Читать книгу Под звездопадами - Олег Кравченко - Страница 2

ГЛАВА 1

Каждый раз, когда над головой раскатами свирепого грома бушует огненная канонада, я ложусь на дно сырого окопа и смотрю на пролетающие вверху вспышки. Словно самый сильный звездопад, они мерцают над головами, венами длинных сплетений траншей и наспех сколоченными блиндажами. Немая темнота ночи уходит, превращаясь в грохочущий яркий день.

Сколько их там? Сотни? Тысячи? Миллионы? Небо горит, пылает от смертоносной силы, вселяя неудержимый ужас и благоговение перед убийственной красотой. Порой несколько молний отделяются от основной стаи и летят вниз, прямо на нас, на наши тонкие лабиринты окопов. Где-то далеко, неслышное, заглушаемое бесконечными канонадами, звучит эхо взрыва, поглощая новые жизни. Система защиты не в состоянии справиться со всеми снарядами, которые посылает наш заботливый враг, и малая часть из них все же достигает своей цели.

Давно, кажется, еще в прошлой жизни, мы прятались в укрытия, напихивались в хилые блиндажи, даже не предполагая, что стоит одному такому снаряду упасть рядом, как он оставит после себя только большую воронку в несколько десятков метров. Ничего не спасет от смерти: ни металл, ни бетон, ни земля. Мы привыкли к этому: к взрывам, смерти, разрушению, к пониманию того, что жизнь может оборваться в любую минуту. Так легче.

– Ты долго здесь валяться будешь? – мою ногу пинает тяжелый ботинок и вдавливает кожу своими огромными протекторами. Это Эрнест.

– Подожди, – я киваю вверх. – Красиво.

– Тебе они еще не надоели? – его широкое лицо появляется как раз надо мной, закрывая огненные вспышки и расплываясь в улыбке. – Вставай! Быстро! Там коньяк парни раздобыли. Поднимайся, если выпить хочешь.

– Эх, зачем выпивка, если есть такая красота? Отойди, пожалуйста, не мешай, – сонным тоном прошу его я.

– Ну ладно, смотри, как хочешь. Я пошел, – он развернулся и медленно побрел прочь.

– Подожди. Я же знаю, что сами вы не справитесь, помощь нужна. Сейчас встаю.

Пропустить коньяк я не могу, приходится оторвать взгляд от вспышек, мелькающих в узком проеме и пойти с ним. В предвкушении скорой выпивки Эрнест быстро ведет меня вперед, перескакивая через вытянутые ноги гвардейцев, сидящих по обеим сторонам окопов, опершись о земляные стены спинами.

– В общем, сегодня с утра Артуру захотелось выменять что-то съедобное, видите ли, его желудок не в состоянии переварить то дерьмо, которым нас кормят в последнее время, – на ходу перекрикивает он небесный грохот. – Помнишь те часы, которые он стащил с руки трупа около недели назад?

– Да! – кричу я в ответ, прокручивая в памяти, как Артур отрезал руку у одеревенелого тела после неудачных попыток стянуть с кисти узкий браслет. Я с Эрнестом и Винсентом тогда стояли на стреме, пока Артур делал всю грязную работу. Слушая, как нож нервно ходит по охолоделой коже, как ломается прочная белая кость, превращаясь в заостренное копье, выглядывающее из красновато-черного месива. Меня ненароком вырвало. Он еще спрашивает, не забыл ли я. Да как такое можно забыть? Это по-настоящему мерзко и низко.

– Не помню только, они позолоченные или полностью золотые? Ладно, это неважно, – продолжает свой рассказ запыхавшийся Эрнест. – Артур отправился в глубь правого фланга в надежде подороже их выменять и набрел случайно на одного парня, у которого было припрятано около двух литров домашнего коньяка, приготовленного, наверное, для особого случая. Я не знаю точно, какую он там лапшу на уши навешал этому пареньку и всем остальным, но вернулся Артур только около часа назад, неся с собой два литра коньяка, пакет еще свежего хлеба, банку тушенки и толстое теплое одеяло. Представляешь, целых два литра!

– А он хоть вкусный? – поинтересовался я, еле успевая за товарищем.

– Кто? Коньяк? А разве в этом дело? – скривившись от удивления, посмотрел Эрнест через плечо с таким видом, будто я ляпнул несуразную чушь.

– Ну и в нем тоже.

– Послушай, Оскар, хочешь чего-то вкусного, выпей сока свежевыжатого, конечно, если ты его здесь найти сможешь, – в негодовании крикнул мне Эрнест. – А в выпивке вкус совершенно неважен, главное, чтоб с ног сбивала и давала возможность забыться. Если бы весь алкоголь был на вкус, как помои или моча, мы все равно его пили.

Пристыженный, я замолчал, и мы быстро преодолели остальной отрезок пути.

Небольшая компания расположилась в маленькой земляной нише, вырытой в стене длинной траншеи. Артур, Франц, Дин, Генрих и Винсент плотно сидят кругом, подогнув ноги под себя и опершись спинами о рыхлую землю. В центре гордо возвышается немного отпитая пластиковая бутылка с темно-коричневой жидкостью, две больших банки тушенки и перевернутая каска, доверху заполненная свежим хлебом.

– Так, вы же обещали, что пить не будете, пока я за Оскаром сбегаю, – расстроенно сказал Эрнест, глядя, как две стальные кружки ходят по кругу, из рук в руки, а друзья отпивают обжигающую горло жидкость, даже не морщась.

– Если бы еще дольше ходили, вообще ничего и не осталось, а тут еще пить и пить, – улыбаясь, ответил Франц, взяв бутылку, и потряс ее в руках.

– На, выпей, – сунул мне кружку Винсент, сделав перед этим поспешный большой глоток.

Коньяк горьким комом поплыл по пищеводу и проник в пустой желудок, в котором болтались только две старые лепешки, съеденные с утра. На глазах выступила легкая пелена слез, и я поспешно принялся закусывать только что выпитое пойло, взяв пару кусков хлеба из каски.

