Читать книгу Мама мыла рану - Олег Макоша - Страница 2

Письма сумасшедшего

Маленькая городская повесть

Н. Г. и Р. Б.

Письмо первое.

Гете, что ли, утверждал – дьявол для встречи с человеком всегда оборачивается черной болонкой. Или мопсом? Точно не помню. Оборачивается и неясной тенью проскальзывает по периферии зрения. Улавливаешь боковым какое-то движение, оборачиваешься – а его и след простыл. Вот это «след простыл» очень точно здесь в отношении дьявола. Его следы должны гореть. Как горчичники на спине простуженного атеиста.

У соседки Лидочки маленькая собачка, надо узнать породу. Лидочка кличет ее Буля.

Здравствуй, любимая.

Меня зовут Ким Бейбутов, мне тридцать шесть лет и девять с половиной дней (на часах – пятнадцать ноль-ноль), и я пишу, чтобы рассказать о любви.

О любви.

О любви.

Ненавижу холод.

И жару.

Письмо второе.

Ходил в библиотеку, взял том Франциска Ассизского. Вот что он утверждает: «Я ничего не утверждаю».

Довольно странно.

В библиотеке, расположенной и занимающей весь первый этаж относительно нового жилого дома – хорошо. Длинные запутанные коридоры и переходы, ступеньки, столы за которыми никто не сидит, брошенные теплые библиотечные шали, стаканы в оловянных подстаканниках, очки в роговой оправе, перо, бумага, вдохновение, странные таблички на дверях. Например: «Книги для детей до 11 лет». Или: «Книги для детей от 11 лет». Или… не помню.

Сдал в гардероб свое пальто, а забрал чужую доху.

Да и не доху даже, а так, полупендрик какой-то из облезлой баранины.

Гардеробщица – пожилая баба из романа Достоевского, в платке, больше всего напоминающем измочаленную половую тряпку, и с волосатой бородавкой – смотрела с ненавистью. Чужую доху швырнула так, что меня отбросило на пуфик. На пуфике сидел пионер и что-то читал в своем айподе.

Мы оба упали…

Длинный черный, шевелящийся волос бородавки будет теперь меня преследовать всю жизнь. Пусть он лучше преследует пионера с айподом.

Не было мелочи и пришлось менять сто рублей в троллейбусе. Совершенно не представляю, где теперь взять новые сто рублей.

Письмо третье.

Какое необыкновенное, нежное слово – «промискуитет».

Вот его значение из Словаря: «Промискуитет (от лат. prōmiscuus „без разбора“, „общий“) – беспорядочная, ничем и никем не ограниченная половая связь со многими партнёрами. Термин применяется в двух различных значениях: для описания половых отношений в первобытном человеческом обществе до образования семей и для описания беспорядочных половых связей индивида».

Вы думаете, я живу?

Письмо четвертое.

Она сказала – ты сядь ошуюю. А я ничего подобного не утверждал.

Она сказала.

Письмо пятое.

Если бы я поступил так, а не эдак, то урон был бы меньше. «Урон» от слова ронять?

Там как получилось.

Мы откапывали машину «Москвич» из-под снега. Машина синего цвета стояла там с Нового года, и за шестнадцать месяцев ее сильно припорошило. Нет, ее совершенно занесло. Больше всего она напоминала сувенирную Джомолунгму. Мы бодро принялись за раскопки, и через несколько часов откопали автомобиль. Это оказалась чужая машина. И не «Москвич». И не синего цвета. И у меня вообще нет машины. Зачем я ввязываюсь не в свое дело? Хожу чужими туннелями за чужими целями.

Мартин заявил, что труд облагораживает.

По нему не скажешь.

По Мартину, а не по труду.

Мартин похож на обезьяну.

Письмо шестое.

«Однако по божественному вдохновению он мысленно себя осадил и так укорял себя за подобные мысли: «Ты обуян гордыней, что смеешь судить дела божественной благодати. За твою неумеренную гордыню ты достоин адских мук. Ибо брат Франциск вчера совершил столь праведные и чудесные деяния, что даже ангел Господень не смог бы сделать ничего более совершенного. И даже если бы он повелел побить тебя камнями, ты должен был бы принять это со смирением. Ибо то, что он совершил в Сиене – есть деяние Божье. Ведь, если бы не примирил он людей, сражавшихся друг с другом, то могло быть не только множество жертв, но дьявол заполучил бы множество душ в преисподнюю. Сие есть твое недомыслие и гордыня, заставляющие тебя роптать на то, что явно происходит от Бога».

И вот, все эти слова, что брат Массео сказал в сердце своем, были открыты Святому Франциску, который, подойдя к нему, сказал: «Придерживайся того, что помыслил в миг сей, ибо сие есть доброе и благотворное, вдохновленное Богом. А ропот твой, что предшествовал сему, был слепым и тщеславным и исполненным гордыни, вошедшей в душу твою от дьявола».

Письмо седьмое.

Любимая, у меня сильно болят руки после откапывания машины.

Вчера перепутал нынче с днесь. Стал выкладывать на тарелку творожную массу «Дружочек», и вместо того, чтобы ухнуть ее в блюдо, а обертку в мусорное ведро, сделал все наоборот. Псевдотворог красивым, чуть надломленным с краю прямоугольником, лежал поверх пищевых отходов и, как мне кажется, осуждающе взывал к моей рассеянности.

Прости, творог, сказал я ему и закрыл крышку ведра.

На самом деле я его достал и съел.

А на самом деле я его не доставал и не ел.

А на самом-самом деле – ел.

Почти ел – встал на колени перед ведром и жрал из помойки.

Ну не знаю я.

Письмо восьмое.

Вот, что я нашел.

Джомолунгма, она же Эверест, она же Сагарматха.

«Расположена в Гималаях, в хребте Махалангур-Химал (в части, называемой Кхумбу-Гимал). Южная вершина (8760 м.) лежит на границе Непала и Тибетского автономного района (Китай), Северная (главная) вершина (8848 м.) расположена на территории Китая.

Эверест имеет форму трёхгранной пирамиды, южный склон более крутой. На южном склоне и рёбрах снег и фирн не удерживаются, вследствие чего они обнажены. Высота Северо-восточного плеча 8393 м. Высота от подножия до вершины около 3550 м. Вершина состоит в основном из осадочных отложений.

С юга Эверест соединяется перевалом Южное седло (7906 м.) с Лхоцзе (8516 м.), называемой иногда Южной вершиной. С севера круто спадающее остро заточенное Северное седло (7020 м.) соединяет Эверест с Северной вершиной – Чангзе (7543 м.). На восток круто обрывается непроходимая восточная стена Кангашунг (3350 м.). С массива во все стороны стекают ледники, оканчивающиеся на высоте около 5 км.».

Письмо девятое.

Лао Цзы назначил мне пенсию.

Девяносто шесть обточенных Китайским морем камней каждый год. Я буду хранить их в цинковых ведрах, и при ссыпании они будут весело грохотать.

Мыл в подъезде пол. Соседка Нина Пална сказал, что моя очередь. Я взял тряпку, таз, налил воды, добавил чистящего средства, и вымыл – ступеньки и межэтажные пространства.

«Межэтажные пространства» звучат, как межгалактические переходы.

Кво про кво?

Письмо десятое.

В магазине ходил вдоль стеллажа с творогом.

И вдоль хлеба.

И вдоль стирального порошка.

И зубной пасты.

И еще бы ходил, но время кончилось, пора собираться домой.

Когда шел домой видел две трубы – обе дымили. Это производство или отопление? Или отопление производства? Запутался… Мне кажется, это сгорают преступные отходы. В криминальные («лихие») девяностые годы, если верить фильмам, именно так избавлялись от трупов конкурентов – сжигали в котельных, в топках, молодых и красивых бандитов, как Лазо. Засовывали тело в огненную пасть, почти что в геенну, поворачивали вентиль – увеличивая давление, потом ворошили прах кочергой, откованной из прута толстой арматуры, разбивали череп, и сдавали пепел на удобрение совхозных полей.

Красиво и романтично.

Даже кино есть про это.

Называется – «Свинцовое цветение лотоса».

Письмо одиннадцатое.

Вот собака.

Ее зовут Катишонок.

Соседка Нина Пална, напившись позавчера портвейна (портвейнового вина), разговаривала с Катишонком долго и проникновенно. Нина Пална доказывала ей, что мыть подъезд надо согласно графику, вывешенному на первом этаже на специальной пробковой доске для объявлений, а не как Бог на душу положит, потому что какая у собаки душа? Только пар один. В этом она, Нина Пална, уподоблялась хозяину Каштанки, утверждавшему буквально тоже самое. Только основным аргументом, сравнительной ценности живого существа для общества у него были плотники и столяры.

А про «портвейновое вино» первой написала великая, всемирно известная писательница Теффи.

На пробковой доске так же висит распечатанный на принтере портрет нашего участкового Ивана Горидзе.

Ему пятьдесят лет и он красавец.

Письмо двенадцатое.

Согласно легенде, Александр Васильевич Суворов никогда не носил головного убора. Спал на лютом морозе, завернувшись в одну простыню, максимум в две. Питался сухарями. Росту имел метр девяносто семь. Прикармливал ручного белого медведя по кличке Султан.

А как же треуголка?

Та, что ему подарил император Наполеон. Сказавший при этом – носи, Саня, на память.

А русские солдаты-богатыри с примкнутыми к ружьям штыками Наполеону наподдали за это. Чтобы не лез к Василичу.

Делал мудру счастья.

Не получилась.

Любимая, ты где?

Письмо тринадцатое.

Здравствуй, Ли.

Вчера мне снился сон или надо говорить сегодня? В общем, в ночь со вчера на сегодня мне приснился сон. Ты посылаешь мне очень важную смску, посылаешь-посылаешь, а она никак не может отправиться. На экранчике постоянно появляется сообщение, что смска не может быть отправлена. Я стал тобой и вижу, чувствую, как ты нервничаешь, даже психуешь, жмешь на кнопку, жмешь, а смска не отправляется. А что в ней – неизвестно. Но что-то очень важное, а иначе, зачем бы ты ее так настойчиво отсылала?

Проснулся весь в чужом поту.

А еще есть две женщины – ровесницы, и обе красавицы, одна черная королева, а другая белая дама.

Или наоборот – белая королева и черная дама.

И есть Вавилон.

Вавилон есть всегда.

Письмо четырнадцатое.

Ли, слышишь ли ты меня? А можно так – слышишь, Ли, ты меня?

вдруг зазвонил телефон и я бежа впереди собственного крика рванул к письменному столу девятнадцатого с половиной века схватил со столешницы аппаратик черное уютное обтекаемое беззащитное тельце зверька ребячески связывающего меня с миром державным сметая заодно как ветром ворох ненужных бумаг блокнотиков отдельных листков записок и напоминалок шариковых ручек гелевых и капиллярных я обожаю гелевые черные ручки и закричал в его нутро суть это ты ты ты ты

Ли, Ли, Ли.

Письмо пятнадцатое.

Дорогая, я написал замечательное стихотворение. В нем, как мне кажется, удалось отразить основной конфликт поэта и толпы. Пафос стихотворения направлен вовне.

Альбатрос

Когда в морском пути тоска грызет матросов,

Они, досужий час желая скоротать,

Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов,

Которые суда так любят провожать.

