Читать книгу Эдельвейсы для Евы - Олег Рой - Страница 2

Виктории даже в голову не могло прийти, насколько лишним был для меня ее визит. Но, видимо, и у нее произошло что-то важное, если вдруг она решила преодолеть добрую тысячу километров, разделяющих Москву и Львов, только чтобы поговорить со мной. Признаться, я был сильно удивлен – раньше ничего подобного никогда не случалось. Мы практически не общались друг с другом, не виделись, наверное, уже лет десять, не переписывались и не созванивались. И дело не в ссоре или каких-то принципиальных разногласиях, из-за которых мы не поддерживаем отношений. Просто так получилось. Я знал Викторию с самого своего рождения и часто, даже очень часто, бывал в ее доме, но при этом ни я, ни она понятия не имели, кем мы приходимся друг другу. К тому же у нас разница шестнадцать лет, а это значит, что когда я пешком под стол ходил, она была уже вполне взрослым человеком, со своей взрослой жизнью, взрослыми интересами и взрослыми заботами. Занятая своими проблемами, которых у нее всегда было предостаточно, Виктория все эти годы практически не замечала меня. О том, что я ее брат, а она моя сестра, мы узнали сравнительно поздно, и ошеломляющее известие, свалившееся на наши головы, конечно, не сумело моментально сделать нас родными людьми.

История моя вообще не совсем обычна. Меня вырастила бабушка Барбара, или Бася, как называли ее в генеральской семье, в которой она прослужила верой и правдой почти всю свою жизнь. Родителей своих я не помнил и знал о них только по рассказам Баси. А она говорила, что мой отец был альпинистом и сорвался в пропасть во время восхождения на Эльбрус не только до моего рождения, но даже еще не успев узнать, что я должен появиться на свет. По ее словам, родители не успели расписаться, и оттого я носил фамилию мамы и бабушки – Шмидт.

Мальчишкой я часто пытался представить себе отца, и воображение рисовало что-то высокое, плечистое и мужественное, но очень расплывчатое – ни одной его фотографии в доме не было. Зато сохранилось много маминых снимков, и вечерами я очень любил, забравшись с ногами на диван, листать в уютном свете торшера плотные серые листы старого альбома, рассматривать приклеенные к ним черно-белые карточки и читать чернильные подписи, сделанные аккуратным округлым почерком Баси: «Берта и Вика в зоопарке, 20 мая 1949 года», «Первый раз в первый класс, 1 сентября 1952 года», «Берту приняли в пионеры, 22 апреля 1956 года», «Новый, 1959-й, год», «Выпускной бал, 25 июня 1962 года», «Берта с друзьями на Московском море, 12 июля 1962 года». Мама, тоненькая, белокурая, большеглазая, казалась мне самой красивой на свете. Больше всего она мне нравилась на фотографии с мотоциклом – одетая, как парень, в брюки и кожаную куртку, мама держит в руках мотоциклетный шлем и улыбается, а ветер играет ее длинными волосами. А бабушка не любила этот снимок, потому что именно на этом мотоцикле мама разбилась, не вписавшись на скорости в поворот, когда мне было всего два года.

Мы с бабушкой жили на одной лестничной площадке с ее хозяевами: героем войны генералом-лейтенантом Валерием Курнышовым, его женой Марией Львовной, пышноволосой и черноокой, и их дочкой Викторией. Правильнее будет сказать, даже не на одной лестничной площадке, а в одной квартире.

В дореволюционные времена «приличные» дома всегда строились с учетом запросов состоятельных людей. В любом, даже относительно скромном по тем меркам, комнаты так в три-четыре, жилье всегда делалось помещение для прислуги. У нас же это была не просто каморка за кухней, а целая отдельная квартира, с собственным входом, с ванной, прихожей, кухней и большой жилой комнатой. В ней и обитали мы с Басей, а генеральская семья занимала «барскую» квартиру – из семи комнат, общей площадью под двести квадратных метров. Только став взрослым, я узнал, что обе квартиры на одной площадке имеют общего ответственного квартиросъемщика. И все мы – и я, и бабушка, и мама, пока была жива, и генерал с женой и дочкой – были записаны на одном лицевом счете. Ну, вроде как большая семья.

