Читать книгу Фёдор Абрамов - Олег Трушин - Страница 5

На веркольском деревенском кладбище в тиши молодого сосняка есть одна одинокая, ничем не приметная с виду могилка. Над холмом – островерхий старообрядческий деревянный столбик под тесовой крышей домиком. На притороченной к нему табличке читаем:

«Заварзина Ирина Павловна.

1870–1955».

Ирина Павловна Заварзина, «тётушка Иринья», староверка, одна из старших сестёр Степаниды Павловны Абрамовой, родная тётка Фёдора Абрамова – его первый учитель грамоте и наставник в делах добросердечных.

Поборница старого обряда, имевшая особое отношение к «светописи», как тогда именовали фотографирование (бесовским делом слыло у староверов сие занятие), после себя она не оставила ни одной «карточки» со своим обликом. О том, как выглядела тётушка Иринья, поведала мне Галина Абрамова, дочь Михаила Абрамова: «маленького росточка, щупленькая, слегка с горбинкой, с желтоватым, сильно изъеденным оспинами лицом, сухими ручонками».

Тётушке Иринье было уже 50 лет, когда появился на свет её младший племянник, Фёдор. Одиноко жившей в своём маленьком прокшинском домике, что стоял на краю деревни, для неё, «Христовой невесты» – старой девы, так и не познавшей материнского счастья, племянники заменили детей, и она их с огромной любовью опекала. Ирина Павловна пережила свою младшую сестру Степаниду на восемь лет и окончила свой век в почтенных преклонных годах, оставаясь, по сути, для Фёдора Абрамова второй матерью. В одном из автобиографических рассказов «Слон голубоглазый» писатель вывел её образ: «…Тётушка Иринья, набожная старая дева с изрытым оспой лицом, которая всю жизнь за гроши да за спасибо обшивала чуть ли не всю деревню… Я брёл к тётушке Иринье, которая жила на краю деревни в немудрёном, с маленькими старинными околенками домишке… И вот только у тётушки Ириньи я мог отдышаться и выговориться, сполна выплакать своё неутешное детское горе…»; «…Великая праведница… Единственная, может быть, святая, которую я в своей жизни встречал на земле. От рук этой тётушки Ириньи – она в отличие от матери была большой книгочейшей – я впервые вкусил духовной пищи…» – признался Фёдор Абрамов, выступая 29 февраля 1980 года в Ленинградском доме писателя им. В. В. Маяковского¹¹.

Так, с первым духовным наставлением «тётушки Ириньи» и тягой к каждодневному труду, доставшейся от матери, восьмилетний Федя Абрамов переступил порог школы.

Невелик путь от Абрамовского угора до того места, где стояла первая в жизни Феди Абрамова альма-матер – всего-то несколько минут ходьбы. Детвора поспешает на занятия – и в Федин дом заглянут. «Мать ухватом тычет на полатях Фёдора, чтоб вставал»¹² и в школу со всеми бежал.

Деревянная, одноэтажная и не такая уж и просторная, всего-то в несколько комнат, школа, построенная в 1877 году по ходатайству настоятеля Артемиево-Веркольского монастыря игумена Феодосия как церковно-приходская, после 1917 года стала именоваться Единой трудовой школой 1-й ступени.

Был у веркольской школы и свой «филиал» – дом Гавриила Петровича Ставрова, что стоял на взгорье у самой развилки дорог, ближе к нижнему концу деревни. Из-за большого количества учеников четвёртый класс был размещён на втором этаже дома, куда и приходил Федя Абрамов в свой последний веркольский учебный год.

Кто был первым учителем Феди Абрамова? На этот счёт мнения расходятся. К моменту поступления Фёдора Абрамова в первый класс школа уже была многокомплектная, с большим количеством учеников, и, соответственно, имелся уже и определённый штат учителей.

Вероятнее всего, в школе 1-й ступени Федю Абрамова «обучали» наукам несколько учителей, но лишь одну из них в одном из своих многочисленных выступлений он называет первой учительницей. Это Надежда Николаевна Кошкина, в замужестве Ржаницына, энергичная, бойкая, сама-то старше своих учеников всего на пять-шесть лет.

Надежда Николаевна работала в Веркольской школе не столь продолжительный срок, не очень-то много о ней известно, но как чуткий педагог уже в столь молодом возрасте она сумела привить своим ученикам, по выражению Фёдора Александровича, «любовь к слову, пониманию красоты и силы его…»¹³.

Последние годы жизни Надежда Николаевна Ржаницына жила в Москве.

30 октября 1974 года на сцене любимовской «Таганки» в очередной раз шли «Деревянные кони». И в этот вечер среди многочисленных зрителей была и Надежда Николаевна. Уже после спектакля, спустя несколько дней, на адрес Ленинградского отделения Союза писателей (настоящего абрамовского адреса она не знала) она написала своему бывшему ученику (даже обмолвившись об этом факте), а теперь знаменитому писателю, восторженное письмо о просмотренном спектакле:

«10 февраля 1974 года.