И вот, когда царя любимого лазури

На палубе кладут, он снежных два крыла,

Умевших так легко парить навстречу бури,

Застенчиво влачит, как два больших весла

Быстрейший из гонцов, как грузно он ступает!

Краса воздушных стран, как стал он вдруг смешон!

Дразня, тот в клюв ему табачный дым пускает,

Тот веселит толпу, хромая, как и он.

Поэт, вот образ твой! Ты также без усилья

Летаешь в облаках, средь молний и громов,

Но исполинские тебе мешают крылья

Внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов.

Письмо шестнадцатое.

Ли, я его встретил вчера около почты. Я шел отправить это, шестнадцатое, письмо. Тебе. (Я всегда очень тщательно слежу за нумерацией. У меня даже маленький пунтктик на этом – на тщательности пересчета всего). А он сказал мне. А я сказал ему. Получается, что мы поговорили.

Соседка Лидочка все утро звала своего песика, она кричала как раненая чайка: «Буля! Буля! Буля!».

А Буля кричала в ответ: «Лидочка! Лидочка! Лидочка!».

А сегодня звонил Михась.

У него лошадиные имя и мечта.

Семнадцатое.

Был в гостях.

Где мой одноклассник Стасик Соколов-Микитов сказал жене Тамаре Тополевой, что у нее ровно столько же прав на проживание в трехкомнатной квартире, как и у сожителя мамочки Евсеева. Но как же так, возмутилась Тамара, ведь я твоя жена, а он нет! Ну и что, тонко и обреченно улыбнулся Соколов-Микитов, какие это дает преимущества? Детей у нас нет, а есть только запись в книге гражданских состояний, и несколько странных встреч, как бы осиянных лунным светом глаз из-под нахмуренного лба неба. Призрачным и неверным светом несостоявшейся любви. Когда одна часть тела одного человека, входит в другую часть тела другого человека. Это как разъем мама-папа, понимаешь? Вытащил – и нет контакта. И какие это дает тебе преимущества?

Тамара ударила Соколова-Микитова по щеке, которую Соколов-Микитов иногда в минуты нежности называл ланитой. Имея в виду, конечно, щеку Тамары, а не свою. А, может быть, и свою.

Тридцать четыре по счету получается.

Только я не знаю, кому и куда платить.

Восемнадцатое.

Дорогая Ли, вчера я развел костер посередине нашей с тобой комнаты. Я содрал линолеум и на голых досках разжег огонь. Но, наверное, надо начать сначала. У меня атрофирована воля к жизни, так утверждает Гасан. Поэтому когда в начале декабря, в мороз минус сто тридцать два градуса по Цельсию и Фаренгейту вместе взятых, у нас в доме отключили центральное отопление, я просто лег на диван и решил заснуть летаргическим сном и забыться в анабиозе, как кузнечик. А Гасан, мой другой страшный и бородатый сосед, не тот, который живет над Ниной Палной, а тот, который живет напротив Лидочки и Були, велел не сдаваться, а жечь костры, электрические обогреватели и сердца бонивура.

Я зажег.

Гасан сказал, что он выражался скорее иносказательно и метафорично, чем буквально.

Помимо пожарных еще вызвали участкового и «Скорую помощь». «Скорая помощь» отказалась забирать без визы участкового, а участковый заявил, что он против меня ничего не имеет – на фоне других его клиентов, я билл гейтс, ежедневно жертвующий на благотворительность по миллиарду йен.

Пусть, сказал участковый, нивы колосятся, а каждый занимается своим делом.

Какие «Нивы», уточнил Гасан, узбекские?

Когда ты ко мне вернешься, я положу линолеум наместо. Вырежу подходящий кусок и положу.

У меня есть на примете рулон, из которого можно выкроить нужный объем и масштаб.

19.

Нина Пална в юности торговала паленой водкой. Тогда говорили – шинковала, вероятно, это от украинского слова «шинок». А шинок по-украински, вероятно, место продажи крепленых спиртных напитков. Точнее, крепких, а не крепленых, ведь крепленым может быть только вино, в которое добавили спирт. Нина Пална же торговала водкой и самогонкой, закрепленной лекарством димедрол. Димедрол добавлялся для того, чтобы дури в смеси было больше, а спирта, пусть даже технического – меньше. На этом сэкономленном спирте, можно было изготовить еще несколько бутылок пойла.

Торговала прямо из окна своей квартиры на первом этаже нашего деревянного двухэтажного дома. Ночные посетители стучали в ставни, и она высовывала им бутылку, а они всовывали деньги.

Все мы были немного на подхвате у Нины Палны. Кто наклеивал левые этикетки на бутылки. Кто мыл эти самые бутылки в жестяном или цинковом корыте, а кто закручивал пробки-бескозырки с помощью кругового куска проволоки, закрепленного на батареи. Делалось это так. На горлышко бутылки надевалась пробка из твердой промышленной фольги со всеми полагающимися акцизными знаками, затем горлышко вставлялось в проволочную петлю и внатяг прокатывалось по кругу, прижимая края фольги к стеклу.

Получалась почти фабричная упаковка.

Именно на этой очень важной операции работал покойный муж Нины Палны Серега Береста.

И я.

Когда Серега был не в состоянии, по причине тяжелого перманентного опьянения через случайный запой.

Двадцать два раза Нину Палну с Серегой Берестой грабили.

А на двадцать третий убили.

Ты ведь помнишь, милая Ли, мы же тогда жили вместе через остановку сердца.

20.

Здравствуй. Семь лет назад, в пятницу, двадцать четвертого марта, стоя на нашей общей кухне, ты сказала «возраст», и я сразу вспомнил очередной анекдот про Лао Цзы.

Когда ему было уже сто сорок лет, как-то шел Лао Цзы по горной дороге – узкой тропе, а навстречу ему шел человек, он же простолюдин. Лао Цзы чтобы не уступать дорогу, бросился вниз в ущелье. И человек бросился вниз. И оба погибли. Или наоборот, чтобы уступить дорогу? И оба не погибли?

Плохо помню.

Человек такой механизм – сколько намерит себе веку, столько и проживет. Я как Лао Цзы решил жить до ста пятидесяти лет в полном здравии и веселой мудрости.

Но этому есть одно препятствие.

20.

Как говорил Григол Робакидзе: «Не все правда, что правда».

240.

В той книге было написано о существах небывалых – непостижимых человеческому уму. Имеется в виду, что мы просто не в состоянии этого представить, потому что они выходят за границы нашего разума. То есть, если у них нет, к примеру, рук, ног, головы и внутренних органов, то все равно мы мыслим об этом земными категориями, а они совсем другие – недоступные анализу.

А мне кажется, я могу их представить.

И уже представлял.

Да чего тут ломаться – я их видел.

Письмо двадцать девятое.

Ходил получать справку.

Написано: «Дана Киму Ромуальдовичу Бейбутову в том, что он…» и так далее. Справка красивая. На плотной голубоватой бумаге, с гербовой печатью. Справка нужна мне для получения пособия по и компенсации за.

Пришлось ездить в другой, соседний, областной городок. Название городка очень похоже на название города Орск. Только у нас это – Камни.

В окошке, выдающем справки, сидела очень красивая барышня в желтой меховой, нежной, длинноволосой жилетке. Вообще меховые жилетки – моя слабость. Точнее, девушки в меховых жилетках, хоть сегодняшняя в окошке, хоть наша соседка Лидочка. Как увижу такую, сердце начинает учащенно биться и лоб влажнеет. Лидочка говорит, а что такого, это моя зимняя одежда. И красиво вытягивает красивую руку, тут уместнее сказать, длань, в сторону окна и снега.

Эта Лидочка прилетела к нам из далекого космоса.

Как и Ги.

Ги – девушка из соседнего подъезда, за которой, девушкой, всегда тянется тень крыльев, ампутированных семь тысяч лет назад, за то, что она ослушалась своего непосредственного начальника архангела Веласкеса и влюбилась в смертного сантехника Витю Огородникова.

По крайней мере, она утверждает именно это.

Я ей верю.

А ты?

Письмо девяносто шестое.

Структура момента.

У меня в трудовой книжке есть две записи. Первая о том, как я двенадцать лет работал грузчиком в речном порту, а вторая – о моем продолжительном труде школьным учителем пения.

Бобу позвонил Сергей и приказал привезти попкорницу.

Это такое устройство для изготовления попкорна. Внешне – красивый металлический, красный, большой ящик с частично стеклянными стенами и раструбом, в который засыпают кукурузные зерна. Далее ее включают в розетку, нажимают кнопку, и зерна жарятся, весело постреливая во все стороны.

Но Боб не сможет отвезти попкорнцу. Потому что он оставил ее себе. Мы даже уже опробовали ее в гараже Боба – засыпали вылущенные из початков зерна, нажимали кнопку и слушали мелодичный треск. В нем угадывался определенный атональный мотив. Что-то из серии полифонических наложений у Бриттена.

Кстати, Ли, ты всегда говорила, что изобретение кукурузы напрямую приписывают Богу, настолько она оригинальна, и не имеет ни малейших аналогов на Земле. А вылущенная на ладонь, больше всего напоминает семечки солнца или зерна кукурузы. Что? Это и есть зерна кукурузы? А я что говорю?

Письмо тридцатое и тридцать второе.

Ли, любимая, точнее сказать, либимая.

Мы познакомились с тобой в магазине, когда ты мне почти нагрубила, а я не ответил. Потрясенная благородством, ты назначила свидание. Была зима, и я страшно замерз, ожидая тебя около дверей кафе. В которое мы не пошли. Нет, пошли, и ты подняла с пола огромную купюру возле барной стойки, и спросила – это чья? Никто не откликнулся, и мы купили на эти деньги две чашки черного чаю с бергамотом. Над чаем кружился молочный с искрой дымок. Выпив чай, отправились по домам, причем я провожал тебя до последней остановки, а сам опоздал на свой автобус и добирался до Шестого микрорайона пешком.

На следующий день мы совсем не встречались.

А на следующий – встречались.

А потом опять четыре дня не виделись.

А затем ты приехала ко мне домой с семисотграммовой толстостенной темной, пиратской бутылкой вина, которую и пролила случайно на скатерть кухонного стола. Скатерть быстро впитала красное вино. Мне надо было тогда догадаться, что это прообраз нашего будущего – густая кровь на плате Марии Магдалины.

Письмо четвертое.

Мне кажется, четвертое письмо уже было, но это неважно. Если это второе четвертое письмо, то первое четвертое, будет как бы преамбулой к этому. Нужно только вспомнить о чем оно было, первое четвертое.

Зря меня все считают умственноотсталым.

Или шизофреником.

Или кем.

Я нормальный, не дурнее большинства.

Я очень четко понимаю, что, возможно, уже писал четвертое письмо, просто не помню точно. А все потому, что я разучился сосредотачиваться на текущем моменте жизни. И у меня атрофировалась воля к ней. Например, вчера, едя (езжа, находясь, ехав?) в троллейбусе, я совершенно не мог сосредоточиться на этом. Смотрел в окно и не понимал где я и кто. Понимал, что не понимаю этого. Мне понадобилось некоторое (известное?) усилие, чтобы сопоставить события: себя, троллейбус, дорогу, время и цель поездки – поликлинику на набережной Орфевр 36. А сопоставив все вместе, получить картину бытия.

