Читать книгу Стихотворения - Олег Лукошин - Страница 4

В миллионах тусклых глаз —

Харе! Харе! —

Вязнул я, и жил не раз

В каждой паре.

Но в одних очах лишь я,

Как в пожаре,

Истлевал до уголья —

Харе! Харе!

Те глаза в кошмарном сне —

Рама! Рама! —

Освещало тускло мне

Страсти пламя.

И шакалий злобный стон

Возле храма

Будоражил этот сон —

Рама! Рама!

А потом в миру людей —

Харе! Харе! —

Повстречался чудом с ней

В смрадной гари.

И случилось, грея кровь

В потной мари,

Мне познать её любовь —

Харе! Харе!

Эти чувства, этот ток —

Рама! Рама! —

Разогнал гнетущий смог

Жизни хлама.

И без лишних скорбных слёз

И без срама

Я увидел царство грёз —

Рама! Рама!

Серые тени лягут на плечи

В утренний час тишины.

Я замираю; хочется лечь и

Слиться со мраком стены.

Пусть проникают в моё подсознанье

Тихие образы снов.

И перепонки почуют рыданье

Мёртвых, гниющих богов.

Я улыбнусь ядовитым оскалом,

Вспомнив прошедшую ночь,

Вспомнив, как, тьмою объята, сверкала,

Жизнь, уносимая прочь.

И, исчезая, сочилась влага

Между расселиной скал.

И отражали биение флага

Тысячи мрачных зеркал.

И, освежившись, мгновения страха

В памяти цепкой моей,

Вдруг улетают частицами праха

В царство ушедших людей.

Я наблюдаю рождение Солнца,

Я восхищаюсь им.

Плавно струится сквозь злые оконца

Лёгкий, рассеянный дым.

Нервно стремится душа в поднебесье,

Мечется вновь и вновь…

Может быть скоро, может быть весь я

Тихо засохну, как кровь.

Мимо пройдут года —

Сквозь кружева паутины;

Я здесь останусь всегда,

Будучи месивом глины.

Узкая скромная щель,

Света полоска часто

Будет садится на мель

В замке моих причастий.

Я раздвигаю тень

Я открываю веки —

Жирный и скользкий день

Ловит мгновения неги.

Я превращаюсь в дым,

Я оставляю время,

Зная, что став седым,

Уж не исторгну семя.

Стадом лихой саранчи

Я опрокину стену,

Ту, за которой кричит

Зверь с перекушенной веной.

Тёплый кровавый град

Мне оросит всё тело.

Я погружаюсь в смрад,

Я продолжаю дело…

Я миллиарды лет наблюдал за звёздами.

Я тихо смотрел на них,

пребывая в задумчивости.

Тускло мерцая

сквозь чёрный занавес космоса,

они иногда вспыхивали,

но тут же гасли,

отдавая своё сияние

Бесконечности.

Я знал – где-то погибала жизнь.

Я завидовал тем существам,

удостоившимся счастья сгореть

в этой огненной пучине страсти…

Я миллиарды лет мечтал о Величии.

Я хотел стать огромным,

как Космос,

мудрым,

как Неизвестность,

и безмолвным,

как Вечность.

Властно сжимал бы я Время,

весело взирая в пустоту

и нежно сотрясая мир

толчками безумия…

Я миллиарды лет

оставался песчинкой Вселенной.

Я миллиарды лет

существовал по законам песчинки.

Рождался, жил, умирал

и снова рождался,

чтобы после надежд и смятений

снова уйти в неизбежное…

Тихо погружался я в плавные реки мысли…

Мечтая сгореть в рождении сверхновой,

мечтая растянуться

в Пространстве и Времени Бесконечностью,

мечтая познать суть мироздания…

Но оставаясь

лишь одной из миллиардов песчинок.

Лишь одной из песчинок…

Мне достаточно дня,

Мне хватило бы ночи,

Чтоб понять суть огня

И разверзнуться в клочья.

Я бы жаждал секунд

Окончания мира

Чтоб не чувствовать грунт

По прошествии пира.