– Да, довольно крепкий, не спорю, – улыбаясь, сказал Артур, укутанный в новое одеяло

– Может, его с водой развести? – спросил я, резво перемалывая мелко порезанные кусочки, которые в эту минуту показались безумно вкусными.

– И испортить выпивку? Ты что? Привыкнешь, вот мне уже нормально идет, – заступился за честь коньяка Франц.

Компания немного уплотнилась, и мы с Эрнестом плюхнулись между ними. Натянув на себя край теплого одеяла рядом сидящего Артура и оперившись спиной о рыхловатую землю, я продолжал жадно набивать живот хлебом, макая его в тушенку, и попивать горький напиток всякий раз, когда он попадал мне в руки. В голове зашумело, а движения стали немного заторможенными, да и коньяк уже не казался таким отвратительным.

Здесь, в холодной земляной яме, под грохочущим осколком видимого неба, тесно зажатый со всех сторон своими друзьями, с полным животом алкоголя и размякшего теста, я вдруг ощутил настоящий уют. Мне хорошо. В эту самую минуту теплая волна спокойствия и защищенности наполнила тело, заняв каждый атом и клетку. Не знаю, может, выпивка на меня так подействовала, но мир вдруг сжался до нескольких метров, а все, что дальше, показалось необычайно далеким и неважным. То, что за этими земляными стенами, – лишнее, безразличное для меня и не имеет никакого смысла. Важен лишь крошечный момент настоящего и место, где это происходит.

– Будешь? – от пьяного философствования отвлек Дин, доставший из кармана пачку сигарет и предлагающий мне одну из них.

– Да, давай, – обхватив обветренными губами узкую, сероватую гильзу сигареты, я с большим наслаждением втянул приторно-горький туман во все легкие.

– Как вы, не знаю, но я с удовольствием покурил бы что-то нормальное, а не эту труху, – заявил Артур, пробуя пустить густой дым кольцами.

– А есть выбор? – саркастически спросил у него Дин.

– Нет, конечно, выбора у меня нет, но вот если бы был… Вроде на следующий месяц нам провизию довезут, может, там хоть сигареты нормальные будут, – продолжал Артур.

– Ага, конечно, жди, могут и еще хуже дерьмо привезти, – бросил Генрих, все это время сидевший в глухом молчании в самом дальнем уголке нашей ямы.

– Да куда же хуже? – спросил удивленный Артур.

– «Пятая гвардия», например, если ты их не курил, то счастливый человек, – посмеиваясь в кружку, ответил Эрнест. – Вот уж настоящее дерьмо.

– Ну такого, к счастью, не пробовал, зато курил «Дальний берег», почти пять долларов за пачку отдал, но оно того стоило, – похвастался Артур.

– Ничего себе, пять долларов, да за такие деньги в бордель сходить можно, – возмутился вдруг Эрнест.

– Я бы с удовольствием заглянул в бордель хоть сейчас, – поддержал его заплетающимся от выпитого языком Франц.

– А кто бы тебя туда пустил в таком виде? – добродушно посмеялся Винсент. – Поди, выгнали бы и на порог не пустили.

– Кстати, мне брат рассказывал, что за линией фронта, там, где он служил, около двух километров, располагался небольшой публичный дом для гвардейцев, и им разрешали раз в месяц его посещать. – Сказал вдруг Дин.

– А где он служил-то? – спросил заинтересованный Эрнест.

– Где-то в Центральной Африке.

– О-о-о, ну ты сравнил. Там только и остались что дикари, лазающие по деревьям и ворующие еду, – разочарованно сказал Эрнест. – Там-то намного спокойнее, чем здесь. Там просто рай – руби деревья, иногда убивай пару-тройку дикарей, набивай себе пузо фруктами и бегай в бордель. Многое бы отдал, чтоб меня послали именно туда.

– Шутишь? Нам выпала такая честь, а ты бы отсиделся за вырубкой деревьев? – в недоумении посмотрел на него Генрих. – Именно здесь и сейчас творится история, именно мы сейчас творим эту историю, и именно мы вернемся домой настоящими победителями, с наградами и почетом.

– Ну, именно мы-то и погибнуть здесь можем. Мы же не знаем, что будет дальше и как вся эта операция обернется. Героями-то хорошо быть, не спорю, но ведь и сдохнуть тоже не хочу, – оправдался перед воинственно настроенным другом Эрнест. – Это только ты у нас такой храбрый, а я, знаешь ли, люблю спокойствие. И от борделя по соседству уж точно не отказался бы, а то самому себе дрочить уже рука подустала. Тем более что с женщиной был уже около года назад.

– Я вот, кстати, вообще ни разу не посещал подобное заведение, секс за деньги мне кажется уж больно отвратительным, – вмешался в разговор Винсент.

– Глупый ты. Отвратительно – это грязные гвардейские бордели, еще и подцепить что-то можно, если не предохраняться. Сколько там стоит час? – спросил Артур у Эрнеста.

– Да около двух – десяти долларов, все зависит от качества обслуживания и женщин, но в среднем пять долларов будет стоить, – с видом настоящего ценителя пояснил Эрнест, отхлебывая коньяк, находящийся в его руках уже довольно долгое время.

– Пять долларов, значит? Ну, так вот, я в одном доме публичном был, так там цена – семьдесят долларов за час, и это даже не за лучший номер и женщину. Но обслуживание там шикарное, все чисто, убрано, ну а девушки умопомрачительные просто, красавицы, страстные, пылкие и послушные, не те грязные бревна, которые попадаются в дешевых притонах. Вот там не страшно и без защиты заниматься, тем более что в чеке идет графа о страховке, и они вынуждены заплатить штраф, если ты там что-то подцепишь, – похвастался своими похождениями Артур. Он частенько любил чем-то блеснуть и, как правило, в любой уместный и не очень момент. Но мы привыкли к этой его особенности и почти не обращаем уже на нее никакого внимания, хотя поначалу это нас довольно сильно раздражало.