Бабушка служила у Курнышовых экономкой, покупала продукты, готовила еду, сдавала белье в стирку, мыла окна, натирала полы мастикой, смахивала пыль с завитков антикварной мебели. До смерти генерала я почти каждый день бывал в соседней квартире и очень гордился, когда Курнышов заглядывал к нам. Но это почему-то случалось нечасто. Бабушка всегда добродушно ворчала:

– Ой, смотрите, Мария Львовна прознает…

А генерал бодро отвечал:

– Не прознает, она сегодня у портнихи, раньше девяти не придет!.. Налей-ка мне лучше чайку покрепче, а ты, Герман, тащи шахматы, я тебя обыгрывать буду.

Приносились шахматы, расставлялись фигуры. Начинался упоительный бой. А надо сказать, что мы с моим закадычным дружком Сашкой Семеновым с шести лет занимались в кружке юного шахматиста при Доме пионеров, и там я быстро приобрел кое-какой опыт по части применения коварных ходов. Многие взрослые, усаженные по настоянию генерала со мной за доску, очень быстро меняли снисходительное отношение сначала на удивление, затем на восхищение, а далее на азарт. Финальная реакция противника зависела от того, кто выигрывал. Если гость первым говорил «мат», то в его глазах можно было прочесть: «Да, ты силен, малыш, но и я не лыком шит!» Если же удача улыбалась мне, то мой противник смущенно улыбался или преувеличенно громко смеялся и выдавал что-нибудь в духе: «Вот молодежь пошла!», «Ну, это я просто поддался» или «А куда это моя ладья так незаметно запропастилась?». Генерал обнимал проигравшего и уверял его, что продуть мне совсем не стыдно, а ладья ушла, потому что зевать не надо. Но второй раз играть со мной никто не садился.

Шахматы у меня были необыкновенные, не деревянные и не пластмассовые, а янтарные, из светлого и темного камня. Искусно вырезанные фигурки вызывали у приходящих ко мне приятелей нескрываемую зависть, и даже взрослые, пощелкав ногтем по полупрозрачным бежевым и коричневым клеткам доски, редко удерживались от восхищенного «Ого!». Эти шахматы я получил в подарок от генерала на свое восьмилетие. Он поощрял мое увлечение и был, по-моему, очень счастлив, что его подарок не пылится на полке. Сам Курнышов играл неплохо, обычно сдержанный и рассудительный, наверное, только во время шахматных баталий со мной и позволял себе проявлять эмоции. Он то и дело удивленно крякал, нервничал, теряя фигуры, обдумывая ход, постукивал ногой об пол, а в драматические моменты даже вскакивал. Когда проигрывал, жал мне руку, широко улыбался и говорил неизменное: «Ну, Герман, как ты меня… как ты меня!» Когда же он сам победно выкрикивал: «Мат!», то его радости не было предела. «Есть еще порох в пороховницах!» – довольно заявлял он, расплываясь в широкой улыбке и оглаживая лысину. Потом он хлопал себя по карманам, вытаскивал оттуда мелочь, давал ее мне «на ситро и на кино», обнимал на прощание и уходил к себе.

– Бабушка, а что такое ситро? – спросил я, когда это случилось в первый раз.

– Лимонад раньше такой был, вроде твоего любимого «Буратино», – отвечала Бася.

Возможность таким легким способом заработать «на ситро» сначала смущала меня, однако потом, насладившись благами, которые давали деньги, я стал часто поддаваться. В один из таких счастливых для меня проигрышей генерал посмотрел исподлобья тяжелым взглядом, смахнул рукой свою победоносную армию вместе с жалкими остатками моей и, с грохотом отодвинув стул, встал.

– Запомните, молодой человек, – строго сказал он, обратившись ко мне, к моему ужасу, на «вы», – я люблю побеждать. Но – побеждать, а не играть в победу! А если вы полюбили проигрывать, это не делает вам чести.

Суровый тон, каким были сказаны эти слова, будто окатил меня ледяной волной. От этого холода мне стало жарко-жарко. Я покраснел и не знал, куда деть глаза от стыда.

С того дня я стал бояться проигрывать, а это только мешало. И я начал жульничать. Стоило генералу отвернуться, с его поля пропадали фигуры. Он не замечал, и я снова легко выигрывал. Но Бася как-то сказала мне:

– Герман, а тебе не совестно так выигрывать? Ведь ты же просто воруешь победу.

