Читать книгу Странный человек из Портленда - Олег Николаевич Жилкин - Страница 1
ОглавлениеКогда я сомневаюсь в том, что я написал, я спрашиваю мнение своей подруги:
– Мне кажется я пишу неровно – говорю я ей.
Подруга подходит к окну и говорит мне:
– Смотри, за окном идет дождь, он идет ровно или неровно?
Она права. Как же она права. Она ничего не понимает в литературе, и все же, она понимает в чем-то больше, чем я.
– Правильно котик срет, но неправильно кладет.
Очень смешно, но я испытываю облегчение. Я – дождь. Очень неровный, но иду постоянно.
После выигрыша лотереи гринкард у нас было еще полтора года, чтобы подумать: а надо ли это нам? Надо ли рисковать своим комфортом ради весьма неочевидных выгод эмигрантской жизни? Мы слагали плюсы и минусы в столбик, и выходило, что ехать нам никуда не надо, но в остатке оставалось чувство, которое говорило мне: тебе выпал шанс, а ты трусишь! Не ты ли мечтал о дальних странах, не ты ли всегда хотел попробовать начать с чистого листа? Что если тебе повезет, что если ты сейчас отказываешься от своей судьбы, от возможности, о которой ты будешь жалеть всю свою оставшуюся жизнь?
И мы пошли на этот риск. Это как в кино – ты всегда ждешь от героя решительных поступков ради сохранения динамики сюжета. Мы восхищаемся героями, даже если в итоге их ждет крах, разочарование, внезапная гибель. Настоящая жизнь в сознании обывателя всегда связана с риском, пусть он сам себе и не может позволить подобной роскоши, но, покупая билет на сеанс, он требует, чтобы герои за эти деньги лезли из кожи вон, удовлетворяя его нереализованную потребность к действию.
Америка для меня была страной мифической. Я никогда не думал о том, что когда-нибудь проживу там шесть лет, а тем более, стану гражданином этой страны. Даже сейчас, оглядываясь назад, я с удивлением всматриваюсь в свой «американский» опыт и он мне кажется нереальным сном, в который я погрузился после укола сильного снотворного. И вот я проснулся спустя семь лет и пытаюсь вспомнить все, что там со мной происходило, чтобы как-то задержать ускользающие воспоминания. Так часто бывает во сне: если не записать, то через день уже забудешь, что тебе снилось.
Да только хочется ли мне вспоминать то, что со мной было? Скорее всего нет. Я с большим удовольствием вспоминаю, как я от туда сбежал, словно и в самом деле провел шесть лет в тюрьме. Мне это немного странно, и все же, я не могу диктовать своим чувствам какие-то иные эмоции, убеждать их, что это не так, пытаться призывать их к дисциплине и ответственности. Все так. Я провел в тюрьме эти шесть лет. Я чуть там не умер. Или все-таки умер? Стал зомби, стал кем-то еще?
Я вспоминаю свои первые годы в Америке. Поначалу все давалось сравнительно легко. Я был на адреналине. Я перестал испытывать чувство постоянной тревоги, все, что я планировал, каждый пункт плана выполнялся. Но постепенно в мою жизнь стало входить напряжение. Сначала едва заметное, что-то вроде чувства некоторого твоего несоответствия, неловкости. Я стал замечать, что мне не с кем поделиться своими мыслями, кроме жены. Я все чаще заполнял свое одиночество тем, что писал в социальных сетях всякий беспокоящий меня бред, который был совершенно далек от насущных проблем, занимающих моих соотечественников в России. На работе я слушал американские радиостанции, пытался уловить контекст передачи и полемизируя с авторам, делился с российской аудиторией тем взглядом на мир, который принят в американском обществе, пытался показать, насколько он отличается от того, к чему мы привыкли у себя в России. Когда я понял, что это никому не интересно, то начал включаться в российскую полемику, но я чувствовал, что все больше отрываюсь от реальности, никакого прорыва в области межкультурной коммуникации не случилось, я становился маргиналом со все более неустойчивой нервной системой, которая рано или поздно должна была себя как-то проявить.
Первый раз это случилось после эфира на местном русском радио, куда я пытался устроиться ведущим. После того, как я прослушал программу в записи, у меня случилось несварение желудка. Всю ночь я катался по полу, а под утро попросил жену отвезти меня в госпиталь.
Впоследствии подобные приступы стали случатся у меня регулярно. Боль была нестерпимой. Мне кололили обезболивающие. Я чувствовал, что во время приступов я впадаю в истерическое состояние. Я догадывался, что источником проблем может служит моя психо-соматическая реакция на затянувшийся стресс. Стресс снять не удавалось ни алкоголем, ни легкими наркотиками, легальными в нашем штате.
Когда спустя шесть лет жизни в Америке, я приехал в Россию в двухнедельный отпуск, я понял, что не хочу возвращаться. Что у меня нет сил, чтобы заставить себя сесть в самолет и по доброй воле вернуться за решетку.
За шесть лет мы с семьей прошли большой путь. Двое моих детей, жена и я получили американское гражданство – то, ради чего мы и решились пересечь океан. Проект можно было закрывать – решил я. Но для жены это был слишком рискованный шаг. Возвращаться назад означало начинать жизнь сначала, в то время как в Америке у нее уже была неплохая работа в гостинице инспектором по контролю за качеством уборки в номерах, выплаченный на треть дом в хорошем районе, собака, кошка, взрослые дети, которые не собирались никуда возвращаться. У младшей, правда случались внезапные приступы ностальгии по России и она даже заводила речь о том, что ей бы хотелось пожить на родине некоторое время, чтобы решить для себя окончательно, хочет она остаться жить в Америке или может быть ей лучше вернуться.
Когда Маша заполняла анкету на получение американского гражданства, она указала в документах, что хотела бы поменять фамилию. Я был удивлен и огорчен одновременно. Она не спрашивала ни нашего совета, ни утруждала себя объяснениями своего решения. После часа раздумья, она записала себя Марией Айви.
Я принял решение вернуться один.
У меня уже не стало семьи в полном смысле этого слова. Да, у меня была жена, которая с огорчением наблюдала за моей деградацией, но ей было некогда, она работала, когда я отдыхал, а когда отдыхала она, работал я. Наши смены и выходные дни не совпадали, мы редко проводили свободное время вместе. Мои дети тоже уже выросли, и выросли они так, будто жили не в семье, а в чужом доме – каждая сама по себе. Я не слышал от них ни слов заботы, ни слов участия. Мы с женой были для них фоном, который обеспечивал их стабильное и комфортное состояние в этом мире.
Их не учили благодарить, выходя из-за стола, говорить по утрам: доброе утро или как-бы то ни было отмечать родительское присутствие в доме.
У них и без нас было полно своих дел. Они могли спать до обеда, а ночью бродить по дому в поисках еды.
Каждый получает то, что он заслуживает – мне знакома эта формула, и я с ней согласен. Пусть так, пусть я все это заслужил, тогда к чему была эта жизнь, к чему было создавать семью, пытаться найти в ней свое место, зачем поддерживать эту иллюзию семейной жизни? Не лучше ли сказать себе честно, что семьи нет, и что ты трудишься впустую, без результата, без надежды когда-либо получить отдачу? Ты не нужен никому. Ты уже наполовину мертв.
Так ли важно сейчас проводить этот анализ? Так ли важно сидеть и пытаться осознать все, что с тобой произошло? Может нужно быть как все, просто что-то делать, ходить каждый день на работу, приносить домой деньги, распределять их, оставляя что-то на текущую жизнь, а остальное вкладывать в будущее своих детей, в их образование, здоровье, отдых, наконец. Это считается правильным, на это уходят все наши силы. А что если это не такой уж и правильный путь? Что если он ведет в никуда? Если все свое время посвящать труду, вряд ли у меня останется время на раздумье. Вряд ли у меня когда-нибудь появится шанс постараться изменить этот алгоритм повседневности, найти в себе силы не делать того, что кажется самому себе неразумным, чтобы освободить время для занятий, посвященных самому себе, своим интересам и потребностям.
