Читать книгу Лисьи байки: современные рассказы - Олег Савощик - Страница 2

У Павла Андреевича все валилось из рук. Он то носился по комнате, поминутно вытирая платком вспотевший лоб, то зарывался в гардеробную перебирать наряды. До встречи с важным гостем осталось совсем ничего, нужно выглядеть должным образом, но как именно и какой образ будет “должным”, растерянный поэт представлял плохо.

– Вот этот вроде подойдет, – наконец остановился он, примерив очередной сюртук. Погладил мягкую ткань. – Но черные или золотые?

Елизавета Васильевна еще раз проверила прическу: каштановые волосы плотно стянуты черепаховым гребнем под таким углом, чтобы диковинные узоры виднелись на просвет, и один вьющийся локон будто невзначай спадает на белоснежный лоб. Улыбнулась отражению в зеркале.

– Разве так важно? – повернулась она к мужу. – Я думала, у нас приятельский ужин.

– Приятелями нас звать рано, но я смею рассчитывать на то в дальнейшем. Если сам Барышев вхож в наш дом… Можешь только помыслить, какие перспективы?

Лиза не разделяла обожаний супруга. Книги Барышева казались ей хоть и сносно написанными, но искусственными. Не нравилось и то, как маэстро поучает читателя, выдает прописные истины за откровения, прячет пустое за тяжелыми формами и вычурными образами. Но Паше, ее милому Паше, слышать того совершенно не следовало.

– Душа моя, пуговицы! Черные или в золоте? – Растерянный поэт сел на кровать. – Золото, да, определенно. Нужно немедля перешить. Аксинья!

– Полно тебе, оставь девушку, – одернула его супруга. – Она и так весь день на ногах, к ужину готовит. С черными хорошо.

Павел Андреевич с некоторым колебанием согласился.

– Кстати, как она тебе? – спросила Елизавета.

– Кто?

– Аксинья. Как работница.

– Хорошо. Претензий не имею. – Павел Андреевич держал в руках по трости, примеряясь то к одной, то к другой. – А что?

– Я тут намедни заглянула в домовую книгу, – Лиза старалась говорить как можно более отстраненно. – Оказывается, мы жалуем ей по восемь рублей.

– Ну да.

– Но Архип получает десять рублей. Хотя всего-то метет наш двор да редким случаем занимается починкой в доме. К тому же он пропойца!

– Согласен, пьет не в меру.

– Но десять рублей, Паша! Против восьми-то. Скажешь, у Аксиньи меньше хлопот? Она и за продуктами сходит, и сготовит ко времени, и дом в чистоте, а еще обстирывает нас…

– Это привычная плата по городу, – Павел и бровью не повел.

– Привычная! – Лиза всплеснула руками. – У папеньки, храни Господь его здравие, на фабрике женщины не хуже мужчин справляются, но получают меньше. И в нашем доме меня такая несправедливость терзает.

– Говоришь прямо, как эти… ну как их? – поэт пощелкал пальцами, вспоминая слово. – Равноправки, да!

– Разве оттого в моих речах меньше правды?

Павел Андреевич подошел ближе, поцеловал жену в лоб.

– После, родная, давай после. Оставь мне вопросы финансов.

***

Гости прибыли, как положено, с опозданием.

– Петр Сергеевич! Весьма, весьма рад! – Павел Андреевич раскланялся перед Барышевым. – Знакомьтесь, Елизавета Васильевна, моя жена.

– Очаровательно. – Глазки писателя скользнули по наряду хозяйки. Он дышал часто, как борзая после охоты, а его рыхлые щеки слегка дрожали при каждом движении. – Завидую, Павел Андреич, ей-Богу, завидую.

Он облобызал ее руку чуть выше, чем следовало, и чуть дольше, чем хотелось бы. Лиза мягко высвободила запястье из влажных пальцев и глубже вздохнула.

– Рада знакомству. Представите нам свою спутницу?

Сухенькая женщина, тихо стоявшая за спиной мужа, вздрогнула, будто удивившись, что о ней вспомнили. Бледная, как гипсовая фигура, и одетая во все бледное, она терялась на фоне стены.

– Это жена моя, – бросил Барышев, не оборачиваясь, и отдал Павлу Андреевичу свой цилиндр. – Пристройте, дружочек. И просушить надо бы, на улице морось.

– Я прикажу! А пока извольте осмотреть дом. Скромненько, конечно, но чем Бог послал.

Поэт увлек гостя за собой. За ними безмолвной тенью шмыгнула молчаливая жена Барышева.

– А это гордость моя и отрада! – говорил Павел Андреевич, показывая шкафы из красного дерева. – Я эту библиотеку собирать еще в студенческие годы начал. Тут и наши мастера, и европейские. Ваши книги, конечно же, вот они здесь!

