Читать книгу Комиссар госбезопасности. Спасти Сталина! - Олег Таругин - Страница 4

Москва, Кремль, октябрь 1941 года, день тот же

Самолет, скорее всего тот же самый, что недавно доставил в столицу попавшего в плен генерал-оберста, прибыл за Кобриным спустя неделю с небольшим, когда стало ясно, что ситуация на фронте полностью стабилизировалась. Собственно говоря, последние дни о серьезном сопротивлении гитлеровцы уже и не помышляли. Советские войска, не позволяя втягивать себя в позиционные бои, рассекали позиции противника, короткими фланговыми ударами загоняя фашистов в мини-котлы, после чего отходили, удерживая их «горловины» и позволяя артиллерии прицельно (и не очень, благо боеприпасы в наличии имелись и можно было работать «по квадратам») перемалывать оказавшегося в тактическом окружении врага.

Плюс к этому в середине месяца осенняя распутица окончательно и бесповоротно вступила в свои права, превратив дороги, даже шоссированные магистральные, в практически непроходимые направления. А не на шутку зарядившие дожди сделали невозможными действия авиации, что нашей, что немецкой. С той лишь разницей, что для Красной Армии подобное оказалось не настолько критичным, нежели для фашистов: получившая поистине бесценную информацию из будущего Ставка успела более-менее насытить фронт артиллерией как ствольной, так и реактивной. А доставляющие все новые и новые дивизионы эшелоны, пользуясь отсутствием в воздухе люфтваффе, продолжали спешно разгружаться в ближнем и дальнем тылу. Нечто подобное было и в прошлом варианте истории, когда с конца октября по середину ноября в боевых действиях возникла вынужденная оперативная пауза, однако сейчас ее причиной стала уже не только осенняя распутица…

Ни о каком продолжении «Тайфуна» и дальнейшем наступлении на Москву и речи не шло, слишком велики оказались потери в технике и личном составе, и слишком низко пал моральный дух войск, и гитлеровцы дрогнули. Дрогнули настолько, что на некоторых участках фронта, особенно после массированного применения реактивных минометов, пока еще не получивших свое легендарное имя, или очередного неожиданного танкового прорыва отмечалось оставление позиций целыми подразделениями в полном составе. При этом драпали фрицы, бросая не только увязшие в грязи танки, автомашины и прочую артиллерию, но порой даже личное оружие. Да и добровольно сдавшихся в плен тоже хватало, и их количество росло буквально с каждым днем: эти, видимо, оказались поумнее камрадов, поскольку прекрасно понимали, что встреча с фельджандармерией или контрразведкой ничего хорошего для них не несет.

Впрочем, и РККА, бойцы которой тоже оказались всерьез измотаны ожесточенными боями последних недель (а возможности ротации подразделений до окончания активной фазы боевых действий практически не имелось), тоже не стремилась развивать успех. Отбросив фашистов на исходные позиции, а кое-где и потеснив еще дальше, армии Западного и Брянского фронтов остановились, переходя к обороне. Несмотря на накопившуюся усталость, бойцы, многие из которых прошли огненный ад первых недель войны, засыпали своих командиров вопросами в духе «отчего стоим?» и «почему не давим дальше, пока немец бежит?». Командиры в основном отмалчивались или отделывались общими фразами, поскольку никто из них пока еще не знал о планируемом Ставкой ВГК скором контрударе. Контрударе, которому суждено было начаться почти на месяц раньше, чем в прошлый раз, едва только первые морозы вновь сделают дороги проходимыми для техники и пехоты. А затем, практически под самый Новый год, начнется и полноценное контрнаступление, благополучно завершившееся к середине января…

Передав командование армией начштаба, генерал-майору Кондратову, Сергей вместе с лейтенантом Зыкиным отправился на полевой аэродром, где его дожидался двухмоторный «Дуглас» еще американской сборки и звено истребителей прикрытия из состава ИАП особого назначения. И спустя пару часов благополучно приземлился на Центральном аэродроме, расположенном на Ходынском поле. Стояло раннее осеннее утро, поскольку из-под Вязьмы вылетали, из соображений безопасности, еще затемно. Небосвод на востоке уже окрасился в первые робкие рассветные тона, но вокруг еще царила густая, сине-фиолетовая, будто разлитые школьные чернила, ночная темнота, лишь изредка разрываемая тусклыми лучиками фонариков в руках обслуживающего персонала.