Я сидел на дерматиновом кресле с краю, том, что выше других – возвышаясь за счет колесных дуг – смотрел в окно и, наконец, понимал, я Ким Рудольфович Бейбутов. Учитель пения на пенсии.

Или труда.

Или не на пенсии.

Или не Ким.

Или.

Письмо двадцать третье.

Ты говорила, что молила именно обо мне. Нет, не так. Ты просила у Бога человека, которого сможешь полюбить. Подразумевая: нежного, внимательного, заботливого, сильного, красивого, с серыми глазами и светловолосого. И сначала тебе был такой дан. Но он оказался не он. То есть, все совпадало, кроме цвета глаз – у него они были синие – и все было не так. Ты решила, что не четко сформулировала просьбу, сосредоточившись на деталях, а не на главном – любви. И сделала акцент. Из косвенного перешла в прямое. Из мечты в речь. Из речи в действие. Из действия снова в мечту.

И тут появился я…

Я наоборот подходил только цветом глаз – серым с зеленью.

И я уверен, ты повторяла, так чтобы я не слышал: «Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король». Вы все это повторяете. Все. Хотя обобщать – невообразимая пошлость.

Не все.

Не все.

Письмо двадцать четвертое.

А потом ты посылала мне флюиды, и я ловил их – маленьких, лохматых, ушастых существ. Но ты сказала, что это не твои. Твои – гладкие, как речные эльфы, высокие и худые. С них как будто всегда стекает вода и цвет кожи – синие водоросли. Прозрачная кожа, больше всего похожая на вдруг замерзший плексиглас и в этой замерзшости, ставший парадоксально гибким и мягким. И тонким. И пластичным. И боящимся порезов осоки и меха камышей.

Чьи же тогда эти, напоминающие юных и беззащитных чебурашек?

Уличный музыкант Юра, игравший в подземном переходе в любой мороз, – умер. Нет, никто мне не говорил об этом, я просто знаю, и все.

Он пел странную экологическую песню про говорящих рыб.

Вот слова, что я запомнил. Я думаю, это припев.

«Рыбы тихо говорят —

Ля-ля-ля,

Ля-ля.

Рыбы плачут и горят —

Ля-ля-ля,

Ля-ля.

Вокруг рыб – мир,

Ля-ля-ля,

Ля-ля.

На много-много миль,

Ля-ля-ля,

Ля-ля».

И так далее.

Припев, это то, что приевают к основному корпусу песни. Некоторая добавка, подчеркивающая и обобщающая смысл песни.

1234.

В больнице сказали, что у меня давление как у космонавта Терешковой.

Странно это.

Я представил себя кружащимся над планетой Земля в маленьком титаново-турмалиновом челноке, наподобие того, что был у моей бабушки в швейной машинке «Зингер». Она часто повторяла слова: «челнок» и «каретка».

Меня всегда буквально убивало то, что мне нет места в твоей жизни. Я был здесь, а ты там. И неизвестно чем занималась, нет, я не думал, что ты любишь другого – ты не любишь никого, такова твоя русалочья суть, но мне не было места в твоей жизни. И та маленькая щель, в которую мне удавалось иногда протиснуться, давала возможность увидеть только крохотный кусочек твоего мира. Может быть, он не был прекрасен, но он был мой. И мой тоже.

Но все равно, это было счастье, и когда я благодарил тебя за него, ты смеялась. И отвечала – боже мой, какой ты дурачок, мне же было приятно все это делать, я получала огромный кайф от всего происходящего, никто и никогда бы не заставил меня выполнять, то, что я не хочу! Меня, шикарную столичную даму? Мне нравилось все это!

Я плакал.

Ты не видела, но я плакал.

Я сам не видел, как я плакал.

Это были невидимые миру слезы.

Те самые.

1235.

Ко мне стучались в окно. Даже не стучались, а как-то «думали» в окно. И даже не в окно, а в меня.

Это было и страшно и не страшно одновременно.

Сердце стучало как бешеное, но «они» его успокоили.

Я сначала не понял кто, но потом, уже утром, кое-как сосредоточившись и порывшись в истоках, установил тип. Для иллюстрации привожу все известные на сегодня.

Типы.

1. Серые гуманоиды.

«Внеземной вид, который упоминается наиболее часто. Мнения о намерениях пришельцев расходятся. Некоторые считают, что они добрые существа и здесь, чтобы помогать человечеству. Другие полагают, они – жестокие и коварные, намереваются захватить и управлять нашей планетой. Большинство полагает, что Серые активно и регулярно похищают людей. Серые, как сообщают похищенные люди, извлекают яйцеклетки или сперму, чтобы создать серо-человеческий гибрид».

2. Гибриды.

«Возможно, результат селективного размножения между Серыми и людьми. Серые удаляют яйцеклетку и сперматозоид человека и комбинируют ДНК Серых с ДНК людей, чтобы получить Гибрид. Причин может быть несколько: 1. Создать „Превосходящую расу“ – скомбинировать лучшие аспекты человеческих и Серых черт. 2. Предотвратить исчезновение Серых как вида, из-за чрезмерного использования клонирования последних. 3. Спасти человечество – они хотят переселить группы людей на далекие планеты, потому что наше общество находится на пути к самоуничтожению».

3. Скандинавы.

«Земной вид инопланетян, которые, по некоторым предположениям, являются наблюдателями. Должны следить за нашим развитием, сохранять нашу культуру и не вмешиваться в наше развитие. Из-за внешности Скандинавов (Нордической тип), они, возможно, могли быть нашими далекими предками, переселившимися на другую планету. Не исключено, что Скандинавы находятся в конфликте с Серыми – так как Серые вмешиваются в развитие человечества».

4. Чупакабра.

«Люди, столкнувшиеся с этим существом, говорят, что Чупакабра немного похож на обезьяну, у него острые когти, клыки и он умеет летать. Власти не верят в существование этого существа, и списывают все на опыты американских военных. То есть считают, что Чупакабра – результат какого-то невиданного генетического эксперимента. Но многие факты говорят обратное. Очевидцы утверждали, перед появлением Чупакабры или после его исчезновения, неподалеку видели НЛО в форме светящихся шаров или дисков.

Отдельные уфологи считают, что чупакабра может быть домашним животным инопланетян».

5. Зеленые.

Зеленые и есть.

Письмо двести тринадцатое.

Знаки. Отовсюду я получаю знаки, ты ведь меня понимаешь, Ли? Это значит, что я иду по правильному пути. «Значит» и «знаки» однокоренные слова – видишь, это тоже знак. Постоянное подтверждение – есть подтверждение удачного выбора. «Удачного» здесь не то слово. Правильное слово – «правильного выбора». И наоборот, едва ты ступишь туда, куда не надо ступать, пространство тебя накажет. Идешь по дороге, навстречу мамаша с коляской, ты, Ли, уступаешь ей путь в будущее, ставишь ногу на свежеокрашенный бордюрный камень, поскальзываешься, падаешь на попу и измазываешь новые джинсы зеленой краской. Насыщенной зеленой – зеленой, как только что вымытые листья редиса. Такой зеленой, что хочется ее лизать – получая заряд положительных ионов и напрямую участвуя в процессе фотосинтеза.

И задыхаясь от чувства сопричастности, я не мог оторвать от нее взгляда. От «нее», это от тебя. Ты смотрела вперед, а я на тебя. И говорил, говорил всем – откуда берутся эти Настасьи Филипповны и Апполинарии Сусловы? Не столько швыряющие в огонь пачки денег, сколько наши бессмертные души.

И почему эти встречи происходят, когда человек уже не в силах ничего изменить? Неужели, Бог испытывает нас, предлагая: «на тебе шанс начать все сначала», на – все равно не воспользуешься, потому что слаб и глуп, и в аптеку надо, и дочка болеет, и зимняя резина не куплена с того года, а кругом гололед или аквапланирование, и не пойми, что страшнее. Возникновение гидродинамического клина в пятне контакта покрышки или неуправляемый занос в сторону решения чужой судьбы.

Письмо какое-то по счету, не помню.

Даже фальшивые чувства – подлинные. Все вокруг подлинное. Потому что живем мы не сердцем и не умом, а всем организмом одновременно. И ты можешь не любить меня в ответ или не любить безответно, но ты не смеешь сомневаться в подлинности моего чувства, и ты не смеешь отказывать мне в чистоте его иметь.

Да, вы разные.

Да, все мы разные.

И если тут я спокоен и удачлив, то там я нервнен и горю.

Нет, не по душам, это ты с прокурором будешь говорить по душам, а со мной надо честно.

Я прост.

Звонил в ЖЭК.

ЖЭК звонил в меня.

И вообще, дорогая Ли, жизнь моя выпрямляется и налаживается, я устраиваюсь на работу! В центр социальной реабилитации «Журавушки». Методистом дисциплины. А еще я буду вести там, факультативно, конечно, кружок художественной лепки, хотел написать – «горбатого», но удержался. Просто художественной лепки. На первом уроке, я уже придумал, мы будем лепить нервную, страстную, красивую голову Сэмюэля Беккета, больше всего похожего на завязавшего уголовника. Или похожую? Нет, все-таки «похожего», речь же идет о нем, о человеке, о Сэмюэле.

Вот, я скопировал для тебя:

«Сэ́мюэл Бáркли Бе́ккет (англ. Samuel Barclay Beckett, 13 апреля 1906 – 22 декабря 1989) – ирландский писатель, поэт и драматург. Представитель модернизма в литературе. Один из основоположников (наряду с Эженом Ионеско) театра абсурда. Получил всемирную известность как автор пьесы „В ожидании Годо“ (фр. En attendant Godot), одного из самых значительных произведений мировой драматургии XX века. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1969 года. Писал на английском и французском языках».

Письмо тридцать четвертое.

Перечитал свое предыдущее письмо тебе.

Ненавижу, когда про кого-то пишут: «писатель и поэт». Поэт тоже писатель. Писатель – это вообще, писатель: и прозаик, и поэт, и драматург, и даже Сергей Михалков. Может быть, он, в первую очередь он.

Я люблю дядю Степу.

Я сам дядя Степа.

Может быть, я просто дядя. Но и Степа тоже.

Письмо, инвентарный №21136.

Точка – тире – точка – точка – тире – точка.

Выходите на связь!

Все выходите на связь!

Независимые подрядчики взялись за реставрацию наших чувств. Это, созвездия: Рака, Тельца и Водолея.

Причем рак в абстиненте.

«Пришло время заняться самокопанием и разобраться в переполняющих Вас чувствах. Наконец-то Вы сможете разложить все по полочкам, и все станет прозрачным. Поделитесь своими открытиями с каким-то особенным для Вас человеком».

Ли, я делюсь с тобой – на.

Ненавижу «Вы» с заглавной буквы! букВы.

Письмо №21137.

Готовил себе обед.

Значит, купил филе и обвалял в муке. Нет, сначала промокнул в яйце, а потом обвалял в муке. Яйцо предварительно взболтал, то есть блюмкал вилкой в блюдце, пока яйцо не превратилось в однородную массу. Желток смешался с белком. А муку рассыпал на столе. Рассыпал в форме медвежонка, специально пальцем нарисовал. И вот взял филе – пять кусков, макнул их по очереди в яйцо, тут же в муку, и положил на разогретую сковородку. На среднем огне или на сильном, я не знаю. Жарил филе сначала без крышки, затем под крышкой.