Мне снова стало стыдно, и я заплакал.

После ее слов я стал бояться садиться с генералом за шахматы и старался увильнуть от игры под любым предлогом. И взрослые, как я догадался лишь много лет спустя, организовали против меня заговор. Скорее всего, это бабушка смекнула, в чем дело, и, видимо, поделилась своими догадками с генералом. Однажды поздним вечером, когда мне, десятилетнему пацаненку, было уже не с руки говорить, что «надо к Сашке переписать задание на завтра», к нам пожаловал генерал.

– Ну что, – бодрым голосом сказал он, – сыграем?

Я понуро побрел расставлять фигуры.

– Мы с тобой будем играть на интерес, – кинул мне вдогонку генерал.

– На интерес?.. – не понял я.

– На интерес – значит, на деньги, – Курнышов полез в карман.

– На деньги? Но у меня… – начал было я, но генерал остановил меня.

– Я тебе дам в долг для начала. Отыграешь – твои.

И, надо сказать, именно с этой игры, когда «ситро и кино» мне могло принести не поражение, а выигрыш, я обрел душевное равновесие и волю к победе: боролся, как лев, за каждую фигуру, был предельно собран и нацелен только на успех. В тот раз я поставил ему мат за двадцать три хода. Курнышов пожал мне руку, и я с радостью заметил, что он совсем не огорчен своим промахом. Наоборот, в его глазах светилось такое торжество, будто это не его король, а мой был загнан в угол доски мощным ферзем, резвым конем и несокрушимой ладьей.

– Молодец! – искренне воскликнул он, вручая мне деньги, да не мелочь, а целый рубль! И с тех пор повторял это слово и действие каждый раз, когда я выигрывал. А побеждал я, довольный тем, что недоразумение разрешилось столь благоприятно, довольно часто.

– Да ты разоришь меня, – смеялся генерал, доставая очередную желтую бумажку или, изредка, большую серебристую монету.

Бабушка только головой качала, наблюдая, как ее внук складывает свою добычу в коробку из-под зефира:

– Какие-то легкие деньги, не испортить бы мальчишку.

– Легкие? – не соглашался генерал. – Легкие – это когда украл, а здесь все по-честному: игра есть игра.

– Но не на деньги же! – сокрушалась Бася.

– Почему – нет? Мужчина должен уметь играть в карты, шахматы и бильярд. А игра без интереса – не игра, а так, кружок «Умелые руки».

Но если случалось, что Мария Львовна приходила от портнихи раньше, чем мы заканчивали свою мужскую игру, то это всегда оборачивалось конфликтом в соседней квартире. Один раз я не удержался, тихонечко подкрался к комнате, где происходила ссора, и принялся подслушивать под закрытой дверью, но мало что услышал и почти ничего не понял. Генеральша строго отчитывала супруга, а тот вяло возражал что-то своей половине, но было ясно, что он полностью признает ее правоту. Я не мог понять, почему генералу нельзя к нам ходить, ведь бывал у них и я, а бабушка так вообще проводила целый день в «барской» квартире, наводя порядок и занимаясь стряпней. Я спросил об этом у Баси.

– Генерал должен быть там, где его всегда могут найти, – отвечала Бася. – А вдруг война, пришлют за ним солдата – а командира и дома нет.

Такое объяснение меня вполне устроило.

К генералу часто приходили его боевые друзья. Накрывался большой круглый стол в зале, бабушка суетилась с тарелками и закусками, бегала туда-сюда на кухню и обратно, Мария Львовна помогала ей. Если я оказывался в такой момент рядом, генерал усаживал меня подле себя.

– Садись, парень, ближе, – говорил он. – Садись и слушай.

– Зачем ребенку наши разговоры? – встревала Мария Львовна. – Пусть идет погуляет во двор.

– Во дворе он такого не услышит. Пусть мужчина растет мужчиной, – хлопал ладонью по столу генерал и этим как бы ставил точку.