– Ну, не знаю, как по мне, уж лучше сходить четырнадцать раз в дешевое место, чем один раз в дорогое, – не унимался Эрнест. – Да и обслуживание не такое уж там и убогое, как ты говоришь. Ведь, правда, Оскар?

– А что я? – недоумевая, спросил я, почти не слушая. Мои мысли унеслись далеко отсюда.

– Ну, помнишь, мы с ребятами тебя вытянули в город, еще тогда, в Вене?

– И?

– Мы же тебя в бордель потянули. Представляете, он никогда до того момента с женщиной не был, – сообщил всем присутствующим Эрнест. – Так как тебе там обстановка? Ведь нормальная же, правда?

– Даже и не знаю, я-то один лишь раз там был, мне не с чем сравнить, – замялся я.

– Один, два, сто, какая разница. Ты ведь помнишь, какая там была обстановка. Все выглядело довольно прилично? – продолжил он давить так, что мне стало не по себе.

– Да перестань ты на парня налегать, не видишь, он покраснел весь. Оскар, успокойся, здесь ничего зазорного нету, – заступился за меня Артур.

Смущенный, я отвернулся в сторону, не желая разговаривать и вспоминать ту далекую ночь, когда по всей Вене и миру бушевало настроение праздника, а я, вытянутый Эрнестом, Отто и Маркусом через узкое окно казармы, бродил по счастливому городу в поисках приключений.

В чернеющей дали разноцветными мириадами взрывались салюты, разбиваясь по небосводу маленькими крошками. Все бары, кафе и улицы были забиты, казалось, государство отмечает праздник начала последней войны.

– Послушай, Оскар, сегодня для тебя великий день, – взвинченным голосом наставлял меня Отто, быстро шагая по ухабистому асфальту квартала красных фонарей. – Ты хоть знаешь, что там и как? Учить не нужно?

– Думаю, что справлюсь, – сбивающимся голосом ответил я.

Сердце выскакивало из грудной клетки, бешено стуча внутри под воздействием неконтролируемого волнения, тестостерона, адреналина и капли алкоголя. Маркус, местный и Единственный, кто хорошо знал город, вел нас дальше, в глубь района, вдоль пестрых реклам и вывесок, которые светились всевозможными красками. Отто считал себя моим наставником и просто не мог допустить, чтоб я отправился на фронт девственником, поэтому он и решился выбраться именно сегодня в город на свой страх и риск. А Эрнест, с которым я в то время почти не общался, увязался за нами вслед, чтоб не торчать в казарме и повеселиться перед дальней дорогой, тяжелым бременем нависавшей над завтрашним днем.

– Слава Единству! – закричал в полные легкие он, запустив через крыши высоких домов, стоящих одним длинным рядом, бутылку из-под выпитого пива.

– Границы долой! – эхом закричали мы и еще несколько человек на улице, стараясь не обращать внимания на его пьяные выходки.

– Маркус, долго еще? – спросил изнывающий от нетерпения Эрнест.

– Да нет, мы почти пришли, – ответил он спокойным голосом.

– Парни, подождите, я забегу еще пива куплю, – попросил нас Эрнест и направился в ближайший магазинчик.

– Да хватит тебе уже, целый день пьешь! – крикнул ему вслед Отто, но тот уже ничего не слышал, проворно заскакивая в зеленую дверь, которая стукнула о маленький звоночек, сообщая продавцам о новом посетителе. – Еще и попасть не сможет. Ох, и тревожно из-за него, чтоб там он нам все не испортил, еще и беду какую накличет. Зачем только его с собой брали?

Он резко обернулся ко мне, переключаясь на другую тему:

– Послушай, Оскар, ты, главное, не волнуйся, если что, они там должны разобраться. Девушки опытные, все сами знают, так что держи себя в руках, я-то знаю, каким неловким первый раз может быть.

Подождав Эрнеста, у которого на лице сверкала лучезарно-широкая улыбка, когда он вышел из лавки, мы двинулись дальше. Оказывается, что продавец, увидев его гвардейскую синюю форму, обслужил его бесплатно, и он никак не мог нарадоваться этому факту.

– Представляете, захожу, а они Такие: «Для героев все бесплатно», – беспрестанно твердил он. – Для героев! А я-то еще и не воевал вовсе, а уже герой. Вот такие продавцы, понимающие всю суть, достойны уважения, они-то знают, кто герои, пускай и будущие, а кто нет.

– Пришли, – с чувством выполненного долга объявил Маркус, когда мы встали у неприметного входа в трехэтажное здание, на вывеске которого красовалась синяя, под стать нашей форме, надпись: «Пристанище усталого гвардейца». Как правило, в таких заведениях приоритетно обслуживались именно военные, и для них делались скидки.

– Я готов! – выбросив недопитое пиво прямо на землю, так, что пенистая жидкость и мелкие осколки разлетелись в стороны, заявил Эрнест и, шатаясь, втиснулся в дверь.

Спертый, тяжелый воздух, смешанный с ароматами разных духов и благовоний, ударил в ноздри. Пройдя по грязному ворсистому ковру, покрывающему неровный пол, мы уперлись прямо в стол заказов, за которым сидел упитанный мужчина, наспех отпивающий крепкий кофе из большой чашки и протирающий красные от усталости глаза.

– Здравствуйте! – обратился к нему Отто. – Нам бы по девушке.

– Да-да-да, сейчас, – замешкался мужчина. – Извините, сегодня наплыв, как никогда, сейчас свободных проверю. – Он принялся просматривать записи в маленьком планшете, лежащем на столе, тыкая по экрану пухлыми пальцами, и поспешно протер лоб, покрытый каплями испарины. – На данный момент свободных нет. Извините. Через десять минут одна будет в двадцать третьем, и все, остальные только через часа два.

– Вот черт! – выругался Отто. – Маркус, здесь поблизости нет больше нормальных мест?

– Их-то хватает, только навряд ли картина там другая будет. Тем более здесь цены самые дешевые в городе, а то и в целом округе.

