заговорщиков, подчеркивая, что они занимали «низкое положение в обществе»⁵¹. О «владетельных персонах» мы поговорим далее.

Участие Христофора Паульсена (о нем подробнее пойдет речь ниже) доказывается распоряжением Екатерины II от 31 августа 1762 года к А.В. Олсуфьеву о выдаче из Кабинета: «Лекарю Паулсину две тысячи рублей, Лидерсу тысячу рублей, Урлиху (скорее Ульриху. – О. И.) тысячу рублей». Различие в награждении довольно внушительное, вероятно, оно связано с тем, что Людерсу пришлось не лечить, а лишь помогать при вскрытии и бальзамировании. Какой-то лекарь Ульрих, не упомянутый Шумахером (а по нашей гипотезе, возможно, записавший рассказ самого Людерса), получил столько же⁵².

Вероятно, на разницу в награде повлияло и то, что Христофор Паульсен начал свою службу еще при Петре I и был с ним в разных походах. Известно также, что он, как штаб-лекарь конного полка, находился на коронации императрицы Елизаветы Петровны в Москве. 3 декабря 1763 года Х.М. Паульсен был пожалован чином надворного советника. Кстати сказать, И. Людерсу именным повелением Екатерины II от 23 октября 1762 года поручалось «пользование больных чинов Кавалергардского корпуса»⁵³.

Если рассказанное А. Шумахером истинно, то второе письмо А.Г. Орлова было написано 3 июля и, вероятно, являлось последним сообщением Алексея Григорьевича из Ропши. Не исключено, что, когда оно писалось, Петр Федорович был уже мертв, а Орлов хотел подготовить таким образом Екатерину II к печальному известию.

Вернемся к описанию ОР2. По краю большого отрыва видны остатки шести букв (или цифр). Между последним словом «верный» и вырванным куском видно затертое начало какого-то слова. Несомненно, это сделал сам Орлов, поскольку аналогичным образом он затер слово в последней фразе (после «ежели вы») и написал на его месте «обо мне». Полагаем, что это результат спешки, в которой писалось это письмо. А.Г. Орлов так же затирал слова, когда в крайней спешке писал письмо к Екатерине II о поимке авантюристки, выдававшей себя за дочь императрицы Елизаветы.

Вероятно, спешкой, а не состоянием опьянения, как иногда считают, можно объяснить некоторые отличия в написании этого письма от первого. Орлов никогда не отличался хорошим почерком, что сам признавал. Так, в письме от 19 января 1793 года к В.В. Шереметеву он извинялся: «Не прогневайся, что так дурно пишу, потому что никогда лучше не умел, да к тому ж и перья не хороши»⁵⁴. Прочитав много писем и бумаг, написанных рукой А.Г. Орлова, мы можем засвидетельствовать, что это была правда. Даже братья порой не разбирали его почерка. Кроме того, что-то не верится, что такой умный и расчетливый человек позволил себе пить в столь ответственные дни. При всей его могучей силе он был очень осторожным. «Только полная уверенность в успехе может побудить его предпринять что-либо рискованное», – писал один из его биографов⁵⁵. Следует заметить, что в инструкциях о содержании секретных узников (например, Ивана Антоновича), о которой, возможно, знали караулившие Петра Федоровича офицеры, особо подчеркивалось: «За командою, накрепко смотреть, чтоб никаких беспорядков и пьянства не чинили, и находящихся в противности сему наказывать, смотря по вине преступления, и кто за что будет наказан и которого числа, о том иметь журнал»⁵⁶. Трудно поверить, что предусмотрительная Екатерина II доверила Петра Федоровича людям, склонным к пьянству. Легенда о пьяном А.Г. Орлове возникла из текста ОР3, истинность которого внушает сомнение (об этом пойдет речь во второй главе). Завершая этот вопрос, заметим: вряд ли бы пьяная рука могла оттиснуть столь четко печать на ОР2.