Уважаемый Фёдор Александрович.

Извините, что я буду отнимать у Вас время… Была на постановке “Деревянные кони”. Очень ярко всё представилось перед моими глазами, хотя прошло уже достаточно времени, как я уехала из тех мест, что Вы описываете. Мне довелось работать в ранней юности, в период организации колхозов в 1930–1932 годах в Верколе…»

Много чего рассказала Надежда Николаевна в этом многостраничном письме своему бывшему ученику, ставшему столь известным, но вот о своей работе в школе почти ни слова. Написала лишь, что у неё в третьем классе учился один из детей раскулаченных Ставровых – Коля да что она бывала в монастыре, когда там открывали школу для детей коммунаров…

Может быть, именно после этого письма и состоялась встреча писателя с школьной учительницей в её небольшой столичной квартире, в которую благодарный ученик явился с огромным букетом цветов.

Фёдор Абрамов неохотно рассказывал о своей ранней школьной поре. Вероятно, не хотел память будоражить. А может, как говаривали в старину, и «слова к губам не липли», ведь в сложное время коллективизации в школу пошёл, а в документах как середняцкий сын значился, без пяти минут «кулак». Возможно, упрекать не упрекали, но и особо по головке не гладили. А может и ещё что! Кто ж теперь скажет.

Так какой была начальная школа Фёдора Абрамова?

Переполненность класса учениками, теснота не пугала никого, в школу шли как на праздник. За парты, предназначенные на двоих, умудрялись усаживаться четверо, и тем, кто находился не у выхода, приходилось изрядно потрудиться, чтобы выйти к доске.

Федя Абрамов, хоть и небольшого росточка был, худенький, и то за партой не умещался: «…сидит, ноги все на выход. Тетрадь поперёк парты», – вспоминала одна из одноклассниц Фёдора Абрамова, Ксения Алексеевна Минина¹⁴.

Чернильное перо за номером 86 было на вес золота, на каждого ученика присылали. А писали на чём придётся – чистых листов вдоволь не было, а уж про тетради и вовсе говорить нечего. Те, кто мог, канцелярские журналы доставали, а порой в уже исписанных между строк писали. Шли в дело и жёлтые газетные листы, и тонкая махорочная бумага, на которой, казалось бы, и вовсе написать было ничего невозможно – чернила тотчас просачивались на оборот листа.

Да и самих чернил в достатке не было. «Чернила таблетками были. То в четвертушке, то в пол-литровой разводила сторожиха Фёкла Захаровна, – вспоминала всё та же Ксения Алексеевна, – повыше поставит, чтобы запрели, а потом давала их дежурному, и он следил, чтобы у всех чернила были».

«Фирменных» чернил не всем хватало, оттого и изловчились изготовлять их из брусники, черники, сажи да из луковой кожуры… где-то под горой находили жёлтые красящие камни, размешивали их в воде «до густоты сметаны». На листе красиво получалось – буквы оранжевые, рельефные. А когда тетрадь была исписана, то можно было попросту строчки взять и с листа осыпать, и он вновь становился чистым, к письму готовым.

Карандашей и тех хороших не было, «…расклеивались на два желобка от первого прикосновения ножа. Поэтому всегда они были крепко-накрепко обмотаны нитками»¹⁵.

Федя Абрамов уже на первых порах сразу стал выделяться из числа своих сверстников. Ему как-то сразу стали хорошо даваться все предметы без исключения. Во всём успевал. Его школьные сочинения приводили в изумление всех, кто их читал, и было в них уже что-то особенное, крепкое в восприятии увиденного, ещё детское, но уже с искоркой твёрдого писательского слова. «…Мы восхищались, обсуждали и в шутку пророчили ему будущее. Умел он написать много и содержательно, интересно было читать, – рассказывала Наталья Ивановна Дорофеева, одна из тогдашних учительниц Веркольской школы 1-й ступени. – У меня и сейчас стоит перед глазами этот небольшого роста, коренастенький, с чёрными волосами и глазами мальчик»¹⁶.

Его лидерство среди одноклассников «началки» было замечено не только учителями, но и самими учениками. Порой не по-детски серьёзный, он занимался весьма ответственными делами, как, скажем, состоял «главным в хозкомиссии» по распределению продуктов между учениками, отвечая в ней за сбор денег. И это в свои едва с хвостиком десять лет!

