Читать книгу Чёрный дом - Олег Мальчихин - Страница 3

Большую часть своего детства я провел с бабушкой. Последнее десятилетие двадцатого века выдалось суровым и смутным для нашей страны. Бабушка, смотря новости, причитала, что опять дом взорвали, что опять Ельцин пьяный, что все перевернулось с ног на голову и непонятно, что будет дальше. Мне тоже тогда было многое непонятно.

Родители, видимо, также пытались понять, как жить на голове, когда ты привык на ногах. Поэтому я был с бабушкой гораздо чаще, чем с ними.

Бабушка торговала на рынке. Продавала все что не попадя: от одежды до семечек, которые сама обжаривала с солью. Меня она очень любила брать с собой на рынок. Я бегал по рядам, лепетал смешные слова, задавал глупые вопросы, но, самое главное, я сообщал всем, что я здесь с бабушкой и что она во-о-он там торгует.

– Мам, ты на эти кроссовки ценник поменяй, а то в магазине у рынка точно такие же в три раза дешевле, – сказал отец, который был на рынке с нами. Он ходил, осматривая рынок, сравнивая цены, определяя, какой товар сегодня идет лучше. Но главной функцией было сохранение безопасности бабушкиной палатки.

– В три раза?! – удивилась бабушка и, разулыбавшись, добавила: – А я уже две пары продала. Вот люблю с Олежкой торговать, – она потрепала меня по голове, – с ним все влет разбирают.

– Ну смотри. Я в бистро, если что, – сказал отец и ушел.

Бабушка жила в деревянном двухэтажном доме, состоящем из двух подъездов. Всего шестнадцать квартир. Дом располагался в самом старом районе сравнительно молодого городка горняков. Сам дом тоже был немолод, скорее всего, ровесник города. Некогда свежие брусья, пахнущие тайной лесной жизнью, были уже совсем черные.

– Баушка, – говорил я, – когда я вырасту, я обязательно покрашу дом в белый цвет.

– Зачем? – удивлялась бабушка.

– Ты же сама говорила, что, положа руку на сердце, в этом доме живут только пьяницы и фулиганы. Это так, потому что он черный, я точно знаю. А вот когда я его покрашу, то все будет хорошо. Пьяницы станут не пьяницами, а фулиганы будут хорошими.

Бабушка слушала, улыбаясь. Я и сам сейчас улыбаюсь, вспоминая свои легкие детские умозаключения. Все бы так просто было в жизни: покрасил себя – и начинай жизнь с чистого листа. Как фильмы сейчас, старые добрые черно-белые советские фильмы, раскрашивают. Точно так же, только наоборот.

– Это будет новый способ кодировки от пьянства, – шутила надо мной бабушка. Иронии я, конечно, не понимал.

– Буду всех от пьянства лечить, когда вырасту! – твердо решил я, но не на шутку испугался одной лишь крапинки от целой мысли: а если я сам стану пьяницей? – Ба, – так сокращенно я иногда обращался к бабушке, – а может, мне сейчас закодироваться? Чтобы я никогда не стал пьяницей.

Бабушка рассмеялась:

– Ты и так закодируешься, глядя на все это.

Тогда я в силу своего возраста не мог в полной мере осознать всю полноту и глубину сказанного. Но, однако, я успокоился и поверил бабушке на слово. Кто, если не бабушка, скажет точно. Я был уверен, что бабушка знает все.

– Ба, а как становятся пьяницами?

– Очень просто: в водку добавляют маленького червячка, человек своим глазом не может его увидеть. Выпьешь с ним водку, и все. Питается он только спиртным и от этого растет. Чем больше становится червь, тем больше водки он требует от человека. Когда я была маленькая, такая, как ты, у нас в деревне умер один пьяница, его разрезали, а там вот такой червь этот, – бабушка вытянула руку, обозначая размер червя, – белый, склизкий и водкой пахнет.

Я с ужасом смотрел на бабушкину руку, и вместо руки мне мерещился этот самый склизкий червь. Сказанное бабушкой вызывало вопросов больше, чем дало ответов. Зачем добавляют этого червя в водку, если знают, что человек станет пьяницей? Но больше всего меня интересовал вопрос: как бабушка могла быть такой маленькой, как я? Этого не может быть. Я уверен, что она уже родилась старенькой, полненькой, с дряблой кожей и седыми волосами. Скорее всего, даже со вставной челюстью и сразу в очках. Нет, она не могла быть маленькой, играть в песочнице, бегать босиком по траве и играть в куклы. Я ведь бабушку другой не видел, а значит, и не было ее другой. Вообще, ее не было до меня.