Еще ни разу не бывавший в столице Кобрин с искренним интересом разглядывал маскировку летного поля – между прочим, достаточно серьезную для этого времени, – размалеванные голыми по осеннему времени «деревьями» и «кустами» плиты взлетно-посадочной полосы, бутафорские избушки с сараюшками, заборчиками и огородами. Отсюда, с земли, все эти декорации выглядели откровенно несерьезно, но вот с высоты, скорее всего, ни один, даже самый опытный ас люфтваффе не смог бы отличить их от настоящих. Что однозначно гарантировало ему классический разрыв шаблона: летел, понимаешь ли, бомбить большевистскую столицу, а в прицеле отчего-то оказалась какая-то затрапезная подмосковная деревня всего-то в десяток дворов! Особенно если разглядывать придется в условиях, когда по тебе одновременно лупит куча зенитных батарей ПВО, которых вокруг Москвы было развернуто… ну, скажем так, немало. А вот самолетов Сергей вовсе не разглядел: то ли надежно укрыты в капонирах, то ли просто не стоят подолгу на открытом месте. Даже высадивший их «Дуглас», подрабатывая незаглушенными моторами, уже куда-то укатился. Сопровождавшие их в полете остроносые «МиГи» приземляться и вовсе не стали – убедившись, что транспортник благополучно коснулся полосы, истребители еще несколько минут, пока шла высадка пассажиров, покрутились в небе, после чего ушли на аэродром базирования, вероятно, расположенный где-то в пригороде.

– Насмотрелся? – с понимающей усмешкой осведомился Зыкин, легонько подталкивая товарища в сторону одинокой легковой автомашины, с потушенными фарами застывшей метрах в тридцати от них. – Пошли, вон за нами уже транспорт прибыл. Да, и это: ты сейчас исключительно генерал-майор Константин Иванович Ракутин, командующий двадцать четвертой армией, и никто другой. Те, что нас встречают, почти наверняка не в курсе.

– Вить, издеваешься? – вздохнул Кобрин. – Совсем за идиота считаешь? Мог бы и не напоминать, честное слово!

– Не, ну я должен был предупредить… – стушевался товарищ. – Я ж так, на всякий случай… гм… ладно, двинули, тут ехать совсем ничего.

– Догадываюсь, – фыркнул Сергей, благодаря загруженной в память информации знавший Москву куда лучше особиста. Теоретически, понятное дело. Но, случись такая необходимость, точно бы не заблудился, даже окажись за рулем автомобиля. – Слушай-ка, товарищ Зыкин, а ты чего такой дерганый? Волнуешься?

– Иди ты! – делано возмутился товарищ. – С чего бы вдруг мне дерганым быть?

– С того бы, – отрезал Кобрин. – Думаешь, я тебя плохо знаю? Так не думай, с самого двадцать второго июня знакомы. Чего напрягся?

Лейтенант госбезопасности помедлил, прежде чем ответить:

– Да, понимаешь… до сих пор не верю, что ты все-таки досюда добрался! Все кажется, что вот сейчас – раз! – и отрубишься. Ну, как в прошлом бывало. А когда в себя придешь – это уже вовсе не ты будешь.

– Зря переживаешь, Вить. Если меня до сих пор отсюда не выдернули – прямо сейчас уж точно не выдернут. Поскольку совсем глупо получится, нелогично. Так что расслабься, похоже, мое командование приняло-таки решение о личном контакте с… ну ты понял. Так что топай и ни о чем не переживай.

– Точно? – не сдержался, на миг дрогнув голосом, особист.

– Сто пудов, – заверил, мысленно улыбаясь, Кобрин, в который раз припомнив, как тот ворвался к нему в ночь на двадцать второе июня и пугал трибуналом с прочими ужасами. Мог ли он тогда даже просто предположить, как оно все обернется в будущем?

– Добро, тогда поехали. Насчет Ракутина помнишь?

– Вить, не делай мне нервы! Мне их уже фрицы попортили! Причем сильно! И не только они, кстати!

– Все, все, молчу.

Остановившись в нескольких метрах от негромко урчащего мотором автомобиля, Зыкин бросил ладонь к козырьку форменной фуражки, обратившись к стоящему возле распахнутой передней дверцы капитану НКВД:

– Здравия желаю, товарищ капитан. Лейтенант государственной безопасности…

– Не нужно, – отрицательно дернул головой тот. – Я отлично знаю, кто вы, видел в управлении. Тем более меня предупреждали. Давайте не станем терять времени. Прошу в машину, товарищи командиры.

