Читать книгу Переплет - Олег Сергеевич Малахов - Страница 5

Радостные эмоции переполняли меня от того, что молодая графиня де Блуа была занята мной, своим крайним случаем из восточной Европы. Это странное время оказалось на редкость теплым, несмотря на декабрь. Замечательная погода стояла в окрестностях Парижа. Температура не опускалась ниже 10 градусов по Цельсию, 50 по Фаренгейту и 280 по Кельвину (если быть точным, 283,15). А днем солнце заставляло снимать и без того легкие куртки и пиджаки, плащи и кофты, и прочую одежду, обогревая прохожих 20-градусным теплом (здесь и далее – по Цельсию, потерпев неудачу в попытке приспособиться к системе Кельвина). Выключив мобильный телефон, Жюли опять набросилась на меня со всей своей нежностью и страстью (а как иначе), и продолжила выпытывать у меня все то, что, по ее мнению, может интересовать местных представителей бомонда. Но мне тогда казалось, что моя прежняя жизнь была слишком пресной, и на роль героя я не гожусь. Именно сейчас – подумал я тогда – начинается настоящая жизнь, новые открытия, свершения, признания. Но что-то тревожило Жюли. И она не останавливалась на достигнутом, а именно, моем приятном обществе в ресторане, на катере, в постели и на веранде ее поросшего мхом, или чем-то еще, дома. В идеале было бы неплохо раскрутить ее на настоящее интервью для газеты Le Figaro (все знают «фигаро здесь, фигаро там») вместо этой болтовни с перерывами на секс как забаву для распущенной и избалованной аристократки, не привыкшей к отказам. Что ни говори, а ее физические данные заставляют говорить ей «да», красивой девчонке, привыкшей к оргазмам. Хотя, меня, возможно, для нее может и не быть. Меня, человека лет тридцати, одетого небрежно, но не без внимания к себе. Возможно, я – это просто ее задание, при выполнении которого она слегка вышла за рамки приличия. Она просто стала олицетворением той персоны, с которой я всего лишь надеялся однажды побеседовать. Кстати, о беседе. Отправив меня за очередной бутылкой вина в погреб своего дома, Жюли направилась в гостиную, где она сняла трубку проводного телефона, набрала номер, как мне показалось, парижский (интуиция), и у нее состоялся короткий разговор с неким Винни. Я узнал об этом лишь потому, что до того, как спуститься в винные подземелья, я заскочил в туалетную комнату, а потом меня привлек слегка обеспокоенный голос Жюли, доносившийся из гостиной. Я подсмотрел за ней и подслушал ее. Она часто произносила имя «Винни», а порой и имя «Веня», но этой разнице я не придал значения. Потом на ее слове «жду» я исчез в подземной сокровищнице дома. Затем я, насвистывая какую-то дурацкую мелодию какой-то французской шансоньетки, поднимался с очередной бутылкой какого-то далекого года, когда меня еще не было на свете (однако). Название вина отвлекает от повествования. Важен образ. Она называла меня прозвищем, которое еще с утра прилипло ко мне. «Мино-мино-мино» – танцевала она вокруг меня, щипала меня за щеки и трепала мои волосы. И шутила еще: «Мино, Мино, сыграем в домино?». Как только ей приспичило окрестить меня этим «Мино»? Я предложил ей, раз уж она решила не называть меня по имени, величать меня лучше «Мимино», объясняя ей, что так мне будет понятней и роднее. Но эти девушки из высшего общества такие несговорчивые. Для нее я теперь просто «Мино». Ладно. За минет в ее исполнении ей можно все простить. Она носит шикарную одежду, в которой я не разбираюсь. Раздевать ее мне понравилось, но и в одежде в силу ее чрезвычайной сексуальности мне тоже все понравилось. «Кто такой Винни?» – размышлял я в тот уже послеполуденный час. Мне хотелось верить в то, что Жюли общалась со своим братом, кузеном Винни, например. Или со своим любовником, но уже бывшим. Просто попросила его привезти ключи от ее дома в Фонтенбло, чтобы вручить их мне и сказать: «Живи здесь, сколько хочешь. Твори». Но она шикарным телом, облаченным в умопомрачительные вещи и обласканным элитной косметикой и парфюмом, своими манерами, бархатным голосом вполне внятно и беззастенчиво внушала мне: «Я прекрасна, неподражаема. Я бесподобна, великолепна. А ты – непутевый писателишка. Мое развлечение. Мое скромное приключеньице. Я могу себе это позволить». И мне, чувствуя эту дискриминацию, хотелось бы ее просто спросить: «А видела ли ты, как плачут старые люди? А думала ли ты о том, о чем они думают, когда плачут?» «Они оплакивают свои документы», – без колебаний ответила бы она, предвосхитив вопрос, а я бы подумал, что этими документами для этих изнеженных прет-а-порте и утомленных ролан-гарросом французиков были бы их завещания (главное, чтобы наследство попало в хорошие руки).