Я пишу сейчас – и это моя потребность. Что я могу или хочу делать вне рамок этой своей потребности? Практически ничего. Мне пятьдесят четыре года, я здоров, я все еще жив, у меня нет долгов, я в состоянии еще купить себе еду и заплатить за квартиру. Я очень на тебя рассчитываю, Господи!
Сегодня из Курска ко мне приезжает моя подруга. Мы знакомы с ней уже год. Мы познакомились с ней в Ессентуках, куда я приезжал осенью, чтобы оформить покупку маленькой квартиры в курортной зоне. Я купил ее в память о маме, похороненной на кладбище в Ессентуках шесть лет назад. Она умерла через год, как мы уехали в США. Я не успел застать ее в живых, мы простились с ней по скайпу, я прилетел уже на ее похороны. Я рад, что успел проводить ее. Маму отпевал пожилой священник в старой казацкой церкви. Был солнечный июльский день, и под сводами храма слова священника о том, что жизнь коротка и нужно уже сейчас задуматься над тем, как завершить ее достойно, запали мне глубоко в душу. Я провожал свою маму, она казалась мне торжественной и красивой. Я знал, как она страдала последний месяц своей жизни, но страдание не отражалось на ее лице. Она уже знала, что умирает и сделала все, чтобы подготовиться к своей кончине. Сделала последние распоряжения, соборовалась, попросила у всех прощение. Мы даже на прощание спели с ней песню по скайпу.
«Ридна мати моя, ты ночей не доспала,
Ты водила мене у поля край села,
И в дорогу далеку ти мене на зори проджидала,
И рушник вышиваний на щастя дала.»
Рядом с мамой оставалась только ее двоюродная сестра, которая очень помогла своим присутствием в те дни. Она была очень спокойна и мы действовали с ней слаженно и сообща так, словно всю жизнь прожили вместе. Я понял, как хорошо иметь кого-то близкого рядом с тобой в такие минуты. Мамина сестра на похороны не прилетела. Были только знакомые по Ессентукам, да и то не все, кого-то из своих подруг она не пожелала видеть. Мужчин, которые всегда окружали ее в течении ее жизни своим вниманием, не хватало, мне едва удалось найти людей, которые согласились бы донести ее гроб от машины до могилы.
Через год я вновь прилетел из Америки, чтобы вступить в наследство и поставить памятник.
Мама оставила на счетах порядка трехсот тысяч рублей и этих денег мне вполне хватало на то, чтобы заказать неброский, но вполне приличный монумент из мрамора, который я установил на плиту из мраморной крошки, чтобы впоследствии минимизировать все затраты по поддержанию памятника в нормальном состоянии. Через две недели я возвращался в Америку и бог знает когда бы вернулся в следующий раз. Как только я вступил в наследство маминой квартирой, я тут же выставил ее на продажу. Меня не удовлетворяло ни соседство, ни сама квартира, обросшая постройками предприимчивой соседки, бравшей с квартирантов плату за проживание в крошечных домиках, напоминавших курятники – типичных бизнес жителей частного сектора в курортной зоне.
У меня оставалось две недели до отъезда. Я дал объявление о продаже, и коротал время, посещая медицинские процедуры в соседнем санатории. Главным образом, я брал курсы массажа и пил минеральную воду. Вечера были свободны и я решил посетить танцевальную площадку в санатории через дорогу. Мама до конца своих дней оставалась горячей поклонницей танцев, меня же это всегда смущало, но на этот раз я решил испытать то, что так ей нравилось, как-будто это она взяла меня под руку и перевела через дорогу.
В сущности, я ничего не терял, через две недели я вернусь в Америку, и там окунусь в привычный ритм довольно аскетичной и замкнутой в ритме «работа-дом» жизни.
На танцах я приметил молодую женщину, лет тридцати двух, с простым русским лицом, задорно отплясывающую под незатейливые мелодии дискотеки, где средний возраст танцующих приближался к пятидесяти. Вокруг кружились южные пылкие мужчины и все атмосфера танцплощадки настраивала на откровенный флирт.
Я познакомился с женщиной и вызвался ее провожать. Мы о чем-то болтали, я ее приобнял, и чувствовал, что ей приятно мое внимание. Она приняла мои ухаживания естественно, как должное. Глаза ее смеялись, да и сама она была легкой на подъем и на разговор, который вела просто и прямо. Сама она была замужем, на воды приезжала каждый год лечиться от диабета. Я рассказал ей о том, что вступаю в наследство и планирую продать квартиру в курортной зоне. Мы договорились с ней встретиться на следующий день и я обещал ей показать мамино жилье.
– Вдруг я надумаю у тебя его купить? – игриво предположила она. Девушку звали Надеждой. Легкая полнота ее не портила, а скорее добавляла ей женственности и мягкости, и мне это нравилось. Я был женат, но проблемы морального свойства меня не волновали. За два года аскетичной жизни в США я соскучился по русским женщинам, по возможности флирта с ними, по обычным разговорам ни о чем.
Надя не лезла в мою жизнь, не задавала лишних вопросов, все, что я хотел рассказывать, я рассказывал ей сам, без всяких распросов. Я понимал, что девушка глубоко замужем, и даже не строит никаких планов на мой счет. Я просто ей понравился. Я напоминал ей ее первую любовь, вот и все.
Я привел ее в мамину квартиру так, словно это сама мама ее позвала к себе в гости. Я знал, что мама не любила мою жену, что она хотела бы, чтобы у меня в женах была простая добрая женщина вроде Нади – моя супруга была слишком дисциплинированный и прагматичный человек, и маме казалось, что из-за ее прямого характера наших отношениям не хватает нежности и доверия друг к другу.
С Надей у нас не было сильной взаимной страсти, но мы нравились друг другу. Она много и откровенно рассказывала о себе, но никогда о муже.
– Он другой – говорила она, – но это и хорошо, что вы разные.
Я не мог понять, в чем заключается наше отличие, лишь догадывался, что во мне больше мужественности, чем в нем, и именно этого качества ей не хватает в ее женской жизни.
Мы еще какое-то время поддерживали контакты через социальные сети, но потом я убедился в том, что это небезопасно, учитывая то, что моя супруга контролировала все мои внешние коммуникации в интернете, то и дело обнаруживая следы моих переписок с другими женщинами, с которыми я просто флиртовал. В общем, я постепенно свел все контакты с Надеждой на нет, но то, как легко мне было найти замену своей жене на две недели, убедили меня в том, что наша с ней связь не слишком-то крепка.
Со смертью мамы я почувствовал, что больше не нуждаюсь в этой стене, в этой защите от хаоса, что вносила в мою жизнь импульсивная и эмоциональная мама. Пришел мой черед задуматься над тем, что я действительно хочу, как вижу свою жизнь и попытаться реализовать хотя бы то немногое, что от нее осталось.
Мы многого достигли в нашем браке. Так мы переехали из Иркутска в Москву, а затем, когда мы выиграли в лотерею грин кард, решили, что в нас достаточно азарта, чтобы поднять и этот проект. Квартиру мы решили не продавать, денег на первое время должно было хватить.
В большей степени это была авантюра, но в то же время, это был и образовательный проект, на который я отводил пять лет. Пять лет – это минимальный срок, по истечению которого появляется возможность подать заявление на получение американского гражданства. На дальнейшее я не загадывал. Если нам повезет, и нам понравится – мы останемся, если нет – вернемся в Россию, обогащенные опытом жизни за океаном, знанием английского языка, деньгами, в конце концов, которые мы там заработаем.