Около дома на лавочке обычно сидели старики и бабульки. Сидели они каждый день, состав, конечно, менялся, но заседания никогда не отменялись, даже в самый дождливый день они находили момент затишья и мгновенно материализовывались во дворе на лавочке.

– День добрый, Мария Иванна! – кто-то из сидящих поздоровался с бабушкой.

– Добрый, добрый! Все загораете?

– Да уже догораем, – сострил дедок из соседнего дома. Все засмеялись.

– Вы, Петр Алексеевич, как всегда, шутите, – ответила бабушка.

Бабушка тоже, бывало, присоединялась к этим посиделкам. Я обычно располагался рядом: либо в песочнице, либо на качелях, либо на лазелках. В общем, обитал в радиусе зрения бабули. Так развлекался я в компании таких же, как и я, внуков-бедолаг. Помимо «внуков» с нами играл еще Валерка. Он был сам по себе. Его мать, сторчавшаяся алкоголичка Светка, жила над бабушкой. Квартира была всегда полна разномастной местной блатоты, постоянный праздник: музыка, водка, хотя чаще всего спирт, танцы, блядки. Помимо самого младшего Валерки у нее было еще двое детей: Аленка и Андрейка. Они уже ходили в школу, тем самым мне они были неинтересны. А Валерка был немногим старше меня, и ему я даже завидовал, было в чем: гуляет, сколько хочет, где хочет, когда хочет. Звал я его просто – Ваейка. Сначала не мог выговорить имя, а потом по привычке.

– Выходи с КамАЗом своим играть! – увидев меня, попросил Валерка. Своих игрушек у него не было, надежда была только на нас, внуков-бедолаг.

Я просящими глазами посмотрел на бабушку. Я бы с радостью остался гулять на улице, играя с Валеркой в песочную логистику.

– Нам некогда, – ответила бабушка. – Вынеси Валере какие-нибудь машинки, а мы домой.

Свой самый любимый КамАЗ я, конечно, дать не мог. Не то чтобы я жадина или того хуже – говядина, но ведь во всей округе из детей такой только у меня. Детский КамАЗ размером с дворовую собаку. Кабина была ярко-красная, хотя изначально она была желтая. Тоскливый бледно-желтый цвет был мне не по душе. Сложно сказать, почему он мне так не понравился, но я стал просить, чтобы мне покрасили кабину в красный цвет. Исполнить мою прихоть взялась бабушка. Она купила банку густой кровавой краски, плотно стянутую кисть и измазала всю кабину красными пятнами, еще и разными слоями: где толсто, где просвечивает. КамАЗ был изуродован. Отец долго матерился, увидев сие творение. Затем взял шкурку, содрал всю краску с кабины, а затем, аккуратно макая губку в разведенную краску, легкими касаниями похлопывал по кабине. На следующее утро я был полон счастья – кабина была красная, да еще покрашено так, что и не заметишь, что вручную перекрашено. Я даже стал врать во дворе, что у меня теперь два КамАЗа: с желтой кабиной дома стоит, а с красной кабиной я беру на улицу играть. Потом отец прикрепил к машине брызговики из плотной резины и еще к кузову сделал борта. После такого рестайлинга я не мог дать кому-то мой КамАЗ. Тем более он у всех ассоциируется со мной, а тут еще и с Валеркой будет? Так не пойдет.

Не знаю, какую жизнь прожила бабушка, но была она немногословна, всегда подозрительна к людям и всегда готова либо дать отпор, либо сама идти в бой. Свое недоверие к людям бабушка пыталась привить мне с малых лет. По сто раз на дню я слышал одно и то же: «С незнакомыми не разговаривай», «Если угостили – не ешь, скажи спасибо и положи в карман, а потом выброси» и все тому подобное.

Когда мы уходили из квартиры, то бабушка оставляла включенным радио. Громкость выбирала такую, чтобы и соседям не мешало, хотя таким соседям, как у нее, вряд ли можно помешать, но в то же время если прислушаться, то слышно, как бубнит монотонное радио, и создавалось впечатление, что хозяйка в квартире. Если бабушка оставляла квартиру на ночь, например, уходила к тете Гале или уезжала к нам, то вдобавок к радио она вешала на кухонное окно плотное покрывало и оставляла включенным свет. Днем свет лампочки не пропускало покрывало, а в темное время суток создается впечатление, что свет на кухне горит, пусть странный и тусклый, но он есть.