Поехали вовсе не на площадь Дзержинского, как отчего-то думал Зыкин, а сразу в Кремль (как и предполагал Сергей). Товарищ Сталин определенно не собирался терять времени – поди, знай, вдруг в авто сядет долгожданный «фигурант», а доедет вовсе даже его реципиент? И все, «начинай сначала», как в детской считалочке говорится…

После двукратной проверки документов и сдачи личного оружия обоих препроводили к Тем Самым Дверям. С точки зрения Кобрина – самым обычным, пусть и дубовым, с массивными бронзовыми ручками, но достаточно непрезентабельным с виду. Уж точно не таким, какие любили устанавливать в своих партийных дворцах его последователи. Впрочем, он и не удивлялся, поскольку отлично знал, ЧТО собой представляет всесильный хозяин этого кабинета.

– Проходите, товарищи, вас ожидают, – сообщил сопровождавший их энкавэдист в звании целого майора ГБ, коротко кивая в сторону дверей.

– Разрешите вопрос, товарищ майор?

– Не уполномочен, – отрезал тот, мазнув по лицу Зыкина равнодушным взглядом. – Там вам ответят на любые вопросы.

И, отточенным движением бросив руку к виску, четко развернулся через плечо, затопав в обратном направлении. Товарищи остались в одиночестве, поскольку никакой дополнительной охраны у дверей кабинета Вождя (собственно говоря, приемной) больше не имелось, длинный и гулкий коридор был совершенно пуст.

– Вить, а ты чего спросить-то собирался? – негромко спросил Кобрин, легонько сжав предплечье Зыкина.

– Да не важно… – дернулся тот, шумно сглотнув. – Волнуюсь просто. А ты разве нет?

– Ну, как тебе сказать? – задумчиво хмыкнул Кобрин. – Наверное, тоже волнуюсь, только по другой причине. Поверит – не поверит, и все такое прочее. Ладно, двинули, что ли? А то как-то вовсе уж глупо на месте торчать. Да и с чего тебе так уж переживать? С наркомвнудел ты уже знаком, осталось всего на одну ступеньку подняться.

– Вот именно, что подняться… – тоскливо вздохнул тот. – Выше-то уж и некуда…

– И что с того? Ты боевой командир, товарищ Витя, столько раз смерти в глаза глядел, а сейчас струсил, что ли? Давай уж вперед.

И, коротко стукнув костяшками по лакированной панели, решительно надавил на отполированную тысячами рук изогнутую ручку:

– Разрешите?

– Прошу вас, проходите, товарищи командиры! – Поскребышев лично распахнул перед ними створку ведущих в кабинет Самого дверей. – Товарищ Сталин вас ожидает.

– Благодарю, Александр Николаевич, – коротко кивнул Сергей, первым переступая порог. Зыкин шел следом, сосредоточенно сопя в коротко остриженный затылок командарма.

Неоднократно виденное на фотографиях помещение оказалось погружено в полутьму – массивные светомаскирующие шторы, закрывающие высокие окна, были плотно задернуты, свет давала лишь знаменитая настольная лампа. Осматриваться, даже мельком, Кобрин не стал, поскольку отлично знал, что увидит – по тем же самым историческим фото знал, разумеется. Дубовые настенные панели, под одной из стен – диван в матерчатом чехле, под другой – вертикальная и какая-то излишне узкая книжная полка («этажерка» – подсказала память) и старинные напольные часы. Сам пол покрывают ковровые дорожки, не столь уж и новые, к слову. Ну и самое главное: массивный стол под зеленым сукном, на поверхности – та самая лампа, письменный прибор и небольшая стопочка картонных папок и бумаг.

Ну и сам хозяин кабинета, разумеется.

Который вовсе не восседал за столом, словно в каком-то старом-престаром кинофильме двадцатого века, где Иосиф Виссарионович встречал посетителей, непременно склонившись к бумагам, с карандашом в руке и попыхивая легендарной трубкой, а стоял, заложив руки за спину, чуть в стороне, с искренним любопытством разглядывая вошедших. Взгляд Вождя казался вполне доброжелательным – насколько помнил Сергей, Сталин был неплохим психологом, способным выражать свое отношение к людям так, что они ощущали это буквально физически. Судя по первому впечатлению, историки ничуть не врали…

– Здравия желаю, товарищ Сталин! – браво отрапортовался Кобрин. – Генерал-майор Ракутин по вашему приказанию прибыл!