Мы приехали в Америку в середине лета. Нам повезло с местом жительства – это был пригород Портленда, быстро развивающийся окруженный парками район Хэппи Вэлли, с хорошими школами, библиотеками, большим госпиталем, таунцентром.
Семейная пара, в доме у которой мы остановились на первое время, оказались типичными пройдохами, рассчитывающие поживиться за нас счет. Это был, наверное, самый тяжелый период жизни в Америке, когда у нас не было еще ни банковского счета, ни автомобиля, ни связей, и я был вынужден довериться человеку, которого знал по службе в армии двадцать лет назад. Он случайно нашел меня в социальной сети, и я решил, что поскольку у меня в Штатах нет ни одного знакомого человека, я могу воспользоваться этим контактом, как адресом, где мы сможем остановиться с семьей на первое время, пока не придут наши документы, подтверждающие наше резидентство. Все было бы еще ничего, если бы впоследствии не выяснилось, что мой приятель алкоголик, лишенный американского паспорта за неуплату алиментов, а меня он рассматривает исключительно в качестве человека, который может помочь ему решить его финансовые проблемы. Последняя попытка погреть на нас руки, продав нам подержанный автомобиль из русской мастерской по ремонту автомобилей, закончилась провалом для него – машину брать мы отказались, и тут же ощутили, что «друзья» теряют к нам всякий интерес. Тем ни менее, без машины мы были ограничены в передвижениях и контактах, целиком завися от настроения приютившей нас пары. Я выбрал первое заинтересовавшее меня объявление в интернете, и мы довольно удачно приобрели не сильно подержанную Хонду-СRV 2004 года у американца, причем Сергей и его жена категорически не хотели нас вести на встречу с владельцем, придумывая поводы нам отказать. Это окончательно подорвало в нас доверие к ним. Мы видели нескрываемую зависть, лицемерие, и пороки, плохо маскируемые показной религиозностью. Я знал Сергея прямым, сильным парнем, но Америка за двадцать лет превратила его в маргинала, пекущегося о своем далеко небезупречном реноме американского гражданина, с испорченной банковской историей. Таких как Сергей здесь было не мало, порядка сто тысяч русскоязычных из всего распавшегося на независивымые республики Союза осели в штатах Орегон и Вашингтон в начале девяностых годов.
Русская община оказывала как правило первую помощь переселенцам, особенно из числа религиозных беженцев, но среди них находились и такие, кто пытался сделать бизнес на временных трудностях эмигрантов, особенно если они приезжали в Штаты не с пустыми руками.
На первой же неделе друг занял у меня четыре тысячи долларов и я вынужден был дать ему эту сумму, поскольку находился в полной зависимости от его гостеприимства. Впрочем, той же ночью я спустился к нему в гараж, где он в одиночку пил пиво, и напомнил, что дал ему взаймы исключительно на месяц, не больше. То ли мой тон показался ему достаточно серьезен, то ли он просто знал меня с армейских времен, как человека способного к решительному поступку, но ровно через месяц он долг вернул, оставив себе тысячу долларов в качестве компенсации за причиненные его семье неудобства, связанные с нашим двухнедельным проживанием в его съемных апартаментах.
Через две недели мы получили документы, тут же завели счет в банке и съехали от «друзей» в общественные апартаменты на соседней улице. Мы звали Сергея с женой к нам в гости на пирожки, но супруга моего приятеля оскорбилась столь скромным предложением, так как рассчитывала на ужин в мексиканском ресторане
Первым делом, после получения американских документов, мы озаботились тем, чтобы найти языковые курсы, до того, как придет осень, и можно будет поступить в местный колледж. Мы нашли их в «Гудвиле» – магазине, торгующем поношенными вещами, и занимающемся благотворительной помощью. Уроки различного уровня несколько раз в неделю по три часа проводились для эмигрантов со всего мира на безвозмездной основе.
Группа, в которой предстояло учиться, меня поначалу удивила. Ее костяк составляли китайские слушатели. Мы с женой были едва ли не единственными белыми в аудитории. Нас, как коренных жителей Сибири, это обстоятельство нисколько не смутило и даже обрадовало – китайцы наши соседи, а значит, почти свои. Впрочем, китайцы оказались несколько другие. В основном, бывшие жители Гонконга, сбежавшие оттуда в США в конце 90-х, незадолго до присоединения территории к Китаю. Педагог – 56-летний американец, женатый на китаянке, преподававший до этого несколько лет английский язык на Тайване, убежденный демократ, вегетарианец, поборник защиты окружающей среды и сберегающих технологий, оказался типичным либералом.
Дэвид любил пошутить. Китайцы, воспитанные в традициях уважения к учителю, стойко переносили его шутки и вежливо улыбались. Участь одинокого шутника не слишком легка. Временами Дэвидом овладевала меланхолия и на аудиторию спускалась тягостная тишина, в которой слабым, едва слышном эхом резонировал голос педагога. С нашим появлением ситуация резко изменилась. Мы с энтузиазмом подхватывали вялые заношенные шутки Дэвида и возвращали их ему, придав изрядный заряд сарказма. Шутки взрывались у Дэвида прямо в руках, обдавая его с ног до головы фейерверком двусмысленных подтекстов. Обескураженный учитель пытался сердиться, явно искал повода для ссоры, и последующего изгнания нас из тихого китайского рая. Но все его усилия были тщетны. На грубость мы не велись, колкости опускали, на пылкие реплики отвечали улыбкой.
Спустя пару месяцев Дэвид сдался. Постепенно он начал получать удовольствие от свободной манеры взаимного обмена репликами, который часто переходил в обширную дискуссию, где у каждого присутствующего в аудитории слушателя была возможность высказать свое мнение. Дискуссии, как правило, выходили очень далеко за рамки урока, что может быть вредило плану занятий, но здорово способствовало языковой практике. Китайцы наконец заговорили. Занятия у Дэвида стали набирать популярность. Вскоре в группу влилось еще несколько любящих поговорить русских, пара вьетнамцев, чилийцев, бразильцев, несколько вышедших замуж за американцев японок, одна не вышедшая замуж итальянка и француженка марокканского происхождения. Весь этот интернационал изрядно разнообразил этнический состав группы, придавая ей яркий колорит и необычные звучания. Одна колоритом пара украинцев приходила на занятия просто, чтобы почесать языками с русскоязычным соотечественниками, причем не муж – высший вратарь «Таврии», после перенесенной на поле травмы вообще соображал с трудом и даже обижался, если мы переходили на английский. Благодаря этим курсами мы приобрели на первых порах довольно широкий круг интернациональных знакомств, но позже мы решили, что нужно переходить на другой уровень и учиться уже более системно английскому языку для иностранцев на официальных курсах в местном комьюнити колледже. Для американских резидентов обучение в колледже стоило очень недорого, что-то около двадцати долларов за семестр но, в то же время, за соседней партой сидели студенты из Саудовской Аравии, которые вынуждены были платить за свою учебу гораздо более солидные суммы.
Через полгода жизни в Штатах жена захотела вернутся. У нее случилась истерика из-за того, что ей не удалось со второго раза сдать на водительские права. Юлю сотрясали рыдания она говорила, что мы здесь никогда ничего не достигнем, и нам нужно возвращаться. Я убеждал ее потерпеть. Мы только включились в проект, потратили около тридцати тысяч долларов, и я намерен был отбить эти деньги, чтобы не возвращаться в минусах на старое место. Мы все свои проекты доводили до конца.