Помимо этого, бабушка предусмотрительно оставляла замычки в двери, ведущей из прихожей в квартиру. Замычками она называла небольшие бумажки, которые она перед уходом зажимала между дверью и наличником в разных местах. Если кто-то открывал дверь, то замычки выпадали и затем можно было обнаружить, что в квартире побывали незваные гости.

Дверь в квартиру бабушка открывала спокойно, хотя и вглядывалась внимательно в замок. Прихожая была не очень большая: подставка под обувь, рядом с которой висела большая ложка для обуви, ручка, которая заканчивалась головой лошади и которую я раньше использовал для игры во всадника, коврик, шкаф для одежды и две двери: одна в туалет, другая в квартиру. Перед тем как открыть дверь в квартиру, бабушка подолгу рассматривала замычки, на тех же местах они или нет. Если замычки на своих местах, то мы спокойно заходили, а если нет, то… То не знаю что, замычки всегда были на своих местах.

В этот раз бабушка проделала ту же процедуру и мы окунулись в прохладную квартиру. На кухне само с собой разговаривало радио.

Я сидел на подоконнике у открытого окна и гладил кошку. Кошка у нас появилась совсем недавно и совершенно случайно. Я просил, умолял, рыдал, требовал завести котенка, но все без толку. И мама отказывалась, и бабушка. А тут к отцу пришел его давний знакомый с красивой, пушистой и абсолютно белой кошкой. Он прожужжал все уши о том, что когда-то где-то отец его спас от смерти, благодарил бабушку за сына, маме говорил, как ей повезло с мужем, а мне подарил резные нарды и завещал гордиться отцом. К моменту, когда этот знакомый отца напился до умопомрачительного состояния и за ним приехала жена, кошка, окончательно испугавшись, затихарилась так, что ее не смогли найти. Отец пообещал потом привезти ее хозяину и так, собственно, и сделал через несколько дней. Вернулся обратно тоже с кошкой и сообщил, что его друга посадили. Кошку оставили у бабушки.

Под окном росла крепкая береза, на которую мне всегда хотелось залезть, как кошка, но бабушка запрещала это делать. Скорее всего, я бы и не смог в своем возрасте покорить кудрявую вершину черно-белого ствола.

Я и сам не понял, как из-за угла вывернул высокий мужчина с черными волосами, разбавленными крапинками седины. Он подошел к окну, посмотрел на меня своими черными глазами так, что меня насквозь пронзил ужасающий страх. На лице у мужчины был огромный шрам, рассекающий обе губы.

– Хозяйка дома? – спросил он у меня.

– Баушка! – я спрыгнул с подоконника, но все же не убежал далеко. Страх сменился любопытством.

– Чего тебе? – спросила бабушка у мужчины.

– Мать, есть воды попить? – спросил он.

Бабушка налила в пол-литровую банку воды и дала мужчине. Он принялся жадно пить, хлюпая и громко глотая. Я от удивления даже рот открыл и стал откровенно рассматривать руки мужчины. На одной руке отсутствовали указательный и большой палец, на другой не было указательного, безымянного и мизинца. Я рассматривал бугристые розоватые шрамы на местах, где должны были быть пальцы.

– Что смотришь? – зло спросил мужчина. Я испугался и, ничего не сказав, убежал в комнату.

Отец пришел домой под вечер уже изрядно выпившим. С ним были два ящика пива и знакомый, у которого из-под закатанных рукавов синими узорами расползались непонятные для меня лабиринты и надписи.

– Мам, мы посидим тут сегодня, а то завтра Томка приезжает. Может, ты с Олежкой к Гальке с ночевкой пойдешь?

– Хорошо, – согласилась бабушка, как будто у нее был выбор. – Только пива нам тоже дай тогда.

Отец передал бабушке две бутылки еще ледяного пива. Наверное, купили в павильоне у сворота к дому, раз не успело нагреться.

– А, мам, у нас что, Соня переезжает? – спросил отец про бабушкину соседку.

– Нет вроде. А что?

– Да там ребята какие-то на «каблучке» через окно вытаскивали что-то… – Отец обратился к своему знакомому: – Ну-ка пойдем-ка!

Они бегом выскочили на улицу. Мы с бабушкой вышли следом. Машины уже не было. Окно соседки Сони было небрежно открыто, через подоконник на улицу свисала сорванная тюль и тянулась размотанная видеопленка. Отец заглянул в темную квартиру и выругался.

