Читать книгу Проперчение кармы по методу доктора Шмурденко - Олег Синельник - Страница 3

Внимание! Стоп! Это город мечты.

Закон от людей охраняют менты.

Зомби-ТВ формирует ваш сон.

Мозг – в Кока-Колу, сердце – в бетон.

Зубы – на полку, фигу – в карман.

Самое время мечтать, некроман.

Вон по ухабам старик ковыляет.

Ямы, траншеи такси огибает.

Оба мечтают – таксист и старик, —

чтобы подвесить того за язык,

кто им с экрана чесал без умолку

как установят на площади ёлку,

дабы поддатый под ней коллектив

пел про смэрэку, неся позитив

и перегар сквозь народные массы,

что гололёдом скользят мимо кассы.

Тряпка двухцветная в форточке реет.

А батарея зимой еле греет

с ведома смуглого сторожа кассы.

В холод сохранней активное мясо.

Мясу масштабно мечтать не пристало.

Пластик из маркета, гниль и бухало

в дряблом желудке – мечтаний предел.

И табачок, чтобы стул не редел.

Мясу настойчиво тыкают в уши,

в поры, в мозги, что должно оно суши

хавать и в Турции часто бывать,

чтобы соцсети потом заливать

пенным потоком восторженных фоток,

снятых на фоне объедков и шмоток.

Мясо отчаянно лезет из кожи,

в камеру строя утиные рожи,

жаря шашлык из гнилой мертвечины.

Вот они – жизни своей властелины!

Кто-то, мечтая оттяпать страховку,

потную харю трамбует в духовку.

Тот за мечтою в аптеку ползёт.

Этот мечтает, что джип подожжёт.

Кто-то с мечтой о развале державы

ездит бесплатно в тролейбусе ржавом.

Но, как обычно, пока вы мечтали,

вас мимолётно тайком нaгибaли.

Cлезьте с небес, образцы-симулянты.

Вас не спасут заклинанья и мантры.

Можно твердить бесконечно «халва»,

только, увы, несъедобны слова.

Пусть разотрёт их истории швабра!

Пусть растерзает их зверь чупакабра,

как прошлогодний дырявый гaндoн!

И да обрушится Армагеддон!

НАСТАВЛЕНИЕ КОЛЛЕГЕ,

НАДОЕВШЕМУ СВОИМИ ЖАЛОБАМИ НА

ОДИНОЧЕСТВО И НЕВОСТРЕБОВАННОСТЬ.

Не скули, бедолага, что снова один.

Даже Ноя такое не парило.

А клепал он махину для парных скотин

без рабов и бригадного харива.

Имхо, ты-то не он, и ковчега Творец

не закажет тебе, рукожопу,

чей заказан венец, он же – делу конец

и начало хмельному потопу.

По-стахановски ныть – недостойнейший труд

по примеру сизигих сизифов,

что слова и секунды отчаянно трут

абразивами бросовых мифов.

Наказанье трудом – не за страха грехи,

не за совести злые угрызы,

а за то, что трудяг презирал от сохи,

раздирая по-ноевски ризы.

Одиночке сподручней себя претворить,

коль не лезут советчики в уши,

не мешают куражиться, петь и тупить

штык-перо о корявые души.

Посему оставайся, как Один, один-

одинёшенек. В поле – не воин,

во степи – не акын,

в кошельке – не алтын

и в сатоши-мошне – не биткоин.

Не до жиру, коль мяса – шаром покати,

не до сук одинокому волку.

Не шары подкати, а глаза закати,

если зубы – в стакан и на полку.

Но коль яйца повесишь на сук Иггдрасиль,

расписавши в пасхальные руны,

то на запах примчится сквозь тысячи миль

персональная фея Кицунэ.

* * *

Я спросил у Ясира:

дескать, наxepасе я

на террасе Терриной,

в космосе затерянной,

маюсь неприкаянно,

как икота Каина?

Ясир игнорировал

и в ответ лавировал

в недопонимании:

дескать, расстояние,

всё такое прочее,

слышимость неоченно…

– Ты спроси Уокена,

чокнутого джокера

из кино мудацкого

Голливуда, адского,

как муляж Мулявина

в закромах Халявина.

Я спросил Уокена,

перса пьес Сорокина:

– Xyли жизнь дурацкая,

как селёдка датская?

А Уокен сныкался

и в окошко выпался!

Слился до копеечки

в брендовой цигеечке,

шкарах адидасовых,

предрассудках расовых,

под шумок от «Поршика»

смылся, как от ёршика,

в унитаз истории —

прожигать калории.