Но и пора детства давала о себе знать. Пусть в короткие минуты перемен, минуты малого отдыха нехитрые детские забавы брали верх над ранней «взрослостью», и Федя Абрамов, как и все обычные мальчишки, заряжая своей энергией, отводил душу в играх. И, может быть, это самое детство и просыпалось-то в маленьком Феде только в школе, замирая в обычной домашней обстановке, где нужно было помогать уже «сорвавшейся» в работе матери, сестре и братьям, семье, хоть и вырвавшейся в середняцкое хозяйство. Ну а раз середняцкая, так и отношение к ней соответствующее. И не счесть, сколько раз малец Федя Абрамов испытал на себе это самое «отношение», сколько раз был «бит» вот этим самым пресловутым середнячеством, тая прилюдно в себе слёзы.

А в чём ходил в школу этот самый «середняцкий сын», можно видеть из чудом сохранившихся заявлений, написанных на листах школьных тетрадей, потёртых, пожелтевших от времени:

«В Веркольский с/совет

от ученика III группы I ступени

Абрамова Фёдора

Александровича

Заявление

Прошу настоящим разрешить купить мне ботинки.

Так как мне не который раз не дали ничего.

Когда придёт весна мне совершенно не в чем ходить в школу. И ещё прошу дать мануфактуры материи на рубашку и штаны.

Социально моё положение маломощный середняк.

13 марта 1931 года.

Проситель Ф. Абрамов»¹⁷.

«В Веркольский с/совет

От уч-ка Абрамова Фёдора

Александровича

Заявление

Прошу разрешить мне купить ботинки или сапоги. Так как я не имею коженной обуви. Тот раз мне не нашли ботинки, и мне не выдали так что <неразборчиво> же взять.

Придёт тёплое время мне совершенно не в чем ходить в школу.

Прошу не отказать моего ответа.

7/IV-31 года»¹⁸.

Что тут можно добавить к образу ученика-«середняка» Феди Абрамова?

16 июня 1932 года двенадцатилетний выпускник Федя Абрамов держал в руках свой первый документ об образовании – «Удостоверение № 1» об окончании Единой трудовой школы 1-й ступени. Желание учиться дальше брало верх, но школы 2-й ступени в Верколе ещё не было.

Школа-семилетка появится в августе 1932 года в братском корпусе к этому времени уже закрытого Артемиево-Веркольского монастыря и будет называться Веркольской школой колхозной молодёжи. Так в Верколе появится школа за рекой, которая просуществует многие десятилетия.

Открытие новой школы и для лучшего ученика школы 1-й ступени Фёдора Абрамова было нескрываемой радостью. Можно было жить дома, помогать матери, сестре, а дорога в монастырь была ему уже давно знакома.

Но случилось то, о чём он даже не мог и подумать. Его, Фёдора Абрамова, отличника, первым получившего удостоверение об окончании школы 1-й ступени, в новую веркольскую школу-семилетку… не приняли. Его попросту не включили в списки, так как его семья принадлежала к иной «прослойке» общества – середнячеству, а мест в классе было ограничено. Дети «красных партизан», коммунары, бедняки – в первую очередь, а тех, кто показал отличную учёбу в школе 1-й ступени, жаждал учиться, но не был в «обойме пролетариата», не взяли. «…И это была страшная, горькая обида ребёнку, для которого ученье было всё», – откровенно скажет Абрамов на останкинской встрече 30 октября 1981 года.

Пять месяцев Федя Абрамов не учился в школе. Лишь в доме тётушки Ириньи он мог утешить своё детское горе, порождённое несправедливостью. В рассказе «Слон голубоглазый» Абрамов так вспомнит о той горькой странице своей биографии: «…Один-единственный человек понимал, утешал и поддерживал меня, – скажет потом он не единожды о своей дорогой тётушке. – Пять месяцев изо дня в день я ходил ночевать к ней. Днём было легче. Днём я немного забывался на колхозной работе, в домашних делах, – а где спастись, куда убежать от отчаяния вечером, в кромешную осеннюю темень? <…> Брёл по задворью, по глухим закоулкам, чтобы никого не встретить, никого не видеть и не слышать. Нелёгкое было время, корёжила жизнь людей, как огонь бересту, – и как было не сорвать свою злость, не отвести душу хотя бы и на малом ребёнке?»

Но тяга к учению неистово брала верх, и в какой-то момент Федя Абрамов понял, что в новую школу его всё одно не возьмут, а может, кто и посоветовал: «Поезжай к брату Николаю» в Кушкопалу, что уже отделился от материнского двора и, женившись, ушёл в зятья. А ещё в Кушкопале жила средняя сестра Степаниды Павловны – Александра, в замужестве Кокорина, очень напоминавшая своим обликом и манерами тётушку Иринью. В её доме Федя прожил некоторое время.

В конце осени 1932 года Федя Абрамов поступает в пятый класс Кушкопальской пятилетки.

Переезд в Кушкопалу стал первым длительным отъездом Фёдора из родного дома. Уж неизвестно, каким уговорам поддалась тогда Степанида Павловна, разрешая «оторвать» от родного крова младшего сына, да вот только пришлось ей с этим смириться. Кто знает, может быть, тётушка Иринья подсобила, уговорила младшую сестру отпустить Федю в пятый класс, видя неуёмные страдания последнего.