Мария Львовна, как я слышал от бабушки, почти всю войну была рядом с мужем. Но если Валерий Курнышов и в старости сохранил военную выправку и какую-то особую, истинно генеральскую, стать, заметную не только, когда он надевал увешанный орденами китель и брюки с лампасами, но и в обычном спортивном костюме, то генеральшу, с ее расплывшейся фигурой и визгливыми нотками в голосе, я ну никак не мог представить себе на поле боя. Однако когда Валерий Андреевич доставал альбомы с фотографиями и, дымя сигаретой, рассматривал старые снимки, я с трудом, но все-таки узнавал в молодой черноволосой женщине в шинели, строго глядящей в объектив, нынешнюю Марию Львовну. Большие выразительные глаза и прямой пробор гладко уложенных волос были как опознавательный знак. Уже будучи в возрасте, она в первую очередь привлекала к себе внимание именно черными горящими глазами. И волосы были по-прежнему стянуты в тугой пучок на затылке. Мария Львовна красила их в иссиня-черный цвет, но неизменный пробор на голове предательски посверкивал серебром. Я не помню ее улыбающейся: генеральша всегда была сосредоточена на каких-то важных взрослых делах. По мне, она была очень строгой. Я немножко ее побаивался. Часто замечал, что жена генерала пристально меня рассматривает, словно хочет увидеть на моем лице что-то особенное. Я смущался и отводил глаза.

– Герман, разве тебя не учили, что, когда разговариваешь с человеком, надо смотреть ему прямо в глаза? – Мария Львовна любила делать замечания.

– Учили… – мямлил я и еще ниже опускал голову.

В день своего одиннадцатилетия я стал свидетелем очередного, пожалуй, самого бурного за всю историю скандала генерала и Марии Львовны. Вышло это из-за того, что, по заведенной традиции, мои дни рождения всегда отмечались на генеральской половине. Я привык к этому, но как же завидовали мне мои приятели, приглашенные в этот день в гости! Семикомнатные хоромы, наградная сабля на стене и вид Курнышова в генеральской форме с орденами на груди производили на них неизгладимое впечатление. В такие дни еду подавали не как обычно – в столовой, а в зале, где накрывался тот самый большой стол, за которым сиживали друзья генерала.

Начало торжества я помню смутно. Был мой лучший друг Сашка Семенов и еще с полдюжины приятелей – одноклассников и товарищей по двору, был сам генерал, была Мария Львовна, разумеется, была моя бабушка Бася и еще, совершенно точно, Виктория, хотя она появлялась на моих днях рождения нечасто. Впрочем, в этом не было ничего удивительного – к моему одиннадцатилетию ей уже исполнилось двадцать семь, она успела закончить Консерваторию по классу скрипки, выйти замуж, развестись, устроиться в оркестр Большого театра и уйти оттуда!

Итак, мы уселись за стол. В честь праздника передо мной был поставлен бокал венецианского стекла – одна из самых больших ценностей в доме. Таких бокалов в генеральской семье было два, каждый с цветным изображением. На одном нарисована Ева с надкушенным яблоком в руке, на другом – Адам, протягивающий руку в сторону. Когда бокалы ставили рядом, получалась копия с известной гравюры Дюрера, только вольная – неизвестный мастер, создавший эти фужеры, превратил черно-белое изображение в цветное. В его интерпретации волосы Евы приобрели восхитительный рыжеватый оттенок, а змея, свисающая с ветки Древа познания, стала изумрудно-зеленой в золотистую крапинку. В тот день мне налили вишневый компот как раз в бокал с Евой, фужер с Адамом, по традиции, был в руках у генерала.

– Ну что, за именинника! – поднял он первый тост. – За его одиннадцать лет, которые он прожил на этой земле.

Все потянулись ко мне со своими бокалами (попроще, но тоже старинными и очень красивыми), комната наполнилась мелодичным перезвоном. Тут же настенные часы пробили пять часов вечера – бум-бум-бум-бум-бум, – и праздник начался. Я гордился перед друзьями и моим генералом, и этим большим залом, заставленным горками со стеклянными витринами, посудой и всякими дорогими диковинами, старинной мебелью с замечательными охотничьими сценами, шикарной сервировкой стола: белоснежной крахмальной скатертью, серебряными приборами, дрезденским сервизом на двадцать четыре персоны и фужерами из цветного стекла. Мальчишки, конечно, стеснялись взрослых и такой торжественной обстановки, сидели тихо-чинно, не произносили ни слова, кроме «спасибо» и «пожалуйста», и изо всех сил старались есть красиво, ничего не разбив, не пролив и не уронив. Мне перед генералом и Марией Львовной было за них не стыдно.