– Дорогой, а чем нас порадует ужин? – спросил Барышев и зевнул.

***

– Литература – это всегда о наболевшем, – говорил он часом позже, ковыряясь в зубах вилочкой для оливок. – Хорошая проза, она о судьбах людских, и никак иначе. А наболевшего у людей, сами понимаете, куры не клевали.

– А поэзия, поэзия как же? – Павел Андреевич заглядывал мэтру в рот, боясь упустить хоть слово.

– Так вы ж поэт, голубчик, вам лучше знать! – хохотнул писатель, отчего стул под ним скрипнул. – О душе, думается мне. О чувствах и о душе.

– Вот как вы верно излагаете! Как же зрите в суть!

– Опыт, голубчик. Опыт!

Губы Барышева блестели, будто смазанные салом, а глазки бегали по столу, и, когда останавливались, пухлая рука тянулась, чтобы закинуть в рот очередное угощение. Елизавета Васильевна отвернулась.

Жена писателя, которую тот сухо представил перед трапезой, едва обмолвилась парой фраз за ужин и почти ничего не съела.

– Как вам жаркое? – спрашивала Лиза в попытке разговорить женщину.

– Благодарю, хорошо.

Хозяйка решила не сдаваться, поймать хотя бы взгляд серых глаз.

– Слышала, намедни вы с супругом посетили Европу? Удачно ли прошла поездка?

– Спасибо, удачно.

Лиза хотела было отругать себя – что за хозяйка такая, которая не может гостя развеселить? Но, по правде, в тот момент ее заботило иное.

Аксинья весь вечер была сама не своя. Едва завидев гостей, побелела кожей, а следом краской залилась, будто вся кровь в одночасье к лицу прилила. Когда блюда подносила, прятала голову в плечи и норовила поскорее выбежать из столовой.

Никогда ранее не замечалось за ней такой рассеянности: то подливой на скатерть капнет, то приборы перепутает.

Мужчины за беседой внимания на прислугу не обращали, а вот жена писателя, казалось, признала девушку. Замерла на миг, глаза распахнувши, и больше головы не поднимала. Сидела, в тарелку уткнувшись да вилкой для вида ковыряясь.

Лиза ждала конца ужина, словно на разогретом стуле сидячи.

– А пройдемте в мой кабинет, – предложил Павел Андреевич. – Аксинья! Будь добра подать кофе! У меня припрятан коньячок по такому случаю чудесной выдержки. Кавказский! А?

– Предпочитаю французский, – крякнул Барышев и нехотя поднялся.

– Мне нездоровится, – тихо сказала его жена. – Мы можем поехать домой?

Писатель закатил глаза.

– Бабы, – пробубнил он. – Моя супруга действительно нездорова. Прошу простить.

– Аксинья! Не надо кофе. Я провожу вас до экипажа, Петр Сергеевич. Папироску, папироску-то раскурим напоследок? Ах, до чего же жалко…

Когда гости уехали, Павел Андреевич еще долго не мог унять возбуждения. Метался по комнате, рисуя в фантазиях картины своей будущей выгоды от удачного знакомства.

– Заручиться покровительством Барышева – и можно двери издательства ногой открывать! Вот тогда-то заживем!       – говорил он, пригубив коньяку. – Нет, насколько же разумный человек, этот Петр Сергеевич. Как мыслит он в литературе! Старую школу сразу видно, молодняку неровня.

Лиза улыбалась. Радость мужа грела душу, но в голове намертво засели мысли о поведении прислуги.

– Ложись без меня, родная, – сказал Павел Андреевич. – Я сегодня поработаю у себя. Вдохновенье, знаешь ли, нельзя упускать!

Дождавшись, когда супруг уйдет в кабинет, Лиза отправилась на кухню. Раньше прислуга спала здесь же, в тесной каморке по соседству с водосточными трубами. Но жена поэта настояла, и домработнице выделили комнатушку у чердака, сухую, чистую и даже с кроватью.

Аксинья рыдала бесшумно, глотала звуки вместе со слезами. Она не заметила Лизу, склонившись над бадьей, и, когда тонкие пальцы коснулись мелко подрагивающего плеча, чуть не вывернула грязную посуду на пол.

– Напугали вы меня, барыня!

Елизавета Васильевна всмотрелась в заплаканное лицо.

– Какое горе с вами приключилось, милая?

Аксинья не ответила, потупила взор.

– Сегодня мне показалось, что вы признали наших гостей.

– Как не признать, – всхлипнула прислуга. – Много годов тому я работала у господ Барышевых.

– Вот как? Уж не связано ли ваше расстройство с этим обстоятельством?