Быстро пролетел кушкопальский школьный год Феди Абрамова. Год взросления и возмужания, первой серьёзной оторванности от родительского дома, год окончания первого класса 2-й школьной ступени. Половина школьных лет уже была за плечами, и ему уже шёл четырнадцатый год.

В Кушкопальской школе не было шестого класса, и после её окончания продолжить обучение можно было только в Карпогорах. О Веркольской школе колхозной молодёжи Федя даже не думал. Ко времени окончания Фёдором пятого класса его средний брат Василий, «брат-друг», как он его называл, уже работал в должности инспектора общеобразовательных школ Карпогорского районного отдела народного образования и жил в Карпогорах, снимая верхнюю половину дома, принадлежащего местным жителям Беляевым. Впоследствии Абрамов вспоминал, что брат Василий и его супруга Ульяна были очень добры к нему и «много сделали для того, чтобы я встал на ноги… чтобы я первый в нашей семье и один из самых первых в деревне получил высшее образование»¹⁹.

В одном из своих писем, обращённых к Степаниде Павловне и сестре Маше, отправленном из Карпогор 13 октября 1934 года, Василий Абрамов сообщал:

«…Федюшка (так ласково в семье называли Фёдора. – О. Т.) ходит в школу, учится здесь хорошо. Меня слушает. Об Вас очень соскучился, хочет домой, в каникулы приедет обязательно… Федюшке купили брюки за 14 р.75 коп. в кооперативе…»

С супругой Василия Ульяной, сначала работавшей в той же должности, что и муж, в Карпогорском роно, а затем учителем, Фёдор быстро нашёл общий язык. Умная, степенная, добрая, искренняя, она сразу полюбилась Фёдору. Он мог часами разговаривать с ней о литературе (Ульяна была большим книгочеем и страстной поклонницей творчества Сергея Есенина), бесконечно слушать её изумительную игру на гитаре. Целых два года она преподавала в классе, где обучался Федя математике, а в конце жизни (последние годы жизни она проживала у своей дочери Ольги в подмосковном Воскресенске, но не порывала связей с родиной рано ушедшего из жизни супруга, часто приезжала в Верколу) оставила воспоминания о том периоде жизни Фёдора Абрамова:

«Федя учился хорошо не только по математике, но и по всем предметам. Если нужно было для уяснения нового материала уделить на уроке больше времени, чем обычно, то я спрашивала для повторения старого материала лучших учеников. Не было мне стыдно за Федю. Он всегда отвечал хорошо и в школе относился и обращался ко мне как к учителю, а не как к члену семьи.

Федя в школе был очень активным. Он и в комсомоле вожак, и в учкоме (тогда были учкомы. – О. Т.) руководил, и в самодеятельности впереди…»²⁰

Особенный след в жизни писателя оставил учитель Карпогорской школы Алексей Фёдорович Калинцев. Простой учитель, немолодой человек, в котором всех его учеников «поражали феноменальные по тем далёким временам знания, поражала неистощимая и в то же время спокойная, целенаправленная энергия, поражал даже самый внешний вид его, всегда подтянутого, собранного, праздничного». Так пронзительно и душевно напишет в своей статье о любимом карпогорском Учителе (слово «учитель» было написано с прописной буквы) Фёдор Абрамов в своей небольшой статье «Никогда не забуду первую встречу с Учителем», опубликованную в газете «Комсомольская правда» 10 февраля 1976 года:

«Он не шёл, он шествовал по снежному утоптанному тротуару… в поскрипывающих на морозе ботинках с калошами, в тёмной фетровой шляпе с приподнятыми полями, в посверкивающем пенсне на красном от стужи лице, и все, кто попадался ему навстречу, все кланялись ему, а старики даже шапки с головы снимали, и он всякий раз, слегка дотрагиваясь до шляпы рукой в кожаной перчатке, отвечал: “Доброго здоровья! Доброго здоровья!” <…> Он вёл у нас и ботанику, и зоологию, и химию, и астрономию, и геологию, и географию, и даже немецкий язык (на обложке одной из своих немногочисленных сохранившихся школьных тетрадей карпогорского периода Фёдор Абрамов, словно ещё раз увековечивая память о любимом учителе, написал: «Немецкий язык преподавал А. Ф. Калинцев». – О. Т.). Немецкий язык он выучил самостоятельно, уже будучи стариком, выучил с единственной целью, чтобы дать нам, первым выпускникам школы, хоть какое-то представление об иностранном языке… Чтобы понять, что это был за труд для нашего учителя, я должен заметить, что ему нелегко было выставлять даже отметки в классном журнале. Стараясь, поражённая ревматизмом рука его тряслась… И вот как, когда, каким образом этот полуинвалид-старик мог написать конспект очередного раздела учебника, который мы проходили, да ещё не в одном экземпляре, а в двух-трёх, да с рисунками?..»

