Читать книгу Вероятность реальности. Из десяти книг - Олег Тупицкий - Страница 9

Твои колени в мозолях

от долгих бессонных ночей

ты считаешь позором

что руки растут из плеч эй

и я обожаю тебя за это

твои колени в мозолях

от бурных бессонных ночей

ты не можешь позволить

себе оставаться ничьей

и я ненавижу тебя за это

твои колени в мозолях

от грязных бессонных ночей

ты живёшь под надзором

похотливых своих палачей

и я презираю тебя за это

но я не могу без тебя

Я не видел рассвета

и вряд ли увижу закат

я даже не вижу просвета

в серых слепых облаках

я чувствую мы им нужны как мясо

я вижу как всякая сволочь

топчется по головам

мне хочется вырубить совесть

и занырнуть в стакан

я чувствую мы им нужны как мясо

я вижу лощёная сука

хоронит меня в углу

меня заедает скука

но я молчать не могу

я чувствую мы им нужны как мясо

Мама она убила меня

ты не поверишь мне мама она убила меня

и я тупею день ото дня

я забросил гитару

я забыл про друзей

я не сдаю стеклотару

и пью теперь каждый день

мама она убила меня

и я тупею день ото дня

мама я не желаю так жить

ты не поверишь мне мама я не желаю так жить

мне надоело себя глушить

я разобью бутылки

я наплюю на неё

лучше дыра в затылке

чем такое житьё

мама я не желаю так жить

мне надоело себя глушить

Макар погнал телят за речку

погнал пастись телят за речку

пересыхающую речку

ему навстречу Серый Волк

Макар сорвал с плеча двустволку

свою охотничью двустволку

великолепную двустволку

Макар в двустволках знает толк

могли пролиться капли крови

могли пролиться реки крови

могло пролиться море крови

но Волк с позором убежал

он скрылся с глаз за горизонтом

прочь за далёким горизонтом

да навсегда за горизонтом

Макар там сроду не бывал

вы не ищите здесь морали

вы не найдёте здесь морали

здесь и не может быть морали

я поучать вас не берусь

чтобы отвлечь вас от раздумий

вас от безрадостных раздумий

от унизительных раздумий

я вам пою Макаров блюз

Когда я навещу Ростов,

пять барбарисовых кустов

там посажу в саду конвертом.

Затем, когда я стану ветром,

очередной Екклесиаст

внесёт меня в свою тетрадку,

которую листать никто

не станет. Дальше по порядку

пройдут века. И Вы в пальто

демисезонном в сад войдёте,

на куст засохший набредёте,

последний из того конверта.

И назовете имя ветра.

И Вам за это Бог воздаст.

1

Я от рождения одной

надеждой движим, что напрасно

небритая щека пространства

в окне нависла надо мной.

2

Конечно, я в Исаии не гожусь,

но всё же ты останешься вдовою.

Ты мне не веришь, ну да Бог с тобою —

я на тебя за это не сержусь.

Я только покачаю головою

и сяду рядом. А теперь спроси,

зачем в окно заглядывают Псы

Большой и Малый и тоскливо воют.

Заткни меня за пояс Ориона.

Мне – не скажу, что белая ворона,

лишь несколько отличный от иных,

отведавших правления Нерона

или ему подобных – подле трона

коленями сучить, как и патрона

в патронник досылать, не довелось

покамест. Кто рогатый, тот и лось,

но может стать, что запрошу пардона,

когда мне будет ловко бить под дых

дородная заплечных дел матрона.

Какого дня какая злоба

согнёт меня в бараний рог

настолько, что друзья до гроба

не пустят даже на порог,

и отвернутся домочадцы

от непотребного отца?

А до Небесного Отца

во все века – не докричаться.

Я умер. Было бабье лето.

Четыре дня до Покрова.

Прошла по городу молва,

что дуба дал, как дважды два,

и даже местная газета

заметку тиснула: поэта

солёная от слёз вдова,

вовсю сморкаясь в рукава,

сопровождала у лафета.

Пускай твердят, коль скоро это

не посягает на права

в гробу лежащего предмета.

Боевое седло убивает в мужчине мужчину,

но рождает легенды. И в этом я вижу причину

тяготения к тихим омутам пьяного рая.

Я не против надраться. Я считаю, что это вторая

форма небытия, сопряжённая с выбором место-

положения тела относительно Оста и Веста

по капризу души. Нестареющим жестом Пилата

умываю ладони. Мне дороже шестая палата.

Крест Лебедя над городом ночным,

провинциальным, глупым, сволочным,

скрывающим за сотнями замков

унылых баб и пьяных мужиков,

навязчивым, как папиросный дым,

и – никуда не денешься – родным.

Рентгеновский снимок в зените,

рябина, как смерть на миру,

но я не скажу: извините

меня за двойную игру, —

тому, кому не по нутру

рентгеновский снимок в зените,

рябина, как смерть на миру.

Осколок зеркала – растущая луна —

пускает зайчиков на полуночный город.

Чумацким Шляхом неба свод распорот —

и звёзды густо падают за ворот,

и звёздами исколота спина.

Вам этого не видно из окна.

По мановению руки,

оповестившему начало,

Плеяд рябиновая кисть

к быку небесному упала.

Уходит день, уходит год,

уходит век – на горнем склоне

бык звёзды горькие жуёт,

и не кончается погоня.

Лишённые по прихоти людей

своей привычной птичьей процедуры,

скользят по холодеющей воде

два лебедя, как лёгкие фигуры.

И вот когда на опустевший пруд

падёт зимы проклятье воровское,

мы скажем просто: шахматный этюд

вполне решило лето городское.

То ли в детство впадаю,

то ли вещие сны —

сам себя наблюдаю,

как столица Апсны.

Вот ладонь погружаю

в неостывший песок,

облака провожаю

взглядом наискосок.

Вот сухую травинку,

как телок, тереблю

и гудеть под сурдинку

помогаю шмелю.

Мимо на паутинке

пролетел паучок —

мило, как на картинке,

чья цена пятачок.

Дозревают рябины,

на губах молоко,

и до первой руины

далеко-далеко.

Солнца медный пятак

сунул в тощий карман окоёма

износившийся франт,

облысевший до первых седин,

и отправился прочь

из горящего жёлтого дома —

сорок восемь недель

живота своего господин.

Распахни своё окошко

поскорее – посмотри,

как качается серёжка

в мочке розовой зари.

Здравствуй, взбалмошная вера

ни с погоста, ни с села,

в то, что это не Венера —

капля чешского стекла.

Поздно вечером выйдем покурить на балкон

и увидим – на юге поднялся Орион,

и за ним, за домами, за дымком сигарет —

миражом – Галилея, городок Назарет,

двери дома, мужчина подпирает косяк,

завтра утром в дорогу, а жена на сносях,

долгожданный мессия всё еще не рождён,

и висят над горами семь огней без имён.

Кто гадал по следам

над болотом поднявшихся уток,

кто хлебал молоко

из прохладной ладони реки,

кто платил свою дань

одиночеству пеших прогулок —

тот меня не поймет

и напишет другие стихи.

В этих диких краях

нужно быть элементом рельефа —

драгоценную плоть

растерзают, и, может быть, бросят,

а копаться в душе

никому недостанет ума.