Остатки яйца – желтоватые лужицы проливов, вылил между островков правильной геометрической формы – Чикенархипелага.

Получилось красиво – есть не смог, хотел выкинуть в помойное ведро, но вовремя спохватился и отнес Нине Палне.

Нина Пална закусила и сказала – хорошо, но мало.

Ее сыночка – кот Ме-ме – вылизал тарелку.

Я когда возвращался к себе, видел, как, чуть приоткрыв дверь, в щелочку подглядывал Гасан ибн Хасан. Я ему подмигнул, и он захлопнул дверь, точнее мягко прикрыл.

Ты спрашиваешь, почему не смог?

Потому что красиво.

60320

График дежурств перового подъезда четвертого дома по Прачечному проезду 28.

Понедельник – 1 кв. Петров.

Среда – 2 кв. Абгосорян.

Пятница – 3 кв. Котеночковы.

Воскресенье – 4 кв. Адмиль.

Понедельник – 5 кв. Петровы 2.

Среда – 6 кв. Шаровы.

Пятница – 7 кв. Кискин.

Воскресенье – 8 кв. И.

Петров – это Гасан ибн Хасан, И – кореянка Ира И, а Абгосорян – Нина Пална по второму мужу. Остальных не знаю. Очень странно, что я не нашел своей фамилии – Бейбутов – в списке. Надо будет подойти к старшей по подъезду, Нине Палне, и уточнить некоторые моменты.

И еще, вы заметили, что в графике существует сбой? Сначала дежурства идут ровно через день, а в пересменок между неделями и жителями первого и второго этажей – сбиваются, и подъезд убирается два дня подряд? Например, в воскресенье моют Адмиль, а сразу за ними в понедельник Петровы 2.

Письмо.

Купил себе ячменный напиток, точнее насобирал желудей и заварил кофе. Следующие по плану: морковный чай и табак из опавших листьев.

А капитанская трубка у меня уже есть.

1245

В той смске было всего одно слово «Зази-зази», но, может быть, его надо считать за два.

126

«Том сказал себе, что, в сущности, жизнь не так уж пуста и ничтожна. Сам того не ведая, он открыл великий закон, управляющий поступками людей, а именно: для того чтобы человек или мальчик страстно захотел обладать какой-нибудь вещью, пусть эта вещь достанется ему возможно труднее. Если бы он был таким же великим мудрецом, как и автор этой книги, он понял бы, что Работа есть то, что мы обязаны делать, а Игра есть то, что мы не обязаны делать. И это помогло бы ему уразуметь, почему изготовлять бумажные цветы или, например, вертеть мельницу – работа, а сбивать кегли и восходить на Монблан – удовольствие. В Англии есть богачи-джентльмены, которые в летние дни управляют четверкой, везущей омнибус за двадцать – тридцать миль, только потому, что это благородное занятие стоит им значительных денег; но, если бы им предложили жалованье за тот же нелегкий труд, развлечение стало бы работой, и они сейчас же отказались бы от нее».

Письмо.

Я ошибся, собачку Лидочки зовут не Буля, а Бабуля.

Что странно, и ее бабулю тоже зовут бабуля.

Письмо.

Это не мое письмо.

Жамэ.

Жамэ.

Пись…

Как смешно звучит – пись-пись. Пись-пись-пись. Гусь, гусь, гусь. Вчера звонил тебе, ты не ответила. Сегодня позвоню еще – ты не ответишь опять. Мир необратим – любое действие необратимо. Когда здесь говоришь «да», там отдается эхом «ад».

Зеркало расчехлено, луч скользит по поверхности сточных вод.

Направленность Петрова равна направленности Сидорова.

Мы с тобой любим друг друга – это навсегда, если не сказать навечно.

Пи…

3,141592653589793238462643…

Да.

Примечание.

«Тогда сила ангела становится одесную от хозяина, а сила дьявола ошуюю». Н. Г. Помяловский, «Очерки бурсы», 1862 г.

Конец.

Одинокий человек

Повесть-невидимка

Каждый день он делал упражнение под названием уддияна бандха. Сжимал живот в комок и двигал им из стороны в сторону. И снизу – вверх. И справа – налево. И опять вверх-вниз. Право-лево. Сто раз.

Потому что Иван Иванович Данилов, в дальнейшем именуемый Номером Семь или даже так – 7-ым, готовился к побегу загодя и запоем. Готовил и убежище. Философ Зиновьев, про себя и других воинствующих диссидентов сказал, мы целили в коммунизм, а попали в русский народ. Ну, или примерно так сказал… Вот Данилова и задело осколком. По касательной, но задело. Да и это, извечно-упадническое, красиво-разочарованное, известное как последний рубеж обороны и тоже, в своем роде, – убежище, интеллигентское, бесперечь крутилось в голове: «любовь к отечеству давно, разоблаченная морока, мне совершенно все равно, где совершенно одиноко…» и так далее. А оно разве даст жить нормально.

Убежище приготовлялось в загородном хлипком щитовом, можно сказать, фанерном синем домике, служившем Номеру Семь мастерской. Номер Семь был художником в самом широком смысле слова. Понимаемом в России как бесконечная пьянка и ничегонеделание пополам с самодеятельным философствованием за кухонным столом. Тут нужно уточнить, что понимаемое таковым в двадцатом веке, даже в конце двадцатого века и только.

К сожалению, про современное понимание миссии художника, ни автору, ни герою ничего не известно.

Больше всего 7-ой ощущал себя артистом по металлу. Подбирал, где придется брошенные железяки, стаскивал их к дачному домику – на земельный участок, а потом, с помощью маленького бытового китайского сварочного аппаратика на двести двадцать вольт, варил абстрактные скульптуры. Тут как будто нога высовывается из кучи, там рука или другие угадываемые части тела, зачастую, не самые приличные, и – пожалуйста, готов монумент «Памятник замученным тоталитаризмом». А на все возражения поддатых единомышленников, отвечал, что любое подлинное искусство – борьба с тоталитаризмом. А уж в своей подлинности 7-ой не сомневался никогда.

Один раз, даже что-то вроде железной, изъеденной во многих местах коррозией, печени приварил к подставке и назвал «Ржавчина алкоголизма». Очень она его друзьям нравилась. Но и пугала. Заставляла задуматься. Вздохнуть. И оголтело жить дальше.

Вот впервые дни после побега он и мечтал предаться творчеству со всей страстью. Для начала 7-ой хотел создать скульптуру, которую пока временно называл «Памятник идиоту». Такой средних лет молодец, в сандалиях на босу ногу с изъеденными грибком толстыми ногтями. (Сначала 7-ой решил, было, изобразить товарища в сандалиях и носках, как полагается, но потом передумал). В похабных клетчатых шортах ниже колен, в майке, задравшейся на обширном волосатом животе с кратером пупка, и с правой рукой, прижатой к уху. В левой, возможно, полуторалитровая бутылка пива. Лысая голова. Может быть, в бейсболке. Товарищ увлеченно говорит по телефону.

Но потом скульптура претерпела значительные изменения. В ней появилась явная трагичность. Истонченные, босые, перевитые венами-шнурками железные ноги почти подламывались, сквозь изъеденную лакунами и ржавчиной железную кожу прорезаются лезвия ребер, худое лицо со шрамами скул, жидкие, короткие волосы-проволочки, общее выражение отчаяния и костистости. Согнутая вперед фигура, прорывающаяся сквозь встречный ветер перемен. Изрытая, колючая, шероховатая структура материала. Само железо – символ муки. Прижатая к уху рука с севшим навсегда телефоном. Человек кричал. Человек молил о помощи. Возможно, не только для себя, но и для всех.

«Одинокий человек».

И было понятно, кому он звонил.

(И эта трагичность съела иронию замысла. Весь цикл символических памятников, задуманных 7-м. И «Таджика с кувалдой» и «Курицу с мобилой» и, собственно, «Бычару с пивасиком». И, тем более, грандиозный гранитный монумент «Крузак на тротуаре»).

Потом в голове 7-ого мелькнула мысль выполнить фигуру из песчаника – ему давно хотелось поработать по камню – пористому и живому, как плоть. Но, мелькнула – и пропала.

А пока для вдохновения, если не вышагивал по улицам – думая ногами, размышлял над композицией, 7-ой слушал музыку – «Виктор Лазло». Самое удивительное, что пела женщина. Иногда вместе с каким-то негром. То, что это негр, было понятно по голосу. Друг Манфред Игоревич Аспирантский потом объяснил 7-му, что это не Виктор Лазло, а ВиктОр ЛазлО. Ну, тогда да, тогда, определенно, баба, соглашался 7-ой.

Старый дачный проигрыватель сиди-дисков работал еле-еле и все норовил умереть сию секунду. Но ВиктОр прорывалась – нежно, обреченно и очень артистично.

Для осуществления своего плана 7-ой уволился, то, что называется, «вникуда». Не подстраховавшись ничем. Ни пенсией, до которой ему оставалось еще изрядно, ни накопленным капиталом, ни мало-мальски новой, хоть как-нибудь оплачиваемой работой, где-то на задворках общественной жизни. Садовником у капиталиста. Мойщиком общественного бассейна. Пожарным на свиноферме.

И уволившись, тут же включился в борьбу за выживание. В профессиональный спорт старушек – лакмусовых бумажек цены и качества. Даже больше чем спорт, потому что, это трудное искусство, покупать продукты здесь дешевле на пять рублей, чем там дороже. Метаться по городу из магазина в магазин, экономя рублей восемнадцать и тратя на проезд значительнее.

7-ой целенаправленно накапливал пропитание.

7-ой хотел взять запас еды, папирос и чая, и укрыться в убежище.

7-ой хотел жить как Генри Торо и Робинзон Крузо.

Во время поездок общественным транспортом за дешевыми консервами, крупами и макаронами, 7-ой встречал персонажей из своей прошлой жизни. Чаще всего, почему-то, Серегу Салтыкова, он даже стал воспринимать его как собственного Вергилия или мелкого городского беса (каким тот, собственно говоря, и был), всегда пьяного в полнакала. И в очень сомнительной компании. А чему удивляться. Если ты не пьешь со своими друзьями, им приходиться бухать с кем попало.

А 7-ой не пил уже очень давно. Завел себе такую моду. Хотя, как писал один умный человек, кто он такой, чтобы не пить?

Червь.

А туда же.

А еще, последнее время, он завел себе моду рассуждать по поводу членистоногих. И доставать меня этими разговорами.

Я тогда был увлечен составлением всевозможных списков и комплектов. В те времена, о которых идет речь. Например, составил список кинокомпозиторов, а это, надо сказать, отдельный и очень успешный подвид сочинителей-миллионеров.

Вот они:

1. Ганс Циммер;

2. Эннио Морриконе;

3. Говард Лесли Шор;

4. Джон Таунер Уильямс;

5. Патрик Дойл;

6. Алан Сильвестри;

7. Джеймс Рой Хорнер;

8. Владимир Косма;

9. Томас Монтгомери Ньюман;

10. Дзе Хисаси;

11. Морис Жарр;

12. Чарльз Александр Клоузер.

Или список прочитанных мной книг, именно прочитанных – от корки до корки, а не пролистанных по касательной.

Список книг составлялся по времени, например, с первого сентября по первое января или наоборот. И часто не впечатлял даже меня самого.

