Читать книгу Триумф власти. Советская историософия Ялтинской конференции - Олег Шевченко - Страница 3

Пожалуй, нет ни одного человека, который хотя бы раз в своей жизни не произнес слово «власть»³. Как нет, наверное, ни одного ученого из сферы социально-гуманитарного знания, который бы ни разу не употребил это слово в своей лекции, монографии или статье. Гораздо меньше тех, кто задумывался над понятием «власть», и практически нет тех, кто, используя стройную концепцию «власти», плодотворно занимался бы ее историей. Удивительный факт! Во всем многообразии книг, статей, тезисов, интервью, посвященных власти, отсутствует качественный блок истории власти. История политики – есть, история государства – есть, история права – есть… существует даже история биополитики…[5] а вот истории власти – нет. Можно, конечно, сослаться на того же М. Фуко, как творца пусть и не истории власти, но уж биовласти – точно. Однако французский мыслитель создавал не столько историю власти или биовласти, сколько историю того, «каким образом социум… стал принимать в расчет данный фундаментальный биологический факт: человеческий род есть человеческий вид животного царства»[6]. А власть в более широком смысле – это некий симбионт государства, экономики, сексуальных отношений. Это «совокупность механизмов и процедур»[7]. А значит, история власти может рассматриваться исключительно контекстуально, например, в рамках истории экономических преобразований, при этом власть может выступать как следствием, так и причиной изучаемых процессов[8]. Учитывая приведенные точки мысли М. Фуко, стоит отметить, что ни сам М. Фуко, ни его последователи отнюдь не склонны были создавать какие бы то ни было конструкции истории власти как самодостаточной бытийствующей реальности.

Еще раз обозначу и подчеркну ключевой момент изложенной мысли – нет истории власти и только власти, базирующейся на развернутой и строгой теории власти, построенной по четким правилам научной или философской методологии⁴.

В рамках интернет-дискуссии, которая развернулась на одном из интернет-ресурсов по поводу моей статьи, некто под псевдонимом «Скарамуш» так прокомментировал отсутствие истории власти: «А смысл? Власть – это абстракция. Объективно власть не существует. Объективно существуют властные отношения, властные институты, носители власти, учения о власти и т. д. Плюс виртуальная дефиниция и субъективное ощущение, связывающее все эти разноплановые явления. Выделить все это в тему для исторических изысканий, конечно, можно, но это не интересно и не актуально. Получится что-то вроде „Истории изменения человеческих представлений о власти и ее природе“. А это не интересно без прилагающейся исторической фактуры. А если мы берем фактуру, то придется помахать ручкой кросстемпоральным методам из-за возрастания объемов работы в геометрической прогрессии»[9].

Коллега точно и ярко обрисовал суть проблемы. Более того, представляется, что на основе изданных в России исторических работ, посвященных власти[10], историки оценивают власть именно как абстракцию, не существующую в объективной форме⁵. Для них это либо удобное и броское слово, либо конкретные властные отношения, носители власти и т. д. При этом возникает вопрос. Если существуют носители власти, то с необходимостью должно же объективно существовать и то, что носят, чем владеют, что используют? Если есть властные отношения, то обязательно существует и то, что обеспечивает эти отношения. Иначе, следуя логике коллеги – существуют производственные отношения, а само производство – это абстракция, не существующая в реальности. Последнее утверждение более чем абсурдно. Впрочем, тут я вторгаюсь в старый спор относительно того, имеет ли власть субстанциональный характер или нет[11]. Является ли власть только способностью, отношением или чем-то более материальным и наукометричным? История этих столкновений прекрасно описана в соответствующей литературе[12]. Но для меня и для тебя, читателя, важно другое. При помощи чего мы можем изучать власть? То, что имеются некие властные воздействия, – очевидно. Также очевидно, что мы их ощущаем, воспринимаем и даже используем. Но что позволяет нам анализировать власть, экспериментально проверять наши теории, соотносить наши концепции с реальностью? При этом не путать управление, политику и волю с собственно властью? В текущей жизни это невозможно, о чем и говорит известная «размытость» смыслосферы бытового, так сказать, стихийного употребления слова «власть».