– Подумал ведь еще, что обносят!

Пока бабушка и папа со знакомым суетились по поводу обворованной квартиры соседки, я побежал в комнату по очень важному делу. Я забрался в шкаф к маминому халату и втянул в себя глоток воздуха. Я скучал и ждал, когда приедет мама, и спасался тем, что время от времени нюхал мамин халат и представлял, что она здесь – с нами. Наверное, если у меня была прошлая жизнь, то я был собакой и просто еще не успел отойти от собачьих привычек.

Перед самым выходом я все-таки решился полюбопытствовать о том, что такое странное на руках у папиного знакомого.

– А что у вас на руках? – спросил я.

– Это еще что, смотри, пацан, – он стащил с себя рубаху.

Я хлопал непонимающими глазами, глядя на его тело. Надписи, женщины, звезды, кресты, церковь, опять надписи – все это кружилось в умопомрачительном синем танце на его животе, груди, плечах, перетекало на руки и, кажется, стекало по ногам.

– Как это на вас оказалось?

– Понимаешь, пацан, – он присел на корточки ко мне, – раньше я работал в газетной типографии и случайно упал на печатный станок, и то, что должно было оказаться в газете, напечаталось на меня. Теперь так и живу, как человек-газета.

Они с отцом расхохотались. Бабушка недовольно взяла меня за руку и потащила к тете Гале. Всю дорогу я представлял, как этот мужчина падает на огромный станок, который почему-то на гусеничных колесах едет по горам, гремит и постоянно выплевывает из себя газеты. Конвейер выплеванных, никому не нужных газет, которые бабушка потом порежет, изомнет и сложит в ящичек в туалете. Так и выскакивают из станка: газета, газета, газета, этот мужик, опять газета, еще газета.

К тете Гале в гости мы ходили часто. Чуть ли не каждый день, но иногда не бывали у нее подолгу: неделю или больше. Бабушка и тетя Галя периодически находили повод для скандала и обещали друг другу, что знаться больше не будут. Меня всегда смешили их скандалы, мне казалось, что они просто играют. Двоюродная сестра Дина хоть и была меня старше на немного, но ощущала себя вполне взрослым членом семьи и серьезно поучала меня, что нехорошо смеяться, когда другие ругаются. А я все равно смеялся, мне было забавно наблюдать, как два взрослых человека с пустого места начинали кричать и обвинять друг друга во всех смертных грехах, при этом вспоминая такие давние времена, которых на мой детский взгляд не было вовсе. Таких скандалов я видел тысячи, но ни разу не видел того, как происходило примирение. Я начинал скучать по Дине, а потом бабушка сообщала, что все помирились и сегодня идем в гости. Почвой для примирения чаще всего была мама. Бабушка с тетей и без того без конца обсуждали каждый мамин шаг, который, конечно же, был неправильный, по их мнению, а после длительного отсутствия за такое промывание косточек они брались с особой жестокостью.

Так было и сегодня: бабушка с тетей распили две бутылки пива, обсудили маму, немного повздорили из-за какой-то ерунды, а потом тетя Галя уложила нас спать. Укладывала она нас спать исключительно на пол. Бросала какое-то старое покрывало, на него старую протертую простынь, две неудобных комковатых подушки и одно одеяло для тепла. Бабушка и дома всегда спала на полу, а мне вот было непривычно. Твердый пол, неудобная подушка и одеяло, которого всегда не хватало. Ночью, чтобы не мерзнуть, я сворачивался в клубок, как котенок, и прижимался к большому теплому боку бабушки. Был еще один минус ночевки у тети Гали: бабушка не рассказывала на ночь сказку. Дома я всегда перед сном слушал каждый раз новую сказку об увлекательных приключениях некоего Олега. Это был и я, и не я одновременно. Я всегда хотел быть им, героем бабушкиных сказок, и для себя в голове я им был.

Когда на следующий день мы вернулись домой, мама уже приехала. У нее закончилась смена в летнем школьном лагере, и я знал, что ближайшие два месяца она будет со мной, пока не закончится лето. Мама привезла несколько огромных пакетов с различными шоколадками, соками, фруктами. Одним словом, она привезла рай.