– Лейтенант государственной безопасности Зыкин по вашему приказанию прибыл! – сдавленно пробубнил за его спиной Витька.

– Рад вас видеть, товарищи, – совершенно серьезно кивнул тот, принимая правила игры. – Проходите, присаживайтесь. Как добрались?

– Спасибо, товарищ Сталин, добрались хорошо! – бросив на оторопевшего особиста быстрый взгляд, четко ответил командарм. – Немцы не беспокоили, так что долетели без проблем, спасибо нашим героическим асам. Видать, боятся, подлецы, понимают, что сейчас им не июнь месяц.

– Вот и замечательно. Присаживайтесь, товарищи, что же вы застыли на пороге? – усмехнулся Иосиф Виссарионович, обходя стол и первым опускаясь в кресло. – Сейчас придет товарищ народный комиссар, и мы начнем наш разговор. Ага, вот и товарищ Берия…

Нарком внутренних дел появился вовсе не оттуда, откуда ожидалось. – из ведущей в комнату отдыха двери. Впрочем, о том, что там расположена именно комната отдыха, из двоих посетителей знал, понятное дело, только Кобрин.

– Разрешите, товарищ Сталин? – Не дожидаясь кивка, Лаврентий Павлович аккуратно пристроил на краю стола для совещаний поднос с четырьмя стаканами с чаем и небольшой вазочкой с печеньем. Выглядел всесильный нарком… ну, эдак, по-домашнему, что ли: форменный френч расстегнут на две верхние пуговицы, рукава подкатаны. Прямо-таки радушный хозяин, встречающий долгожданных гостей. – Здравствуйте, товарищ командарм!

– Здравия желаю, товарищ нарком! – коротко кивнул Сергей, поскольку фуражка осталась на вешалке в приемной.

– Товарищ народный комиссар… – мгновенно вскинулся Виктор, вытягиваясь по стойке «смирно».

– Вольно, лейтенант, – отмахнулся Берия. – Сейчас мы станем чай пить. А чай у товарища Сталина хороший, грузинский. Он его не всем предлагает, так что цените!

– Ай, прекрати, Лаврентий Павлович, совсем наших гостей засмущал, – отмахнулся Вождь. – Да присаживайтесь уже, чего ждете? Чтобы товарищ Сталин еще раз попросил?

Кобрин лишь мысленно хмыкнул, первым опускаясь на ближайший стул. Похоже, партитура встречи была до мельчайших подробностей расписана и оговорена заранее, и все происходящее рассчитывалось исключительно на Витьку: ну, не на него же самого, честное слово? Даже не смешно, Иосиф Виссарионович не настолько примитивен…

Зато Зыкина, судя по всему, проняло по полной – вон как глаза вылупил и челюсть отвисла, того и гляди об пол стукнет. Не ожидал своего самого главного начальника в таком виде и в такой обстановке увидеть. Ну, так, на то, похоже, и расчет.

Наткнувшись на ироничный взгляд товарища, лейтенант госбезопасности сморгнул и сделал пару нетвердых шагов, осторожно, будто под ним был не стул, а взведенная противопехотная мина, присаживаясь следом.

– Берите чай, товарищи, пока не остыл. Плохо, когда остывает, это я еще со времен ссылки помню. Холодный чай совсем не греет, да. – Сталин придвинул к себе подстаканник и шумно пригубил. – Не стесняйтесь, что же вы робеете? Мне докладывали, что вы оба – настоящие боевые командиры, с первых часов войны героически сражаетесь, много немцев набили, а вы робеете. Неужели товарищ Сталин страшнее немцев? Или как там вы их называете, фрицев, да? Может, мне неправильно докладывали?

– Вам все верно докладывали, товарищ Сталин, – за обоих ответил Сергей, делая глоток. Напиток и на самом деле оказался весьма неплох – уж точно, не та бурда, что он пил на фронте. Зыкин тоже автоматически отхлебнул из своего стакана, едва заметно дернув щекой: чай оказался достаточно горячим.

Видимо, сочтя, что на этом прелюдия завершилась, Вождь взглянул на Кобрина:

– Сергей Викторович… вы ведь не против, если я стану обращаться к вам именно так? Ведь это ваше настоящее имя?

– Разумеется, не против, Иосиф Виссарионович! Полагаю, вы более чем хорошо знаете, кто я на самом деле. В противном случае меня бы здесь просто не было.