Ощущать бы в груди

Не реальность – конечность.

Но, увы, – впереди

Ждёт меня только вечность…

Минуту назад

исчезало Солнце

и мне показалось —

умирает небо.

Но мгновением позже я подумал,

что ошибся,

а ещё мгновение спустя

уверовал

в правоту своих чувств.

Я ненавижу ночь

и, хотя не слишком люблю день,

предпочитаю всё же

находиться в нём,

чем в ней.

А минуту назад

что-то

вроде ледяного сквозняка

колыхнулось

в гулкости моего космоса,

и одно

из тайных желаний,

не выдержав мук смиренности,

возжаждало

быть узнанным

и, отрешившись

от спутанной цельности,

унеслось за горизонт.

Я почувствовал

странную лёгкость

и правоту свою

перед Луной – утешением ночи

и тяжкую вину перед Солнцем,

суть которого

неизвестна,

а близость

опасна.

И всё это

лишь минуту назад —

и как странно

и страшно…

Минуту назад последнее

необъяснимое

и зловещее эхо,

отразившись

от мякоти моих костей,

вакуума моих глаз

и горести моих слёз,

которых не было

и которые

я придумал сам,

когда-то давно,

унеслось в вышину,

в царство духов,

в вечное благоухание озона.

И духи

сказали мне:

«Радуйся!

Ведь минуту назад

ты ступил

на тропинку Вечности,

понял истину белизны

и обрёл

Бессмертие».

Ты являлась в виденьях, в эротических снах,

Возникая мгновенно и как будто невинно,

Воскрешая собой затаившийся страх

Белоснежно-хрустальной лавиной.

Застывая на дереве гладкой смолой,

Ты плела паутины волшебных кошмаров,

А стекая по телу горючей слезой,

Обожгла его каплей пожара.

Ты как демон ночей поселилась в груди,

Полонила свободу в объятьях;

Огнеоких озёр и морей посреди

Я порой забывался в проклятьях.

Ты исчезнешь? А может когда-то я сам

Отдалюсь от тебя в неизбежность;

Я прошу тебя – чтоб не досталась врагам —

Забери мою кроткую нежность.

Растопи её в горне своей пустоты,

Разложи на молекулы злости.

Я познал белизну и распад красоты,

Оттого-то покрылся коростой.

Она танцевала прекрасно,

Кружилась как буйная птица.

Глаза опалила красным

Безбрежно-волнистым ситцем.

Чечёткой шальных ударов

Дробила на части сердце

И в лежбище грустных кошмаров

Открыла тихонько дверцу.

Ветрами волшебного платья

Она овевала вершины

И чудных движений заклятьем

С собой зазывала в пучину.

И будто казалось – вот сила,

Вот кроткая прелесть мгновенья;

Казалось… но небо гасило

Печаль своего откровенья.

Беглые грёзы раскаяния

Мир, становившись видением,

С диким почти изумление

Мне приносил в оправдание.

Липкие испарения памяти вновь

клубятся загадочно,

вновь

счищают неведомо ржавчину

с потерянного было времени:

красное сливается с бездною,

и неизвестность,

становящаяся изведанным,

обрекает меня на злорадство…

Я полжизни провёл с существами,

чей удел был – гниение

и зловоние,

принимаемое ими за обыденность;

волна их сигналов совсем

проста и умеренна и

понять её можно при условии,

что мясо твоё отравлено

дыханием копошащихся химер,

что повсюду, но кажутся дымкою.

Они говорили мне порою,

не явно, а будто бы знаками:

«Уничтожь печаль

в твоём сердце,

ибо лишь мгла

является

нашей атмосферой и истиной,

воздухом нашего существования».

Говорили они:

«Мы – твои создатели;

ты возник по нашему

замыслу,

и желанию, и убеждению;

сцеплением наших атомов

создавались твои атомы,

твои чувства —

то наши чувства,

а мысли твои —

наши мысли,

и твоё существование загадочное —

лишь обрывки наших снов

и мечтаний;

ты спаян нетленными узами

с нами —

твоими богами».