У меня был запас энтузиазма. Я знал немного английский язык, пробовал себя то тут, то там, мы получили небольшую финансовую поддержку на время поиска работы и стали более жестко контролировать свои расходы. Свой первый год в США мы потратили на то, чтобы подтянуть язык. Мы записались на курсы в колледж, посещали все бесплатные уроки, смотрели американские фильмы, читали англоязычную литературу. Я подавал одно резюме за другим, посещал собеседования, брался за любую работу, которую мне предоставляли временные агентства по трудоустройству.
Помимо работы на парковке мне запомнилось то, как я работал в крутом американском госпитале в качестве пожарного инспектора. Дело было в том, что на какое-то время в госпитале вышла из строя система пожаротушения, и выход был найдет в том, чтобы поставить людей, которые будут всю ночь ходить по всем помещениям госпиталя и принюхиваться, пытаясь убедиться в том, что нигде не пахнет дымом. Такое странное сочетание высокой технологичности и архаичных форм трудовой занятости не могло не удивлять. Это были мои первые полгода жизни в Америке и я все еще верил в безусловное превосходство Запада, опережающего Россию на десятки лет технологического развития.
Госпиталь расположен на вершине горы, куда ведет специальная канатная дорога. С верхней точки открывается фантастическая панорама города и иногда сюда забираются туристы, чтобы полюбоваться открывающимся с горы видом. Пациентов в госпиталь доставляют всеми видами транспорта. Я видел, как на крышу садился вертолет. Во время дежурства была возможность пройти по всем помещениям, куда вход только по специальному пропуску. Я проходил все эти круги жизненного цикла раз за разом, как того требовала инструкция. 11-й этаж – спящие младенцы, 12-й- травма, 13-й- поддержание жизнедеятельности. Веселее всего в травме. Персонал молодой, энергичный, у них все время что-то падало. Больше всего поразило то, что я входил в палату с младенцами без всяких дополнительных проверок состояния моего здоровья, в рабочей робе, без бахил и марлевой повязки. По-началу я думал, что младенцы тоже в отключке, однако под утро они начали подавать голоса и стало как-то по-веселей. В общем, не такой уж он и страшный этот американский ад. Я просто удивился, насколько легко было оказаться там, где жизнь и смерть соседствует друг с другом, словно в каком-то фильме ужаса, но никого это не удивляло и не пугало.
Первые два с половиной года мы прожили в двухкомнатных апартаментах в новом, быстро развивающемся районе города, с хорошими школами, парками и удобной инфраструктурой. Рядом была библиотека, куда я регулярно наведывался за фильмами и книгами на английском языке.
Мы много гуляли, изучая окрестности, и вскоре убедились, что ходить здесь не очень интересно – это не Россия, людей здесь на улицах не много, все ездят на машинах. Редкие любители бега, собаководы, прогуливающие своих четвероногих друзей, слоняющаяся без дела молодежь, родители, ведущие своих детей в соседнюю школу – вот и весь контингент, который можно встретить за дверью своих апартаментов, если не считать довольно однообразных парков, в которых собираются семьи, чтобы провести воскресные пикники.
Социальная жизнь не складывалась. Местные церковные общины, в которые входило примерно восемьдесят процентов русскоязычного населения, мы не посещали. Без постоянной работы, без сложившегося круга друзей, вне привычного окружения, мы были обречены на довольно изолированную жизнь, ограниченную кругом нашей семьи. Да, мы посещали языковые курсы, учили английский в колледже, совершали время от времени дальние вылазки в соседние города, ездили на океан, в Сиэтл, Сан-Франциско и это на какое-то время создавало иллюзию узнавания чего-то нового, что со временем нам откроется во всей полноте своих безграничных возможностей. Новый мир был рядом с нами, нам позволялось даже вступить в него, делать все то, что делают рядовые американцы, но по-прежнему сохранялся некий невидимый барьер между нами и той жизнью, за которой мы словно бы наблюдали со стороны. Да, по-началу все казалось интересным, каждый день нас учил чему-то новому. Но жить, постоянно находясь за школьной скамьей, постепенно надоедает.
Вместе с нами новой жизни учились и наши дети. Когда мы приехали в Штаты, Варе было уже семнадцать, Маше тринадцать. По-английски они практически не говорили. Когда на детской площадке к ним подошел полицейский, чтобы узнать, что они делают здесь в десять часов вечера, они не смогли понять ни слова. Полицейский как-то догадался, что перед ними русские дети, которые живут в окрестных домах и отпустил их.
Чтобы выиграть время и упростить адаптацию к местным условиям, Варю решили отправить на год учиться в местную хайскул, Маша пошла в мидскул. За год Варя немного освоилась, познакомилась с русскоязычными ребятами, Маша оказалась в американской среде, поэтому язык она начала усваивать гораздо быстрее. За Варей был закреплен русскоязычный педагог, который помогал ей выстраивать коммуникацию и решать все проблемные вопросы. Кроме того, у Вари быстро образовался круг поклонников, которые тоже охотно брали на себя обязанности коммуникаторов, так что она долгое время предпочитала оставаться в тени и практически никогда не проявляла инициативы в освоении новых навыков, необходимых для успешной адаптации в американском обществе.
Как только Варе исполнилось восемнадцать, она объявила нам, что совершенно взрослая и будет теперь делать все, что ей заблагорассудится. Не помню в точности, что включал в себя весь список свобод: курение, гуляние с мальчики до утра, алкоголь, – но разговор шел в этом русле. Накануне Варя высказала мне все свои детские обиды, напомнила мне, как я ее наказывал, и предупредила, что если сейчас это повторится, то она заявит на меня в полицию и меня посадят. У Вари была настоящая истерика. Она рыдала. Сначала я тоже что-то кричал ей в ответ, но потом понял, что все бесполезно, она меня не слышит. Я пытался донести до нее, как сильно переживал за то, чтобы она выросла нормальным человеком, как хотел любой ценой остановить ее от ошибок, и не в силах повлиять на нее, использовал запугивания, как последнее средство. Потом ко мне пришло успокоение. Я понял, что не могу себя ничем оправдать, если ребенок потерял ко мне свою любовь и доверие. Мне придется принять это, но позволить ей на этом основании вести себя без учета норм и правил я не мог.
– Если ты считаешь, что теперь ты имеешь право не считаться с нами, ты ошибаешься. – сказал я ей. – Хочешь быть свободной от правил – можешь уходить.
И Варя ушла. Она посчитала, что я выгнал ее из дома. Ее не было дома две ночи. Она бродила по улицам, ночевала в гостинице, проводила вечера за столиком в кафе. Мы отслеживали ее перемещения по социальным сетям, знали, что она продолжает посещать школу, но я останавливал жену от того, чтобы пойти ее искать и вернуть домой. Я считал, что Варя должна прочувствовать, каково быть одной на улице малознакомого города, в чужой стране, и сделать самостоятельные выводы. Это было жестоко, но тогда мне казалось, что иного выхода научить Варю ценить свой дом и близких людей у нас нет. По закону она действительно считалась взрослым человеком и имела право на самостоятельный выбор. Любое насилие против нее могло обернуться против нас судебным разбирательством. На деле, Варя еще долго оставалась инфантильным ребенком, и мы не спешили выталкивать ее во взрослую жизнь, стремясь продлить ее детство настолько, насколько это было возможным.