1. Уильям Гибсон «Идору»;

2. Алексей Толстой «Хромой барин» – читал во второй или третий раз;

3. Алексей Толстой «Егор Абозов»;

4. Марк Алданов «Ключ» – читал в четвертый раз;

5. Марк Алданов «Бегство» (продолжение «Ключа»);

6. Павел Нилин «Жестокость»;

7. Павел Нилин «Испытательный срок»;

8. Эрик Лейкин «Комментарии к комментариям комментирующего контекст»;

9. И. И. Сулейманов «Десятый век, через призму современного сознания»;

10. Иван Жуков «Племя и пламя».

И чтением стихов (зачастую сомнительных) вслух, например, Александра Вертинского:

«Как хорошо без женщины, без фраз,

Без горьких слов и сладких поцелуев,

Без этих милых слишком честных глаз,

Которые вам лгут и вас ещё ревнуют!

Как хорошо без театральных сцен,

Без длинных «благородных» объяснений,

Без этих истерических измен,

Без этих запоздалых сожалений.

И как смешна нелепая игра,

Где проигрыш велик, а выигрыш ничтожен,

Когда партнёры ваши – шулера,

А выход из игры уж невозможен!

Как хорошо с приятелем вдвоём

Сидеть и пить простой шотландский виски

И, улыбаясь, вспоминать о том,

Что с этой дамой вы когда-то были близки.

Как хорошо проснуться одному

В своём весёлом холостяцком «флете»

И знать, что вам не нужно никому

«Давать отчёты» – никому на свете!

А чтобы «проигрыш» немного отыграть,

С её подругою затеять флирт невинный

И как-нибудь уж там «застраховать»

Простое самолюбие мужчины».

Или прекрасного Георгия Оболдуева. (Мне страшно нравились фамилии некоторых поэтов: Георгий Оболдуев, Николай Дураков, то есть, я считал, что только такие фамилии и должны быть у поэтов).

Живые люди вряд ли дрогнут

(Дрожать – ни небесам, ни землям!),

Когда прокиснет вялый догмат,

Который нынче столь приемлем,

Которым нынче (эка подлость!)

В глаза и мысли нагло тычет

Тот, для кого любая область

Из самого себя навычет.

Мне-то начхать! Ликуйте, пейте,

Трубя в победные фанфары!

Я – что ж? – смогу сыграть на флейте

За неимением гитары

Иль спеть, а то смолчать и вовсе,

Чтоб кто-нибудь потом: «Причём он

Без употребленья рассохся,

Как опрокинутый бочонок»…

Нет. Я твёрдо и безвозмездно,

А также горячо и прямо

Скажу о том, какая бездна

Мила на вид, как панорама.

Пыл метонимий и синекдох

Охвачен подданным искусством

Не в миг, когда дыханье не в дых

И мозг неверностью искусан.

Неточность «дважды два – четыре» —

С другого бока, исподлобья.

Лихой пиит, привыкший к лире,

Вдруг видит: лиры, нет; оглобля!

Эх, этим длинным инструментом

Огреть бы болтунов по спинам

А главного (ну, монстр… ну, ментор…)

За дряхлость – лёгкой хворостиной.

В общем, мне было не до членистоногих. Поэтому я стал составлять списки, касающиеся жизни 7-го. А он, одумавшись, жить же на что-то надо, читать все увиденные за день объявления о работе. Наклеенные где придется, в основном на заборах и синих металлических стенах остановок. И, как известно, стоит только послать Вселенной запрос, как тут же приходит ответ. Одно из объявлений гласило: «В филиал Музея антропологических исследований требуется доброжелательный и коммуникабельный сотрудник». 7-ой почесал в затылке, и решил, что это он и есть – и тот и другой.

Хотя я с этим бы поспорил.

Тут, наверное, сказалось его странное новейшее увлечение биологией.

7-ой рассуждал как?

«Филиал музея антропологических исследований» чем тебе не убежище? Вполне себе келья и скит в одном месте – тихая, скромная, почти неоплачиваемая работа с вымирающим контингентом трепетных ценителей стальной романтики раннереволюционных лет. (Я понятия не имею, почему 7-му представлялись такие посетители). Ему мечталось, что в музей приходят старушки – увитые годами, бывшие страстные комсомолки и старички – шахматные разрядники и бодрые ГТОошники.

«ГТО – „Гото́в к труду́ и обороне СССР“ (ГТО) – программа физкультурной подготовки в общеобразовательных, профессиональных и спортивных организациях в СССР, основополагающая в единой и поддерживаемой государством системе патриотического воспитания молодёжи. Существовала с 1931 по 1991 год. Охватывала население в возрасте от 10 до 60 лет. В Советской армии аналогом ГТО был Военно-спортивный комплекс. В 2014 году Президент Российской Федерации Владимир Путин подписал указ о возвращении системы „Готов к труду и обороне“. По словам министра образования Дмитрия Ливанова, начиная с 2015 года результаты сдачи комплекса ГТО, будут учитывать при поступлении в высшие учебные заведения». *

Мы тогда с 7-ым стали видеться реже.

Я каждый день, бесконечными утрами, сидел в какой-то созидательной тоске дома и писал по-старинке в бумажный огромный блокнот черной гелевой ручкой всякую ерунду. Разрозненные мысли, обрывки фраз, разговоров, какие-то мемуарные наброски… В свойственной мне обсессивно-компульсивной манере.

К примеру:

«У всех бывают моменты, когда опускаются руки. Особенно под вечер, точнее, ночью, когда не спится. Думаешь, годы идут, бьешься-бьешься, а толку – ноль. И неизвестно, будет ли. Так и тянет сказать, да пошло оно все лесом – забить, положить, наплевать, спрятаться, раствориться, исчезнуть… Но потом укрепишься духом, и продолжаешь долбить дальше…».

Или квалифицируя писателей, скорее, имея в виду уровень письма, а не пафос произведений, но и его тоже:

«1. Есть очень хорошие плохие писатели;

2. И есть плохие хорошие писатели;

3. Есть очень большие небольшие писатели;

4. И есть небольшие большие писатели;

5. А еще есть писатели, что писать умеют, а читать их невозможно.

6. И, конечно, наоборот»…

Но одна почеркушка показалась мне не случайной. Это была запись нашего давнишнего разговора с 7-ым. Он рассказывал:

«Я часто читал в разного рода мемуарах о последних минутах жизни поэта Николая Гумилева перед расстрелом. Причем, подавались они, как нечеловечески мужественные и героические, самими расстреливающими. Такое восхищение врагом. Отдание должного мужеству противника. Поэт стоял у стенки, спокойно курил папиросу, улыбался, чуть ли не сам командовал собственным расстрелом, вместо растерявшегося красноармейца или чекиста, или кем они там были. И мне всегда, это казалось невыносимой пошлостью. И рассказы и поведение. Не знаю, как все происходило на самом деле, но умирать надо не так…

Сначала я думал, что умирать смирившейся овцой нельзя – нужно броситься на палача, кусать его зубами, бить, выдавливать глаза, разрывать ему рот, в общем, калечить всеми возможными способами. Но потом я отказался и от этого. Умирать надо – естественно. Смирившись не с казнью, а с окончанием жизни. Просто стоять и ждать. Думать… или не думать… а просто стоять… понимаешь?».

И еще одна запись:

«Я однажды случайно видел драку. Какой-то хлипкий мужичонка уделал огромного, вылезшего из дорогой черной, агрессивной машины, амбала. Как ни смешно, одетого в одну из этих специальных камуфлированных форм. Я не понял из-за чего они сцепились, но мужичок, а я оказался очень близко к конфликту и видел все садистки отчетливо, ударил амбала пальцем в глаз. Просто ткнул и тот, взвыв, схватился за раненый орган. Как бы удерживая боль, как бы не веря и стремясь отсрочить осознание момента ужаса – потерю глаза. Так мне тогда показалось. А мужичок, длинным желтым ключом, от таких, знаешь, надежных, сувальдных, что ли, замков, на четыре оборота, гаражных или от тамбурных железных дверей, заехал ему в ухо. Можно сказать, вогнал ключ полностью в ушную раковину. И еще как-то провернул там. Как будто открывая. Открывая голову, чтобы добраться до сути. Вот тогда здоровяк начал падать – приседать. А этот подпрыгнул, как кузнечик-идиот и обрушился ему на колено. Ударил против естественного движения сустава… И вылезла белая кость. Она прорвала ткань штанов и показалась острым тонким кончиком. Как лезвием… Это было ужасно…».

Мы немного выпивали в тот момент и я, чтобы отвлечь 7-ого от мрачных воспоминаний, сказал, муссируя нашу любимую тему, жениться тебе надо барин. Посмеялись, и 7-ой ответил, что ты, не на ком. Кругом такие фурии – ты ей все порывы своей души, весь нерастраченный капитал нежности, вкупе с трехкомнатной квартирой в центре, а она тебе? Двоих детей от разных отцов и изрядно изношенный половой орган? Сомнительный обмен, мой друг… очень сомнительный… А ведут себя они как? Как королевы подиума и гипотетическое счастье миллионера… забывая про поношенный орган… да… Я иногда мечтаю дать объявление в газете… Помнишь в нашу молодость в каком-то двухстраничном листке – телевизионной программе, забыл название, что-то вертится, а вспомнить не могу, была рубрика «Знакомства»? Вот в ней. Что-нибудь типа «Тридцатисемилетний топ-менеджер Газпрома с ежегодным бонусом в шесть с половиной миллионов рублей, ищет сорокавосьмилетнюю женщину с тремя детьми, обвисшими сиськами и непомерными амбициями, способную составить его счастье»… Знаешь, у всех этих баб младшему ребенку, как правило, лет восемь-девять, значит, рожали они его в сорок… это последняя судорожная попытка удержать последнего сожителя. Чувствуешь? Везде ключевое слово «последнее»? и вообще пробиться к другому человеку невозможно. Если пробиваешься ты – нарываешься на броню, в лучшем случае, иронии, в худшем – хамства. А если открываешься навстречу, тут только хамство… Всегда… Да. Хамство и тупость правят миром… А не слова и законы…

Я ему тогда процитировал фразу героя какого-то советского романа: «Ты сегодня злой».

И может быть, ему было от чего злиться.

Правда 7-ой меня тут же невольно и поправил, вспомнив откуда фраза. Страшная эрудиция не давала ему жить спокойно. Он сказал, это из Богомила Райнова… да-да, что-то там было про совестливого разведчика Эмиля Боева… болгарский роман, а не советский… хотя разница невелика…

Или сумкой по лицу…

Что «сумкой по лицу»? переспросил я.

«Еду я намедни на другой конец города, там сайру дешевую выбросили по акции… короче, влез в маршрутку, заплатил за проезд, который, как ты, возможно, слышал, чудовищно повысился, хотел сесть на переднее сиденье, такое, спиной по ходу движения, сразу за водителем, ты знаешь… очень я люблю на этом сиденье ездить, и к дверям близко и к спасению… а там чемодан какая-то баба поставила, и ноги мне девать некуда… сдвинулся на край, к проходу. Заходит женщина, на плече у нее огромная прямоугольная коричневая кожаная дамская сумка. Ее и «дамской-то» назвать можно с большой натяжкой – скорее чемодан, окованный по углам красной медью. Покупает билет, ты же знаешь, как это страшно неудобно во время движения наклоняться к водителю – протягивать деньги, брать сдачу, билет… в общем, тянется, разворачивается и бьет меня со всего маха по лицу этим самым кованым углом.