Наша повседневная реальность представляет собой туго переплетенный канат всех указанных форм/способов бытия власти. И расщепить мы ее можем только тогда, когда выйдем из этой повседневности в иное измерение. Когда поместим обрубки каната в иную реальность, где спокойно и неторопливо сможем распутать так тесно переплетенные между собой нити политического влияния и волевого акта личности, политической интриги и сценариев власти.

Это пространство должно позволять нам проводить эксперименты, предоставлять возможности снова и снова, пусть и в ходе мысленного эксперимента, вязать узлы смыслов, осуществлять новое переплетение нитей, раз за разом нащупывая верное решение, которое коллеги (и это очень важно!) могут неоднократно повторять, следуя нашим инструкциям, подтверждая тем самым верность нашей теории, постулата или просто частного мнения. Изменчивый хаос настоящего такой возможности предоставить не может. Но может предоставить прошлое, ведь оно – великолепная лаборатория для специалистов в социально-гуманитарных науках⁶.

Показательно, что не существует такой подготовленной площадки для познания властной специфики в историческом плане. Для познания государства или тирании есть необходимая отточенная процедура и готовые комплекты фактов, а вот для власти нет. Но ведь если что-то существует, то оно существует не только как-то и где-то, но и когда-то. Поэтому на фоне тотального отсутствия истории власти нам под видом властной реальности предлагают изучать «нечто» вечное, «нечто» с вариациями в формате «как-то», которые, в свою очередь, зависят от формата «где-то», но обязательно при неизменном «что-то». Данный подход хорош для изучения действительно вечного, например проблемы Бога в догматическом богословии, но отнюдь не реальности вещной и мирской. Ведь без истории чего-то (трансформации «что-то» в разнообразные форматы) нет мирской реальности, а существует только надмирная, горняя, истинно вечная и совершенная⁷.

Когда я говорю об истории власти – имеется в виду не история представлений о власти, а история самой что ни на есть власти. История как изменения власти в разнообразных условиях под воздействием разнообразных факторов. История не дефиниций власти, а реальности-власти, которую эта дефиниция власти пытается «ухватить». Речь идет не об истории лексического термина, а о реальности-власти, которую термин-власть пытается зафиксировать. И в данном случае не важно: рассуждается только об отношениях или о чем-то более предметном и материально измеряемом. Тут ключевая мысль – отсутствие в наших научных и философских традициях истории бытия власти (не государства, не политики, управления, не права, а именно власти).

В чем здесь дело? Отчего так произошло? Быть может, речь идет об искусственном искажении, целенаправленном заговоре историков? Отнюдь. Факт отсутствия истории власти представляется вполне естественным и обыденным. Ибо прошлое – это основное пространство бытия власти. Звучит несколько запутанно, но тем не менее менять формулировку не собираюсь. Лучше укажу на свои соображения по данному поводу.

Одной из корневых проблем в этом аспекте является признание принципиальной темпоральности власти. Вернее, пространственно-временная определимость власти посредством ее темпоральности и пространственной, измеряемой предметности. Вероятно, уместно здесь употреблять термин хронотопность власти. То есть, согласно основателю и в известной мере создателю этого термина, такой реальности, которая понимается не как некий реестр точек-событий, а в формате пространственно-временных реалий, когда точки-события понимаются как «живые и неизгладимые из бытия события; те зависимости (функции), в которых мы выражаем законы бытия, уже не отвлеченные кривые линии в пространстве, а „мировые линии“, которыми связываются давно прошедшие события с событиями данного мгновения, а через них – с событиями исчезающего вдали будущего»[13]. Но, как показал опыт Бахтина, учет и фиксация хронотопности возможны только при осознании отдельного микрокосмоса со своими законами, присущими объекту анализа, для Бахтина – романа[14], для нас – власти. Даже если мы говорим о власти «просто» как о некой мысли, то и тогда мы обязаны говорить о ее географии обитания (любая мысль имеет свой географический ареал[15]), а значит, неизменно вводить как процедуры ее темпоральной, так и пространственной определимости

Власть как реальность никогда не существует в настоящем, она располагается либо в будущем, либо в прошлом. Человек, социум, государство, Генеральный секретарь ООН, сантехник с улицы Мате Залки г. Симферополя – все они попадают в поле власти только с того момента, когда осознают себя включенными в процесс власти, когда вступают в игру «господин и раб», либо в более мягкой форме в отношения «господства и подчинения». Но процесс власти не может начаться спонтанно с неуловимого мгновения настоящего, он всегда начинается когда-то (прошлое) и завершается когда-то (будущее). Будущее при этом всегда крайне смутно, но вот прошлое, как источник власти, всегда открыто участнику власти. Другое дело, как фиксируется это когда-то (прошлое). Тут может иметь место понимание, сформированное участником власти самостоятельно, а может иметь место и понимание, навязанное извне (достаточно вспомнить политические карьеры таких «удачливых» властелинов, как Б. Муссолини и А. Гитлер, которые во многом обрели власть благодаря навязыванию массам своего понимания прошлого).