На третий день мы с женой заехали в школу и встретились с Варей. Варя согласилась вернуться домой. Это было серьезным испытанием и для нас, и для нее. Больше конфликтов на почве ее совершеннолетия у нас с ней не было. Варя еще два года прожила с нами, пока не познакомилась с мальчиком, который взял манеру оставаться ночевать у нас дома. На третью ночь мне пришлось серьезно поговорить с дочерью и поставить ее перед выбором: либо мальчик ночует у себя дома, либо они снимают свое жилье и они живут вместе. Некоторое время Варя жила в доме родителей мальчика, а затем они и в самом деле сняли однокомнатные апартаменты и стали жить вдвоем. Мальчик уже работал, Варя тоже бросила колледж и пошла работать в аэропорт помогать тучным и больным людям подниматься на борт самолета. С этого началась ее самостоятельная жизнь в Америке. Мне было жаль, что с учебой у Вари ничего не вышло, но видимо это было неизбежно, как бы я не старался ее мотивировать. Живя с нами, она не несла никаких трат на проживание, и за короткое время ей удалось скопить приличную сумму – что-то около восьми тысяч долларов, которые она потратила, купив с аукциона, при помощи своего бойфренда, побывавшую в аварии иномарку премиум класса. Мальчик любил машины и довольно быстро восстановил испорченный капот автомобиля в русских мастерских. Этнический украинец, он с детства жил в Америке, закончил здесь школу и по характеру был типичным американским подростком с русскими корнями, любившим красиво одеваться, ездить на крутых тачках. Он был очень общительным и держащим нос по ветру подростком. Они неплохо ладили друг с другом. Оба любили веселую бесшабашную жизнь, молодежные компании, походы по барам, поездки на океан. Мне показалось, что выйдя из-под родительской опеки и моего постоянного морального давления, дочь стала более свободным и счастливым человеком. Я по-прежнему люблю ее, но в то же время, я понимаю, что занимаю в ее жизни весьма скромное место. Иногда мы уходим из жизни близких людей еще при жизни, иногда жизнь подталкивает нас к таким решениям, несмотря на то, что нам бы хотелось подольше оставаться самыми важными для детей людьми.
У Маши был свой путь в американскую жизнь. Первый год она вспоминала своих школьных подруг, мечтала вернуться в Россию. Когда заболела бабушка, она написала ей письмо, в котором очень сожалела о случившемся, называла наш отъезд в Америку ошибкой.
По Машиной просьбе я передал ее школьным подружкам подарки. Школьной дружбы у Маши в Америке не сложилось, американцы сильно отличались от русских детей и их компании, как и компании мексиканцев, азиатов и чернокожих практически не пересекались друг с другом. В школьной столовой каждая национальная группа сидела за разными столами. Маша тяготела к друзьям Вари, и у них постепенно сформировался свой особый круг общения. Американский плавильный котел это пропагандистский штамп, ничего не имеющий общего с реальной жизнью страны. Возможно, такое мнение у меня сложилось потому, что Портленд считается одним из самых белых городов Америки. Популярный слоган портлендских неформалов «Keep Portland Weird» – поддерживай Портленду имидж странного города, националисты и сторонники принципов преимуществ белой расы переиначили в «Keep Portland White» – поддерживай Портленд белым. Здесь менее восьми процентов черного населения, черные чувствуют себя в Портленде неуютно. В последнее время в город усилился приток азиатского и мусульманского населения и это приводит к конфликтам внутри общины, привыкшей к большей культурной однородности. Так две ученицы, нашего учебного округа, одетые в традиционные мусульманские платья, подверглись расистским нападкам в общественном транспорте со стороны неуравновешенного чувака, оказавшегося в последствии ветераном войны в Ираке, и после того, как два пассажира вступились за детей, он достал нож и нанес пытавшимся его образумить мужчинам смертельные ранения. На суде он сказал, что сделал это из протеста, потому что они попытались воспрепятствовать ему в реализации конституционного права на высказывание своего политического мнения.
Все-таки в России, благодаря тесному соседству разноплеменных народов и исторически интегрированному в общество мусульманскому населению, гораздо выше уровень религиозной терпимости и доверия людей различных религий и культур друг к другу. Опыт Советского Союза и интернационального воспитания оставил глубокий след в сознании российского гражданина, несмотря на присущие рядовому обывателю фобии и предрассудки. Американское общество выглядит гораздо менее подготовлено к массовому притоку в него других культур и постепенному размыванию христианской однородности. У рядового американского обывателя сложилась стойкая ассоциация иделогии мусульманина с террористом и это тоже большая проблема, поскольку приводит к росту напряженности и настоящим трагедиям с массовыми жертвами внутри, казалось бы, совершенно не политизированных гражданских организаций.
Проблемы взрослой жизни находят свое отражение и в школах, где периодически в публичной полемике всплывают вопросы, связанные с религиозными традициями. Позволить ли школьникам совершать молебен в учебное время, как находить время для исполнения обрядов детьми в рамках школьного расписания. Эти и другие вопросы интегрирования национальных традиций и поиск путей их приспособления к универсальным американским правилам то и дело обсуждаются представителями школьной администрации и учителями на специальных порталах сайта школы.
К плюсам американской системы образования можно отнести то, что нас уже не вызывали, а приглашали на школьные собрания, не собирали с нас дополнительных плат на мероприятия, да и в целом, школьная администрация старалась по пустякам не волновать родителей своих учеников. Мы лишь дважды в год приходили на специально организованные школьным округом сессии для родителей, где подходили к расставленным в просторном холле кафетерия столам предметников и интересовались у них школьными успехами и проблемами своих детей. Так однажды нас сильно удивил тот факт, что учитель по математике нашей вечной троечнице Варваре поставила пятерку и мы даже дважды переспрашивали, не перепутала ли она ее фамилию с какой-то другой ученицей.
Похоронив маму, в Америку я вернулся с котом, который прожил без нас год вместе с тещей и квартиранткой из Ростова. Теща после смерти мамы решила вернуться в Бурятию, за котом ухаживать было некому, поэтому мне срочно пришлось оформлять все документы на его перевозку. Я чувствовал тещино недовольство. Возможно она была зла на меня за то, что я вывез семью в Америку, или ей показалась недостаточна та сумма денег, которую она получила за то, что присматривала за квартирой в течении года. Я чувствовал растущее отчуждение от этой ставшей чужой мне женщины. Моя мама умерла, и вместе с ней умерли мои чувства к другим людям, я начал испытывать по отношении к ним безразличие. В аэропорту меня не покидало ощущение того, что я прощаюсь с этой женщиной навсегда.
– Дай, Бог, – говорил я ей, – встретимся. – целуя ее в сухую щеку. На ее лице не отразилось ни единой эмоции, но мне и в самом деле было все равно.
Теща была тщательно причесана, элегантно одета, и в свои семьдесят два напоминала мне классическую американскую старушку.
Перевозка кота превратилась в целую эпопею. Если до Нью-Йорка я летел рейсом Аэрофлота, и кота спокойно взяли в багажное отделение, то до Портленда предстояло лететь американской авиакомпанией, которая наотрез отказалсь брать животное в багаж, мотивирую тем, что температура летом в багажном отделении может угрожать его жизни, а в салон меня не пускали потому, что у меня не было специальной сумки, для перевозки, а клетка не проходила по стандартам. Ни в одном из терминалов аэропорта специальной сумки не нашлось, несмотря на то, что я объездил со своим несчастным питомцем все станции, и обошел все бутики аэропорта Кеннеди. Я буквально сошел с ума на этой почве и это было заметно невооруженным глазом. Мы и так опоздали на сутки и провели ночь в аэропорту в ожидании рейса, и теперь нам предлагали задержаться еще, чтобы съездить в специализированный магазин в городе и приобрести подходящую поклажу. В конце концов, я уже начал кричать на старшую смены и угрожать ей тем, что брошу животное прямо в аэропорту, и это останется на ее совести на всю жизнь. Наконец, она согласилась с тем, чтобы я вез кота в обычной сумке и это была настоящая пытка и для меня, и для кота, и для пассажиров, сидящих на соседних креслах. Вылет отложили на два часа в связи с какой-то экстренной ситуацией в соседнем аэропорту, и мы все это время ожидала своей очереди на взлет в самолете, стоящем на полосе. Кот обезумел от сидения в сумке и мне пришлось его буквально утрамбовывать все это время, чтобы не позволить ему выскочить из сумки и не сбежать от меня. Кот орал, сопротивлялся, шерсть летала по всему салону, сидящий рядом джентльмен то и дело вздрагивал, как только кот в очередной раз собирал силы для рывка и однажды его лапа все-таки оказалась в опасной близости от левого глаза соседа. Сосед от неожиданности ойкнул и прикрыл ладонью лицо. Я оценил то, с каким мужеством и достоинством он переносил трудности дороги, ни разу не упрекнув меня за доставленные ему неудобства.