– Да по хрен, пошли вместе! – заплетающимся языком, еле стоя на ногах, сказал Эрнест. От здешней духоты его развезло еще больше. – Что, я членов ваших не видел, в душ-то вместе ходим.

– Ладно. Выбор у нас небольшой, – задумчиво молвил Отто. – Маркус, ты идешь?

– Нет, не хочу. Я лучше на улице вас подожду, больно душно здесь.

– Ну, дело твое, – Отто обратился к администратору: – Втроем ведь можно? – Тот утвердительно махнул головой. – Уж прости нас, Оскар, но тебе придется лишиться своей девственности в нашем присутствии, мы-то тоже трахаться хотим. Сколько на час будет?

– На час, за троих, – промямлил себе под нос администратор, считая цену, – четыре доллара.

Отто достал две потрепанные банкноты из кармана и положил их прямо на стол.

– Завтра отдадите, – грубым тоном сказал он нам. – А где номер находится?

– На третьем этаже, направо, самый последний по коридору. Двери там пронумерованы, думаю, вы найдете нужный, – вежливо ответил администратор.

– Ты не переживай, – попытался меня успокоить Эрнест, когда мы уже поднялись на нужный этаж. – Все нормально будет. Если хочешь, то можешь первым быть, а мы уже с Отто потом, после тебя, я-то непривередливый.

– Да все нормально, – как можно спокойнее произнес я, чтоб не показаться ханжой. Я плелся за ними сзади, медленно переставляя налитые свинцом ноги, пытаясь оттянуть как можно дальше предстоящий момент. Я в принципе был готов к обычному сексу с проституткой, но вот заниматься этим перед стоящими рядом друзьями я никак не готов. Но брел за ними следом, как безвольное, не решающееся проявить свое мнение и характер существо, подчиняясь решению более сильного покровителя. Стыдно за себя, того прошлогоднего, который боялся всего происходящего, а главное, своего мнения.

Длинный коридор, усыпанный мелкими яркими лампами на обитых пластиком с имитацией дерева стенах, был полностью забит людьми. Синие одинаковые формы и штатские одежды мелькали туда-сюда, выходя и заходя в отдельные комнаты. Тяжелый воздух был наполнен стонами и хрипами, доносившимися из-за тонких перегородок. Атмосфера чрезмерной похоти и разврата давила на голову, вкупе с невыносимыми ароматами стойких одеколонов, пота, феромонов и перегара. «Зачем только согласился на все это? Зачем поддался их влиянию? Зачем пошел сюда?». Но эти все «зачем» были только в моей голове, я был слаб, чтоб озвучить их.

Мог бы развернуться и уйти, но не ушел. Мог возразить, но промолчал. Мог много чего сделать, но не стал. Старые петли узкой двери с серебристым номером двадцать три, прочно прибитым к дереву, скрипнули, и оттуда поспешно выскочил высокий мужчина, на ходу надевающий тонкую ветровку. Все, дороги назад больше нет. Или заходить, или поднять себя на смех, чтоб друзья подумали, будто я последний трус. Не знаю, что б я выбрал, если этот выбор настиг меня сейчас, но в то время, год назад, я выбрал первый вариант и нехотя вошел внутрь вслед за товарищами.

Уличный воздух, лившийся через два открытых окна, шевелил маленькие обрывки серых штор, наполняя крошечную комнатушку приятной прохладой. Настольная лампа, стоящая на тумбочке, скудно освещала помещение, и приходилось сильно напрягать глаза, привыкшие к яркому коридорному свету.

– Привет, мальчики, – произнесла полностью обнаженная женщина лет тридцати, сидящая на краю широкой постели. Собственно, кроме кровати, здесь почти ничего и не было, разве что лампа, тумбочка и худой шкаф.

Я застыл, замер пришпиленный к порогу, прямо в открытом дверном проеме, не в силах пошевелиться и сделать хоть шаг.

– Оскар, какого хрена стоишь? Закрой быстро дверь, – крикнул Отто, выводя меня из ступора. – Ты сюда смотреть пришел? Раздевайся, или я первый буду.

– Да-да… Сейчас, – трясущейся рукой я захлопнул дверь и попытался снять свои штаны, безрезультатно расстегивая тугую пуговицу потными пальцами.

– Первый раз? – спросила безразличным голосом женщина.

– Да. Волнуется малец, – ответил за меня Отто. – Да успокойся ты. Что тут сложного: достал и вставил.

– Действительно, давай быстрее, а то ведь и мы хотим, – подхватил Эрнест.

Тяжелая бляха ремня на штанах с грохотом упала на грязный пол, из щелей которого просочились маленькие столбцы пыли. Я стоял по пояс голый перед своими друзьями и опытной проституткой, мучаясь от стыда.

– Помоги ему, а, – попросил Отто женщину. – А то он вообще растерялся.

– Эх, – она поднялась. – Вы бы знали, сколько таких я вижу каждый день.

Холодная рука осторожно взялась за мой скукоженный от стыда член и принялась легонько его массировать огрубелыми пальцами. Некогда красивое лицо, побитое тяжелым трудом и временем, было в паре сантиметров от меня. Мелкая россыпь морщинок покрывала белую кожу с коричневыми вкраплениями родинок на щеках, а в редких волосах пряталась заметная седина. Два равнодушных зеленоватых, отстраненно глядящих в сторону островка балансировали в белом молоке глаз, исполосованном красными венками усталости.

– Что-то ты слабо стараешься, – недовольно упрекнул ее Отто. – У него-то и не стоит даже еще. Ладно, становись на колени и работай ртом, если руками не получается.

– Может, без этого обойдемся? Я и так весь день сегодня работаю.

– Мне насрать, сколько ты сегодня работаешь, и на то, устала ты или нет. Мы клиенты, и нас нужно обслужить. Так что становись на колени, открывай по шире рот и отрабатывай деньги. – Со злостью выпалил он.