А ты ее?

Нет…

Но, пойми, первая мерзавка не должна была ставить чемодан на пол между сиденьями и тем самым мешать мне – пассажиру, а вторая, должна была при входе в общественный транспорт, сумку с плеча снять и держать ее на уровне ног… Разве не так?

Так.

Ну, а что ты тогда…».

7-ой вообще жизнь воспринимал болезненно. В любом ее проявлении. Идет по улице – на тротуаре в наглую, по хамски, попирая все людские устои, – стоит машина (см. скульптурную композицию «Крузак на тротуаре»). Такая же хамская, как и ее хозяин. И никакая красота инженерного решения не скрывает этого хамства. Нынешние автомобили, как зеркало отражают и воплощают требования покупателей. Клиентов, точнее. Хамство, агрессию и клиническую тупость.

7-му плохо, его это лично оскорбляет. Друг Аспирантский учил его, а ты плюнь, не обращай внимания, подумаешь, стоит, иди мимо, тебя это не касается. Но 7-го это касалось. Его все касалось. 7-ой чувствовал себя в ответе за все. Как нормальный ненормальный русский интеллигент. А так жить почти невозможно.

Все подобные разговоры велись теперь в музее антропологических исследований. Скульптура, собственно лепка с рисованием, были заброшены, осталось только на самом дне – железный колючий контур человек прорывается сквозь пространство. Не менее колючее. Вообще это было хорошо – крючки пространства цеплялись за крючки человека и вывязывался узор. Обычно, такого не получается. Обычно человек скользит не задевая пространства.

7-ой наливал чай в закопченный бокал с трещиной и рисунком – какие-то пейзане веселятся вокруг нарядных избушек – садился на стул и слушал друга Аспирантского.

Нужно искать выход, учил Аспирантский.

Из чего?

Из зла.

Из бешенства. Если все бесит – это неправильно. Бесить не должно, должно радовать и восхищать. Все. Вплоть до подлости. Убил один человек другого, а ты восхитился. Копи радость – это запас жизни. Это батарейка и аккумулятор жизненной силы. Радость и персональное счастье. Усек?

А 7-ой сидел и думал: «Ничего не надо, вообще ничего, ни любви, ни денег, ни радости. Такая аскеза. А в нашем случае аскеза, это что? Правильно, это отказ от права на счастье и от честолюбивых мечтаний… Вообще, отказ от мечтаний – самое сильное ограничение личного… Хорошо бы научиться этому… Хорошо, что я нашел Убежище. Здесь все, как будто, правильно: пустота, приглушенная боль, одиночество и клинические исследования человека… Как мне это близко. Как в тему моего настроения…».

Но отказаться от глобальных честолюбивых мечтаний, было труднее, чем от индивидуального бытового счастья. Если под счастьем понимать стандартный набор: дом, семья, дети, деревья и самокат (7-ой мучительно хотел приобрести самокат из новейших). Только влюбленный имеет право на звание человека. Да-да… 7-ой мысленно кивал простуженному, ссутулившемуся Блоку… Честолюбивые мечты копошились на дне. И их копошение оставляло надежду на то, что именно сейчас, когда 7-ой (якобы, но мы-то понимаем…) отказался от притязаний, все и случится. Сбудется и воплотится. Он себе представлял это не очень четко, что-то вроде праздничного кружения между ночными клубами Нью-Йорка, Лондона и Праги, в обществе селебрити и прочих шакир. Шиншиллы, сейшелы, бегбедеры и бесконечные персональные выставки скульптур.

Счастье никогда не хочет умирать без боя. Без боли.

Они с Аспирантским подолгу сидели молча, каждый занимался своим делом. Аспирантский что-то каталогизировал, а 7-ой смотрел в окно, кстати, чудовищно грязное, давно надо бы помыть… и размышлял о жизни. Если бы за это, за размышления о жизни, платили деньги – 7-ой был бы миллионером с детства.

Мы общий язык находим, вдруг говорил 7-ой, но для нас всех он не родной… иностранный…

И еще лица…

Какие лица? Спрашивал, отрываясь на секунду от экрана компьютера, Аспирантский.

Нынешние. Ты видел?

Видел.

И что?

Ничего.

А зря. Нынешние лица, особенно мужские, это не лица из наших: детства и молодости. Это рожи мутантов… Жертв тайного эксперимента… И мутация уже случилась. Закончилась… Они вылезли на поверхность из тайных лабораторий… Точнее, совершенно явных – интернета и телевидения…

Ты не прав, ответил ему тогда Аспирантский, и разговор у них переключился на баб. И Ананаса – их общего друга.

Ананас в их кругах считался известным сексуальным террористом. Специалистом по отмыканию. И отмоканию. Он знакомился с женщинами, начинал нежные и романтические отношения, все шло прекрасно и своим чередом, но через месяц-полтора Ананас с дамами, как правило, безболезненно расставался. Причем, инициатива всегда исходила от прекрасного пола.

Аспирантский и 7-ой искали причину такого постоянства. Их завораживало исследование самого процесса. Им чудилась здесь тайна.

Ананас же объяснял все просто – корыстью соискательниц. Мол, именно месяц-полтора и не больше им удавалось сдерживать и маскировать свои подлинные порывы и сублимировать их в бескомпромиссный и безудержный секс. А спустя это время проявлялись истинные стремления. Желание сесть Ананасу на могучую шею, свесить ножки и ехать в светлое будущее. Ананас был могучим организмом, и желание женщин казалось естественным всем, кроме самого Ананаса.

Ни 7-ой, ни Аспирантский с Ананасом не соглашались.

Они вообще часто дискутировали. Или вдвоем или приглашали еще участников… Чаще всего кинолога Приданова и светского льва Жорика Оболенского… Поднимали разные животрепещущие вопросы. Актуальные для них. Например, о дружбе в зрелом возрасте. Или основном вопросе философии. Который, как известно, заключается в том, есть ли философия?

Насчет дружбы 7-ой был не согласен. Он твердо придерживался мнения, что после тридцати, тем паче сорока лет, настоящих друзей приобрести невозможно. Мало экстремальных ситуаций, в которых можно съесть тот самый пуд соли. Точнее, их, ситуаций, совсем нет. В юности время от времени попадаешь в те или иные переделки, где проверяется и тут же закаляется характер. И ты становишься уверен в своем друге. Знаешь или думаешь, что знаешь, потому что человек, по сути, непредсказуем, как поступит твой друг, когда, как там говорил герой Де Ниро в любимом нами фильме «Схватка», в затылок начнет дышать пламя. Или жар, уже не помню. То же и любовь, всегда добавлял 7-ой. Что любовь? А то! За базаром надо следить, а то ляпнут: «Я тебя люблю», и все… Не понимают, идиоты, что произнести эти слова – изменить себя и мир вокруг себя. Это как вирус… А они штамм превращают в штамп…

7-ой был человек тонкий и ранимый.

Имел вместо защитного механизма – нервные окончания в бурлящем кипятке жизни.

Хотя, сейчас я думаю, он был прав – настоящая дружба, как и настоящая любовь, дается один раз в жизни. И не загубить ни то, ни другое – главная задача человека. А все остальное – наладится. Лечение собственной души, что отчуждением, что побегом в убежище – фикция и самообман. Лечится она только любовью, и лучше роковой. Чтобы из огня да в полымя. Такой душ шарко для душ. Всколыхнет, изранит, но и спасет.

У 7-ого такая любовь была. Или он думал, что была. Кончилось она, как обычно, ерундой и гадостью. 7-ой долго ухаживал за предметом своей страсти, писал нежные смски, длинные послания Вконтакте и неумелые стихи, где придется. Дело шло к нежному финалу и разладилось буквально из-за пары фраз. 7-ой написал очередную филиппику и нарвался на ничем необъяснимую грубость.

Химия женского мозга, если мы допускаем наличие оного у женщин, совершенно не изучена и непонятна, а тут просто не было ни концов, ни связей, ни следствий, ни причин. Глупость и грубость в чистом виде. 7-ой обиделся. Но ответил вежливо. Сдержал себя – жизнь потихоньку, но научила его сдерживать первый бешеный порыв. Потом замкнулся. А потом сказал мне: «мы живем неправильно, мы – паршивые интеллигенты! А у народа все просто. И народ всегда прав! Нет, не прав. Но все равно… Нужно просто класть! И даже не класть… „класть“, это все-таки усилие… надо ни о чем не думать вообще – лепить, что хочется и как хочется, как будто ты один на планете, и не надо ни с кем считаться. Захотел – взорвал мировой океан, захотел насрал посередине проспекта, захотел – насрал в душу тому кто ближе».

Эта история имела продолжение смешное и закономерное.

На следующий день респондентка 7-ого, как ни в чем ни бывало, написала ему: «здравствуй, зайчик!». Потрясенный 7-ой позвонил мне и спросил, что ей ответить? Я сказал, ответь, здравствуй, солнышко.

Он так и сделал. Переписка возобновилась.

А на следующий день, в обед, когда мы случайно встретились у поликлиники, заметил: «столько волнений. И все на пустом месте… У нас не те установки, понимаешь?».

Я понимал. Я очень давно это понимал.

У меня у самого в тот период дела шли не то, чтобы плохо, но как-то двойственно, если не сказать, двояко. С одной стороны, меня приглашали на разные научные симпозиумы и презентации популярных книг, а с другой, делали вид, что меня не существует. Это была не двойная или тройная мораль, а гнилая. Хотя, как мораль может быть гнилой? А вот, пожалуйста. Все идет как будто прекрасно, а, отнюдь, не прекрасно. Все радостно, а не радостно. Даже так – нерадостно.

На симпозиум зовут, а защиту кандидатской тормозят изо всех сил.

Кто?

Они.

Темные силы! Как сказал бы мой будущий оппонент на защите степени Киселев А. И.

Мне кажется, что я опять отвлекся на себя. А сказать хотел следующее. Влюбленная баба, что твой автомат Калашникова – безжалостна и непримирима. И 7-му, еще предстояло убедиться в этом. И расплатиться.

И, дай бог, чтобы все обошлось без особых жестокостей.

Как говорил наш общий с ним приятель, уже тогда немолодой человек: «пожелайте мне мягкого ввода!».

Нельзя же требовать от женщины больше, чем она может дать. Это мысль неновая, но как все банальности – бьющая четко в цель. Банальные вещи только и можно высказать банальными фразами.

Тут я, к слову, хотел бы привести из своего блокнота некоторые разрозненные высказывания 7-го. Как правило, звучали они в разговорах со мной, Аспирантским, Славиком Придановым или Ананасом. У 7-ого было немного собеседников и слушателей. Впрочем, как у нас всех. За исключением некоторых. Конечно, за исключением.

Например, 7-ой говорил: «Знаешь, сколько бы человек не приписывал себе сексуальных партнеров – все правда, столько у него и было… пусть врет… дело не в этом… раз говорит, сто, значит столько хотел, значит, со столькими и прелюбодействовал в мечтах, в сердце своем…».

Или: «Я готов любить женщину всю жизнь, абсолютно. Никогда не предать, не оскорбить и не посмотреть на другую… как бы до них еще это донести…».