– А ну-ка, виновник торжества, подойди сюда! – пробасил Курнышов с того конца стола. Я оторвался от вкуснющей рыбы под маринадом и приблизился к нему. Генерал, улыбаясь, протянул мне какой-то сверток, напоминающий по форме большую книгу.

– С днем рождения! Расти большой, оправдай наши надежды! – Он крепко, по-мужски, пожал мне руку.

Я торопливо разорвал бумагу и с трудом удержался, чтобы не заорать от восторга. Внутри был кляссер для марок – толстый, новенький, остро пахнущий кожей. А я к тому времени уже месяца четыре просто бредил филателией, собирал конверты со всего дома, осторожно отпаривал марки, менялся с Сашкой и другими друзьями и хранил свою коллекцию в коробке из-под печенья «Светлячок». О специальном альбоме я и мечтать не смел – они были слишком дороги. Само появление кляссера уже было для меня неземным счастьем, а тут, приоткрыв его, я убедился, что альбом еще и не пустой – по крайней мере несколько плотных желтых страниц с кармашками в виде узких прозрачных полосок были заполнены разноцветными квадратиками и треугольниками.

– Ну-ну, не увлекайся, потом посмотришь! – добродушно проговорил генерал. – А сейчас иди на место, да только не садись! Второй тост за родителей, нам его надо пить стоя. Помянем твою маму, пусть ей земля будет пухом…

И тут – не знаю, что потянуло меня за язык, должно быть, ошалел от радости, что сбылась моя мечта, – я ляпнул:

– А почему только маму? И папу надо! Тост ведь за родителей, значит, за обоих. За маму, ну, и за отца. Пусть и ему земля будет пухом!

И сам не понял, почему взрослые вдруг так прореагировали на мои слова. Мария Львовна как-то нервно и злорадно засмеялась, генерал побледнел, а бабушка выронила из рук бокал, закрыла лицо руками и выбежала из зала. Курнышов нахмурился, встал и вышел вслед за Басей. Мария Львовна тяжело вздохнула, обвела взглядом нашу притихшую компанию и сказала:

– Вот так, юноши, бывает в жизни.

Мы дружно засопели носами, и, хотя никто так и не понял, что же, собственно, произошло, постарались на всякий случай принять важный вид.

– А что случилось, мама? – растерянно спросила Виктория, но та ей не ответила.

Неловкость замяли, генерал вернулся и как ни в чем не бывало уселся за стол рядом с супругой, Бася быстро подмела осколки разбитого фужера, вытерла пятно от разлитого вина и вскоре уже подавала горячее, а потом и свой фирменный торт «Высокий замок». Торт был большой, но мы с ребятами смели его за десять минут, после чего нам позволено было выйти из-за стола и поиграть, только не очень шуметь.

– Отдыхайте, орлы, квартира в вашем распоряжении! – напутствовал нас генерал.

– Кроме спальни и комнаты Виктории! – уточнила Мария Львовна. – Ну и, конечно, кабинета.

– Да ладно, что уж там! – милостиво разрешил ее супруг. – Можете и в кабинет зайти. Только чтобы ни в столе, ни на столе ничего не трогать!

Мы с Сашкой первые вскочили и вылетели из зала, за нами, с радостью, переходящей в буйство, бросились остальные ребята. Что может быть привлекательнее для мальчишек, чем кабинет настоящего генерала? Такую возможность нельзя было упустить. Чего там только не было – и полевой бинокль, и кобура для пистолета «ТТ», и именной кортик, и рында с корабля «Смелый», и альбомы с изображениями нашей и иностранной техники, и старые военные карты, и коллекция солдатиков в диковинном обмундировании – словом, целое богатство. Время так незаметно пролетело, что, когда на пороге появилась Бася и сказала, что уже поздно и ребятам пора домой, мои друзья ахнули. Нам дали еще полчасика на все про все, затем последовал ритуал прощания с гостями. Каждый получил свой подарок – так было принято в генеральской семье. Мальчишкам вручили по маленькой иностранной машинке – тогда это было целое состояние – и по пакетику с бананом, апельсином, яблоком, конфетами и парой Басиных пирожков.