– Но… – не успела она договорить, как длинные пальцы Отто обвились вокруг ее тонкой шеи и сильно сдавили.

– Ты глухая?! – закричал, брызгая слюнями по сторонам, Отто.

Мои ноги подкосились от неожиданности, а в сердце кольнуло.

– Не имеешь ты права отвиливать от своей работы, – он яростно смотрел в ее широко открытые испуганные глаза. – Так, что не испытывай мое терпение, становись на колени и будь добра, исполняй свои обязанности. Ты поняла?!

– Да, – тихо ответила она.

– Громче! Я тебя не слышу! Так ты меня поняла?

– Да! Да, поняла.

– Ну вот и хорошо. Работай! – он быстро расстегнул свою ширинку. – Оскар, посторонись, а то все время на тебя потратим.

В полной растерянности, я отошел назад, не зная, что делать и куда себя деть.

– Отто, хорош тебе, – попытался успокоить друга стоящий в углу Эрнест. – Зачем так кричать? Успеем все, дай ему сперва.

– Оскару нужно показать, как это делается, а то он не знает. Блин, побеспокоился о тебе, а ты еще и стоишь в ступоре, – он обернулся через плечо и пристально посмотрел снисходительным взглядом. – Соберись! А то как тряпка.

Я отошел еще дальше назад, пока не оперся спиной о стену.

– Я и не просил, чтоб ты куда-то меня отводил, – тихо и с горечью промямлил я, но мои слова так и не достигли чьих-то ушей.

– Ладно, не переживай, – похлопал меня по плечу немного отрезвевший от свежего воздуха Эрнест. – Такое бывает. Пойми, это их работа. Конечно, может, Отто и перегибает палку немного, но они уже привыкшие к этому. Тем более, если работник отвиливает от своих обязанностей, его нужно немного наказать. – Говоря это, он снял с себя форму, придерживаясь за угол кровати, чтоб не упасть, и стал возле товарища перед стоящей на коленях проституткой.

Мне было безумно отвратительно за все происходящее перед моими глазами. Захотелось бежать отсюда как можно быстрее, но я продолжал стоять и смотреть, не отводя взгляда. Неужели в ту ночь, самую последнюю ночь в Вене, я и стал мужчиной? И групповой секс с усталой и безнадежной проституткой, которую мне было жалко до глубины души, и сделал меня мужчиной?

Крошечная комнатка, два открытых окна, через которые долетали обрывки уличных разговоров, голые тела, мой стыд, стоящие вокруг похоть, смрад, отвращение, мокрые от пота предыдущего клиента простыни, мой страх, противный скрип пружин – все смешалось, словно в бреду. Я был там, делал все, что говорил мне Отто. От воспоминаний не спрятаться, не укрыться, не стереть их из памяти. И та ночь, ночь из совершенно другой жизни, будет постоянно со мной, куда бы я ни делся и ни хотел ее забыть.

– Все равно это неестественно – платить за секс. Он должен происходить по любви, – опять начал было Винсент, отвлекая меня от прошлого и возвращая к настоящему.

– Ой, сиди! Тоже мне, романтик нашелся, – раздраженно крикнул на него Эрнест. – Что ты знаешь вообще? У самого-то и девушки, наверное, не было никогда.

– Это почему? – возмутился Винсент.

– Заткнулись! Развели здесь балаган, аж тошно становится, – вышел из себя разъяренный Генрих. – Позакрывайте все свои рты! Надоели!

В холодном ночном воздухе повисла немая пауза. Винсент со злостью поглядывал на Эрнеста, который, казалось, вмиг забыл весь спор и продолжал поглощать коньяк уже прямо из горла, громко глотая жгучую жидкость. Мокрая от сырой росы поверхность бутылки скользнула в неуклюжих пьяных пальцах и полетела вниз. Заторможенно реагируя, махая большими ладонями, Эрнест попытался уловить жидкое «богатство», но было уже поздно – коричневый коньяк вовсю лился из открытого горлышка на холодную землю.

– Молодец! – со злым сарказмом закричал на растерянного друга Артур, резко поднимая бутылку в надежде спасти хоть немного.

– Ну… вы же видели… ну… она сама выскочила, – заикаясь, пытался оправдаться Эрнест, сидя в луже.

– Какого хрена ты ее в руки брал?! – не выдержал Франц.

– Зачем вообще здесь кружки? – продолжал Артур, пока все остальные сидели в немом ступоре. – Я почти день на это потратил, а ты своими кривыми руками испортил все за три секунды.

– Да, а что я-то? Она выскользнула, упала!

– Если ее не трогал, не упала бы. Я нашел, а ты просрал. Как так можно?

– Так что теперь, вылитое принести? – огрызаясь, бросил он.

– Давай попробуй. Все равно не найдешь, как ни старайся, не для твоего ума дело, – продолжил орать разъяренный Артур.

– Да пошли вы все! – крикнул Эрнест и, резко поднявшись, вылез сквозь узкую щель нашего укрытия в основную траншею.

– Ну и вали! – рявкнул ему вслед Генрих.

Склонив тяжелую голову так, что густая прядь жирных волос упала на глаза, придерживаясь ватными пальцами за противоположные края окопа, Эрнест, вяло двигается по узкой траншее. В приступах злости он бьет земляные стены, оставляя на них глубокие следы своих массивных кулаков, колотя до такой степени, что костяшки немеют, и с них скатывается алая кровь. Громко ругается, вытирает руки о грязную одежду и продолжает путь, не смотря под ноги.

«Да пошли они все! Задолбали! Артур этот, тоже мне герой нашелся. Видите ли, коньяк он нашел. Херня этот коньяк, и Артур херня, и все остальные – одна большая херня. Очень много он берет на себя! Очень много».

Горькая обида и злость запустили свои острые когти в мысли, подчиняя действия бушующим эмоциям. Не спрашивая, он выхватил сигарету прямо из губ у проходящего мимо гвардейца и вставил себе в зубы, с наслаждением делая глубокую затяжку.