– Скоро приедет Винни. – Сообщила Жюли, и я в воображении своем нарисовал себе его лицо.

Я прогуливался по ее старинному дому, рассматривал гобелены, пытался оправиться, так сказать, от настигшего меня шока вследствие того, что все складывалось так, как я всегда мечтал. А у Жюли дома множество прекрасных вещей: книг, зеркал, картин, но ни одной фотографии.

«Где твои семейные фотографии, Жюли?» – спросил я. Она почему-то вздрогнула и резко обернулась, и я обнаружил, что она выглядела растерянно. «А, ну, это…» – начала Жюли, но ее попытка ответить была нарушена звонком. Звенел ее старинный колокольчик на старинных воротах дома, а современная система оповещения о том, что к ней пришли посетители, заставила звучать его неестественным синтезаторным звуком внутри дома, и включился монитор рядом с входной дверью, на котором красовался ее дружок Винни. По крайней мере, я за него принял того долговязого неопрятно одетого придурка. Придурком я его стал считать еще после того странного звонка Жюли, когда она говорила «Винни» и «жду». Странного, потому что мне так показалось. Интуиция. Хотя, что странного в том, что едва знающая меня журналистка из грандиозно известной и богатой семьи, не пренебрегшая поделиться со мной телом и жильем, звонит кому-то, когда я послан за очередной бутылкой вина, которое оказалось старше моей бабушки? В движениях Жюли наблюдалось волнение, когда она шла к двери и открывала ее.

Приехал Винни. Прискакал, приполз, пророс.

Жюли взволнована. Я задал ей вопрос.

– А Винни кто?

– Пиджак в пальто… – ответила она; ох уж эта Жюли де Блуа, уа, уа.

Вини приехал на мотоцикле из ада, или в ад. Он так и сказал о своем мотоцикле: A motorbike from hell or to.

Винни стоял передо мной в коже и бахроме. С самодовольной рожей.

Казалось, ему не было дела ни до меня, ни до Жюли де Блуа, а, впрочем, мое ли это дело?.. Эдакая детина в инфернальных татуировках ввалилась в старый дом, стараниями многих поколений хранимый оплот древней семьи. Нераспутываемые черные волосы и рыжая борода облепили непослушную головешку верзилы. Он вел себя раскованно, на грани хамства. Но именно такое поведение выдавало в нем большого оригинала и человеколюбца по выходным.

Жюли представила мне его:

– Это Винни Тер-Психорян, потомок древнего армянского рода, породнившегося с еще более древним американским родом индейцев из Виннипега.

«Наверное, он живет беззаботной и полной событий жизнью, хитро взгромоздившись на шеи родителей, не нуждающихся в средствах в силу своего происхождения, не вмешивающихся в дела своего чада. Транжирящий бесконечные гранты в поддержку программ по защите прав человека и прочей живности, бестолково раздаваемые ненадежным элементам и ими же уже беспечно и до остатка разбазариваемые, Винни, должно быть, тоже любит выпить и травку покурить. Вот и моими правами, к превеликому моему удивлению, кто-то решил поинтересоваться. Хотя, кто его знает, в чем секрет правовой независимости», – задумался я на секунду.

Винни же поспешил втолковать мне, что он, видите ли, – неформало-синдикало-радикало-сексуало-брутало-анало-вагинало-копрофило-риминго-дриминго-урино-орало-кричало-визжало-аморало-онанисто-шизофренисто-антагонисто-протагонисто-нонконформисто-демократо-дегенерато-фригидо-паразито-индивидуало-маргинало-альтерглобалоантиглобало- …короче, полный засранец. Выслушав столь внушительную презентацию, мне оставалось только сказать: «уау».