Но Карпогорская школа была семилеткой, и Федя Абрамов после окончания её последнего класса принимает решение поступить в Архангельский строительный техникум.

Почётная грамота № 7 от 9 июня 1935 года, выданная Феде Абрамову «за отличные успехи в учебной работе и примерное поведение, достойное советского школьника», ещё раз подчёркивала старания и желание учиться. И всё же его «середнячество» документально и тут не будет утеряно – в справке № 7/1206 от 12 июня 1935 года, выданной председателем Веркольского сельского совета, необходимой для поступления в техникум для продолжения учёбы, опять-таки будет значиться:

«…выдана Абрамову Фёдору Александровичу в том, что он действительно с 1920.29.02 года рождения, социальное положение середняк колхозник. Избирательных прав сам и родители не лишён и не лишался…»²¹

Как же прилипло к нему это проклятое середнячество – ни отмыть, ни отскрести! В третью его школу прошмыгнуло! Зачем писали, непонятно. Да какое середнячество?! Мать в 1935 году уже не работала в колхозе по причине сильной болезни, что получила, надорвавшись от работы, старшая сестра Мария была уже студенткой Емецкого педагогического техникума, а при колхозных делах оставались лишь братья Михаил да Николай, да и у тех уже были к этому времени свои семьи. О каком середнячестве Феди Абрамова писал председатель Веркольского сельского совета в сей справке, вообще непонятно. Но тем не менее, как говорят в народе, «что написано пером, того не вырубишь топором». Такая справка и пошла в Архангельский строительный техникум. Но и это ещё не всё!

По сему видно, что сбор документов для поступления был весьма серьёзным. Всё необходимое собрано, вместе с заявлением с просьбой допустить к студенческим испытаниям было отправлено по нужному адресу.

Ответ директора техникума не заставил себя долго ждать.

«22.06.1935. Ф. А. Абрамову.

Ваши документы получены, хорошие документы. Приезжайте на испытание к 25 августа, с парохода прямо в общежитие, где найдёте и постельные принадлежности, и пр. необходимое. Поедет ещё Хрипинов, вместе приезжайте. Анкету можно прислать почтой, можно привезти с собой.

[Подпись]»²².

Но для выезда на учёбу в Архангельск нужен был паспорт. Выдавали паспорта в Карпогорском отделении милиции, но и туда нужны были соответствующие документы. 10 августа 1935 года Федя Абрамов получает из Веркольского сельского совета справку, в которой значилось, что «он действительно 29.02.1920 года рождения, по социальному положению середняк колхозник» и «выдано на предмет получения паспорта»²³.

Однако с техникумом отчего-то не заладилось: то ли с паспортом случилась какая загвоздка (неизвестно, выдали тогда ему паспорт или нет), то ли потому, что к 1 сентября 1935 года в Карпогорской школе утвердили десятилетку. Фёдор Абрамов отозвал документы из приёмной комиссии техникума и вновь передал их в школу, поступив в восьмой класс.

Федя Абрамов был заметен в делах не только учебных, но и в общественных. О разносторонности его интересов, об умении организовать досуг впоследствии повествовали многие знакомые по учёбе в Карпогорах. В этом контексте невозможно не упомянуть воспоминания Ульяны Абрамовой, на чьих глазах, как учителя, так и члена семьи, происходило становление личности племянника. Ульяна Александровна в своё время привезла тетрадь с записями о карпогорском периоде жизни Фёдора Абрамова в Верколу, в семью Владимира Михайловича Абрамова. Но оттуда, понимая ценность всего в ней изложенного, её вскоре передали в созданный в Верколе музей писателя, где она поныне и хранится.

Фёдор Абрамов словно искал себя, пытаясь обнаружить именно тот самый яркий задаток мастерства, данный ему свыше, и воплотить его в жизнь с полным размахом и силой. Ходил в походы, был активистом общественной, комсомольской жизни школы, состоял в учебном комитете, любил музыку, участвовал в драматическом кружке школы и даже сыграл Самозванца в «Борисе Годунове» и Алеко в «Цыганах», хорошо рисовал (его рисунки не единожды представлялись на школьных и районных выставках), очень любил поэзию и даже сам занимался стихосложением, «да и нравилось ему это… [и] получалось». И даже пытался опубликовать свои вирши в каком-то журнале, «а из журнала ему книжку прислали… о том, как стихи писать не надо»²⁴.

И может быть, развив в себе поэтический дар, которым, безусловно, обладал, Фёдор Абрамов стал бы знаменитым поэтом.