– Вот и замечательно, – абсолютно серьезно кивнул Сталин. – Знаете, товарищ Кобрин, я долго думал, с чего начать наш разговор. А потом решил – наверное, вот с этого…

Хозяин кабинета, не глядя, взял верхнюю из лежащих на краю стола папок, протянув ее собеседнику.

– Прошу вас просмотреть эту информацию, тут не особенно много. Меня интересует, действительно ли все соответствует, гм, вашей истории? Будущей истории, понятно. Нет ли там каких-нибудь ошибок?

– Это то, что я думаю, товарищ Сталин? – принимая документы, переспросил Сергей.

– Ну, я все-таки не товарищ Мессинг, который, как люди говорят, чуть ли не мысли читает, – добродушно усмехнулся тот, – но ваш вопрос мне вполне понятен. Да, это сведения, полученные от ваших, – Сталин все же сделал крохотную паузу, прежде чем произнести все еще непривычное для него слово, – бывших реципиентов. Полагаю, вы ведь догадываетесь или даже знаете, что мы их нашли? И не только ваших, но и других… ваших товарищей?

– Разумеется, знаю, Иосиф Виссарионович. Точнее, догадываюсь. Во все подробности я и сам, откровенно говоря, не посвящен, но полагаю, что именно так и планировало мое руководство.

– Тогда читайте, товарищ Кобрин, не станем терять времени. Нам сегодня еще о многом нужно поговорить. И пейте чай, не нужно меня стесняться.

– Спасибо, товарищ Сталин. – Отхлебнув из стакана, Сергей раскрыл папку, быстро проглядев первый по счету машинописный лист. Как он и предполагал, внутри находилась краткая хронология будущих сражений Великой Отечественной, достаточно грамотно разбитая по месяцам и датам. Что ж, стоит признать, те, кто сводил воедино разрозненные данные, постарались на славу. А в том, что оные данные оказались именно разрозненными, Кобрин ничуть не сомневался: как ни крути, человеческий мозг – самая сложная штука во Вселенной. И поэтому любой из его бывших реципиентов практически наверняка интерпретировал оставшуюся в памяти информацию по собственному разумению, преломляя ее сквозь призму своей личности, воспоминаний, образования, опыта – и так далее.

Никаких особых сложностей в просьбе Вождя Сергей не усматривал: заметив какую-то неточность, он мог просто вызвать в памяти нужный пласт соответствующего инфопакета, благо после выполнения очередного задания в прошлом никто не «стирал» их из памяти слушателей Академии. Поэтому, просмотрев две первые страницы, посвященные событиям осенней кампании (по понятной причине, сейчас эти сведения уже утратили актуальность), он и попросил карандаш:

– Товарищ Сталин, разрешите что-нибудь пишущее? Карандаш, например, желательно цветной.

– Пожалуйста, товарищ Кобрин. – Ничуть не удивившись, Иосиф Виссарионович протянул ему требуемое. – Красный подойдет? Хорошо. Нашли какую-то ошибку?

– Не ошибку – скорее, неточность… – автоматически ответил Сергей. – Я могу писать на полях?

– Пишите, где вам удобно, Сергей Викторович, – хмыкнул тот. – Хоть на полях, хоть между строк. Я специально попросил ответственных товарищей не печатать слишком убористо. Или возьмите чистую бумагу, она на вашем столе.

– Благодарю.

Кобрин справился быстро, меньше чем за полчаса. Ему никто не мешал – все это время в кабинете царило молчание. Допив чай, Сталин неторопливо набил и раскурил трубку; наркомвнудел и Зыкин просто сидели, первый – расслабленно, посверкивая стеклами знаменитого пенсне, второй – напряженно, словно шпагу проглотил.

Закрыв обложку, Сергей аккуратно пристроил папку на краешке сталинского стола:

– Пожалуй, все, Иосиф Виссарионович.

– И какие ваши впечатления? – отставив в сторону опустевший стакан, тот чуть наклонил голову, с искренним любопытством разглядывая собеседника. – Сотрудники товарища Берии (наркомвнудел при этих словах ощутимо напрягся) ни в чем не ошиблись, все верно изложили?

– Абсолютно верно, товарищ Сталин! – Кобрин так и не определился для себя, как именно следует обращаться к хозяину кабинета, и потому использовал и имя-отчество, и нейтральное «товарищ Сталин». Судя по всему, Вождя это тоже не особо интересовало. – А мои комментарии? Я не столько исправлял неточности, сколько кратко излагал свое видение дальнейших событий. История уже изменилась, значит, и война теперь пойдет несколько иначе.