– Не против? – нагло спросил Эрнест, пуская дым прямо парню в лицо и надеясь на драку, чтоб выпустить пар.

Настороженно измерив через дымовую завесу его большую фигуру, гвардеец отрицательно покачал головой и ответил:

– Нет, не против. На здоровье, – и быстро удалился прочь, чтоб не накликать на себя большую беду от рук пьяного товарища по окопам.

Эрнест в бессилии оперся о сырую стену спиной и медленно сполз по ней вниз, присев на корточки. Унылое существование в напряженном бездействии в бесконечных лабиринтах нор уже около двух месяцев давило на голову. На фоне этой небольшой ссоры, которая послужила лишь толчком, вспыхнули все переживания, тревоги и страхи, скопившиеся в укромных уголках мозга за время, проведенное здесь. Каждый день был отпечатком предыдущего и в то же время проходил в немом ожидании неизбежного и тревожного будущего.

Он никогда не хотел на войну, не задумывался о службе всерьез. Изредка он смотрел фронтовые сводки по телевизору, не придавая им никакого значения. Не знал о войне почти ничего да и не хотел знать, а теперь сидит здесь, в сыром окопе самого напряженного континента, и ждет, ждет, когда же объявят атаку.

– К черту все! – громко закричал он. – К черту! К черту это место! К черту меня! К черту их! – Сигарета продолжает медленно тлеть, подбираясь к шершавой коже пальцев и обжигая их. Но он ничего не почувствовал, продолжая орать: – К черту! К черту! К черту!

Никто не обращает на него почти никакого внимания. У всех были приступы паники и депрессии, но они справлялись самостоятельно. Самые слабые покончили с собой еще в первые дни высадки, но самоубийцы попадаются и до сих пор. Казалось бы, спокойная обстановка, но она невыносимо давит на голову, ломая порой самых сильных.

– Ложись! Ложись! Ложись! – в хрипящем надрыве совсем рядом раздался громкий крик. Бледная пелена ужаса прокатилась в звонких рядах скованных от страха голов. Но полностью осознать все не хватило времени. За доли секунды раздался взрыв от упавшего снаряда.

Смертоносная волна ослепительной вспышкой, сметая живые тела и пылающую землю в одну кучу, пронеслась над разрытой гладью. Мелкие осколки, встрявшие в теплую кожу, разрывают мясные волокна и плотные ткани грубых форм. Десятки оборванных молодых жизней вмиг оказались похоронены под насыпями, дергаясь в конвульсиях. Изнывающая пепельная земля впитывает алую жижу загубленной жизни и неоправданных надежд на будущее, которое больше никогда не наступит.

Темноглазая тьма, окутывая немой разум отброшенного тела Эрнеста, посмотрела безразличным взором родной матери в приоткрытую щель двери, держа в старой ссохшейся руке конверт. Морозный порывистый ветер влетает в пустующий дом, в его крошечные комнатушки, пытаясь вырвать белую бумагу из прочной хватки тонких пальцев. В ее пустых, спрятанных в продрогшей зимней ночи глазницах застыло ожидание и растущее напряжение.

– Заходи, – раздался сдавленным эхом совсем тихий голос матери. Скрипя старыми петлями, медленно отворилась дверь, а тонкая фигура потерялась в тихой безбрежности тьмы, приглашая его в свои мрачные объятия.

Он послушно переступил через кривой порог, медленно шагая по старым доскам родного и в ту же минуту чужого дома.

– Где ты? – спросил Эрнест в глухой ночи, ожидая услышать голос матери. Но полнейшая тишина заглотнула его своей пастью в виде знакомой двери.

Отслоившаяся краска трескается под ногами, превращаясь в мелкую труху. Кроме пола, ничего нет, стены и потолки растворились, превратившись в непроглядную и тягучую, как смесь желатина с водой, субстанцию.

– Где ты? – вновь вырвался безнадежный, задыхающийся вопрос из наполненных тяжелым воздухом легких.

– Сюда, – откликнулась тьма со всех сторон.

Эрнест оглянулся, напрягая глаза и пытаясь разглядеть хоть что-то. Но все бесполезно, лишь чернота, засевшая в глубочайших норах, смотрела выжидающе и напряженно.

– Сюда, – вновь повторил голос, а вдалеке мелькнула ссутулившаяся фигура, обрамленная еле заметным ореолом.

Медленно, борясь с обволакивающей тело вязкостью, Эрнест бредет за ней. Фигура то пропадает из поля зрения, словно затухшая свеча, то возвращается, вырисовываясь необычайно ясно на темном фоне. Эрнест мысленно взывает к ней, тянет руки, просит остановиться, но она двигается вперед, не оборачиваясь и не обращая внимания на его молчаливую мольбу.

Где-то вдалеке, еле заметной точкой, сверкает открытая дверь, как маяк, как заветная дорога для отступления. Страха нет, нет скорби, нет желания, нет любопытства, есть только цель, которую он обязан достигнуть, – постоянно теряющаяся из виду мать. Он пытается настичь ее, догнать, но все безуспешно, как бы он ни стремился вперед, она лишь, растворяясь, отдаляется.

– Сюда, – вновь шепчет тьма над правым ухом, и он резко поворачивается.

Суровые глаза, пронзительно смотрящие из-за преграды толстых прямоугольников линз, небрежно измеряют Эрнеста, обдавая его приторным превосходством и отвращением. Это его отец.

– Вот, – грубо говорит он и резко протягивает сыну конверт, который только недавно был в руках у матери.

– Что это? – спрашивает тот, зная ответ на свой вопрос.

– Эрнест, ты никчемное создание, настолько, что мне даже слышать твой голос невыносимо, – морщинистое лицо отца, больше напоминающее печеное яблоко, кривится в недовольной мине. – Может, хоть в гвардии ты станешь достойным моей фамилии, а если нет, хоть подохнешь героем.

Эрнест молчит, играя в напряжении скулами.