ХХ век продемонстрировал небывалый триумф технологий, усиливающих контроль над фиксацией прошлого ради текущих политических задач. Прошлое стало ареной ожесточенных войн, и победитель получал возможность манипулировать массами участников властного процесса, не воздействуя на предметные материальные интересы участников напрямую, а работая с прошлым как пространством бытия власти и в результате получая нужный материальный эффект в настоящем. Речь идет не просто об идеологии или политической манипуляции, а о системной работе по трансформированию и созданию новых реальностей бытия власти, их столкновений по всей линейке информационных позиций от телевидения и кинематографа до научных статей и сборников документов.

В этом смысле хронотопность власти – это всегда мертвое прошлое. Она, власть, не имеет жизненных сил и не может проходить по реестру живого, динамичного, открытого. Власть и бытие власти – это мертвое прошлое, которое получает псевдожизнь⁸ во властном процессе настоящего. Она получает иллюзорную жизнь лишь в нашем ситуационном понимании, что есть власть и где Я есть в этой власти. Это мертвые клетки, которые Человек с усилием забрасывает в будущее. И когда такое будущее приходит, то процесс нашего осмысления, понимания, восприятия власти становится прошлым, мертвым прошлым власти.

Процесс власти превращается в мертвую статику истинного бытия власти, которую в следующее мгновение мы гальванизируем ради сиюминутных интересов⁹.

Этот постулат, с моей точки зрения, характерен для всех участников властного процесса. Другое дело, что понятия «прошлого» и «настоящего» для сантехника с улицы Мате Залки г. Симферополя и государства – СССР – будет разным. И вот тут-то возникает возможность изучить указанный постулат при помощи эмпирических наблюдений. Подтвердить его или опровергнуть. То есть – искусственно создать «анатомический театр власти», проследить, как сменяется псевдоживое (процесс власти) на мертвое (бытие власти). Каким образом проявлялась хронотопность или даже хронотипность власти. Последняя понимается «как сложноорганизованная система сложившихся в данной культуре коллективных представлений, закрепленных в различных культурных формах, презентирующая свойства и характеристики времени, имеющая целостно-смысловую наполненность и регулирующая различные аспекты человеческого поведения»[16]. Это позволит, употребляя пафос М. Хайдеггера, вырвать понятие «власть» у реальности. Процедуры, неотрывно связанные с историчностью, которая, в чем, надо признать, был совершенно прав Хайдеггер, является обязательным условием наблюдаемости бытия, как того, что лежит в основе бытия[17]. Для этого в технологическом смысле нам нужно изучить именно уже прекратившийся процесс. Уже ставший бытием власти. Ведь, чтобы понять псевдоживое, надо изучить мертвое, чтобы понять движение, нужно увидеть статику. Для этого и была выбрана Ялтинская конференция 1945 года и все те элементы власти, которые с ней связаны¹⁰. И первым теоретическим инструментом в этом анатомировании послужит тело универсалии власти «Ялтинская конференция».

Ялтинской конференции 1945 года, по моим подсчетам, только на русском и украинском языке посвящено более 500 исследований. Однако в абсолютно подавляющем своем количестве (свыше 90 %) это тексты, которые имеют исторический и публицистическо-политологический дискурс. До сих не было попыток применить к анализу Ялты‑45 методики антропологического постижения истории или же оценить дискурсивные возможности Ялты‑45 как феномена власти, и уж тем более не шла речь об ее инкорпорации в пространство истории власти. В этом смысле исследования относительно универсалий в лингвистике крайне полезно использовать в анализе исторического события «Ялта‑45». Речь идет о том, что многочисленные специалисты, посвятившие свои работы ялтинским переговорам, постоянно обращали внимание на тот факт, что достигнутые на них договоренности стали основанием, фундаментом Нового мира. «Ялтинская система координат», по мнению разных специалистов, просуществовала до 70–90-х годов ХХ века[18]. А следовательно, «Ялта‑45» не может не являться значительной универсалией, то есть ключом к типовым аспектам власти, который проявляет специфику властных отношений во всех известных кратологических¹¹ событиях ХХ века. В противном случае все рассуждения о «Ялтинском мире», «Эпохе Ялты», «Ялтинском синдроме» не стоят и медного гроша.