Я богов убивал ежедневно,

настоящих богов – не этих,

тех, что пылали как Солнце,

и манили, и звали,

и даже

предлагали стать их собратьями…

Своей воли

усилием бешенным

разрывал я их коконы —

они лопались

ослепительными вспышками.

Мне было больно,

и раны ныли —

их много теперь, этих ран.

Но сам

предназначенный

быть богом,

через эту боль

я им становился;

и звание моё отныне —

низвергатель богов,

не призраков.

Таковым я останусь в Вечности…

Я велик в своём одиночестве,

Обречённость – моя империя;

Моей ауры хрупкой материя

Ядовитей, чем ауры прочие.

Я вливаюсь в потоки зыбкости,

Изливаясь, сквозят что в неведомом.

И со страхом, мне истинно преданным,

Разлучаюсь в бушующей дикости.

Мера ценности жизни – отчаяние.

Чем отчаянней, тем и ценней она;

Где-то там, на глубинах безмерного дна

Происходит с безумством венчание.

Но в моём изощрённом сознании

То не дно, а вершина величия.

Я поэтому лик свой сменил на обличие

Существа, чей закон – угасание.

Мрамор дробился, и белый,

С жилками серости лет

Искры швырял в недозрелый

Бледно-лиловый рассвет.

Там, у сплетения сути

Сна и реальности дней,

Нервными всплесками ртути

Билось круженье огней.

Билось и будто сливалось

В нежную ткань полотна,

Что через миг превращалась

В мерзость слепого пятна.

Да, в каждом миге – потеря,

Страх и отчаянье, да;

Странно: был, буду, не веря

В отзвуки слова «всегда».

Плавится, рушится, ноет…

Боль, ты со мной? Тронь, вот тут.

Слышишь, протяжно как воет

Голая страсть алчных уд.

Это всего лишь виденье,

Это лишь разума сбой —

Тихая жуть откровенья,

Что убивает собой.

Нежность, приди ко мне, слышишь!

Я возвращаюсь опять

В горд свинца, где на крышах

Так хорошо умирать.

Снова лишь миг. Исчезает

Ярость в душе и в глазах;

Снова огни потухают

Блёстками в буйных ветрах.

Тишь – и дрожание плоти,

Ненависть снова нема.

Я понял всё: в этой ноте

Жизнь заключалась сама.

А ведь всё это было когда-то,

А ведь всё это было уже:

Отражаясь в пустот мираже,

Вечно быть обязуясь утратой,

Каждым жизнь отмеряя закатом,

Время старилось где-то в душе.

«Я уже не хожу, посмотри!

Я уже не хожу, я летаю!»

Да, я помню то чувство, я знаю

Эту странную хрупкость внутри,

Эти странные грёзы, их три:

Я рождаюсь, живу, умираю.

И небесные своды тонки,

Да и твердь под ногами хрустальна;

Ты одна, ты мертва, ты печальна —

И плывут по теченью венки.

Жизнь и смерть – далеки и близки,

Так бывало всегда, изначально.

Ослепительно-горькая просинь —

Время жатвы, но нам – голодать.

Знаешь, эти года, как сказать…

Может лучше б их не было вовсе,

Может лучше сорваться с той оси —

Не рождаться и не умирать?..

Да, но время ведь старится где-то,

В чьей-то тонкой, звенящей душе,

Морщит панцирь в лихом вираже,

Порождает глухие сонеты

В зной игриво-тоскливого лета…

Боже мой – это было уже!

Мне нравилась женщина… Женщина? Нет,

Не плоть и не кровь составляли

Тот образ, всплывал что как правило вслед

Моей властной сути – печали.

Она проявлялась, печаль, но как дым,

Лишь став на мгновенье желаньем,

Стирала из памяти фибром одним

Бурление снов и терзаний.

Какие-то чувства, пылинки утрат

В душе пробуждались незвано.

Мне нравился смех её, но во сто крат

Я слёзы любил её, странно…

Ещё я любил её смерть, а ещё

Хотел не рождать её снова;

Но разум не знал, где здесь нечет, где чёт

И зеркала жаждал кривого.