Проводив друзей, я вернулся в пустой зал, где давно убрали со стола, отыскал свой кляссер, залез с ногами в большое кресло, полностью меня поглотившее, стал рассматривать подаренные марки и сам не заметил, как уснул. Сквозь дрему я ощутил чье-то осторожное прикосновение. Кто-то очень бережно, явно стараясь не потревожить мой сон, взял меня на руки, и я, не открывая глаз, понял, что это генерал – догадался по характерному запаху ароматного табака «Золотое руно». Курнышов аккуратно опустил меня на диван, накрыл теплым пушистым пледом, заботливо его подоткнул, а потом вдруг поцеловал в лоб.

– Мальчик мой, – прошептал он, и в его голосе было столько нежности, что в другое время я, не привыкший к таким проявлениям с его стороны, наверное, очень бы удивился. Но в тот момент я был в полудреме. А когда проснулся, то уже не был уверен, что это мне не приснилось.

Вокруг было темно и незнакомо, и мне понадобилось несколько минут, чтобы сообразить, где я нахожусь. Я сел на диване и стал всматриваться в выступающие из темноты предметы. Но вот за стеной часы пробили двенадцать раз, и все мои сомнения развеялись. Конечно же, я в генеральской квартире!

Очень хотелось в туалет. В одних носках – ботинки с меня сняли, а надевать и зашнуровывать их вновь было лень – я пробежал по залу и вышел в коридор. Миновал два поворота и уже почти добрался до цели, как вдруг услышал из-за дверей гостиной громкие голоса и странные булькающие звуки. Я остановился у двери, прислушался (мне это было не впервой) и вскоре понял, что это за шум. В гостиной плакала Мария Львовна, она, как это называется, выясняла отношения с мужем.

– Ты думаешь только о себе! – говорила она сквозь рыдания. – Ты всегда все делал так, как тебе хотелось.

– Маша, ну сколько можно: одно и то же!

– А ты что хотел… Чтобы я молчала, молчала да еще радовалась?! – Мария Львовна сорвалась на крик.

– Тише, ребенка разбудишь…

– Ты так о дочке своей, о Вике, не печешься, как об этом мальчишке!

– Ну зачем ты так? Я люблю Вику, и ты это прекрасно знаешь.

– У девочки и так неприятности – и в работе, и в личной жизни! А теперь еще ты хочешь лишить ее всего…

– Не говори так, Маша. Да, я виноват. Перед тобой, перед этим мальчишкой, перед… перед Басей. Но что же мне теперь-то делать?! Что?! Душа ведь болит. Думаешь, мне легко жить с этим?

– Раньше надо было думать! Прежде чем ложиться в постель с этой!.. С этой!..

– Не смей ничего о ней говорить, слышишь?!

Тишина, наступившая в комнате, то и дело прерывалась всхлипываниями Марии Львовны.

– Ну, хорошо, – вновь заговорила генеральша, и в голосе ее послышались просящие нотки. – Я и так сделала для тебя все, что могла! Он живет здесь, рядом с тобой, постоянно у тебя на глазах. И я терплю его, хотя один бог знает, чего мне это стоит! Но зачем же усыновлять?.. Ты же опозоришь этим и меня, и Вику…

– Маша! – Генерал явно был раздражен и еле сдерживал себя. – Я же объяснил тебе, что с усыновлением ничего не получилось!..

– И слава тебе Господи! – прошелестела генеральша, но Курнышов не обратил внимания на ее слова.

– Мне объяснили, что по закону я не имею права его усыновлять. Видите ли, я уже стар для этого! Так что речь идет не об усыновлении, а о завещании.

– О завещании? Ты что же, хочешь?..

– Да, Маша, хочу! Я хочу быть честным перед сыном и перед собой. Он же моя кровинка, и я люблю его, черт возьми!

– А о другой твоей кровинке, о Вике, ты подумал?

– Представь себе, подумал! Ничего с ней не случится из-за того, что она получит не все картины и стекляшки, а только половину. Уж поверь, бедствовать она не будет.

– Да я даже не об этом! Неужели ты не понимаешь, каким это будет для нее ударом?! Узнать всю правду. Какой позор!

– Успокойся, Маша. Вот, выпей воды.

– Я спокойна! – В комнате раздался звон.