Теперь пришло время сказать о самой любопытной палеографической детали ОР2, на которую не обращали внимания видевшие его исследователи. Речь идет о неприметном чернильном следе, расположенном между второй и третьей строками, под словом «начать». Как оказалось, это отпечаток слова, написанного в правой верхней части вырванного куска. Именно от этого слова сохранились три из шести элементов на грани вырванного. В чернильном отпечатке с помощью зеркала читаются две буквы, как мы полагаем – НД. Эти буквы были написаны рукой самого А.Г. Орлова. Они похожи на аналогичные в слове «команда» в начале ОР1. Однако уже сейчас совершенно очевидно, что это не имя и не фамилия Орлова. Можно предположить, что в верхней части вырванного куска находилось два или три слова. При этом слово с буквами НД было, скорее всего, вписано или надписано перед самым запечатыванием письма, поскольку отпечатков от других слов не осталось. Естественно, возникают следующие вопросы: кто, когда, почему и что вырвал из письма Орлова (ОР2)?

К тому выводу, что вырвана не подпись, а нечто более существенное, можно было прийти и не видя письма, в результате чисто логического рассуждения. Зачем было вырывать подпись, если: 1) рядом хранилось другое письмо А.Г. Орлова с подписью; 2) почерк Орлова был знаком даже в то время не одной Екатерине; 3) письмо хранилось в строгом секрете.

Подпись, наверное, была. Но что еще? Очень вероятно – дата (как в предыдущем письме), расходящаяся с официальной версией болезни и смерти Петра Федоровича. Возможно, какую-то важную информацию содержали слова, о которых только что говорилось; много ли места требуется для слов: «он мертв» или «его убили» – или чего-то подобного?

Что же касается вопроса, кто и почему вырвал часть текста из письма, то здесь также нет ясности. Нельзя, например, совершенно исключить, что письмо было повреждено при распечатывании, хотя по характеру обрыва это кажется маловероятным: очень уж аккуратно оторваны одни слова и не повреждены другие. Так кто же это сделал? Естественно, подозрение прежде всего падает на Екатерину II. Н.Я. Эйдельман, державший в руках подлинное письмо и считавший, что вырвана подпись Орлова, писал: «Это уж постаралась сама матушка, чтобы не было слишком явного следа – уголовщины…»⁵⁷ Приведенное утверждение кажется ошибочным. Чтобы скрыть «уголовщину», проще всего было столь неприятное письмо уничтожить целиком (вместе с первым), а не создавать столь явным повреждением письма оснований для будущих обвинений. Неужели Екатерина II не понимала, что найдутся люди, которые в отрицательном смысле будут истолковывать любую неясность в ее действиях? Нет, конечно, хорошо понимала. Особенно показательна в этом отношении история с пакетом императрицы Елизаветы Петровны, рассказанная самой Екатериной II. Три дня спустя после коронации к ней подошел ее духовник Федор Дубянский (бывший духовник Елизаветы) и сообщил, что в день коронации Елизаветы Петровны та отдала ему крошечный запечатанный пакет и поручила положить его на престол московского собора. Дубянский предложил Екатерине узнать, что там находилось. Пусть теперь сама императрица продолжит рассказ об этом случае: «Прошло двадцать лет, что этот пакет существовал, и знала о его существовании только покойная императрица, ее духовник и соборные священники; но эти последние не знали его содержания. Я взяла пакет в руки и сказала ему (Дубянскому. – О. И.): “Батюшка, оставьте меня одну, я открою его”. Он вышел, я отошла к окну моей спальной, которое было всего ближе к двери в мою уборную, через которую он вошел и вышел, и открыла пакет. Я нашла в нем небольшой клочок бумаги со следующими словами, написанными рукою императрицы Елизаветы: “За здравие благочестивейшей самодержавнейшей великой государыни императрицы Елизаветы Петровны всея России и за наследника ея, внука Петра Первого, государя великого князя Петра Федоровича”. Она так обрезала этот клочок бумаги, что он мог вместить только эти слова и ничего более. Как только я окончила чтение (записки), я позвала обратно моего духовника, так как первое, что мне пришло в голову, было опасение, чтобы он или другие священники не вообразили, что я отрезала часть бумаги и скрыла от них какой-нибудь дар, которого он, как мне показалось, ожидал от вскрытия этого пакета(курсив наш. – О. И.)⁵⁸.

Тут опять мы возвращаемся к вопросу: что же было такое в письме, что надо было столь явно вырывать, навлекая дополнительные обвинения в столь неприятном для славы Екатерины II деле – смерти ее мужа? Уж если допустить, что она решилась на этот шаг, то удаленное должно было в ее глазах казаться неприятнее, опаснее сохраненного ею первого письма (вспомним хотя бы столь нелестное определение «урод»). С другой стороны, в тексте второго письма должно было быть что-то такое, что заставляло сохранить его даже в поврежденном состоянии.

