Читать книгу Спасибо! Посвящается тем, кто изменил наши жизни (сборник) - Олег Рой - Страница 7

Максим Лаврентьев родился и вырос в Москве, с детства учился музыке. В юности избрал своей стезей словесность, чтобы не копировать судьбу отца-дирижера. В середине девяностых поступил в Литературный институт, куда был принят, не добрав на экзаменах одного балла, с формулировкой «за стихи». Параллельно, для заработка, разгружал запчасти в автосервисе, откуда ушел спустя почти десятилетие, чтобы трудиться редактором в различных литературных изданиях. С тех пор много пишет и несколько меньше публикует. Прозой начал заниматься лишь к сорока годам, преодолев критический для поэта возраст – тридцать семь лет.

Сальери в пионерлагере

В середине восьмидесятых Алла Борисовна пару лет работала музыкальным редактором на радио. Эта подробность выяснилась за вечерним чаем у нее дома, на кухне однокомнатной квартиры.

Чтобы отвести от себя подозрение читателя, признаюсь сразу, что присутствовал я здесь вовсе не из-за Аллы Борисовны, а из-за Анечки, ее тридцатилетней дочери.

Алла же Борисовна пришла с работы в восемь, плюс-минус пять минут, как и было предсказано. Кажется, она ничего необычного в нас не заметила, даже неосторожно намоченных под душем Анечкиных рыжих волос. Мы церемонно поздоровались в крошечной прихожей, представились друг другу. Прошли в кухню. Сели. Анна разлила чай по чашкам, я нарезал «Птичье молоко». Вечер потек спокойно, прямо-таки по-семейному.

Разговор за столом некоторое время назойливо вился вокруг телевизионных передач – ежевечернего развлечения шестидесятилетней женщины. Духовно плюнув на «продажных журналюшек» из новостных выпусков (выражение это взято в кавычки, потому что, прошу заметить, оно не мое, а хозяйки дома), переключились на «Эхо Москвы» (тут Алла Борисовна не преминула выставить себя либералкой) и чуть было не схлестнулись из-за одного застреленного недавно оппозиционера. Слава богу, вмешалась Анечка, до тех пор скромно отмалчивавшаяся («Спалишь, спалишь нас, детуся», – думал я, начиная понемногу сердиться):

– А ведь мама тоже работала на радио! Расскажи, мам!

– Ах, – махнула рукой та. – Всего полтора года, пока не ушла в декрет.

И Алла Борисовна улыбнулась кротко, будто ее смутила настойчивость дочери. А я вздохнул с облегчением: отвлечется от проклятой политики.

Повествование о первой перестроечной поре, совпавшей с работой на радио «Маяк», оказалось малоинтересным; мелькали смутно помнившиеся мне еще с детства фамилии советских радио- и телебоссов, шустрых попсовиков (кстати, с «примадонной» Анечкина мама была шапочно знакома, на людях они подчеркнуто громко обращались друг к другу по имени-отчеству: «Здравствуйте, Алла Борисовна!») и доморощенных рок-н-ролльщиков. Увлекшись, рассказчица живописала трудности, которые поначалу приходилось преодолевать музыкальным редакторам, чтобы протащить в эфир очередную западную новинку. Я же, слушая, как показалось бы со стороны, с большим вниманием, обратил внутренний взор в собственное прошлое…

Миновало около тридцати лет, а мне все еще любопытно узнать, какая же радиостанция вещала в тот июньский день из всех динамиков на территории пионерского лагеря «Дружба» под Солнечногорском. Память смутно доносит «пи-пи-пиии» перед выпуском новостей. Стало быть, «Маяк»?..

Перед обедом детям устроили взвешивание. Отстояв очередь к весам и огорчившись недостаточностью своих килограммов, я побрел в столовую, стараясь не встречаться взглядом с изможденными пионерами-героями на гигантских плакатах по обе стороны центральной аллеи. Фоном прогулки была мягкая музыка струнных: она то почти замирала, то усиливалась вновь, по мере того как я последовательно миновал столбы с развешанными на них динамиками. Иногда в скрипично-альтовый гомон нагловато вмешивались духовые. Сдержанно тренькал клавесин, деликатно покашливали тарелки, а литавры бумкали так тихо, словно это какой-то благовоспитанный слон, оказавшись в посудной лавке, переминался с ноги на ногу, не решаясь двинуться с места.

Поскольку я к тому времени уже отучился года три в музыкальной школе, то автоматически, не раздумывая всерьез, предположил, что слышу неизвестную мне прежде композицию Моцарта.

Где-то в районе широкой заасфальтированной площадки, на которой в ожидании торжественного подъема или спуска флага дважды в день выстраивались отряды пионеров, музыка смолкла. Приятный женский голос объявил: «Прозвучала (тут было названо произведение, допустим, увертюра) …Антонио Сальери».

Я остановился.

«Пи-пи-пиии», – пропищало радио.