Примечательна оценка его лирических изысканий, данная Ульяной Александровной: «В районной газете появилось его первое и, пожалуй, последнее стихотворение (не помню его названия и содержания, но стихотворение, на мой взгляд, удачное)». Скорее всего, Ульяна Александровна имела в виду стихотворение «Серго Орджоникидзе», опубликованное в газете «Лесной фронт» № 15 за 1937 год. Ещё им была написана поэма «Испанка», прочитанная на районной художественной олимпиаде и даже попавшая под обсуждение: «По форме и ритму… неплохое, но в содержании имеется несколько неточностей. И следует учесть Феде в дальнейшем, чтоб не только гнаться за формой, слогом… Писать сначала небольшие произведения легче. А способность и талант у Феди имеется к писательской работе…»²⁵

Судьба этой поэмы весьма трагична. По сведениям Ульяны Абрамовой, рукопись «Испанки» некоторое время хранилась у неё, но летом 1938 года перед отъездом в Ленинград Фёдор её «просто сжёг в печи», словно не желая оставлять о ней и следа, «перешагнув» свои «младые» творения, подведя под ними столь жирную черту.

Все ранние, несовершенные абрамовские творения есть отправная точка в его писательской судьбе. Но Фёдор Александрович предпочёл никогда о них не говорить и уж тем более не вести от них «отсчёт» своей работы в литературе. И в этом есть ещё одна врождённая черта Фёдора Абрамова – исключительная требовательность к самому себе, которая, к слову, уберегла его от многих пороков, чем так богата творческая среда, и, в частности, от гнетущего душу тщеславия.

Федя Абрамов был не только первым в учёбе, но и первым в журнальном списке класса. Он словно задавал тон, «на Абрамова» равнялись – и так было все годы его обучения в Карпогорской школе. Ни на один миг Абрамов не сдавал этих позиций, напротив, лишь улучшал их. Его требовательность к себе и другим, упорство в отстаивании собственного мнения порой ставили в тупик и учителей. Он мог «раскусить» школьную задачу по математике так, как считал нужным, и эту «особенность» своего решения ещё и втолковать учителю. Об этом свидетельствуют его школьные тетради, где наряду с красными чернилами учительских замечаний всё исчёркано расчётами Фёдора, доказывавшего свою правоту.

Его сердечная, пронизывающая душу доброта уже в школьные годы не знала границ. Сам он частенько без лишнего «гроша за душой», живущий на «братово содержание», мог, не спрашиваясь брата Василия, запросто поделиться рублём с кем-нибудь из одноклассников, пребывающих в нужде. И подтверждением тому всё те же школьные тетради, где на последнем листе одной из них, «для памяти» с припиской «мои должники», указано несколько фамилий одноклассников, «одолживших» у Фёдора деньги.

Учительница Карпогорской школы Павла Фёдоровна Фофонова вспоминала, что Фёдор Абрамов, придя в школу, «…был… маленьким, худеньким, очень скромным мальчиком. Одевался так же, как и все. Но его сразу заметили, так как он учился хорошо. Фёдор активно участвовал в пионерских и комсомольских делах. Любил читать стихи со сцены, много увлекался художественной литературой».

Одноклассник Абрамова Александр Диомидович Новиков вспоминал, что в Пушкинские дни, а в 1937 году по всей стране отмечалось столетие со дня гибели Александра Сергеевича Пушкина, «…чуть ли не все драматические произведения поэта “через сцену пропустили”. Десятиклассник Фёдор Абрамов читал стихи, играл Гришку-самозванца в отрывке из “Бориса Годунова”». Вспоминал, как «в старших классах вдвоём с Абрамовым готовили в селе ворошиловских стрелков, ходили вместе на стрельбище, получили значки Осоавиахима и ГТО…»²⁶.

Школе тогда даже была выделена Пушкинская стипендия и её присудили Феде Абрамову.

Но ещё раньше, в седьмом классе, Фёдор Абрамов при Карпогорском районном обществе Красного Креста сдал все нормы на значок «Готов к санитарной обороне» (ГСО) и ему были вручены удостоверение № 4 от 24 октября 1935 года и значок ГСО № 309232²⁷. Фёдор Абрамов вновь стал одним из первых из числа учащихся Карпогорской школы, кто удостоился значка ГСО, особое положение о котором было утверждено ЦИК СССР 20 февраля 1934 года.

1938-й стал не только годом окончания школы Фёдором Абрамовым, но и годом глубоких потрясений, которых он ещё не мог в полной мере осмыслить. Последовав за суровым 1937-м, этот год ещё туже затянул гордиев узел мнимой борьбы с «врагами народа». В стране один за другим шли политические процессы. «Карающий меч диктатуры пролетариата» – НКВД – упорно делал своё дело.