Аксинья зажмурилась, но слезы все равно находили себе дорогу, оставляли мокрые следы на раскрасневшихся щеках. Руки в серых хлопьях мыльной пены сжимали тарелку с такой силой, что тонкий фарфор чуть было не треснул.

– То дело былое.

– Они вас обижали? Я хочу знать.

– Барыня, родненькая, Христом Богом прошу, не спрашивайте, не рвите душу!

Лиза поджала губы.

– Разве я обидела вас хоть делом, хоть словом? Разве не я дала вам кров и работу? Уж не откажите в чести отвечать, когда вас спрашивают.

Аксинья всхлипнула громче, норовя разрыдаться во весь голос, но Лиза ее опередила. Подошла, прижала к себе, лицом влажным и сопливым к тонкой ткани французской блузы, к груди, где яростно стучалось сердце. Недомытая тарелка измазала дорогую юбку, грязная пена оставила разводы на редком цвете слоновой кости.

Лиза гладила голову несчастной и терпеливо ждала.

А потом Аксинья рассказала.

***

Елизавета Васильевна ночью не сомкнула глаз. Стоило хоть на мгновение провалиться в забытье, и перед взором вновь маячили дрожащие губы Аксиньи и ее сбивчивый рассказ. Павел Андреевич уснул за работой, а Лиза не стала тревожить супруга.

Лишь за завтраком, нервно комкая в руках столовый платочек, она решилась начать разговор.

– Ты знал, что Аксинья работала в доме Барышевых?

– Действительно? – Павел Андреевич не оторвался от газеты. – Не знал, откуда бы. Верно говорят, мир тесен. А столица и подавно.

– Паша…

Лиза не удержалась, выложила как на духу все, что услышала от прислуги. Павел Андреевич менялся в лице. Он отложил газету, а спустя мгновение залил ее кофе.

– Немыслимо! – воскликнул поэт, ероша волосы. – Это же какая низость – пользоваться положением, домогаться несчастных девушек! Так нагло, так открыто! Понятно, отчего она бежала.

– Это не все, – продолжила Лиза. – Она рассказывала и о других девушках. Он принуждал угрозами и побоями… иногда у него получалось добиваться своего.

Павел Андреевич встал и прошелся взад-вперед по летней террасе. Закурил папиросу.

– И ты ей веришь?

Лиза скривилась, будто лимона прикусила.

– Отчего ты спрашиваешь? Зачем ей наговаривать?

– Домашняя прислуга частенько держит обиду на своих господ. – Поэт втянул горький дым и тоже поморщился. – У Петра Сергеевича тяжелый склад характера, дело известное. И определенные требования к своему положению. Он мог быть резковат с девушкой, грузил ее работой сверх меры…

– О чем ты говоришь? Это же насилие, Паша! Она мне рассказала, только когда я настояла, а после молила, чтобы это осталось в тайне, из страха и стыда.

Поэт вернулся на место и одним глотком прикончил остывший кофе.

– Коньяку бы, – сказал он, помолчав. Застонал. – Как в глаза теперь смотреть, как за руку здороваться? Мерзко это. Противно.

– Ты говорил, что шурин друга твоего в суде работает.

– У Мишки-то? Верно, следователем.

– И как о нем отзываются?

– Лично не знаком, но слыхал, что человек великой нравственности. Но к чему тебе? Уж не задумала Аксинья жаловаться после стольких лет?

Лиза потерла уставшие глаза.

– А что прикажешь? Всё забыть?

– Забыть не забыть, а где она раньше была? – Павел Андреевич вновь поднялся. – Как бы то ни было, пусть сама разбирается. Нам в эту историю лезть не с руки.

Поэт говорил вполголоса, не глядя на жену.

– Барышев подлец… возможно. Но не ко времени нам ссориться с серьезным человеком. Мое имя рядом с ним имеет вес, к моему сборнику присмотрелся столичный издатель…

Он обернулся, и Лиза впервые увидела столь сильную досаду на лице супруга.

– Зачем ты мне только это рассказала?!

Но отнюдь не досада жгла сердце самой Лизы. Вместе с этим пониманием пришла и решимость. Поэтому, когда на следующий день, отдохнувшая и собранная, сидела в кабинете судебного следователя, голос звучал уверенно, а глаза блестели живым огнем.

– Не соизволит ваша милость сам расспросить прислугу и убедиться в правдивости моих слов? – добавила Елизавета Васильевна, закончив рассказ. – Видите ли, Аксинья девушка скромная, из простой семьи, ей боязно жаловаться на господина, пускай и бывшего. Наотрез отказалась предавать огласке! Вот если вы с ней поговорите… Перед лицом закона она не осмелится отпираться.