Что мне в ту пору могло быть известно о Сальери? Да то же, что большинству: бездарность, из зависти отравившая гения. Вряд ли тогда я уже прочитал Пушкина, но швейцеровскую экранизацию «Моцарта и Сальери» с великолепным Смоктуновским в роли злодея пересматривал не однажды. А все-таки о главном, о музыке этого итальянца, не имел решительно никакого представления.

Помню, что долго стоял с сильно бьющимся сердцем. Как же так? Ведь если допустить, что Антонио действительно отправил Вольфганга Амадея на тот свет, все равно причиной убийства не могли стать их музыкальные, творческие счеты – уровнем таланта (я только что в этом убедился) один не уступал другому, а возможно (тут включилось обычное мое желание всем и вся противоречить), да, очень даже вероятно, что первый, то есть Сальери, мог своего оппонента кое в чем и превзойти. А коли так, то кому, зачем понадобилось уничтожать замечательного композитора, отводить ему роль вечного антагониста гениальности? Ай да Пушкин! Вот уж действительно сукин сын. Услыхал исторический анекдот и раздул его до масштабов универсальной человеческой трагедии.

Разумеется, в тот момент я рассуждал несколько проще, но… Бедный, бедный Сальери!..

В тот или на следующий день, неважно, ко мне подошли наши вожатые:

– Максим, а ты правда играешь на пианино?

Я этого не отрицал.

– Тогда ты нам нужен!

Вожатые принялись втолковывать, что такой талантливый пионер просто обязан выступить через неделю на концерте, завершающем в лагере первую смену.

Я собрался всерьез отбрыкиваться, объяснять, что только начал учиться, играю не бог весть как, но тут в голову мне пришла одна мысль, вроде бы очень простая, и в то же время показавшаяся изящной, оригинальной.

Я позволил вожатым уговорить себя.

Прошла неделя; с каждым днем план мой представлялся мне все более заманчивым. В день концерта даже неизменное мое волнение, предательски выказывавшее себя в дрожании пальцев, куда-то улетучилось. Как никогда прежде я был собран, целеустремлен и даже слегка нагловат.

– Ты следующий, – шепнул мне вожатый, когда на сцене актового зала заплясали какие-то девочки. – Кстати, а что ты там собрался наиграть?

– Я сам объявлю.

И вот настал момент истины.

Я поднялся на сцену под жидкие хлопки, которыми обычно публика награждает дебютантов, думая, что тем самым очень их поддерживает, и сел за инструмент, чувствуя на себе взгляды всего лагеря – и еще чего-то огромного, вместившегося сюда, обтекшего стены и потолок, взирающего не столько из пространства, сколько из времени. Готов поклясться, что это был…

– Антонио Сальери!

Так объявил я и сыграл простенькую пьесу Моцарта, за полгода разучивания в музыкальной школе набившую мне оскомину, однако твердо запомнившуюся.

Мне аплодировали. Сойдя в зал, я двинулся по боковому проходу, и многие переспрашивали меня и друг друга: «Как, Сальери? Неужели тот самый?»

На ближайшие пятнадцать минут я сделался модным, девочки в фойе наперебой подходили знакомиться, интересовались, где мне удалось раздобыть ноты, желали их переписать. Пришлось что-то наврать в ответ.

А потом сцену оккупировали наши парни-вожатые с электрогитарами. На второй или третьей песне они разделись до трусов (ей-богу, не вру!) и под припев «Синенькие трусики, беленькие майки» в партере начались танцы. Танцевал и я с одной из приглянувшихся мне девчонок, пока не потерял ее в толпе.

Три десятилетия пролетело, состоялась судьба, профессия, но знаете… Если перед смертью у меня будет возможность вспомнить прожитое – не всю жизнь, ладно уж, а хотя бы самые пронзительные моменты, я хотел бы вернуться памятью в те июньские дни середины восьмидесятых, снова подняться на сцену и…

– Я вас, чувствую, совсем заболтала! Ну, пойду к себе, а вы, молодые люди, сидите тут, пейте, ешьте и вообще. Анюта, поставь чайник!

Алла Борисовна поднялась и отправилась в комнату – подошло время ее любимой телепередачи.

Оставшись вдвоем с Анечкой, мы закрыли дверь в кухню, но чай пить не стали, а вместо этого, стараясь громко не чмокать, целовались часа полтора.

Меня, конечно, подмывало пойти спросить Аллу Борисовну, не она ли была тем редактором, который протащил на «Маяк» Сальери. Но как отнеслась бы она к моей истории? Не приняла бы, часом, за одержимого? Право же, несколько странно выдавать Моцарта за Сальери, да еще и гордиться этим.

К тому же я имел некоторые виды на Анечку, а значит, следовало вести себя осторожнее с мамашей.

– Спасибо, Алла Борисовна! – Это я, собравшись уходить, бодро гаркнул в комнату из прихожей.

Анечкина мама восприняла мои слова по-своему и, поглощенная экранным зрелищем, небрежно помахала в ответ рукой.

Впрочем, ни за что особенное я ее и не благодарил.

2016