Что же такое универсалия в классическом, философско-смысловом варианте этого слова? Напомню, что универсалия – это общее понятие. Но в ее понимании есть две антагонистические трактовки. Одна из них говорит, что общее понятие существует в действительности, более того, общее понятие – это единственная возможная реальность. К таковой точке зрения склонялись реалисты. Их противники номиналисты утверждали, что общее понятие – лишь слово, которое обозначает многие вещи[19]. На первый взгляд (да и на второй тоже) заявленные параметры слишком уж философичны и далеки от Ялтинской конференции. Но это далеко не так. Крымская (Ялтинская) конференция 1945 года – это событие, которое существует в реальности? Или всего лишь имя для некоторой общей совокупности фактов? Вопрос банален, но от этого не становится менее острым. От ответа на него должна зависеть вся стратегия исследователя или программа-максимум для носителя той или иной универсалии в своем ментальном мире¹².

Ответ, что «Ялта‑45» – это реальность, наталкивается на каскад дополнительных вопросов. Начиная от детского: «Дай посмотреть», до вполне респектабельного: «Как может быть то, что уже стало прошлым?» И действительно, как может быть реальностью аббревиатура? Или вопрос не в сочетании гласных и согласных букв? Быть может, вопрос в образе? В символе? Учитывая, что Ялтинская конференция чему-то учит, на что-то заставляет надеяться, кому-то мстит, кому-то противостоит, служит чему-то – однозначно следует сделать вывод о реальности такой универсалии. Более того, универсалии очень активной, живущей напряженной жизнью, являющейся неотъемлемым атрибутом дня сегодняшнего.

Номиналисты говорят лишь о слове, объединяющем некоторые предметы. В таком смысле Ялтинская конференция – это: Ливадийский дворец, кресло-каталка Ф. Рузвельта, любимые папиросы И. Сталина, протоколы стенограмм заседаний. Но какова познавательная ценность таковой реальности? Ведь это комплекс предметов, которые некогда были, но от которых теперь остались лишь слова. Остался, правда, Ливадийский дворец, но он уже далеко не резиденция делегации США, а российский музей (рис. 11–13). Для чего нужна такая реальность? Разве она интересна сотням ученых, исследователям ЯК и миллионам туристов – посетителям Ливадии? Весь наш здравый смысл говорит: то, что бессмысленно, – то не реально. Как тут быть?

Усложняет проблему та простая истина, что язык – это «не окно, через которое мы смотрим на мир, он, скорее, экран, на котором мир дан…»[20]. И не просто экран, а крайне субъективизированный фильтр, для описания функционирования которого понятия «правильное» и «адекватное» будут нелепостью. Ведь «даже восприятие статичных, не зависящих от наблюдателя вещей всегда является аспектуальным: любое видение есть „видение как“»[21]. С другой стороны, профессиональные историки крайне болезненно относятся к любой субъективизации и феноменологизации исторической/национальной/народной памяти, деятельно разрабатывая вопросы профилактики процедур деонтологизации и деобъективизации исторической науки, а также исторического знания[22]. И их обеспокоенность нельзя не разделять.

Можно фиксировать, что игнорирование заявленных выше проблем, которое разумно сфокусировать в тезисе: «Происходит игнорирование дилеммы между реализмом и номинализмом», ведет к хаосу в исследованиях. Так, одни авторы излагают факты как реалисты, чтобы создавать доказательную базу в стиле номинализма. Быть последовательными номиналистами в подборке фактажа и оглашать результаты труда в стилистике реализма[23]. Но полбеды, когда ошибаются ученые, хуже, когда в речах политиков, в публицистике, в массовом сознании вырастают химеры познавательных практик. Так, есть старый Ялтинский мир и новый, формируемый В. Путиным. Появился даже вполне устойчивый термин «Ялта-2»[24], основанный на гремучей и противоестественной смеси номинализма и реализма, при этом данной стилистикой пользуются как противники политики В. Путина[25], так и его умеренные апологеты[26].