Мы сидели на кухне. Наконец вся семья оказалась в сборе. Отец сидел с торца стола прям в углу кухни, рядом сидела мама. Бабушку за столом я видел редко. Она всегда стояла напротив стола, уперевшись в кухонный шкаф. В таком положении она была даже во время еды. Отец принялся увлеченно рассказывать о том, как сегодня полдня в доме была милиция, как плакала соседка Соня, жалуясь на то, что еще не рассчиталась с долгами за новый телевизор, видеомагнитофон и музыкальный центр, а их уже украли, потом он принялся говорить о рынке, строить планы на открытие торгового павильона. Бабушка иногда кивала в знак согласия, иногда неодобрительно смотрела, но ничего не говорила. Мама тоже слушала молча.

У соседки сверху, Светки, как обычно, было шумно. Играла музыка, слышался то хохот, то громкая нецензурная брань. Было слышно, как мужчина из Светкиной квартиры кричал в окно, а тем временем в наше окно нервно и противно полузвонко постучала босая нога. Бабушка поспешила открыть форточку.

– Теть Маш, меня татарин зарезать хочет! – прокричала нога. Это был Андрей, старший сын Светки.

Отец открыл окно, и в нем появился сам Андрей. Кудрявый босоногий подросток в уляпанной футболке, размера на три больше нужного, висел на жилистых руках в окне. Отец помог ему забраться в квартиру. Андрей, дрожа, сел на полу к холодильнику.

– Можно попить? – спросил он, глядя испуганными белесыми глазами.

Бабушка дала стакан с водой. Андрей ухватился за него, как ребенок в самую любимую игрушку. Стакан трепыхался в руках, половина содержимого все-таки ускакала на пол.

– Что случилось-то? – спросил отец.

– Татарин, татарин, падла, зарезать хочет! Мать гонит меня из дому, а мне идти некуда, ну татарин и схватился за нож и кричит, что зарежет. Я в окно, прыгать высоковато, я к вам. А он, падла, по спине полоснул, – Андрей продемонстрировал дырку на футболке, под которой виднелась кровавая царапина.

Отец взял из шкафа среднего размера нож, аккуратно прижал его в носок и пошел к выходу.

– Коля, не надо, не ходи! – засуетилась бабушка.

– Я просто поговорить с ним иду. Совсем уже дурак, на пацана с ножом кидается.

Отец ушел к Светке. Бабушка с мамой прильнули со стаканами к стене, чтобы получше слышать происходящее наверху. Андрей продолжал сидеть на полу у холодильника, обхватив руками колени. Его не переставало трясти. Я уселся рядом с ним.

– А пойдем поиграем? – предложил я Андрею.

Он смотрел на меня выпученными глазами, полными ужаса. Ужас наполнил глаза до краев и стал медленно вытекать соленой слезой. Я вглядывался в этого испуганного чумазого подростка с нескончаемым количеством ссадин и царапин, с разбитыми коленями, в грязной и порванной одежде. Андрей неуклюже размазал рукой слезы по лицу и посмотрел на меня, оскалив свои желтые зубы. Лужа от пролитой воды под ним стала больше.

Отец вернулся не скоро и изрядно выпившим. Он молча протопал тяжелыми шагами на кухню, достал из носка нож и сказал:

– Можешь идти домой, татарин тебя не тронет. Завтра скажешь, извинился он или нет.

– Я боюсь, дядь Коль! – проблеял Андрей.

– А ты не бойся. Если хоть пальцем тронет, скажешь мне.

Андрей, уже сменивший промокшие шорты на старые спортивные штаны моей мамы, пошел к себе. Наверху сначала долго смеялись, потом включили музыку и продолжили веселиться.

Прошло почти два месяца. Умер шутливый старичок Петр Алексеевич. Шутил, что догорает этим летом, вот догорел к сентябрю. Тех, кто обворовал квартиру Сони, так и не нашли. Ей пришлось залезть в еще большие долги, чтобы восполнить хотя бы телевизор. Татарин, который стал часто зависать у Светки, все так же продолжал гонять Андрея, приставал к Аленке, что той пришлось сбежать из дома, а Валерка почти сутками шарахался во дворе один. Бывало, после прогулок во дворе мама звала его к нам пообедать. Тот сметал все, что было, одним махом, не жуя. Я же ел плохо, тем более, в отличие от Валерки, я еще различал вкус: котлета – вкусно, а рис – нет. Бабушка устраивала соревнования: кто быстрее съест, тот получит конфету. Я знал, что в любом случае мы оба получим конфету, но все равно старался выиграть в этой пищевой дуэли. Не выиграл ни разу.

В тот день родители уехали в лес за грибами. Я слезно просил взять меня с собой. Кстати, года через три я так же слезно просил не брать меня с собой и оставить дома. Мы с бабушкой остались вдвоем.