Я спросил Уиллиса,

что без мыла мылился

и без бритвы резался:

– Сон ли мне пригрезился

али сказка ожила,

утро потревожила,

как олень упоротый,

пронесясь по городу

розовою клячею?

Или всё иначее?

А в ответ Уиллис-то

тоже слился с илистой

отмелью на кафеле,

ставши эпитафией.

Я тогда к профессору,

тайных дел процессору

в русле лемм Секацкого,

рупора номадского.

– Ты скажи, безбашенный,

славой не колбашенный,

ряженкой не суженный,

Буддой не разбуженный,

битый, но не срезанный

страхами, как фрезами,

блогеров болгарками,

хейтеров протезами,

цензоров ремарками

и патогенезами —

ты скажи по-честному,

по канону местному

и в реальном времени:

чьих мы роду-племени

и куда мы катимся,

коли так горбатимся,

морщимся и лысимся,

жрём и не насытимся,

тужимся, пузатимся,

а в конце – скопытимся!

Он ответил, преданный,

с солью не отведанный

бармен колумбария

с мордой агроария:

– Не у тех ты спрашивал

и мозги заснашивал

людям уважаемым,

в исполком сажаемым

вместо гладиолусов

ради вас, оболтусов,

лоховья и олухов,

психов и психологов,

всякоисцелителей,

целлюлиц носителей,

целлюля-кебаберов,

грёбаных бой-баберов.

Я, от них в отличие,

соблюду приличия:

не роня обличия,

отвечаю в личку я,

что твои терзания —

перхоть мироздания,

копоть привокзальная,

плесень заастральная

и пердёж голодного

в недрах преисподнего

накануне чествия

Третьего пришествия!

Плюнь на страх, живи легко

по заветам Лебедько.

Все вопросы отпадут —

как в астрале, так и тут!

* * *

Лети, почтовый страус,

в страну багровых туч.

А я, увы, останусь

среди навозных куч,

над коими нередко,

вернее, как всегда,

бельё своё соседка

развесит без стыда.

И языком плаката,

шершавым, как наждак,

сосед витиевато

за мизерный косяк

супруге попеняет,

помянет о былом

и резво погоняет

за нею с топором.

Беги рысцою, страус,

от эдакой игры,

а как примчишь на хаус,

скорей найди багры.

В стране багровотучей

без них не проживёшь,

как модница без Gucci,

как без солдата вошь.

Умелыми руками

унылые качки

орудуют баграми

и тучки рвут в клочки,

дабы дойти до точки

циклических синкоп,

за коей всяк синоптик

в итоге – сивый жлоб

и тырит всё, что плохо

на плоскости лежит.

Но меч Фемиды лоха

карает, не дрожит

и сразу рубит руки,

чтоб неповадно впредь,

чтоб нечем было брюки

на тулово надеть.

До новых преступлений

их руки не дойдут.

И грамоты почётной

не вручит рукоблуд,

не выйдет в руководство

и руку не пожмёт,

ручное производство

не сдюжит, сукин кот.

И даже похмелиться

уж будет не с руки.

Рукоплескать по лицам

уж руки коротки.

Не шлёпнут, не приручат

и не прижмут к ногтю…

В стране багровотучей

все молятся дождю.

Коль зацепить отважно

за облако багор,

тогда польёт на граждан

агдам или кагор,

а то и оба сразу

божественной росой.

Но чу! Похоже, разум

за ум заходит мой —

он нынче потрудился

и очень хочет спать,

чтоб в царствии Морфея

чудовищам вещать

о тщетности усилий

и вечности основ.

А тем, кто всё осилил —

сугубых вещих снов!

* * *

Художнику П. Ф. Бредюку,

автору знаменитых натюрмортов с салом.

Куда бреду я? К Бредюку,

апологету сала.

Бредюк-то на своём веку

его ваял немало.

Точней, конечно, не ваял,

а очень живо писывал.

Настолько, что любой амбал

то сало бы уписывал

за обе пухлые щеки,

съедая с аппетитом

в три горла наперегонки,

без вящей волокиты.

Молчи, напыщенный индюк,

чей рот-дезинформатор

мечтает молвить, мол, Бредюк —

лишь салоимитатор.

Бредюк то сало рисовал

в различных ипостасях.

На свой девятый саловал

он тьму белил искрасил,

лелея сало на холсте,

как Ирод Саломею,

как Лот девицу на уде,

как Тору фарисеи.

Он сало сольное совал

в этюды и портреты.

Он сало славно воспевал,

подобно мусагету,

что салословия хвалы

возносит Салобогу.

Пускай девятые валы

приводят к эпилогу,

доеден жизни бутерброд

и низведён до крошек,

и салом вниз не упадёт,

добычей ставши кошек.