Прежде всего, следует определить, что событие прошлого потому и прошлое, что его нет, оно – исчезло. В физическом пространстве как активная реальность оно не существует, творцы этой некогда реальности как физические тела, вне сомнения, не функционируют, а возглавляемые ими политические институты кардинально трансформировались в иное качество. Единственное, что существует в дне сегодняшнем из практик прошлого, это руины понятий, концептов, смыслов, которые мы можем раскапывать подобно археологам, извлекающим из-под тонн земли отдельные артефакты, и конструируя на их основе модели прошлой реальности. Другими словами, М. Фуко был, безусловно, прав, призывая изучать гуманитарное прошлое в формате «археология знания»[27]. Следуя логике М. Фуко, вольно его интерпретируя и выстраивая личную, авторскую дискурсивную формацию в своеобразной констелляции Ялтинской конференции, возможно выделить перечень дискурсивных закономерностей Ялтинской конструкции универсалии власти[28].

1. Единство дискурса. В этом смысле уместно определить, как единство ментальности трех тел, авторов: И. Сталина, У. Черчилля и Ф. Рузвельта. Единство не столько личностей или детей определенной культуры (тут они полные противоположности с границами собственных сфер концептов), сколько единство профессиональных политиков, людей, которые несколько десятилетий находились на вершинах властных пирамид, в этой должности вступили в Великую войну и вынесли бремя ее тяжелых лет, единолично проводя свою волю и свое видение будущего в подчиненных им политических анклавах. При этом единство дискурса трех тел, которые в себе опредмечивали единство объединенных наций в образной верхушке пирамиды: «Большая Тройка».

2. Дискурсивные формации. Практически каждый, поднятый на конференции вопрос рассматривался, или, в терминологии М. Фуко, артикулировался[29], весьма самобытно и очень лично. Безразличия, использования шаблонных сухих фраз – не было. Более того, три группировки, три формации дискурсов очень причудливо переплетались в речах В. М. Молотова¹³, Э. Стеттиниуса¹⁴, А. Идена¹⁵. Присущее их шефам понимание понятий весьма своеобразно преломлялось во властном дискурсе вторых лиц делегаций. И в этом смысле Ялтинская конференция дает очень четкие и скульптурно (читай: телесно) видимые примеры диффузий дискурсивных формаций советского, британского и американского типа, века XIX и века XX.

3. Формирование объектов. Ялта‑45 предлагает возможность увидеть процесс наполнения таких объектов, как «свобода», «этнос», «честь», «союзник», новыми смыслами и семантическими конструкциями. Новыми в том смысле, что три Великих Гроссмейстера Власти в феврале 1945 года в Ялте не сумели найти точки компромисса, работая со старыми смыслами указанных им объектов срочно, на протяжении всего нескольких дней. Зачастую им приходилось экспромтом «в черновую» наполнять ключевые объекты диалога содержанием, причем содержанием предметным и вполне верифицируемым. В многочасовых схватках за столом переговоров, в рамках личных бесед на банкетах, во время прогулок или поздравлений по случаю дня рождения (сохранились стенограммы тостов, мемуары невольных свидетелей диалогов). Изумительно то, что многие смыслы и многие видения властных объектов, созданные в Ялте «на скорую руку», стали на десятилетия образцом для последующих конструкций геополитического масштаба.

4. Формирование модальностей высказывания. Кто говорит, почему именно он, «Каков статус индивидов, которые имеют, причем только они одни, регламентированное или традиционное, юридически определенное или спонтанно допускаемое право на подобный дискурс?»[30]; каково местоположение, откуда ведется речь, каковы позиции субъекта, что он может занимать благодаря образованию или физическому нахождению в физическом пространстве[31].