Или: «Подумаешь, кончили не вместе, велико дело – пусть хоть по очереди, пусть по отдельности… чем тут вообще гордиться? Слаженностью механизма? А кто сказал, что в этом гармония? Мы все знаем, что правильнее – порознь. Правильнее индивидуальные настройки и уникальность, ведь так? я вообще ненавижу это слово «кончили».

Еще: «Так не может быть, смотрю вокруг и – или я идиот или все остальные!».

Последнее замечание мне особенно нравилось.

Хотя и согласиться безоговорочно с ним я не мог.

Дальше 7-му стали мерещиться тараканы. Везде и часто. Какие-то маленькие темные пятнышки быстро двигались по окружающим поверхностям. Пятнышки играли с ним в пятнашки. 7-ой мгновенно, как ему казалось, поворачивался в сторону движения и не находил ничего. Брался перечитывать любимого «Степного волка» Гессе. «Волк» не шел. 7-ой откладывал книгу и отправлялся гулять. Прогулки не приносили облегчения. 7-ой начинал тосковать и рвался в филиал музея, в штаб-квартиру.

Или вдруг начинал отращивать бороду. Потом сбривал. Потом впадал в состояние перманентного отвращения ко всему. Более всего к бытовым мелочам. Переставал делать элементарные вещи. Умываться, пить чай, ленился ходить в туалет. С отвращением думал об этой периодической необходимости. Или звонил мне и начинал высказываться. Я заметил, что он повествует в странном жанре, точнее объеме. Афоризма 7-му явно было мало, рассказа – много, а вот абзаца – в самый раз. 7-ой был автором абзацев. Причем и в другом иносказательно-обсценном смысле тоже. В смысле абзаца котенку.

Потом его часто стали замечать в городе, бродящим, казалось, бесцельно. Он в очередной раз обрил голову и лицо, выглядел как тифозный больной – с черными пятнами под глазами, серой короткой проволокой на голове и повернутым внутрь лицом. Одетый в странные штаны с огромными карманами – по виду от спецовки, растянутый диссидентский свитер и боты. Общие приятели считали, что он опустился. Я думал, что вознесся, а что сам про себя знал 7-ой, было неведомо. Мне кажется, он стал и дервишем и Хлебниковым одновременно, если это ни одно и то же.

Он почти перестал разговаривать. Молча приходил в свой филиал, умывался на маленькой служебной кухоньке, пил воду из-под крана, шел в туалет, потом в зал, там садился на зеленый стул в углу и неподвижно сидел до закрытия. Его не трогали. Сначала, было, пытались растормошить, а потом отстали. Иногда только предлагали чаю или хлеба, но 7-ой или отказывался жестами или не реагировал никак.

На что он жил, совершенно не понятно. Ходили слухи, что ему подкидывает деньги известный в городе художник – Сулейман Васильев, но оставалось загадкой, не разучился ли 7-ой ими пользоваться.

Через некоторое время выяснилось – не разучился.

7-ой вдруг разработал четкий маршрут курсирования по городу. Утром – Филиал, в обед – картинная галерея Игоря Исакова, в полдник – курилка культурного центра на Смоленской улице, и вечером – опять Филиал. Там была его база. Там он чувствовал себя защищенным.

И везде он был при деньгах, и ни в чем не отказывал ни себе, ни окружающим.

Истоки его богатства я выяснил довольно быстро. 7-ой проявив то ли несвойственную ему, казалось, коммерческую хватку, и выгодно продал городскую квартиру и загородную конуру-мастерскую. То ли действуя как во сне или под дурманом, в каком-то замедленном тягучем «понарошку», безвольно уступил ушлым риэлторам и ловким дельцам всю свою недвижимость.

Я как-то зашел к нему домой, дверь мне открыла незнакомая пожилая тетка, и вполне дружелюбно сказала, что 7-ой здесь больше не живет, а где, она не знает, а сама квартиру купила через агентство. Что было делать? Я, от неожиданности вначале поведший себя грубо, извинился, раскланялся и свалил восвояси.

И потерял его след.

Я не бывал в местах временной дислокации 7-го. Его пульсирующего или монотонного движения.

И почти забыл о нем, вспомнив только, когда все стало известно.

О чем мы еще говорили с 7-м?

О смысле жизни. Вообще искали этот самый смысл, пока не поняли, что его нет и быть не может. Жизнь абсолютно и бескомпромиссно бессмысленна. И даже утешительная популистская фраза «смысл жизни – в самой жизни» – глупость и обман. То есть, именно она и есть главный обман. Лишь, и то с изрядной натяжкой, можно сказать, что смысл жизни – в поиске ее смысла. Но это, минимум, некорректно…

О возрасте. О том, что цифры в календаре меняются чаще, чем самоощущения. Вот тебе тридцать, а ты все еще двадцатидвухлетний. Вот тебе пятьдесят, а ты едва-едва чувствуешь себя на сорок один. И так далее. А в девяносто вдруг обрушивается осознание, что это много. Полностью и одномоментно. А может быть и не обрушивается, и ты снова чувствуешь себя едва на шестьдесят…

О смерти. О том, как невозможно жить, зная, что близкие твои, любимые и единственные – умрут. Ожидая их смерти. Помня о ней. Что так сойдешь с ума…

О творчестве. 7-ой, как его учили в Институте культуры, говорил, что цель любого искусства – улучшение моральной составляющей человека через катарсис и, соответственно, очищение. Слезами, бешенством, прощением. Что катарсис – это духовный оргазм. Что они одной природы…

Об ответственности и умении просить прощение. О том, что есть такие проступки, за которые одного «извините» мало. Это как анальное отбеливание*, понимаешь, спрашивал 7-ой, убил, унизил, растлил, завалил все фекалиями, а потом сделал операцию – и опять весь в белом…

Много о чем мы разговаривали с 7-м.

А потом произошло то, что не могло не произойти. Или как писал, правда, по другому, противоположному, поводу, наш с 7-м любимый классик «случилось то, чего мы больше всего опасались». Вектор был задан. Дорога назад отрезана. Список банальностей утвержден на самом верхнем верху. Со-весть, в значении приобщения к информационному потоку Богу, была отвергнута. Или наоборот?

А еще он очень тосковал по своему детству, проведенному на юге России, и хоть увезли его в нашу центральную часть совсем маленьким ребенком, в нем сидела эта тоска по морю и круглогодичному солнцу. Ты ведь знаешь, рассказывал он мне, подмешивая в детские воспоминания позднейшие сведения и домыслы, я родился в краснодарском крае, у нас там не так, как здесь… здесь все встречные бабы с коромыслом… постоянно в огороде… а там, выйдет утром тетя Соня из домика, а напротив уже соседка стоит, увидит ее и кричит, ой, Софочка! А не выпить ли нам кофу?! И сидят они в тенечке весь день, кофе дуют, да языки чешут… красота… нега…

Утром в субботу, четырнадцатого октября, 7-ой довел свою апологию самоубийства через убежище до логического финала – покончил с собой, бросившись с моста и пропав без вести. Сгинув с радаров.

Оборвав нити.

Обрубив концы.

Видав виды.

Выдав всем по первое число.

И так далее…

А я утром той же субботы, проснувшись, как всегда пошел в ванную комнату – бриться, чистить зубы, умываться – готовить себя к жизни… И там, в зеркале, увидел тень 7-ого…

Но это никакая не тайна.

Это даже не новость.

Это так – ерунда на постном масле.

Меня больше тогда волновало другое:

Накануне, как всегда с огромным опозданием, (меня вообще отличают заторможенные социальная интеграция и развитие) я узнал, что «Дип пепл» (Deep Purple) ** украли основной ход своей легендарной композиции «Чайлд ин тайм» («Child in Time») *** из великого альбома, известного у нас как, «Ин рок» (Deep Purple in Rock) **** у группы «Итс э бьютифул дэй» (It’s a Beautiful Day) ***** – песня «Бомбей каллинг» («Bombay Calling»), и мне стало противнее жить.

Включите, ушам своим не поверите, – один в один. Учитывая, что одноименный альбом группы «Итс э бьютифул дэй» (It’s a Beautiful Day) вышел в 1968, а «Ин рок» («Deep Purple in Rock») «Пепла» (Deep Purple) в 1970 – именно украли. И Гиллан может говорить что хочет – свистнули они идею. Блекмор ее слегка разукрасил гитарками, Лорд побрякал по клавишам, а так – чистый «Бомбей каллинг».

В общем, жить стало чуть противнее, на какую-то одну миллиардную частицу бытия. На кварк.

Хотя, это, конечно, такая ерунда.

Это случается почти каждый день.

И желательно научиться менять знаки. Минус на плюс. Плюс на полюс. Ну, отжали «Пеплы» мелодию, ну и что? Молодцы, гении, суперзвезды, миллионеры и вообще.

Всем же нравится…

А тень 7-го из зеркала постепенно исчезает. Тут есть один фокус – смотреть и как бы одновременно не смотреть в зеркало. То есть видеть только ту часть физиономии, которую бреешь. А при первом же непонятном блике в правом верхнем углу, отключать периферийное зрение. Не видеть того, чего нет… Того, чего и быть не может… Того, чего не стоит видеть…

Ведь так?

Примечания.

*Ана́льное отбе́ливание – практика осветления пигментации кожи вокруг ануса. Используется в косметических целях, чтобы тон цвета кожи вокруг ануса не выделялся от ближайших участков тела. Также анальное отбеливание часто используется в порнографической индустрии для улучшения внешнего вида области ануса.

**Deep Purple. Британская рок-группа, образованная в феврале 1968 года в Хартфорде, Англия, и считающаяся одной из самых заметных и влиятельных в хард-роке 1970-х годов. Музыкальные критики считают Deep Purple одними из основателей хард-рока и высоко оценивают их вклад в развитие прогрессивного рока и хеви-метала. Музыканты «классического» состава Deep Purple (в частности, гитарист Ричи Блэкмор, клавишник Джон Лорд, барабанщик Иэн Пейс) считаются инструменталистами-виртуозами. В мире продано более 100 миллионов копий их альбомов.

***«Child in Time» (рус. Чайлд ин тайм, «Дитя во времени») – песня британской хард-рок-группы Deep Purple из альбома In Rock (1970), созданная в коллективном соавторстве всеми пятью участниками.

****Deep Purple in Rock – четвёртый студийный альбом британской рок-группы Deep Purple, вышедший в 1970 году на лейбле Harvest Records.

Deep Purple in Rock – первый студийный альбом классического состава группы, известного как «Mark II» (хотя состав до этого уже записал концертный альбом Concerto for Group and Orchestra). На этом альбоме стиль группы поменялся на хард-энд-хэви. Deep Purple заиграли в этом стиле одновременно с такими группами как Black Sabbath, Uriah Heep, Led Zeppelin и др. Поэтому именно 1970 год можно считать началом стиля хеви-метал и расцветом стиля хард-рок.

Звучание инструментов Deep Purple на альбоме In Rock уже не было похоже на их ранние работы и больше напоминало Led Zeppelin, но с более жёсткими, менее блюзовыми мелодиями. В одном из поздних интервью Ричи Блэкмор признался, что решение изменить звучание группы в более жёсткую сторону пришло после знакомства с ранними альбомами Led Zeppelin. По словам Блэкмора, они «поняли, куда нужно двигаться».

*****It’s a Beautiful Day – американская рок-группа, образованная в 1967 году в Сан-Франциско, Калифорния певцом и скрипачом-виртуозом Дэвидом ЛаФламме (англ. David LaFlamme) и исполнявшая психоделический прог-рок с элементами джаза, фолка и симфонической музыки.