Кот довольно легко адаптировался к американской жизни. Через полтора года он и вовсе переселился из апартаментов в собственный дом с участком, где стал полноправным хозяином участка земли в десять соток, часами просиживая на заборе или под кленом, охраняя свои владения от регулярных набегов ехидных облезлых белок, живущих по соседству.
Самое удивительное, что кот приспособился ходить в туалет на соседний участок. И его молодой владелец приходил ко мне жаловаться на кота, потому что его собачка раскапывала кошачьи экскременты и заносила их в дом. Что я мог поделать? Я с трудом сдерживал смех, выслушивая от американского соседа жалобы на русского кота, которому я был совершенно не указ. Соседу пришлось уложить искусственный газон, а всю оставшуюся территорию участка закатать в бетон.
В первый год, что я прожил в Америке, я с энтузиазмом брался за любые случайные заработки, надеясь найти на этом поле Чудес свою золотую жилу. Я работал парковщиком автомобилей, некоторые из них были с механической коробкой передач, другие заводились простым нажатием кнопки. Все эти нюансы плохо укладывались в моей голове и случались ужасные казусы, про которые лучше не вспоминать. В конце концов меня с этой работы выгнали, и это к добру, я полагаю, потому что машины были дорогими и мне бы еще долго пришлось возмещать нанесенный ущерб, поскольку к работе я относился ответственно, и никак не мог позволить признаться, что я чего-то не знаю или не умею. До всего я доходил сам, методом проб и ошибок. К счастью, мне подвернулась работа по производству подошв на фабрике кроссовок Nike, и это уже была постоянная работа, которая пусть и оплачивалась не слишком хорошо, но все-таки позволяла мне надеяться на то, что моя рабочая квалификация со временем вырастет, несмотря на то, что я периодически выводил из строя какие-то машины и механизмы, подходя к ним слишком утилитарно, как к простым механизмам, от которых требуется любой ценой добиться результата, без учета того, что у них есть свои тонкие места, требующие деликатности в обращении. В душе я оставался гуманитарием и ненавидел машины, они мне отвечали той же монетой.
Nike нанимал сезонных рабочих через специально созданное агентство, на срок до одиннадцати месяцев, а потом увольнял их, экономя таким образом на страховке, заработной плате и бенефитах, которые предприятие вынуждено было выплачивать постоянным работникам. Я, таким образом, получал минимальную заработную плату и не имел никаких перспектив в будующем устроиться на фабрику на постоянную основу. И в то же врем, фирма везде рекламировала себя как передовое предприятие, где созданы благоприятные условия труда, исключающие расовую дискриминацию и неравенство. На самом деле, они зарабатывали миллиардные барыши на дешевом труде выходцев из Африки и Азии, вынося основные производственные мощности за рубеж. Посредническое кадровое агентство еще ухитрялось экономить на обязательной медицинской проверке работников и драг тестах, заставляя их оплачивать из своего кармана. Спустя год после своего увольнения я получил компенсацию за это мошенничество, благодаря тому, что кому-то пришло в голову подать на агентство в суд и выиграть дело.
Nike и впрямь было одним из самых успешных предприятий в городе. Я имел тридцатипроцентную скидку на его товары в фирменном магазине, и это была большая привилегия, которой удостаивались работники предприятия. Мне многие завидовали, хотя я и не мог воспользоваться этой скидкой, поскольку даже с ней, цена на продукцию предприятия казалась мне необоснованно завышена.
Раз в год на предприятии проводилась распродажа неликвида, и на это время фабрика превращалась в настоящую барахолку, поскольку весь товар отпускался на вес и я набрал около четырех мешков фирменной продукции, потратив на все чуть больше ста пятидесяти долларов. В тот счастливый вечер я был настоящим дедом Морозом для своих детей и жены.
Тридцать первого декабря 2012 года к нам на балкон наших апартаментов прилетела птичка. Я взял ее на руки и занес в дом. Жена принесла коробку из-под обуви, мы налили ей воды в блюдце и попытались ее напоить, но спустя час птичка уснула и больше не просыпалась.
В марте заболела мама, ей сделали операцию, но ей не стало лучше. Мы долго не могли добиться от родственников диагноза, чтобы принять окончательное решение о возвращении в Россию. Когда стало очевидно, что это рак, возвращаться было уже поздно. Болезнь развивалась стремительно, я взял билет на самолет, но я успел только на похороны. По возращению в Портленд меня не торопились взять в смену, всякий раз ссылаясь на то, что нужно немного подождать пока освободиться место и, предлагая мне работу в ночь или до позднего вечера, что мне не слишком подходило, так как я боялся за свое здоровье. Двенадцатичасовый рабочий день больше подходил азиатам, чем европейцам, которых, кстати, на фабрике было подавляющее большинство, и где они себя чувствовали полноценными хозяевами, выстраивая порядки в смене на свой вьетнамский манер, который мне не слишком нравился, говоря по чести. Со мной в смене даже работал один ветеран вьетнамской войны, который рассказывал о том, что ему пришлось пять лет провести в застенках у коммунистов, на что я, впрочем, никак не реагировал и даже не проявлял сочувствия к его страданиям, поскольку, по-правде сказать, в свои восемьдесят лет он был настоящим говнюком, пользуясь своим возрастом для того, чтобы добиться щадящих условий труда, вместо того, чтобы отправиться на заслуженную пенсию. Вьетнамцы очень трудолюбивый народ и конкурировать с ними в трудолюбии на нищенскую зарплату не у всякого европейца хватит воли и сил. Это справедливо, что мы все разные, и нам нет никакого дела друг до друга. Именно поэтому, американский плавильный котел это фикция. Все нации и народы здесь создают свои общины и редко высовываются за их границы, предпочитая работать в своих национальных коллективах, посещать свои национальные храмы, проводить свободное время в обществе людей своей национальности и своего цвета кожи.
Я ждал месяц, пока освободится место на заводе, но тут мне попалось объявление о наборе сезонных рабочих на шоколадную фабрику. Оплата за час была такой же как на заводе Nike, но добираться до шоколадной фабрики было куда ближе. Всякая новая сфера деятельности будит мое любопытство и питает энтузиазм. Фабрика, на мое удивление, оказалась укомплектована работницами в основном русского происхождения, приехавшими в Портленд и соседний Ванкувер со всего постсоветского пространства, в конце 90-х годов. Большинство работниц были уже в преклонном возрасте, но отлично справлялись со своей работой, посвятив производству шоколада от пяти до двадцати пяти лет своей довольно однообразной жизни. Многие из них совершенно не знали английского языка и не видели смысла в том, чтобы его учить, так как оставались членами русскоязычного религиозного сообщества, в рамках которого они полностью удовлетворяли все свои информационные и культурные потребности. На производстве рабочим языком оставался русский, английским владели лишь менеджеры, которые осуществляли координирующую функцию, доводя до рабочих все требования и указания руководства. Благодаря низкой мобильности персонала, руководство не утруждало себя финансовой мотивацией, и несмотря на высокий уровень квалификации рабочих, их зарплаты практически не росли, оставась в пределах допустимого законом минимума.