5. Формирование понятий. Под этим обозначением понимаются разные формы последовательностей рядов высказывания, разные риторические схемы, благодаря чему мы можем до сих пор комбинировать группы высказываний (и благодаря чему Ялта‑45 до сих пор не исчерпала своего полемического задора между идеологическими и политическими партнерами). Что позволяет упорядочивать дискурс? Какая реальность приводит разнообразные фразы, смыслы и концепты к системе, демонстрируя эффект поля присутствия? Что позволяло говорить участникам Ялты‑45 так, а не иначе, понимать так, а не иначе? Что позволило оформить неимоверное по своей неограниченности поле сосуществования смыслов Ялты‑45 (разнообразные стили, типы, логики, конструкты дискурсов, существующих в одной фразе, в одной юридической формуле, очевидно, противоречивые, но воспринимающиеся как эталон дипломатической логики)[32]. И наконец, процедуры вмешательства, своеобразная властная транскрипция, изменяющая форму решения, но сохраняющая суть. Перенесение определения из одного поля в другое и т. п.[33]

Эти пять пунктов позволят реконструировать, полноценно реконструировать дискурс Ялты‑45 в феврале 1945 года. Но что дальше? Ведь дискурс продолжает жить, и событие, происшедшее в феврале 1945 года, вновь и вновь возрождается в трудах политиков и трудах ученых, в трудах художников и трудах публицистов. Оно живет в международных политических дискурсах ООН, в общественном сознании, школьном воображении, а значит, Ялта‑45, как универсалия власти, может и должна служить эталоном для построения историософии власти¹⁶ ХХ века, и также значит, что она не может ограничиться выделенными 5 пунктами?

Вне всякого сомнения, для понимания дискурсивных практик после 1945 года, а значит, и для данной монографии, особое значение представляет заключительный пункт из системы археологии М. Фуко.

6. Формирование стратегий. То есть определение этапности и процессуальности формирования стратегий понимания происшедшего, их осмысление и освоение. Важное значение имеет выявление точек дифракции: в формате точек несовместимости (два понятия одного дискурса не могут войти в один ряд в силу их несовместимости), затем эквивалентности (тип «или», «или» – несовместимые элементы, появившиеся в одной формации, сформированные одним способом, но вместе не могущие сосуществовать). И, наконец, в формате точек сцепления¹⁷ определенной систематизации (налицо – псевдореальность, когда сцепление несовместимых и противоречивых точек дает представление об их решающем значении, об их изначальном псевдоединстве и будто бы то, что они являются первичным изначальным материалом; на самом деле это поле возможных предпочтений и материал для различных и несовместимых реконструкций той, неведомой нам первореальности)[34].

Именно шестой пункт является той осью, вокруг которой движется наш анализ формирования особых ялтинских смыслов в формате историософии, что и явилось триумфом советской власти. Актуализация именно шестого пункта в заявленной нами схеме не случайна. Начиная с 2015 года, года 70-летнего юбилея Ялтинской конференции, развернулись нешуточные словесные баталии вокруг Крымской конференции. Удары по ключевым игрокам власти наносятся не напрямую, а посредством дискредитации или, наоборот, всяческой пролонгации Ялтинских соглашений, Ялтинского мира, Ялтинской логики власти. Учтем, что прагматичные акторы власти никогда не идут на отчаянные и неэффективные шаги. А теперь зададимся вопросом: «почему их удару (начиная с 50-х годов) подвергается именно Ялта?»[35] Видимо, потому, что слом и трансформация этой универсалии неизбежно приведет к трансформации устоявшихся дискурсов власти: слабые станут еще слабее, а сильные еще сильнее. Риторика о пересмотре границ в Европе, игнорирование роли ООН, демагогия вокруг понятия «агрессор» – это не полный перечень точек сцепления ялтинского дискурса, которые сейчас активно пытаются видоизменить. Этап создания иллюзий, миражей; гальванизация престарелой феи Морганы идет полным ходом. Парадоксальный факт! Специалистов-историков, профессионально изучающих Крымскую конференцию, нет. Есть политологи, философы и журналисты, а историков нет. На постсоветском пространстве нет ни одной защищенной диссертации, полностью посвященной Ялтинской конференции. Количество научных исторических монографий не превышает пяти единиц. За последние 25 лет вышло только два сборника документов[36]. (Имеются в виду издания с научной атрибуцией источников, выполненных профессиональными коллективами на основании разнообразного архивного материала; интернет-публикации отдельных документов или их комплексов без существенной научной экспертизы в расчет не принимаются; статистика последних подробно изложена в моей статье[37]