– Видели бы Рольф или Бруно, в кого ты превратился. Хотя и не превращался, изначально был ничтожеством, – ведет дальше отец, смотря впритык на своего отпрыска и в то же время сквозь него.

Он отворачивается в сторону, ища глазами мать, но ее нет, ненавистное лицо отца следует за ним повсюду, куда бы он ни повернулся. Старое, вечно недовольное, брызжущее слюной, сквернословием и упреками, оно выглядывает из тягучей тьмы, растворяясь и купаясь в ней. Эрнест ненавидит его всей душой, ненавидит и братьев, умерших уже давно на фронте и ставших гордостью семьи, и мать. Но чувство к матери совсем другое: оно наполнено кричащей обидой за ее бездействие, ее безразличие к сыну.

– Чего замялся? Доставай письмо, – приказным тоном рявкает отец.

– Нет! – истерично кричит ему в ответ Эрнест и со злости распарывает конверт надвое. Фактурная печать межнациональной гвардии, вычурно украшающая лицевую сторону, разрывается вместе с бумагой большой трещиной. Он рвет все на мелкие части и разбрасывает их по сторонам.

– Как ты посмел?! – в суровой ярости орет отец, вынимая из штанов ремень, усыпанный железными вставками. – Ты, бессмысленный кусок дерьма, как посмел разорвать повестку? – рука замахивается, сокрушая тело сына металлом и кожей, сплетенными в оружие домашней пытки.

Эрнест падает на пол, закрываясь руками, крича от боли и рыдая. Он больше не гвардеец, не взрослый мужчина, способный за себя постоять, а вновь испуганный ребенок, зажатый в маленький угол между кроватью и стеной. Он умоляет отца остановиться, взвывает в истерическом крике к матери, его последней надежде, заступиться за него. Но она молчит, старается не лезть. Воспитание – дело тонкое, и пусть лучше этим занимается ее муж. Старшие братья хохочут, заглядывая сквозь маленькую щель и радуются, что сегодня злость отца не упадет на них.

Вдруг все смолкает, замирает, отступает прочь, съедаемое ненасытной тьмой. Нет больше ни воспоминаний, ни образов, ни призраков прошлого, лишь всепоглощающая ночь и его крошечное тело, плавающее в ее бесконечных глубинах, проваливающееся на все новые и новые уровни черноты. Нет ни времени, ни пространства, лишь одна ночь.

– Эрнест! – неожиданно слышится со всех сторон, словно отбивающееся от пустых стен большой бочки эхо. Он не обращает на это внимания, продолжая погружаться в безграничное успокоение и одиночество.

– Эрнест! – вновь слышится крик, но уж значительно слабее и тише.

– Эрнест! – снова и снова я кричу со всей силы ему на ухо, но бесполезно.

Мы тащим его массивное истекающее фонтанами крови тело на новом одеяле Артура, крепко ухватившись за концы мягкой ткани. Он обрывисто, напряженно дышит, хлюпая кровью в легких. Я со страхом поглядываю на него, боясь увидеть смерть друга. Мы должны успеть, добежать до лазарета, он уже рядом, рядом. «Ты не умрешь! Ты не умрешь», – отчаянно повторяю я в мыслях, как будто слова имеют какой-то вес в этой жизни.

Все до ужаса непредсказуемо, ты можешь сидеть в компании друзей, пить коньяк, разговаривать и шутить, а через десять минут – бац, и ты уже валяешься в грудах земли с торчащими из тела осколками и сломанными костями. Главный абсурд жизни состоит в том, что мы не знаем, что будет в следующую секунду, что нас ждет за очередным поворотом, принесет ли он смерть, разочарования или же счастье. Наша скромная судьба заключается в слепом существовании и надежде в следующий миг оттянуть ту пугающую нас участь и прожить хоть еще немного. А может, все совершенно не так, и наша главная цель – это смерть, а жизнь лишь дорога к ней, глупый абсурд, и все?

– С дороги! – орет Генрих, заставляя всех прижиматься к стенкам или прятаться в других переходах траншей, отскакивая в стороны.

Я умоляю, прошу, чтоб Эрнест не умирал. Но у кого прошу? Раньше люди просили это у бога или у богов. Еще до запрета религий, в школе нам рассказывали это на уроках истории. Но кого же я все-таки умоляю, как не этого чуждого и непонятного нам Бога, в сущности которого я не разбираюсь? Такая уж наша природа – умолять и просить сделать то, что не в силах, высшую сущность, в которую верили наши предки, а мы вроде разумные существа, все еще продолжаем взывать к ним и умолять. На этой войне я еще толком и смертей не видел. Конечно, видел, как умирали десятки, в один миг и мучительно, видел трупы и гниющие останки, но смерть товарища ―это совсем другое. Когда умирает друг или близкий человек, смерть будто соприкасается с тобой, отбирает то, что тебе дорого, того, к кому привык, и, если есть хоть какая-то надежда, даже призрачный ее отблеск, я буду взывать о помощи к этим богам, пусть даже в них никогда не верил.

Мы спускаемся по разбитым ступенькам лазарета, врываясь в глубокий и просторный блиндаж. Под низким потолком свисает огромное количество тусклых мигающих ламп, почти все электричество идет на защитную систему от снарядов, оставляя на другие потребности лишь малую его часть. Буквально все здесь забито, на койках и на полу лежат раненые, стонущие от боли существа. Кровь везде, ужасный запах лекарств и духота, способная свести с ума даже здорового человека.

– Есть кто? Здесь раненый! – громко кричит Артур, разбудив нескольких раненых, которые в ужасе, очнувшись от сна, дарившего им миг успокоения от жуткой боли, начали вопить.

Из-за дальних коек выбегает мужчина средних лет в сером испачканном красными пятнами халате. Огромные капли пота зависли на его низком лбу, и лишь пышные брови не дают им возможности залить глаза. Усталые очи смотрят на нас, изнывая желанием сна и тихой усталости.

– Уносите, – говорит вдруг он, бегло осмотрев тело Эрнеста.

– В смысле? Куда? – почти в унисон спрашиваем мы.