Но и тогда споёт Бредюк

свою осанну салу,

коль будет с горочки в каюк

нестись житухи слалом.

А мы помянем Бредюка

незлым и тихим словом.

Он – салописец на века!

Назло стадам суровым

заплывших жиром (за буйки)

коллег-нонконформистов

пусть расцветают бредюки,

чей смалец чист и истов!

* * *

Однажды ровно в полночь на 12-й этаж

поднялся я, как вор, что совершил 12 краж.

12 раз я тихо, осторожно позвонил.

12-й квартиры дверь никто мне не открыл.

Я бил ногами дверь 12 долгих минут.

Тут вижу: вверх по лестнице хозяева идут.

Они мне говорят:

– Как хорошо, что ты зашёл!

Как раз по телевизору любимый твой футбол.

А я футбол терпеть не мог с 12-ти лет.

От глупой беготни блевать охота в туалет.

Но я решил хозяевам той ночью угодить.

Они мне говорят:

– Входи скорей и будем пить!

12 литров пива – это всё, что есть.

И на закуску каждому лещей и щук по 6.

Сидим, жуём лещей и в телевизор глядим.

А на экране диктор – бледен и недвижим.

И тихо молвил диктор, что известен везде —

Двенадцатинатолий Бей-ага-оглы-заде:

– Почтеннейшие зрители огромной страны!

Уверен: как и я, вы все в футбол влюблены.

Но, чем смотреть на эту перекатную голь,

я сразу сообщу: продули мы 12:0.

Печально опустил свою он руку в карман,

достал какой-то кольт, а может даже наган.

И в лоб себе стрелял он (я считал) 12 раз.

Ни разу не попал, зато экран – погас.

Я выскочил за дверь и, не прощаясь, ушёл,

по-прежнему свирепо ненавидя футбол.

Прошло 12 лет, да только шок не прошёл —

в 12 раз сильней я ненавижу футбол.

12-ти котам 12 дюжин лет под хвост —

и грянет по миру Футболохолокост.

12 веков пронесутся, как сон —

угаснет прощальный Футболармагеддон,

в потопе пивном сгинут расы людей

и расцветёт эра щук и лещей.

* * *

Я по свету немало хаживал

и по тьме я изрядно шлялся.

Алко-хаджем по барам браживал,

сизым облаком в клубах являлся.

От пурги и от йоги ёжился.

Раздавал трандюлей бесплатно.

На чужом горбу не кукожился

да и свой пропил безвозвратно.

Доводилось расход приходовать,

обезличивать тити-мити.

Если весь архив обнародовать,

содрогнётся Чернигов-сити.

В городке с радиацией аховой

собирали мы пепел фениксов

с обаяшкою Дашкой Малаховой,

сомельяшкой английских пенисов.

В городке с радиацией аховой

из руин воскрешали павших

мы с сисястой Аришкой Маховой,

аниматоршей возбухавших.

Колесил по шальным околицам,

где загажено напрочь чисто,

где дублёный асфальт не мозолится

пешим шарканьем некро-туристов.

Побродил родными пенатами,

повидал я кругом такого,

что мне не о чем с вами, пернатыми,

лить в порожнее из пустого.

И с такими, как я, вездеходами

пил за нас, за небезуродов.

И подземными переходами

тихо шествовал крестным ходом.

Раз в Литве, у местечка Салакас,

проводил мастер-класс по у-шу

тайной школы «сикося-накось».

А к чему я всё это пишу —

а к тому, что пора настала

и сегодня назначен в гости

там, где раньше нога не ступала,

загулявшая в творческом росте.

Это дом, где в морозы злые

не шатаются шатуны.

Если ходят сюда чужие,

то всегда под себя, в штаны.

Чем приветит начальник стражи,

не прозреть мне без понта всуе.

Ни прознать, ни представить даже

интуиция не рискует.

Понадеясь, как встарь, на чудо,

я войду, сторонясь зеркал.

Пусть глазеют углы отовсюду

и по-детски претит овал.

Пусть у стен прорастают уши

и рентгеновые глаза

облучают нам злобой души.

Будь, что будет. Я всё сказал.

* * *

Здесь в поле вечность,

а в городе спешка, забав пустых беспечность,

здесь в лесу вечность,

а в городе нужда цепочкой бесконечной,

здесь в реке вечность,

а в городе корзина дум, как млечный,

скелетов тьма и просят лето,

обретая глубину земли – конечность

(И. Леонтьев).

Спешу проспектом, как скелет,

что нынче вырвался из шкафа.

И под кустом мне места нет,

и за углом не минуть штрафа.

Везде полиция, народ,

пестрят беспечные туристы.

А мочевой пузырь зовёт

в поля, где озимь колосиста.