– Ну вот, разбила мой любимый бокал, – печально констатировал генерал. – Теперь не будет у нас Адама, одна Ева останется… А с Викторией я поговорю сам. Она уже взрослый человек, как-никак больше четверти века за спиной, она поймет.

– Что поймет? Что ее отец, боевой генерал, уважаемый человек, добропорядочный семьянин, оказался любителем малолеток и чуть под статью не попал за растление несовершеннолетней?! – Мария Львовна была в бешенстве. – Да если бы не мой отец, ты бы потерял и свои звезды, и все свои ордена, и доброе имя!

– Да, твой отец, царствие ему небесное, хороший был мужик. Но, черт возьми, лучше бы я потерял все – и звезды, и ордена, и доброе имя, – но зато не слушал бы каждый день твоего нытья, не видел бы этой гримасы, с которой ты на него смотришь! Да, я виноват. Сто, тысячу раз виноват. Но чем виноват ребенок?!! Чем?! – Чувствовалось, что генерал уже не владел собой.

– Тем, что я его ненавижу! И этого щенка, и его мать, твою шлюху малолетнюю! Счастье еще, что она сдохла! Ненавижу, ненавижу, ненавижу! – Мария Львовна орала в полный голос и, судя по звуку, колотила по чему-то кулаками.

– Заткнись! Заткнись, слышишь! Убью… – Голос генерала сорвался и перешел в хрип.

Я стоял под дверью, ни жив ни мертв, забыв даже, куда и зачем шел.

– Что с тобой? – в ужасе закричала вдруг Мария Львовна. – Валера?! Валерочка, тебе плохо?

Генерал сдавленно прохрипел что-то, но я не разобрал его ответа.

– Я сейчас, сейчас… Врача… Лекарство… Неотложку… – забормотала его жена.

Послышались шаги, и я в ужасе кинулся прочь, в считаные мгновения вернулся в зал, захлопнул за собой дверь и прислонился к ней спиной, пытаясь унять сердцебиение. Я мало что понял из услышанного, но твердо осознал одно – в моих интересах скрыть ото всех, что я стал свидетелем этого разговора. И я решил, что никому не стану об этом рассказывать.

Очень хотелось в туалет. Я выждал некоторое время, прислушался: вроде все было тихо. Больше ждать не было никаких сил. Я тихонько выглянул и только хотел выйти, как вновь послышался шум, и я вновь испуганно закрыл дверь. Судя по звукам, Мария Львовна помогала генералу дойти до спальни.

– Вот так, так… – приговаривала она. – Потерпи еще чуть-чуть. Сейчас ляжешь в кроватку, и все будет хорошо…

Но я лично терпеть больше не мог. Вспомнилось, что на одной из горок в зале стоял большой кубок – подарок генералу. Я подставил стул, снял со шкафа кубок и облегченно расстался с содержимым мочевого пузыря. Теперь надо было решать новую проблему – с кубком. Я подождал минут десять в надежде, что путь к туалету свободен, и вновь отправился к заветной комнате. Но меня опять подстерегала неудача – дверь в спальню была открыта, в коридор падала полоска света, и доносились голоса: взволнованный – Марии Львовны и сдавленный – генерала, невнятно бормотавшего что-то вроде: «Ничего, прорвемся!» Пройти мимо спальни незамеченным не было никакой возможности. Надежда избавиться сейчас от содержимого кубка испарялась на глазах. Сначала я ждал в коридоре, переминаясь с ноги на ногу, потом вернулся в зал, поставил кубок в угол и сел на диван.

«Утром, – решил я, – незаметно вылью это в туалет». Я прилег, сон сморил меня, я отключился и проснулся уже на рассвете. В квартире была какая-то странная суета, слышались незнакомые голоса, сильно пахло лекарствами. Я вышел и наткнулся на хмурую Басю. Она была необычно бледна, нос ее как-то заострился, глаза покраснели и припухли, точно она не спала всю ночь или много плакала.

– Ба, что случилось? – испуганно спросил я. Меня пугали перешептывания взрослых, всхлипы, доносившиеся из генеральской спальни.

– Сегодня ночью скончался Валерий Андреевич, – сказала она, сжав губы. – Иди домой и сиди там.

– Валерий Андреевич? – переспросил я. – А кто это?

– Валерий Андреевич – это Валерий Андреевич.

– Генерал?!! – ахнул я. – Не может быть!