На наш взгляд, более или менее вероятный ответ на первый вопрос состоит в том, что была уничтожена дата или какие-то сведения, возможно связанные со смертью Петра Федоровича. Что же касается второго вопроса, то первое приходящее на ум объяснение видится в том, что в ОР2 содержались сведения о нарастающей болезни Петра Федоровича, соответствующие сообщениям первого письма и манифесту о смерти бывшего императора от 7 июля. Однако это представляется слишком простым объяснением. Сделала ли вырыв рука самой Екатерины II? Утверждать этого мы не имеем оснований. Не исключено, что так решили основные участники и организаторы переворота: Н.И. Панин, К.Г. Разумовский или Г.Г. Орлов.

Теперь мы достоверно знаем, что сообщение о смерти бывшего императора было задержано. Понять Екатерину II и других заговорщиков можно: им дорог был не только каждый день, но и каждый час для укрепления своей власти. Екатерина II писала Понятовскому 2 июля: «Я завалена делами и не могу сделать вам подробную реляцию… В настоящий момент все здесь полно опасности и чревато последствиями. Я не спала три ночи и ела только два раза в течение четырех дней». Императрице вторит Дашкова, написавшая графу Г. Кейзерлингу: «Первые три дня постоянно была я на ногах и на коне, и ложилась всего на два часа времени»⁵⁹.

И все-таки, несмотря на все объяснения, остается загадкой, почему Екатерина не предала огню два письма Орлова вместе с другими ропшинскими документами. Могли ли они стать каким-то оправданием в будущем или, о чем не хотелось бы думать, компроматом против А.Г. Орлова, которого как полагают некоторые, она побаивалась?

Не вызывает сомнения, что далеко не все документы, касающиеся ропшинских событий, сохранились: нет рескриптов Екатерины II А.Г. Орлову, списка его команды и т. д. Это, надо сказать, касается и других документов первых недель нового царствования. Создается впечатление, что кто-то их почистил. Письмам, которые мы рассматриваем в этом исследовании, по-видимому, досталось больше всего.

Например, в одном из писем Петра Федоровича из Ропши (ПФ2), судя по складкам, был отрезан низ, возможно содержавший постскриптум, как и в первом его письме. Маловероятно, что какой-то «архивный юноша» в поисках бумаги добрался до столь ценного и хранимого за царской подписью документа. Да, «архивный юноша» сделать этого явно не мог, а вот царственная особа была вольна в своих действиях. О том, что Павел I сразу после смерти матери уничтожал какие-то документы, известно; он повелел уничтожить во всех государственных учреждениях России манифест Екатерины II от 6 июля, сохранив только два экземпляра для справки⁶⁰.

Известно также, что Николай I, по восшествии на престол, поручил Д.Н. Блудову разобрать секретные бумаги царских архивов (подробнее об этом мы расскажем в главе 2). Просмотрев ропшинские документы, на обложке, где хранились первое и второе письма Орлова, Блудов написал: «Два письма графа А.Г. Орлова к императрице Екатерине, в последнем он ей объявляет о смерти Петра III». Вполне возможно, что это ошибка. А вдруг тогда второе письмо еще не было повреждено? Если же упомянутое повреждение было, то почему Блудов об этом не написал; он же не мог догадываться о том, что находилось на вырванном куске письма, а объяснять повреждение важнейшего и секретнейшего документа ему бы пришлось перед самим императором, да и историческая справедливость требовала указать на вырыв. Очень сомнительно, что такой человек, как Блудов, пропустил без комментария подобную деталь. Любопытно, что такими же словами он рассказывал об упомянутых письмах и П.И. Бартеневу: «Приготовив этим письмом (ОР1. – О. И.) государыню, в следующей записке он (А.Г. Орлов. – О. И.) извещает о свершившемся злодействе…»⁶¹ Неужели Д.Н. Блудов так сильно ошибался? С другой стороны, становится не совсем понятным, почему А.Г. Орлов не поместил сообщение о смерти Петра Федоровича в короткой приписке, а, не уничтожив ОР2, написал новую небольшую записку, коль скоро должен или вынужден был доложить об этом деле письменно?

Итак, ОР2 продолжает пока хранить свои тайны. Возможно, они будут разгаданы в будущем. В следующей главе мы расскажем о так называемом «третьем письме А.Г. Орлова из Ропши» о смерти Петра Федоровича, само существование которого является загадкой.