– Я бы советовал прикончить его быстро и в яму, ну или подождать немного и тоже сбросить в яму, – говорит врач, зевая широко, и разворачивается, чтоб уйти.

Перескакивая через израненное тело, Генрих делает резкий выпад и хватает врача за края его халата, брызгая белой слюной при каждом слове. Во время злости у него всегда повышается слюноотделение, и он плюется как верблюд.

– Какого хрена? Вы же врач, это лазарет, а вот там, – показывает, – лежит раненый.

– Вот именно, – мужчина вытаскивает края халата из рук Генриха и отпихивает его. – Я врач, а это лазарет, только это уже не просто раненый, а почти мертвец. И то, что я потрачу драгоценные медикаменты, которые сейчас не хватает, не изменит ситуацию никак. Посмотрите, сколько их, всем нужно должное лечение, огромное количество лекарств, но что я могу сделать, если их почти нет? – он уходит, пропадая в густом лесу коек.

Мы остаемся стоять неподвижно, не решаясь сделать и шага. Эрнест еще дышит, хотя намного слабее и более тяжело, грудная клетка то резко поднимается, то опускается, как прилив на море, ускоренный в сотни раз. Видимо, все, и нашему Эрнесту, как и тысячам до него, пришел конец.

Уже без спешки выволакиваем мы тело наружу, на свежий воздух, располагаясь недалеко от входа в лазарет и траурно закуривая по сигарете. Дым кажется горьким, жгучим и противным, но привычка берет свое, и я курю, жадно вдыхая табачные испарения. Все это кажется сумасбродным сном. Мы молчим, пока Генрих не решается сказать первым:

– Так что делать будем?

В ответ лишь тишина. Никто не хочет ничего говорить, даже Артур сидит, опустив голову, погрузившись в свои мысли. Генрих продолжает:

– Нужно кончать с этим. Он только мучается.

Опять тишина и глухое понимание, но абсолютное неприятие его слов.

– Ну, чего заткнулись вдруг? Скажите хоть что-то, – он выбрасывает вдаль докуренный до пальцев окурок. – Это война, и вы, думаю, знали, что здесь будет куча смертей. Завтра на его месте будет кто-то из нас, и это не повод распускать нюни. Как же мы победим, если будем оплакивать каждую смерть? А сейчас нужно покончить с этим, облегчить его страдания, а то он, может, еще несколько часов так промучается.

Мы это знаем, но знать и осознать – две разные вещи.

– Помогите мне, – просит нас Генрих, и мы вновь хватаемся за одеяло. Несем очень медленно, тело скользит и иногда бьется выпирающей частью об ухабы на земле. За сорок метров от лазарета, прямо за ним, находится огромная яма, наполовину забитая гниющими останками и изнывающая невыносимой вонью разложений и газов. Мы медленно опускаем Эрнеста на край этой ямы, вытаскиваем из-под него одеяло.

– Можете идти, я сам все сделаю, – говорит Генрих.

Но никто не уходит, продолжаем стоять и смотреть отстраненно на синие отражения лиц на дне ямы, на то, как черви пожирают их, как плодятся во внутренностях и шевелятся белыми комьями. Эти ямы называются братскими могилами, когда количество трупов в них превышает половину, их закидывают землей, и они превращаются в высокую насыпь, больше напоминающую гору. Таких гор здесь уже три, а эта будет четвертая. Мы ведь даже не сдвинулись и на несколько метров вперед за два месяца, а уже столько жертв. А сколько таких лазаретов с такими же ямами находится по всему периметру фронта? Десятки или тысячи?

Генрих осматривает карманы Эрнеста, но они пусты. Он снимает его табельный пистолет с пояса, снимает нож и ботинки.

– Постыдись, оставь хоть ботинки, – со злостью смотрит на его действия Винсент.

– Они ему уже ни к чему, а мы их обменять можем, – говорит Артур, выходя из оцепенения. – Война – грязная вещь, и в ней нет ни капли благородства.

Генрих снимает пистолет с предохранителя, кладет палец на курок и ставит дуло вплотную к виску. Мы понимаем, что так делать правильно, это Единственный правильный выход, но все внутри бунтует, противится действиям Генриха, желая выхватить пистолет из его рук и выкинуть его. Но мы стоим, сдерживая себя, наблюдаем и мысленно прощаемся с другом, не осознавая полностью, что для него настал конец, а, возможно, завтра наступит он и для еще одного из нас, и еще, и еще, и так пока никого здесь не останется.

Выстрел. Прерывистые движения в легких остановились. На пологую стену ямы, брызнула кровавая струя, перемешанная с частичками белого мозга. В предсмертной конвульсии встрепенулось тело, и последнее дыхание жизни покидает его. Напрягшись, Генрих столкнул уже мертвеца с края, и он медленно катится на дно, шмякнувшись на смердящие останки бывших товарищей. Теперь это его дом, его новые друзья, его последняя остановка перед вечностью.

Еще некоторое время мы стоим, всматриваясь в бесконечность мертвых лиц, пропитываясь стоящей здесь смертью, а потом медленно расходимся. Молча, по очереди разбредаемся в разные стороны. Свыкаясь с новой мыслью: здесь нельзя заводить ни друзей, ни товарищей, если не можешь с ними легко попрощаться.

Генрих держит в руках снятые с друга ботинки, не смотря под ноги. У него на душе творится что-то непонятное, невообразимое, сплетение разных чувств, непохожих одно на другое. Это и гордость за хладнокровие и рассудительность, это и готовность пойти на все до конца, к полной победе в войне. Вот только его действительно мучает одно – чувство вины. Нет, не за убийство, а за то, что он почти ничего не почувствовал, когда нажал на выступ курка, наоборот, ему в некоторой мере даже понравилось это делать.

А там далеко за пределами горизонта, где расположился враг и откуда бесконечно летят тучи снарядов в нашу сторону, поднимается желтое солнце. Разгорается новый день, и кто знает, какие потери он принесет сегодня.