А он зовёт меня в леса,

где всё зверьё, меньшие братья,

нет, не возвысят голоса,

коль буду чащу орошать я.

Я ощущаю зов реки,

её призыв пополнить русло.

Пускай глазеют рыбаки —

им не понять поэта чувство!

Отринув дум пустых толпу,

кляня постылую беспечность,

мечусь по городу в поту.

И каждая секунда – вечность!

* * *

«Негоже материться!» —

твердят и стар, и млад.

Мы вправе усомниться.

Заглянем за фасад,

а там привольно мату

в тылу и на войне,

где руготня солдату

привычнее втройне.

И каждый, кто узнает,

про что я тут пишу,

поймёт, что не канает

ни ушлое у-шу,

ни мода делать ставку

на сполохи и дым.

Военщину – в отставку!

Мы словом победим!

Огонь, передовая!

Орём, за строем строй!

Враг, уши затыкая,

окопы засыпая,

оружие бросая,

и пятками сверкая,

бежит с войны долой.

Домой к себе вражина

примчится в мыле весь.

А там жена-жлобина

его мешалкой – тресь!

– Чего пришёл так рано?

Не сварен твой омар!

Не штопана нирвана!

Не выкошен кошмар!

Не выкушен ни кукиш,

ни мякиш, ни кишмиш!

Их баш на баш не купишь,

не сбудешь за бакшиш!

Припала пылью плаха

с ленивым палачом,

слюнявящим аллаху

молитву ни о чём!

Нигредо не нагрето

ладонями лолит!

В полях не полот с лета

целинный целлюлит!

Не холена холера!

Не выпорот просак

ни за дары Венеры

и ни за просто так!

А выбесит беседа,

табло мне не долби

и грёбаным нигредо

мне в душу не груби!

* * *

Блогерня переживает,

что не ставят им плюсы.

Так, сердешные, страдают

без плюсов – хоть в очи ссы.

Без плюсов им нет отваги,

нет азарта без плюсов.

Без плюсов они, бедняги,

как дистрофик без трусов.

Говорят они: – Конечно!

У тебя их тыща штук!

Ты в раю, а мы в кромешном

аде творческих потуг.

А вот были б мы с плюсами,

а была бы их орда,

вот тогда бы мы носами

задевали провода.

Вот тогда бы мы – по бабам!

Мы б тогда – по кабакам!

И писали б мы неслабо,

и цвели б не по годам.

И лакали б «Закарпатский»

спозаранку натощак,

а не этот, cyкa, *лядский

николаевский шмурдяк.

Мы бы ездили в Европу

и на Каннский фестиваль.

И постылому укропу

предпочли бы сыр «Шанталь».

Мы бы джипы покупали

с канделябрами, с бидэ.

Мы бы их бы парковали

на газонах МВД.

Мы б затмили всех верленов,

всех вийонов и рэмбо,

и тебя бы непременно.

Но без плюсиков – слабо.

И в ответ на их пространный

минусовый крик души

молча я держу в карманах

красноречия шиши.

(вариант окончания помягче)

…И в ответ на их пространный

минусовый крик души

я дарю им постоянно

милосердные шиши.

(ещё мягче)

…я дарю им постоянно

драгоценные плюсы.

P. S.

Нынче коменты закрыты.

Время тратить недосуг.

В грудь не бей себя копытом,

мой парнокопытный друг.

На груди не рви волосья,

пепел ты не сыпь на лоб.

Вот такой вот, cyкa, лось я,

вот такой подлец и жлоб.

* * *

Проснулся в облаке халата.

Халатная хозяйка рядом.

Дышу духами и салатом.

Вчера командовал парадом.

Во мне последствия всплывают,

как надувные поросята.

В соседней комнате икают

дуэтом – форте и стаккато.

Хотя я походя отмечу,

что похоть не имела места.

В своём уме ушёл на встречу

с душой нетрезвый труп невесты.

Жених заделался джазменом.

С отягощённым водкой пузом,

импровизатор вдохновенный,

он унитаз озвучил блюзом.

Рыгал до Гершвина с балкона

на лысых. Но ему до фени

не дал флакон «Наполеона»

дойти. Уснул наш добрый гений.

Уснуло всё. Балкон обгершвен.

Звучат секвенции икоты.

Зал пуст, концерт давно завершен,

а в горле нагло першат ноты.

* * *

Спешат, спешат народы,

как акушер на роды.

Торопятся, стремятся

в одной толпе помяться.

Снуют полицанеры.

В дубинках – полимеры,

в баллонах – остр и чёток,

дух-перехватчик глоток.

Их взором ткнёшь, как xеpoм,

тотчас прибегнут к мерам.