– Уау… – сказал я.

– А это Мино, – Жюли показала на меня.

– Вот и прекрасно, – согласился с ней Винни. – Мино, Мино, сыграем в домино? – и ржет-стоит. – Мне-то вы и нужны. Писатель? Хотя, это не имеет значения, сейчас все писатели. Все мы пишем историю. Кто как может. Вот и я писатель, но в большей степени, все вышеперечисленное. Я закурю?

Это прозвучало как ответ. Винни, когда зашел в дом, уже сосал зажженную папироску.

Жюли (предлагает Винни): Хот-дог, мисо-суп, или что-нибудь покрепче, дорогой?

Винни: Утку в коньячном соусе и пюре из шпината. Мое любимое, ты знаешь. Вы уже потрахались? Ты выглядишь уставшей. Выпей чего-нибудь. И мне налей. Водки. Мино, не стой в сторонке. Как долетел? Или ты автостопом? По ТВ будешь выступать? Морали читать? Ладно. Не обижайся. У меня был насыщенный день. Пять акций протеста, три демонстрации, восемь перформансов, десять хэппенингов. За мной гонятся. Меня ищут, но моя гитара нежно плачет. Вот они получат, а не Винни!

И показал пространству то, на что они могут рассчитывать. Таким размерам позавидовал бы слон.

Жюли: Да! Винни борется за идеалы.

«А я?» – подумал я.

«А есть ли они у меня?» – опять подумал я.

Винни: Из какого ты города, Мино?

– Из Алчевска. – Соврал я ему. Он наверняка не знает такого города.

Винни: Не знаю такого города…

Хорошо, что Жюли не прислушивалась к нам, а то бы исправила меня. Ей-то уже впору биографию писать о родинках и шрамиках моих. А она занималась поиском водки, чтобы Винни стало лучше. Чтобы он заглушил свою боль. Заботилась о нем… А вскоре появилась в центре гостиной с бутылкой водки, отпивая из нее периодически. Ей же все можно. Ох уж эта аристократия.

Жюли: Кстати, я считаю, что нам нужно развлечься по полной программе.

Винни: Возможно, нас скоро окружат, захватят в плен и унизят.

Жюли: Да! Нас, борцов за идеалы.

Винни: Может, тогда напоследок стоит заняться старым добрым сексом, нам, молодым злым людям.

И посмотрел на Жюли облизывающим с ног до головы взглядом.

От ревности я вспыхнул, но знал, что будет что-то еще.

Я загорелся. Меня тушили.

Что делать? Тушили меня водкой и вином, которое я принес из подвала.

Винни: Свой человек – в водке не тонет, в вине не горит.

Тик-так-тик-так-тик-так-тик-так- – услышал я тиканье часов Винни. «Хорошие, механика, свисс» – оценил я.

А потом я прочитал им одну из своих любимых баллад.

Винни: Неплохо. Наверное, ты гуманист?

Жюли: Супер-пупер!

– Давай – нам нравится! Давай еще! Давай!! – кричали они.

Все носились мысли в моей голове: «Лишь бы им развлечься. НО! Я-то знаю, что нет меня для них, человека лет тридцати! Кто там гонится за Винни? Что он там наделал? Перешел дорогу, где не положено? Может, у них так принято. Я так давно не ездил за рубеж. Так как мой народ прокажен, и от него отгородились проволокой под напряжением облагороженные цивилизацией страны, мать их».

Винни прочитал на расстоянии мои мысли и предложил:

– Ну что? Расскажи нам что-нибудь еще, Мино.

И налил всем вина, а себе водки. Вот так просто он попросил ни о чем, и я решил, что все, что я рассказал бы, не было бы услышано. Но мне всегда хотелось что-то рассказать самому себе вслух. И вот появилась такая неожиданная возможность, а во время моего рассказа разные люди звонили кому-то постоянно на выключенные телефонные трубки, набирая временно недействительные номера. Что-то их волновало, а я начал свой рассказ:

– Я часто не могу понять, видят ли меня люди, которые находятся рядом со мной. Мне давно хотелось отдохнуть от применения себя. Мне часто кажется, что я загнан в угол, неизвестно, в какой из углов. Усталость – вот что овладевает мной, вот что движет мной. Желание отдохнуть дает мне силы уставать еще больше. В цветущих садах Версаля мне просто хочется сидеть на скамейке, но почему-то я вижу себя, независимо от всевозможных новомодных запретов на растление, с бутылкой пива и пачкой сигарет. Хочу сидеть на скамейке в садах Версаля, курить и запивать табак холодным пивом. Вот о таком отдыхе я мечтал. Конечно, это могут быть любые другие места отдыха, но раз уж я здесь, в колыбели лямура и ляфама, я говорю о воображаемом Версале. Он, вообще, существует? Хотя, это тоже не важно. Хочу иногда быть хамелеоном, и менять свои образы импульсивно, без напряжения, естественным образом, и не хочу при этом общаться с людьми. Хочу, когда дождь идет, становиться прозрачным, как капля, и, если это буря, – тяжелым и тучным, как туча, и, если это шквал града, – ледяной летающей глыбой. Рядом с морем я хотел бы становиться последствием волны. И предвосхищая возникновение огня, я бы пожелал превращаться в вулкан и растекаться магмой, будто освобождаясь от мыслей о тлении человечества. И тогда я смогу разговаривать с деревьями, животными. Одно дерево скажет мне «привет», а я ему «о, деревце, здравствуй, очень хорошо, что ты живое», а оно мне скажет: «какое же я живое, я неодушевленное, лучше пообщайся с воробышком». И ко мне подлетит вечно голодный, и, наверное, добрый воробышек, а я ему скажу «привет, чирик-чирик, воробышек», и улыбнусь, а он мне скажет «сам ты чирик-чирик, фрик сраный, чудище неведомое», и улетит. Но и этому общению я буду рад. А потом утону в картинках себя, где я – бархан на фоне дюн, где я – сон на фоне спящих, где я – никто на фоне всех.

Мы изрядно напились, излишне усугубили удовольствие прочими веселящими средствами.

Мы валялись на пуфах, разбросанных на веранде дома, распарывая взглядами зимний туман, но, как известно, зимний туман похож на обман.

И вдруг я уверовал в свое безоговорочное благополучие, и внутри меня притаился кроткий мещанин, кутающийся в плед в одной из своих столичных квартир, пересчитывая доход от двух других, а потом спящий, храпя громко и самозабвенно. Во мне уже скрывался уставший от отсутствия охоты удав, удушающий сам себя неспешностью возникновения и осуществления желаний. Все! Жизнь устроена. Делай, что хочешь, но ничего уже не хочется. Как при переедании. Как с перепоя.

А что им до меня?.. Ну, с Винни все ясно. Хочет покрасоваться, показать, какой он ультра-панк и диссидент. А Жюли? Ей же, наверняка, хватило бы секса со мной, не в романтике же дело? Или все-таки в ней? Зачем я ей нужен? Без жилплощади, без средств для пропитания, а лишь с небольшой подачкой для пропивания.

Но я продолжал дивиться миру Жюли и Винни, их беспечному радикализму. Их безнаказанности. И продолжал рассказывать им о себе:

– Я работал на владельца нефтяной монополии. И после рабочего дня в понедельник я напивался. А потом мне было все равно. Но этого никто не замечал. И я продолжал работать. Продолжал работать. А когда это заметили, меня вышвырнули к чертям собачьим, как будто меня не было никогда, никогда не было… Лишили заработка, обрекая меня на жалкое прозябание, позорное затухание… Был ли я еще на что-то способен? Готов ли я был начать все сначала? Готов был, но не знал, как. Такая вот простая проблема поколения неактуального искусства. И потом, вроде бы нашел новое место для заработка положенных мне грошей в этом алчном мире, но вдруг получил это письмо… И этот билет, в народе именуемый «счастливым». Жюли де Блуа приглашала меня в Париж для участия в фестивале неизвестной восточноевропейской литературы.

– То ли еще будет, – начала говорить и тут же осеклась Жюли, как будто боясь выдать тайну, после чего Винни наградил ее жгучим от строгости взглядом, а в ее глазах еще на протяжении полсекунды можно было прочитать то слово «территория», то два слова «terra incognita».

В свете своего не слишком жизнеутверждающего монолога я отнесся к своим наблюдениям с присущей бродягам беспечностью.

А накануне мне привиделось.