Все сведения, отмеченные звездочками, взяты из Википедии.

Конец.

Выход

Маленькая повесть для семейного чтения.

Посвящается Ф. М. Д. и Ж. В. Б.

Про все еще совестливую интеллигенцию, коммерческие сайты знакомств, позднее одиночество, странные сближения и не менее странные исчезновения, двух кошек и одну летающую тарелку.

Плюс сплошные недосказанности и туманные намеки.

Автор знает, о чем речь.

Хотя и не всегда.

Это был кризис одиночества.

Казимир Ромуальдович Никитин, тихий, бородатый, чуть-чуть шепелявый, немного брызгающий слюной при разговоре мужчина средних лет, играл рассеянного профессора. Не то что бы он совсем не была рассеян, но свой легкий и милый случай, доигрывал до рассеянности средней тяжести и заметной окружающим. Ему так было легче, да и дамам нравилось.

Вот уже четыре месяца Казимир Ромуальдович зарегистрирован на сайте знакомств и очень там активничает. Зарегистрирован под именем «Гоша». Это был посыл к его ровесницам, как предполагалось, поклонницам фильма «Москва слезам не верит». Сам-то Ким этот фильм любил. Или почти любил. «Почти», потому что на самом деле, то есть искренне и беззаветно, ему нравились фильмы с Жаном-Полем Бельмондо.

Особенно ранние.

И вообще он любил Бельмондо. И хранил дома фотографию, вырезанную из газеты, где семидесятишестилетний актер, в кожаной куртке, толстовке и джинсах, с собачьим поводком, перекинутым через шею, выходил неизвестно откуда и шел неизвестно куда.

Казимир Ромуальдович был тотально одинок и питался, чем придется. Отдавая предпочтение полуфабрикатам – продуктам, которые, преимущественно, надо было бросить в горячую воду и довести до ума, то есть кипения. А еще лучше, просто вскрыть упаковку и съесть, не подвергая тепловой обработке. На кюветке с куриными тефтелями Никитин однажды прочел «… до кулинарной готовности». Именно.

Например, творог или колбасу, а также рулет и сало, джем и овсяное печенье.

Вчера, когда он доставал пачку творога из холодильника и потом открывал ее – разрывая целлофановую упаковку, – пачка вылетела из рук и упала в мойку. Прямиком в залитую водой кастрюлю с остатками позавчерашней пшенно-рисовой каши «Дружба». Пачка немного покачалась на поверхности, как старая серая плоскодонка с пробитым днищем, и мирно ушла на дно. Сразу как-то пахнуло выжженными степями, лиманами, таманщиной и Кравчинским.

Это была уже не рассеянность, это было гораздо неприятнее – признаки (или призраки) невезения.

В тот день, когда начались неизвестные события, небо над городом было нарисованным, совершенно неестественным и абсолютно неподвижным. А голубь Уильям взлетел над двором дома, сделал круг и приземлился у помойки, где столетняя, в зеленой вязаной крупной ячейкой кофте, старуха Агатова рассыпала пшено, специально для птиц. Дура, подумал голубь Уильям, сама жри свое зерно, и начал клевать.

Казимир этого не видел.

Казимир Ромуальдович с детства писал стихи, лет с пяти, и утверждал, что им руководит – рифма. Что рифма, это просто ключ, который открывает новую дверь, бац – срифмовал, повернул и оказался в совершенно незнакомой местности. Стоишь, оглядываешься, и надо двигаться дальше. А когда стихи не пишешь, то ключ на серебряной цепочке серебряного века вешаешь на шею.

Так что не обижайтесь.

И еще, что поэзия в большинстве своем должна быть темна и непонятна непосвященным. Раз она идет от камлания, заклинаний и завуалированных просьб к богам. Если она идет от шаманства и искр шампанского.

Стихи же самого Казимира были на удивление плохи, балансируя между откровенной неумелостью и внезапными прорывами в пошлость.

В это же время, что кружившийся голубь Уильям и старуха Агатова, на улице находилась соседка Кима – Аглая Тихоновна Печерская. Бывшая роковая дама. Ныне – консультантка на пенсии, внимательно следившая за ситуацией во дворе, которая менялась редко.

Аглая Тихоновна Печерская третий год читала роман Валерия Брюсова «Огненный ангел» и не могла дочитать. Роман был издан в мягкой обложке и за эти три года успел сильно истрепаться – обложка кое-где надорвалась и поцарапалась, страницы загнулись. Книге это шло. Аглае Тихоновне отнюдь.

Она, бедная, как забуксовала на сто двадцать третьей странице, так и ни с места. Ни туда, ни сюда. Внук Гера Корчевников, обычно равнодушный к делам бабки, сочувствуя, говорил, брось ты эту ерунду, Аглая, ведь сплошное упадничество и декаданс! Печерская не бросала, все одно дочитаю, твердила с утра до ночи.

Я – она.

Казимир думал.

Женщины, которых на сайте называли, независимо от возраста, невыносимо жеманным словом «девушки», особенно в применении его к семидесятилетним усатым пиковым дамам, делились на несколько основных категорий. Коим предшествовали резюме. Часто рифмованные.

Категория «Женщина, знающая себе цену». «Я с безразличием слушала тебя… И от речей твоих почти зевала… Мой мальчик! Там где ты учился ездить по ушам… Я много лет уже преподавала… Ненавижу обман! Не люблю разочаровывать людей, поэтому предпочитаю общаться с теми, кто уже знает, что я с вредным и капризным характером».

Или.

Категория «Женщина, очень хорошо знающая себе цену». «Не ищу развлечений. Ищу только то, что написано в моем профиле. Не настроена на долгую переписку (приветствуется реальная встреча). Без фото, с мутными фото, с фото в темных очках, с фото около чужого автомобиля, и женатым не отвечу».

На резюме, остроумными дамами писались контр-резюме:

Категория «Женщина, знающая цену предыдущим двум женщинам». «Девяносто пять процентов женщин ищут какого-то такого мужчину! Причем, по приметам это один и тот же мужчина. Страшно порядочный, адски непьющий, добрый, материально и жильем обеспеченный, с маниакальной любовью к чужим детям и разведенным женщинам и, несмотря на все эти достоинства, он почему-то все еще холостой! Никто никогда его не видел, но все убеждены, что он где-то есть… Ну, вдруг он все же существует… Дайте, пожалуйста, посмотреть!».

В разделе «Объявления» на сайте публиковалось следующее:

«Ищу мужчину любящего сосать бритый и ухоженный член».

Казимир пугался и убегал.

Седьмого числа, во вторник вечером, Казимир решил поменять отчество «Ромуальдович» на «Арнольдович», по крайней мере, друзей и вообще людей относящихся к нему предельно доброжелательно, он попросил называть его именно так. А потом услышал, как сосед по лестничной площадке – Вениамин – самый младший сын в обширной семье Гавриловых, поет замечательную песню про макароны. Казимир Арнольдович старательно переписал слова в новый красивый, с символикой страховой компании блокнот, внимательно вслушиваясь в кухонную стену, а точнее в то место где висела старая газовая колонка.

«Люблю я макароны,

Любовью к ним пылаю неземною.

Люблю я макароны —

И что хотите, делайте со мною!

Для вас это – ерунда,

Подумаешь, еда!

Но вы полейте их томатом,

Посыпьте чёрным перцем,

Смешайте с тёртым сыром,

Запейте их вином.

Поймёте вы всем сердцем —

Какое это чудо,

Потом вам станет худо,

Но это уж потом.

Вельможные персоны

Худеют по диете – и напрасно,

Им снятся макароны,

А надо есть пилюли да лекарство.

А я – человек простой,

Хотя и не худой.

Залить их доверху томатом,

Набить их чёрным перцем,

А также тёртым сыром

И молодым вином.

И знаю я всем сердцем,

Что нет на свете блюда,

Вкусней чем это чудо,

Вреднее чем оно.

Люблю я макароны,

Хоть говорят: они меня погубят,

Люблю я макароны,

Хотя моя невеста их не любит.

Но я приготовлю их

Однажды на двоих.

Уж я их так полью томатом,

Посыплю чёрным перцем,

Смешаю с тёртым сыром

И дам запить вином.

Поймёт она всем сердцем,

Какое это чудо,

Потом ей станет худо,

Но это уж потом.

Люблю я макароны,

Хоть говорят: они меня погубят,

Люблю я макароны,

Хотя моя невеста их не любит.

Но я приготовлю их

Однажды на двоих.

Уж я приготовлю их

Однажды на двоих!».

Прекрасные слова песни, как выяснил Казик, принадлежали поэту Юлию Киму, а музыка какому-то цирковому борцу Вертмюллеру.

На следующий день, школьная любовь Казимира Светлана Хотьубеева позвонила рано утром, чтобы сообщить преприятнейшее известие о проведении встречи выпускников. Прошло то ли тридцать, то ли сорок лет со дня окончания десяти классов, и народ решил собраться. Ну как народ, Светка с Наташкой Зеевой.

И еще Лялькой Чубинидзе.

О, эта Лялька Чубинидзе!

Казимир твердо знал, что нельзя быть искренним с людьми, и открыто говорить о любви с дамами. Искренность женщинами всегда воспринималась как слабость. Они сразу начинали считать Казимира размазней и не преминули бы в удобном случае пнуть по больному месту. Да и в неудобном, тоже. А этих больных мест у Казимира было – вагон и маленькая тележка. Вот хоть взять тот случай с Лялькой…

Светка Хотьубеева работала в поликлинике не-пойми-кем, а точнее Казимиру было лень разбираться, и он просто знал – в поликлинике. Но не врачом. Может быть, лаборантом? По крайней мере, она рассказывала, что анализы им приносят в непомерно больших количествах и такой же таре. Кал – в белых ведерках из-под майонеза, мочу – в полуторолитровых прозрачных сикалках из-под лимонада «Буратино». Хорошо, что кровь медсестры сами берут в колбочки, а то бы и ее носили литрами, как вампиры.

Казимир сдал деньги на встречу выпускников. Получилось даже со скидкой. Собирали по две тысячи сто рублей, но ему Хотьубеева сказала – с тебя тысячу пятьдесят… как с человека с яркими творческими наклонностями… то есть малоимущего и сильно бухающего польского аристократа. Никитин был художник и алкоголик. И тем и другим он был в прекрасном прошлом, о котором вспоминал с теплой тоской и дымчатым розоватым флером. Вообще он был бывшим. Таким, каким после семнадцатого года стал какой-нибудь степной помещик Хренов или служивый дворянин Чикалкин. «Бывшие» и все тут. Почти вычеркнутые из жизни.

Встречались в «Доме крестьянина» на улице Помяловского.

В столовой на первом этаже.

Казимир взял с собой свое главное творение – картину, написанную в девяностые годы, на волне всеобщей художественной эйфории, переходящей в длительную инсталляцию. Взял, чтобы похвалиться, доказать одноклассникам свою значимость и состоятельность. Холст в роскошной деревянной, винтажной, под старину раме, размером метр десять на полтора, название – «Бетховен слушает «Аппассионату». Там все было как обычно, только наоборот. Ким называл этот стиль «Предмодернизм после постэкспрессионизма». Пипеткин говорил – бред-модернизм.