– Замечательно. Нисколько не сомневался, что много времени это не займет. Разрешите, я погляжу? – Не дожидаясь ответа, тот подтянул к себе папку, быстро просматривая комментарии Сергея.

– Гм, весьма любопытно. Значит, вы, Сергей Викторович, считаете, что ценность данной информации станет уменьшаться буквально с каждым месяцем?

– Не только считаю, но и твердо убежден, – кивнул Кобрин. – К сожалению. И хорошо еще, если с каждым месяцем! Когда я попал в тело моего нынешнего реципиента (Сталин коротко дернул головой, показывая, что прекрасно понимает, о чем речь, и потому не стоит отвлекаться на подобные мелочи), я едва не погиб во время немецкой бомбежки. Которой, как я подозреваю, в известной мне версии истории просто не было. Что может означать только одно: история меняется. И чем дальше – тем больше. Более того, полагаю, скорость этих изменений в дальнейшем станет только нарастать. Возможно, даже лавинообразно, так сказать, в прогрессии.

Иосиф Виссарионович прищурился:

– Другими словами, вы хотите сказать, что все это, – чубук трубки легонько коснулся серого картона обложки, – уже не важно? И не имеет никакого значения?

Услышав слова Вождя, народный комиссар дернулся, вскинув голову и собираясь что-то сказать, однако, наткнувшись на быстрый ответный взгляд, сник, так и не произнеся ни слова.

– Полагаю, не совсем так. Ход войны в целом вряд ли изменится, поскольку не изменятся цели Гитлера и его генерального штаба. В стратегическом смысле свои планы они менять не станут. Им по-прежнему нужен выход к Волге и кавказская нефть, нужен Воронеж и Крым, центральная и юго-восточная Украина, Харьков, Донбасс и Одесса. Да и не попавший в осаду Ленинград для них тоже словно, простите, кол в одном месте, поскольку рушатся абсолютно все первоначальные планы на северном направлении. Но вот как именно они попытаются этого добиться – теперь уже большой вопрос.

– А знаете, товарищ Кобрин… – задумчиво пробормотал Сталин. – Мы с Лаврентием допускали нечто подобное. Поскольку наша армия, как вы видели, тоже без дела не сидела. И, мне кажется, что по сравнению с ЭТИМ, – чубук снова легонько пристукнул по серому картону, – мы уже многого добились. С вашей и ваших товарищей помощью, разумеется. Но я отчего-то думал, что у нас немного больше времени до этих ваших, гм, лавинообразных изменений…

– Теперь они, скорее, как раз ваши, товарищ Сталин… – столь же негромко ответил Сергей, вызвав исполненный возмущения взгляд Зыкина. – Точнее – наши с вами…

– Да, я понимаю, – абсолютно серьезно кивнул тот, неожиданно и без малейшей паузы продолжив совершенно другим тоном: – И что вы предлагаете, товарищ Кобрин? Как поступить?

Сергей не раздумывал:

– Готовиться к весенне-летней кампании, опираясь на известную нам хронологию событий, но с учетом произошедших изменений, разумеется! Одновременно занимаясь новыми типами вооружений, о которых вы тоже теперь знаете. К стратегическому планированию привлечь наиболее талантливых военачальников, я их только что отметил. Провести… – Кобрин на миг все же замялся, не будучи уверенным, стоит ли вот так рубить сплеча. Раздраженно дернул щекой – стоит, конечно же, стоит! Хватит, в прошлый раз уже домолчались, лишь бы кого не обидеть ненароком! – Провести тотальную ротацию кадров в Генеральном штабе! Сейчас нужны военачальники новой формации, с новым же, более гибким мышлением! Способные сражаться не так, как было принято не то что на прошлой Мировой войне, а даже на финской или Халхин-Голе! Понимаете, Иосиф Виссарионович, я вовсе не хочу сказать, что…

– Постойте, Сергей Викторович, – Вождь с трудом прятал в усах улыбку. Берия, к слову, тоже излишне угрюмым отчего-то не выглядел. – А отчего вы так сильно разволновались? Разве вы сказали что-то, чего не знает товарищ Сталин? Если вы так считаете, то вы ошибаетесь, товарищ Сталин все это очень даже хорошо знает. Знает и понимает. И уже начал принимать определенные меры.