И вот эта беда добралась до Карпогорской средней школы. Весной 1938 года был арестован любимый всеми учениками, да что учениками, уважаемый всем карпогорским людом Алексей Фёдорович Калинцев. «Не уберегли, не уберегли мы, пинежане, своего учителя, – скажет многими годами позже уже с большой трибуны писатель Фёдор Абрамов. – Он пал жертвой подлой клеветы и наветов…» Перевернули обыском всю квартиру, изъяли самое ценное – книги, что могло очернить его как «врага-троцкиста», и увели, увели в ночь накануне его экзамена в десятом выпускном, когда Карпогоры ещё спали. А потом его, «ревматоидного, полуинвалида-старика», продержав больше месяца в едва отапливаемой сырой камере Карпогорского отдела НКВД, солнечным июньским днём в числе других арестованных отправили этапом в Архангельск. И его ученики, для которых он жил, старался работать и которых безумно любил, бежали за уходящим арестантским этапом, провожая дорогого им учителя. И в числе этой самой ребятни, отгоняемой конвоем, был и Фёдор Абрамов. «…ни один сукин сын не заступился за старика… Это было ранним июньским утром… вдруг в утренней тишине зазвякало, заскрипело железо. Глянул – а из ворот энкавэдэ выводят арестованных. Все на один манер. Все грязные, бородатые, серые. А Павлина Фёдоровича он всё же узнал. По выходке. Горделиво, с поднятой головой шёл…» – так поведает о том ужасном июньском утре Фёдор Абрамов в своей повести «Поездка в прошлое». Лишь имя «Алексей» изменит на «Павлина», а всё остальное так, как память сохранила. «…И мы даже не знаем, где и как окончил он свои дни», – напишет Фёдор Александрович. Получив по статье 58, часть 1, пункт 10 Уголовного кодекса семь лет с поражением в избирательных правах на три года, любимый учитель Феди Абрамова умрёт в Архангельской тюрьме зимой 1941 года и будет похоронен в безымянной могиле тюремного кладбища в районе нынешней Соломбалы.

19 июня 1938 года для Фёдора Абрамова отзвенел последний школьный звонок. Карпогорская средняя школа № 1 прощалась со своим первым вышедшим из её стен десятым классом. Как по такому случаю и положено, собралось многолюдное торжественное заседание. Говорили речи. Горячо аплодировали выступавшим. Дали слово и первому ученику школы. Волновался Фёдор, выступая, или нет, не знаем, но то, что сказал, известно, и самое главное, обещал, что «учиться в вузе будет только на “отлично”». А потом было и шумное застолье, и танцы, на которые догадались пригласить девчонок из других классов, так как своих было всего три, и затянувшееся гулянье, закончившееся далеко за полночь.

Уже на следующий день после отгремевшего выпускного директор школы Николай Павлович Смирнов вручил Фёдору Абрамову аттестат зрелости, где по всем семнадцати предметам и поведению стояла оценка «отлично». Вместе с аттестатом вручили «Похвальную грамоту № 1», на которой было начертано: «За отличные успехи и примерное поведение». Это был особый, как бы теперь сказали, «красный» аттестат, открывающий дорогу для поступления в любое учебное заведение без экзаменов. На нём так и было написано:

«На основании постановления Совета народных комиссаров СССР и Центрального Комитета ВКП(б) от 3/IX 1935 г. Абрамов Фёдор Александрович пользуется правом поступления в высшую школу без вступительных экзаменов».

Гордый, с аттестатом об окончании средней школы на руках, вернулся Федя Абрамов в родительский дом. Можно только представить, как он торжествовал, показывая матери и тётушке Иринье документ, как восторженно делился своими впечатлениями от поездки в Архангельск, куда его отправили как лучшего ученика и где он первый раз в своей жизни был в настоящем театре и смотрел «Евгения Онегина»…

Быстро, словно один день, в делах и заботах пролетело последнее, в общем-то ещё школьное, но уже рубежное веркольское лето Феди Абрамова. Старался успеть везде – покосить сено, похлопотать на огороде, помочь в домашних делах матери и брату, что жил под крышей родительского дома, поиграть с его годовалой дочкой Галиной и, конечно же, поговорить «по душам» с тётушкой Ириньей в её малой прокшинской избёнке.

Портрет Пушкина, нарисованный Фёдором Абрамовым в 1937 году в школьной тетради. Публикуется впервые

Аттестат Фёдора Абрамова, выданный после окончания Карпогорской средней школы. 1938 г. Публикуется впервые

Но и погулять после танцев в деревенском клубе до поздних петухов, коротая лёгкие сумерки белых ночей, со своими сверстниками Фёдор был весьма не прочь.

Юношеская пора – время первой влюблённости, такой, что ещё похожа на тесную дружбу, но уже с оттенком привязанности и искренней чувственности. Не обошла она стороной и Фёдора Абрамова. С именем Нины Гурьевой, одной из учениц Карпогорской школы, и связано то самое первое чувство абрамовской любви к женщине.