Недостатком работы на фабрике, помимо низкой зарплаты, были постоянные сплетни и интриги внутри коллектива, без чего не обходится ни один женский коллектив наших соотечественниц, любящих хорошую сплетню не меньше чем шоколад, ибо сплетня скрашивает монотонность труда и вносит в него оживляющий рутинные трудовые отношения, элементы любви и ненависти. Американцев было мало. В основном они занимали менеджерские позиции и им приходится нелегко в русском коллективе, представленном в основном женщинами за пятьдесят. Поскольку контакт налаживался с трудом, то менеджеры сменялись часто. Большинство даже не оставляла следа в нашей памяти, но вот одного я запомнил, так как внешне он походил на наших забайкальских рыбаков, возможно благодаря наличию в его крови примеси индейской крови. На вид ему было под шестьдесят. Звали его Джон. Иван, по нашему. Я узнал в нем человеческий тип, далекий от традиционного американского – сдержанного и холодного. Я уже много про него знал. Перед устройством на фабрику он развелся с женой, с которой прожил больше двадцати пяти лет. Ему пришлось переехать в другой город. Дом он оставил ей, ему достались собака и машина. Собаку он не любил, потому что она напоминала ему жену. Кроме того, у собаки завелись блохи, и ему пришлось потратить сорок пять долларов, чтобы их вывести. Как-то при мне он спрашивал по телефону у ветеринара, что будет стоить ему дороже: вывести блох или усыпить пса.
– Это была шутка – пояснил он мне, но шутка была не в характере американцев, которые настолько привязаны к своим питомцам, что готовы оплачивать любые счета на их содержание. Вскоре он дал объявление в газету, о том, что отдаст животное в хорошие руки. Мне предлагал тоже, но мне хватало моего кота с его блохами; не знаю почему, но блохи в Америке сущий бич всех домашних животных. Собаку вскоре забрали, и Джон стал свободен совершенно.
То, что он холостяк, было для меня поводом начать потихоньку подталкивать его к завязыванию неформальных отношения с нашими дамами. Мужчин у нас в коллективе было немного, а команде нужен стимул для хорошей работы – намекал я ему. Но он был пуглив и боялся обвинений в сексуальных приставаниях. Я старался объяснить ему разницу в менталитете русских и американцев, но он мне не верил.
– Как ты можешь такое говорить, ты же женат? – спрашивал он у меня
– Да, – отвечал я ему, – но это еще не повод для воздержания. В России, по крайней мере.
– И что, – недоверчиво спрашивал Джон меня, – в России женщины тоже изменяют своим мужьям?
– Конечно, – отвечал я ему, – у нас в России равноправие, ты не знал?
– И как мужья реагируют на это? – интересовался Джон.
– Как реагируют? Радуются, конечно. У них больше времени на выпивку остается. Они для этого специально жен на курорты отправляют, в Турцию, в Египет, чтобы отдохнуть от них.
Джон только недоверчиво вертел головой – моя информация явно превышала его возможности к ее адекватному восприятию.
Мужиков в цехе было мало. Ден – мойщик посуды, сорока двух лет, ирландских кровей, рыжий, малообщительный, вечно стрелявший у меня сигареты. Джулиан – креативный директор лет пятидесяти пяти, фанатично увлеченный шоколадом – энергичный, стремительный франко-канадец, эстет и симпатяга. Его друг франко-канадец Ричард: круглый, бородатый мужчина с румянцем во всю щеку, лет сорока пяти, но выглядевший старше своего возраста из-за бороды. Дэвид – работник кухни, угрюмый высокий и нескладный чувак лет сорока, который вырос на Аляске, и это, отчасти, объясняло особенности его нелюдимого характера. Как-то я почти неделю помогал ему на кухне, и он меня очень сердил своими манерами. Однажды, уже в самом конце той долгой и мучительной трудовой недели, я не выдержал, и случилось так, что я стал на него орать, при этом в руках у меня был молоток для разбивания шоколада. Что-то человеческое шевельнулось в его глазах, но не надолго. Вежливость давалась ему с большим трудом.
– Дэн, – спрашивал я проходящего мимо пайщика посуды – как будешь выходные проводить?
– Буду пить и смотреть телевизор – скупо отвечал мне он.
– Очень безопасная программа выходных – делился я информацией с Джоном.
– Я в прошлые выходные пил водку и танцевал – неожиданно разоткровенничался он.
– Неужели, и что, там были девчонки?
– Много. Очень много.
– И у тебя был шанс?
– Был. Один.
– Этого мало. Ты так долго его ждал, что должен был повторить, по крайней мере.
– Я слишком стар, ты молодой и этого еще не понимаешь.
– В следующий раз возьми меня с собой.
– Ты женат! – стоял на своем Джон.
– Вы, американцы, настоящие лицемеры – нарочито сердился я.
– Вы нет?
– Все в прошлом, Джон, на секс у нас нет ни лимитов, ни обременений. Россия – свободная страна.
– Какой мужчина пропадает! – горько сокрушался я перед нашими тетками, пятью минутами позже.
– Какой мужчина? – делали стойку тетки.
– Да, Дэн.
– А чего он пропадает? – интересовались они.
– Так неженатый, делать в выходные ему, бедняге, нечего, будет пить и смотреть телевизор.
– Так, он сам наверное не хочет женится?
– Мало чего он не хочет. Многие ли в России хотят, но всегда найдется та, которая возьмется за дело с умом. У нас мужики на дорогах не валяются.
– Верно, – начинали соображать тетки – а сколько ему лет?
– Сколько тебе лет, Дэн? – кричал я ему через весь зал.
– Сорок три – отвечал он.
– Молодой, – сокрушались тетки. Большинству из них под шестьдесят – вдовы, коротающие свой век.
– Ну, и что, что молодой, вот, – Ричард, тоже молодой, а выглядит на шестьдесят.
– И не женатый, – поддерживали они мою мысль.
– Женатый он! – давил я хилую надежду на корню.
– На ком? – удивлялись женщины.
– Так, на Джулиане и женатый.
– Да ты с чего взял? Друзья они.
– Мне все равно, друзья они, или нет, но я случайно познакомился с агентом по недвижимости, когда искал себе апартаменты, – что было правдой, – так он предлагал мне воспользоваться его услугами, как постоянного агента, и, как только он узнал где я работаю, тут же, в качестве рекомендации, привел пример удачной покупки дома для семейной пары Джулиана и Ричарда.
Информация женщин потрясла. То, что они живут в Портленде – втором городе США по количеству проживающих в нем лиц нетрадиционной ориентации, никак не отражалось на их привычном восприятии мира, в котором доминируют семейные ценности.
Для наших теток подобные разговоры на рабочем месте бесплатное развлечение. Я чувствовал здесь себя как рыба в воде, но за два года работы моя зарплата не выросла ни на цент.
Я начал подыскивать себе занятие с более высокой оплатой и вскоре нашел объявление о наборе уборщиков в школу. Если на фабрике мне платили десять долларов в час, то здесь мне предлагали уже шестнадцать. Да и расстояние от дома значительно меньше, а следовательно, и еженедельные затраты на бензин снизятся вдвое.
Я прошел собеседование и мне предложили работу в качестве подменного уборщика. Это значит, что меня будут вызывать только тогда, когда во мне будет необходимость, на полдня, на день, на несколько часов после моей основной работы. Я согласился. Первое время было очень трудно. Отработав на фабрике полную смену с шести до половины третьего дня, я ехать в школу и убирал классы и туалеты до половины двенадцатого ночи. Первые три дня я думал, что вообще не смогу преодолеть присущей мне брезгливости, но постепенно чувство унижения ушло на второй план. Эта работа давала мне больше свободы и гораздо больше денег, и это решало все дело. Главное было справиться физически. Больше двух дней в неделю я не мог брать смены, хотя подработки в школе мне предлагали гораздо чаще.