– Виноват, Иосиф Виссарионович…

– Ай, зачем говорить о вине, которой нет? Глупости это. – Вождь положил потухшую трубку в пепельницу. – Вы мне про другое скажите, товарищ Кобрин, вы нам поможете? Лично, здесь и сейчас? В сорок первом году? Ведь вы уже практически закончили свою Академию, воевали… хорошо воевали, я сам видел. И, насколько понял, не только здесь, на нашей войне, но и на другой. Поможете?

– Всем, чем смогу! – ни мгновения не колеблясь, решительно кивнул Сергей. – Пока меня отсюда не выдернут, разумеется.

– Вот и замечательно, – коротко переглянувшись с наркомвнуделом, ответил Вождь. – Я в вашем ответе нисколько и не сомневался. А насчет возвращения в свое время? Мне отчего-то кажется, не для того вам позволили тут задержаться, чтобы сейчас выдергивать обратно. Как-то совсем нелогично получится, нет?

– Возможно, товарищ Сталин. По крайней мере, мне бы хотелось в это верить.

– Вот и договорились. А сейчас, товарищи, давайте поговорим еще вот о чем, – Иосиф Виссарионович взял из стопки новую папку, столь же безлико-серую, что и прошлая. – Здесь информация, касающаяся новых систем вооружений, таких, как… Что такое, товарищи?

Прервав фразу, Иосиф Виссарионович полу-обернулся в сторону окон, откуда доносился едва различимый вой сирены предупреждения о воздушном нападении. До сего момента подобное случалось буквально несколько раз: прикрывающие столицу силы ПВО отгоняли непрошеных гостей еще на подступах, да и налеты немцы пытались проводить исключительно ночью. Что, учитывая поистине уникальную маскировку Кремля, с множеством бутафорских строений, перекрашенными башнями и храмами, брезентовыми «улицами», «пересекавшими» кремлевскую стену, запруженной плотами Москвой-рекой и прочими ухищрениями вроде раскрашенных под городские кварталы стен и «ржавых» крыш, просто не имело особого шанса на успех. Плюс многоуровневая система противовоздушной обороны, к середине осени 1941 года максимально насыщенная артиллерией и авиацией, и выведенные на наиболее удобные для бомбардировок высоты аэростаты заграждения, разумеется. Высотные разведчики, бывало, порой летали, поскольку советские истребители просто не могли работать на доступных для Ju-86 высотах – не хватало кислородного оборудования, да и вооружение отказывало от низких температур – но особенно не наглели. Так что на территорию Кремля – в отличие от прошлой истории – пока что упала всего одна бомба, да и та неприцельно и не нанеся никакого серьезного ущерба.

И в этот момент откуда-то со стороны коридора раздались едва улавливаемые слухом крики и несколько хлопков, которые не могли быть не чем иным, как пистолетными или револьверными выстрелами.

Что именно Сергей внезапно ощутил, он так и не понял.

Сначала слегка закружилась, словно он находился внутри медблока и вот-вот должен был провалиться в привычное ничто темпорального переноса, голова.

В следующий миг все его естество буквально пронизало острейшее, как случалось только в самый напряженный момент боя, да и то не всегда, чувство смертельной, неотвратимой опасности. Пронизало настолько сильно, что на мгновение он буквально задохнулся этим чувством, без остатка растворяясь в нем.

А еще он услышал тонкий свист работающего на последних каплях горючего ракетного двигателя, столь знакомый Сергею по прошлой жизни, накатывающийся откуда-то сверху. При этом разумом он прекрасно понимал, что столь негромкий звук, скорее всего, просто не способен пробиться сквозь двойные пуленепробиваемые стекла сталинского кабинета, но готов был поклясться, что именно СЛЫШИТ его! Если это и на самом деле управляемая (или неуправляемая) ракета – которой здесь, в сорок первом, попросту неоткуда и взяться, эрэсы не в счет! – то сколько времени у него осталось? Секунда, полторы – или того меньше? И куда именно она ударит?