Нина была одной из трёх сестёр Гурьевых: Мария (в 1942 году она умрёт от туберкулёза, и об этой трагедии Фёдор Абрамов узнает из фронтового письма брата Василия, от 4 января 1943 года) и Тамара были одноклассницами Фёдора. Нина Гурьева была на год младше, симпатия между ними зародилась, когда Фёдор ещё учился в девятом классе.

О их чувствах упоминает в письме Абрамову, написанному много лет спустя – 22 июля 1974 года, некая Александра Кошкина (её девичью фамилию мы точно, к сожалению, не знаем; по всей видимости, это Мамылова, во втором браке – Земцовская, жена Михаила Земцовского, друга Абрамова), в старости проживавшая в городе Василькове Киевской области. Она хорошо знала Абрамова по Карпогорской школе и в ту пору питала к нему «безответные» чувства: «…У тебя самого была любовь. Я ревностно наблюдала за вами, самое обидное было, когда после танцев, идя домой, вы по одиночке сворачивали около фотографии и дальше шли “задами”…»²⁸

Здесь непременно стоит отметить, что Александра действительно очень любила Фёдора и долгое время надеялась на его предложение о замужестве.

В своём письме Абрамову она так и пишет: «Мне исполнилось 22 года. Познакомилась с Кошкиным. Сделал предложение. Мама сказала, чего ждать тебе Абрамова. Не возьмёт, даже писем не пишет. Для меня было бы самым большим ударом, если б ты женился раньше, чем я выйду замуж. Ты приехал после нашей последней встречи через два года, у меня был ребёнок. Не сказал ни слова и ушёл! У меня была такая пустота…»

Можно предположить, что между Александрой Мамыловой (?) и Фёдором Абрамовым в юности всё же были взаимные чувства, но по какой-то причине их пути разминулись.

А вот увлечённость Ниной Гурьевой была у Абрамова куда серьёзнее, иначе время не сохранило бы двух Нининых писем. Нам неизвестно, насколько активной была их переписка, но то, что он ей отвечал, – это точно, об этом Гурьева сама пишет. И эти пожелтевшие от времени, затёртые письма Нины, одно из них вовсе карандашное, исписаны ещё неуверенным девчачьим почерком, не всегда придерживаясь разлинованных строк.

«Здравствуй, Фёдор!

Я не знала, что ты уедешь раньше 20, ты мне не сказал. Сердиться же на тебя я, пожалуй, не сержусь. Ну да это не важно. Но всё-таки ты извини меня, если это моя вина, что мы не смогли встретиться в последний день. Прошу. Живу ничего. День на горке катаемся, а вечер в клубе. Там собирается много народа – танцуют до восхода солнца, часов до 1–2, а то и позже. После танцев ходят гуляют, а мы идём с девчатами спать. Кто с кем ходит, я не знаю.

Сейчас жду Марусю, она должна скоро приехать, её отпустят 1 июня, а Тамара ещё долго не приедет.

Нового ничего нет.

Когда ты уехал, мне очень было скучно, и ещё скучнее, когда уехала Валя в лагерь.

Теперь же не так скучно, всё с девушками, даже сплю, ко мне всегда приходят ночевать человека три-четыре.

Мамылова Ш. получила от Земцовского письмо. Она мне всё говорила. Больше ничего не знаю.

Сейчас мама и папа ушли в Покшеньгу, мы одни, шалим.

Пиши. Пока всё. По-прежнему люблю.

Н. Гурьева. 28.VI.37 г.

Извини за почерк и извини за то, что долго не давала ответа.

Получила твоё письмо 24.VI.37 г.».

И вот второе письмо. Когда оно написано, непонятно – дата отсутствует. Явно, что между пишущим и адресатом была размолвка. Возможно, это уже одно из более поздних писем Нины, а может быть, и просто записка, переданная кем-то адресату:

«Федя!

Ты видишь недовольство и какую-то грусть во мне.

Я всем довольна – и тобой, и нашей дружбой.

Но зачем я грущу? Может, не довольна дружбой с тобой? Нет, я бы никогда не порвала её. Может быть, я жалею, что отдала тебе свою любовь? Нет, нет, я люблю тебя, очень люблю, и больше мне ничего не надо.

Зачем я так робко люблю?

Может быть, я ревную?

Нет, ревновать – значит унижать и тебя, и себя.

Я люблю тебя первого и последнего, но не побоюсь и сказать, что я тебя не люблю, если это будет надо.

Лыжи будут.

Нина Г.

Извини за неопрятность письма».

Всю свою жизнь Нина Гурьева хранила школьное фото, подаренное ей Федей Абрамовым, на которой они были сфотографированы вместе. На оборотной стороне её даритель красивым, ещё не испорченным писательским трудом почерком написал:

«Вспомни нашу бурную юношескую память

и любовь в Карпогорах.

15. IX.37 г. Фёдор Абрамов».

И она помнила.