Прошел год после смерти мамы и пришла пора ехать в Россию вступать в наследство. К счастью, мама перед смертью успела отменить свое завещание всех своих счетов и всего имущества на сестру, у которой даже не нашлось времени, чтобы прилететь к ней на похороны. Я порвал с теткой после этого всякие связи, равно как и с родственниками двоюродной сестры моей мамы, чей муж напрямую назвал меня виновником ее смерти. Такова специфика сочувствия у людей, склонных по роду профессии влезать в дела других людей.
– Ты убил свою мать! – написал мне выживший из ума бывший придворный журналист, некогда работавший в аппарате губернатора. Журналисты склонны к эффектным заголовкам и у них, как правило, плохо налажены логические цепочки и очень короткая память.
Узким кругом близких родственников они уже осудили меня и попутно поделили мамину квартиру, отписав ее маминой сестре. Обдумывая свой ответ на обвинение, я вспомнил историю, как он сам в молодые годы действительно убил на охоте человека, случайно приняв его по слепоте за зверя, и эта история чуть было не стоила ему свободы.
Я напомнил ему об этом случае и посоветовал впредь не лезть не в свои дела. Что мешает мне убить словом всякого, кто встает на моем пути, если я не пожалел собственную мать?
Маша захотела полететь со мной в Москву. Ей нужно было оформить российский паспорт и у нее были какие-то свои планы на то, как провести время в столице. На Кавказ со мной она ехать категорически отказалась.
В Ессентуках я мгновенно забыл об Америке, словно этого тяжелого года и не было в моей жизни. Я ходил на источник с минеральной водой три раза в день, записался на массаж, ходил на танцы, где познакомился с Надеждой. Я успел заказать маме памятник, выгравировав на нем умирающую птичку – знак ее будущей смерти, посланный мне 31 декабря 2012 года.
Как только я вступил в наследство, я тут же дал объявление о продаже маминой квартиры. На мое счастье, покупательница нашлась за три дня до моего отлета в Москву. Она настойчиво пыталась сбить цену, но я стоял на своем. В последний перед моим отъездом день мы вышли на сделку и я получил деньги, которые тут же перевел в доллары. С учетом маминых сбережений у меня на руках оказалась приличная сумма – почти сорок тысяч американских долларов. Я вернулся в Америку и эти деньги послужили залоговой суммой при покупке дома. Через два с половиной года жизни в США мы наконец смогли приобрести свой небольшой домик в хорошем районе, недалеко от той самой библиотеки, куда я по-прежнему ходил за книгами и кассетами с американскими фильмами.
Уже через несколько месяцев после моего возвращения из России, я получил приглашение на собеседование в школьный округ, где освободилась вакансия уборщика. И хотя работа на шоколадной фабрике доставляла мне гораздо большее удовлетворение, все-таки преимущество зарплаты, социальных выгод и медицинской страховки было за школой.
Работа во вторую смену давала мне возможность совмещать работу с учебой в комьюнити колледже и, несмотря на свой возраст, я все же решился два раза в неделю брать уроки математики и английского языка. Это был мой карьерный план – получить образование, чтобы потом претендовать на более высокие позиции. Увы, я не слишком хорошо был знаком с тестовым характером учебы, и это привело к тому, что по математике в конце семестра я недобрал баллы и лишился государственной помощи. Это было для меня большим разочарованием, поскольку на подготовку я расходовал все свое свободное время и все силы, которых не так много оставалось у меня после изнуряющей работы. Моя непосредственная начальница использовала свое служебное положение, чтобы вымещать на мне всю свою женскую фрустрацию за неудачно складывающуюся семейную жизнь. Эта здоровая толстая бабища, дважды вдова, была великолепным механизмом бездушного манипулирования всеми, кто попадался на ее пути. Начальник смены, проживший полжизни в лесу, некогда женатый на стриптизерше, младший сын в семье подпольного бутлегера не слишком вникал в тонкие психологические нюансы наших взаимоотношений. Для него я был чуваком из третьего мира, приехавшим в его прекрасную страну за американской мечтой и потому, должен был не задумываясь исполнять все указания коренных обитателей этой помойки, к которой они принюхались с раннего детства, и устои которой они готовы были защищать от высокомерных зазнаек вроде меня.
По правде говоря, я их сильно раздражал. Их раздражало все, что было чуть выше их жестких стандартов примитивного черно-белого мира, в котором они воображали себя повелителями Вселенной.
Американский отстой, люди без образования, с довольно примитивными представлениями об окружающем мире, с грузом серьезных проблем и неудач в прошлом, цепляющиеся за свою работу, как за спасательный круг в мире окружающего их хаоса. Тонни – мой главный босс, бригадир лохов, дважды терпел банкротства, дважды его с семьей вышвыривали из дома на улицу. Он на два года всего меня старше, родился и вырос в Америке, но смог купить дом всего лишь год назад, устроившись в школу, а до этого вынужден был жить с семьей в лагере, где круглый год работал смотрителем. У него двое детей, которых он очень любит и некрасивая жена. Он мнит себя рок-звездой и, несмотря на свою одышку и 56 лет, исполняет роль фронт мена в местной группе, играющей рок в стиле АС/ДС.
Он носит длинные седые волосы ниже плеч, бороду и очки, и строит из себя крутого парня. Однажды из-за какой-то херни он чуть не набросился на меня с кулаками, и мне пришлось гасить гнев этого парня холодным взглядом, хотя у меня чесались руки долбануть ему между глаз чем-то тяжелым, но кто-то должен был в этой ситуации проявить себя цивилизованным человеком и я взял на себя этот труд и заставил его разговаривать с собой в спокойной манере, чего он мне конечно же никогда не простил.
В доме у него полно оружия, он просто мегаманьяк американского образа жизни, его младший брат героиновый наркоман, его средний брат два года назад умер от панкреонекроза – слишком много пил. Тони гордится тем, что у него нормальная семья и он не спился, как большинство его родственников и соседей, с которыми он вырос в американском гетто для белых.
Шеннон – старшая смены, та самая крупная блондинка, любящая наряжаться в узкие, обтягивающие ее жирные ляжки шорты, довольно примитивная и одновременно чрезвычайно самонадеянная дурища, изводящая всплесками своего дурного настроения всех, кто от нее зависит. Я был свидетелем ее самых идиотских указаний и решений, которые оборачивались колоссальными потерями времени, или даже приводили к ее травмам, которые она словно специально устраивала для себя, чтобы получить передышку в работе. Я даже не сомневаюсь, что подстраивала это она намеренно, но всякий раз этому предшествовал настоящий театр абсурда, когда она выдавала некое сомнительное с точки безопасности действие, за чрезвычайно важное и необходимое во всей цепочке процесса решение, который в конце концов трагически и непредвиденно обрывалось, временно лишая ее трудоспособности. Это была пусть не очень умная, но чрезвычайно последовательная и продуманная машина по симуляции трудовых процессов, создающая надуманные препятствия на пути решения простых и понятных задач. Я ненавидел ее, что скрывать, но мне удавалось не только подавлять свой гнев, но и контролировать ее раздражение, всякий раз заставляя ее объяснять свои абсурдные приказы и находя в них противоречия со здравой логикой. Думаю, что она меня ненавидела тоже, но была слишком тупа, чтобы просчитать мои ходы, благодаря которым я выстраивал надежную оборону против ее самодурства.