Я мучился – долго, отчаянно, мне

Казалось, что щупальцев змеи

Сосали из чрева в пустой тишине

Нектар мой. Я делался злее.

Я делался твёрже, быть может мудрей;

Наверное, это призванье —

Уйти в глубину и вкусить поскорей

Щедрот от того состоянья.

Я звал это «женщиной», мне самому

Хотелось назваться «мужчиной»,

К началу придти, пусть пока к одному,

Без цели и веской причины.

Но лишь на мгновенье, всего лишь на миг

Возжаждав распада виденья,

Я тут же на шёпот менял нервный крик

И вновь обретал к ней почтенье.

Смирялся с водою, землёй и огнём,

Хоть сущности их мне не милы,

Лишь воздух кляня лютой руганью – в нём

Мои тихо таяли силы.

Бежали секунды, мелькали века,

И в безднах их след узнавая,

Свой страх поборов, улыбался слегка:

«Ты здесь? Что же, здравствуй, родная!..»

И мы смотрели на огонь,

И мы хотели прикоснуться,

Чтоб тотчас вырваться, очнуться…

Но, дрогнув, медлила ладонь.

Утробной похоти пожар

Мечтав сравнить с огнём природным,

Души аморфность со свободным

Стихий горением; угар

Трескучих лет и зим бесплодных

Из глубины телесных нор

Развеять по ветру, как сор,

Мечта была умов голодных.

Но миг отрыва от основ,

Миг воспаренья над отчаяньем

Пронёсся тотчас, и венчаньем

Со страхом, под звуки хоров

Его закончился полёт.

Лишь ветер дул всё также скромный,

Лишь мир безмолвствовал огромный,

Нам подарив тоски налёт…

Огонь горел недолго. Мы

Его с досадой затушили.

И искры алые кружили

И гасли, прячась за холмы…

Я знал снисхождение неба,

Я чувствовал горечь земли.

Коварно, настойчиво, слепо

Росли, извивались, цвели,

А после кукожились, стыли,

Сорвавшись, гноились слюдой,

Плоды безграничности силы,

Вели что меня за собой.

Я мерно ходил по долинам,

Грустил на излучинах рек

И вовсе казалась недлинной

Та мера отчаянья – век.

Внимая, как остов твердыни,

Всем игрищам вод и огня,

Я знал, что величьем и ныне

Снабжает безбрежность меня.

И рая забытого кроме

Одну был научен чтить твердь,

Где счастье – в тягучей истоме,

И где неизбежностью – смерть.

Я помнил цвета постоянства,

Я видел отметины нег;

В одной лишь – постыдного чванства

Мой нимб неразумно померк.

В других – забытьи и печали —

Он жарче блистал и ясней.

Но самую странную звали

Как будто бы нежность, я с ней

Разнился лишь в скромных деталях,

Лишь парой мельчайших частиц;

Но жертвою ложных реалий

Был вынужден часто пасть ниц.

Её ненавидел я люто,

Но, двойственной сущности раб,

Искал подсознательно чуда,

Стремившись к теплу знойных лап.

Я ей обожжён был, не спорю,

Но вскормлен был всё же другой.

Не важно, к стыду что и к горю

Порыв был направлен у той.

Лишь ненависть – вечная правда,

Царица подлунных степей,

Была рождена мною; равно,

Как я был извергнутым ей.

Любовница – вечно с тобою,

Сестра моя – вечно в тебе;

Уж если владеешь судьбою,

Потворствуй же этой судьбе!

Усталые грёзы тревожны.

Остатки безумств – коротки.

А чувства – противны и ложны,

Хоть их и лелеешь ростки…

Ласковые тени, будущего сны

Были непорочны, стали вдруг грешны.

Были тихи, вялы, сделались резвей,

Показалось – лучше, оказалось – злей.

Яркая окраска невесомых сфер

Медленно тускнела в сырости пещер.

Сонмы червоточин из эфирных недр

Выпустил Создатель, будучи столь щедр.