Днем у Светки была тишина, отсыпалась, видимо, после очередной попойки. Было слышно, как несколько человек, громко топая, поднялись наверх. Долго стучали к ней. Потом к соседям по этажу. Никто не открывал. Потом постучали к нам. Бабушка посмотрела в глазок и открыла.

– Здрасьте, участковый, – представился мужчина в милицейской форме. – Сальникова у себя?

– Здравствуйте. Не знаю. У нее тихо, наверное, нет ее. А вообще, мы с внуком только пришли, так что извините.

– Баушка, ты что, мы сегодня же весь день дома! – я поспешил поправить бабушку.

– Ну ясно все, – сказал участковый, а тем временем в подъезде появился Андрей. – О, ты-то мне и нужен. Ключи от квартиры есть?

– Есть, – выпалил, ничего не поняв, Андрей.

– Ну пойдем. А вы возьмите паспорт и пойдем к Сальниковой. Понятой будете.

Когда Андрей и участковый пошли наверх, бабушка погрозила мне пальцем:

– Сколько раз тебя учить?! Не вмешивайся, когда старшие разговаривают! Такой же, как мать, ротозявый. Если я что-то говорю, значит, я знаю, что говорю. Если спрашивают у тебя, правда или нет, нужно сказать, что правда. Понял меня?

Я кивнул.

Бабушка взяла паспорт, аккуратно упакованный в полиэтиленовый пакетик из-под молока, и мы отправились к Светке. В квартире помимо участкового было еще много народу, еще милиционеры, какие-то строгие и недовольные женщины. Светка сидела на стуле в наручниках. Андрей стоял у стены, опустив голову, и постоянно пытался то ли укусить свою нижнюю губу, то ли облизать.

– Я вам говорила, что нельзя детей в таких условиях воспитывать, – сказала одна из недовольных женщин.

Действительно, квартира для жизни была малопригодна. На полу валялись бутылки из-под водки и пива, окурки и пепел, какие-то пакетики, разбросаны шприцы, темные бутылечки, огрызки засохшего хлеба. Также весь пол был истоптан чьими-то грязными следами. Полная антисанитария. В квартире был еще невыносимый запах спертого табака с вкраплениями человеческой гнили. Штор на окнах не было. Межкомнатных дверей тоже. Их заменяла своеобразная конструкция из пленки магнитофонных кассет, которая расползалось от дверной перегородки до пола.

Бабушке продемонстрировали пакетик с сушеной травой, несколько шприцов, какие-то ампулы. Бабушка посмотрела и расписалась, где сказали. Светку увезли на милицейском уазике, Андрея и Валерку, которого нашли во дворе, увезли на «Волге» в приют. Впоследствии их отправили в детский дом, который находился прямо за холмом у нашего дома.

Мы вышли с отцом из магазина. На душе было по-осеннему грустно, несмотря на то что на дворе весна. Отец достал сигарету и закурил. Тут же подскочил парень, примерно мой ровесник. Это был Валерка. Крепкий подросток с опустошенными глазами, ничего общего с тем голодным и беззащитным Ваейкой.

– Мужик, дай закурить! – попросил он.

– Валерка, ты, что ли? – узнал его отец.

– Я. А ты… – Валерка немного замялся. – А, дядь Коль, ты, что ли? Не узнал сразу.

Отец достал сигарету и протянул Валерке. Интересно, мне он всегда рассказывает о вреде курения и грозит голову оторвать, если увидит меня с сигаретой, а Валерке вот так запросто сам протягивает бумажную трубочку с табаком. А мы почти одного возраста с ним. Одобрил бы отец, если б мне какой-нибудь мужик так на улице дал сигарету, попроси у него я?

– Как мать, как брат, как сестра? – любопытствовал отец.

– Мать сидит уже третий раз и все за наркотики, Аленка не знаю где. Андрюха тоже сидит. Он с друзьями двух девчонок изнасиловал и зарезал. Неделю насиловали их и резали постепенно. Двадцать пять лет дали.

– Вот это да! – отец смачно плюнул. – Знал бы я тогда, когда этого ублюдка татарин зарезать хотел, сам бы его прирезал. Одного спас, а он двоих убил.

Вот так происходит жизнь. И у всех она практически одна и та же, одного цвета, только оттенки разные. Все живут эту пресловутую смешную, безвкусную, пресную жизнь, которая выцветает с каждым днем все больше. А я не живу. Стою смотрю…