Время, казалось, остановилось, превратившись в некую вязкую и неподатливую субстанцию – он видел, как едва заметно двигаются губы продолжавшего что-то удивленно говорить Сталина; как Лаврентий Павлович тянется и никак не может дотянуться до подстаканника; как опускаются веки моргнувшего в эту секунду Зыкина…

Практически не осознавая, что делает – как уже не раз бывало в прошлом, рефлексы сработали куда быстрее разума, – Кобрин швырнул тело через столешницу. Обхватив не успевшего отреагировать Сталина, он вместе с ним рухнул на пол, в последние доли мгновения накрывая своим телом. Успев при этом заорать – впрочем, ни малейшей гарантии, что Зыкин его поймет и успеет среагировать, у него не было – «Витька, наркома прикрой!». Может, и глупость, конечно – что подобное сможет изменить, если по ним сейчас долбанет ракета с фугасной БЧ? Это ведь не начиненный взрывчаткой портфель, пронесенный фон Штауффенбергом в гитлеровскую ставку в июле 1944 года. Если вражеский снаряд попадет именно куда его навели, все это не будет иметь никакого значения: от боеголовки столом не защитишься, каким бы прочным тот ни оказался!

Но и не попытаться спасти Иосифа Виссарионовича он тоже не мог, прекрасно осознавая, чем грозит СССР – да и всему миру, если так подумать, – его гибель…

И тут же оглушительно грохнуло.

Здание бывшего Сенатского дворца в буквальном смысле вздрогнуло до самого фундамента, когда в землю на уровне первого этажа ударила несущая почти триста килограммов взрывчатки противокорабельная управляемая авиабомба Henschel Hs 293А-0; один из пяти существующих на октябрь сорок первого года работоспособных предсерийных экземпляров. Которую перед тем сбросил многоцелевой бомбардировщик «Дорнье 217», подошедший к городу на предельной для себя высоте в девять километров. Учитывая, что Hs 293 весила немногим больше тонны, а максимальная бомбовая нагрузка составляла около двух, сделать подобное оказалось не столь уж и сложно. Тем более горючего на обратный путь в баках не было ради облегчения веса: самолет предназначался для разовой акции, и его экипаж об этом прекрасно знал. Хитрость вполне удалась. Получив информацию от постов ВНОС, штаб московской ПВО счел нежданного гостя очередным авиаразведчиком, поэтому воздушную тревогу в первый момент объявлять и не стали; тем более цель оказалась единичной. Ошибку осознали чуть позже, когда в районе Садового кольца «разведчик» внезапно нырнул вниз, резко сбрасывая высоту и выходя на идеальные для пуска управляемой бомбы полтора километра.

Сбросив смертоносный груз (освободившийся от более чем тысячекилограммовой нагрузки самолет стал куда маневреннее), Do 217 попытался уйти с набором высоты. Однако выскочил точно на зенитную батарею у депо «Москва-3» ярославского направления. Так и не успевший скрыться в облаках двухмоторный бомбардировщик оказался буквально в клочья разнесен множественными попаданиями разнокалиберных зенитных снарядов. Из четырех пилотов выброситься с парашютом сумел лишь бортовой стрелок; да и он живым до земли не добрался: когда тело фашистского летчика обнаружили в районе Марьиной Рощи, тот был уже мертв. Нет, с земли по нему никто не стрелял – согласно строжайшему приказу, всех вражеских пилотов следовало в обязательном порядке брать в плен, немедленно передавая органам контрразведки, – просто еще в воздухе осколок зенитного снаряда оторвал ему руку, и гитлеровец умер от болевого шока и потери крови. Впрочем, как уже говорилось, экипаж сбитого «двести семнадцатого» прекрасно знал, на что идет, и не строил насчет своего возвращения никаких иллюзий…

Наводящийся на радиомаяк реактивный снаряд – а по сути далекий прообраз будущих крылатых ракет или, правильнее сказать, высокоточных авиабомб – спланировал на цель со стороны ГУМа, собираясь ударить в торцевую стену бывшего Сената между вторым и третьим этажами. С других сторон здание заслоняли более высокие постройки, обогнуть которые примитивная электроника просто бы не сумела. Да и не примитивная, скорее всего, тоже – просто не хватило бы дистанции для маневра.

Однако в это мгновение приводной радиосигнал резко сместился вниз.

И потому «Хеншель-293», пролетев над Красной площадью, тоже взял ниже.

Скользнув в десятке метров от Никольской башни, управляемая авиабомба зацепила зубец Кремлевской стены, снеся подвесной ракетный ускоритель, часть оперения и обшивки, найденные позже при разборе завалов. Отклонившись еще больше, Hs 293 врезался в землю у торцевой стены Сенатского дворца. По счастью – у дальнего от сталинского кабинета угла. Мощнейший взрыв, оставив двадцатиметровую воронку, обрушил часть фасада, а ударная волна вышибла окна практически во всем крыле здания и остальных, расположенных по фронту ее распространения, строениях…