Читать книгу Проповедь - Олег Виноградов - Страница 3

Израиль, Иерусалим.

За 365 дней до проповеди.

Последние песчинки проскользнули между пальцев, и ладонь монаха осталась пустой. Пыльной и пустой. Иов поднял взгляд, рассматривая шевелящиеся на слабом ветерке листья. Похлопал ладонями, стряхивая остатки земли, и вновь нежно приложил свои руки к шершавому стволу, стал прислушиваться, как будто стараясь ощутить слабое сердцебиение оливкового дерева. Глядя на свои руки, он размышлял вполголоса:

– О древо, такие же руки бросили твое семя в землю, такие же руки поили твой еще не окрепший росток влагой, такие же руки очищали тебя от сухих ветвей, и ты благодарило людей своими плодами. Но когда ты засохнешь, такие же руки срубят тебя и посадят на твое место новый побег. В жару ты даришь тень, голодному даешь пищу, ты существуешь на благо и за свой век ни разу не поддалось искушению. Сотни лет ты живешь в этом мире и ничего не делаешь плохого. Твой ствол с изъянами и плоды со временем портятся, но никто тебя не осуждает за это. Берут твои ягоды и радуются тому. Почему же мы, люди, ненавидим друг друга за наши слабости? Мы говорим, что человек – это венец природы, но ненавидим его за недостатки; провозглашаем любовь к ближнему, но больше радуемся его неудачам; считаем, что рождаемся в пороке, но мечтаем обрести рай. Кто из людей безгрешен? Неужели Господь так жесток, что закрывает человеку путь в Царство Небесное только оттого, что он слаб?

Иов достал из кармана золотой крест и вспомнил Марию.

Она протянула монаху свою руку и раскрыла ладонь. Зажатый в кулаке белый платок развернулся и оголил завернутый в него золотой крест.

– Возьмите, – попросила она, – я больше не хочу к нему прикасаться.

Он посмотрел в зеленые глаза женщины. Ее исповедь вызывала у него противоречивые чувства. Долгое время он внимательно ее слушал. Презирал, когда она рассказывала, как работала проституткой; ненавидел, когда она сообщила, что отравила человека; жалел, когда ее хотели убить, и проникался уважением за стремление познать Святое Писание. В конце он не мог понять, как относиться к ее исповеди. Мимолетно он стал сравнивать.

«Многие, – размышлял он, – грешат, а потом каются. Бывает и такое, что одну только неправедную мысль приходят замаливать. А эта лживая блудница, воровка, не почитающая свою мать, алчная убийца столько зла принесла на эту землю! В кои-то веки пришла, исповедалась, видишь ли, ей только Иерусалим подавай, и думает, что тем заслужила прощение, а ведь смертный грех закрывает дорогу в рай».

В мыслях происходила борьба. Да, он принимал, что, придя в церковь, она делает попытку осознать свои грехи, знал, что должен ей сказать: «Прощаются грехи твои, дочь моя, иди и не греши более», но не понимал, вправе ли он именем Господа простить ее. Первое время в нем преобладало желание наказать ее, заставить страдать за те беды, что она причинила людям.

– Не сомневайтесь, это тот самый крест, – чувствуя, что монах колеблется, подтвердила она, – с другими его не перепутаешь. Я его сразу узнала. Когда прилетела в Москву, чтобы хоть как-то протянуть первое время, пошла в ломбард. Не могла же я просить на жизнь деньги у мамы Марии. И увидела этот крест. Тут же, не раздумывая, все свои драгоценности обменяла на него – как лом на лом. Мне тогда очень нужен был поворот в жизни, я понадеялась на силу этого креста. Так и получилось. На следующий же день я оформилась в аспирантуру, а через некоторое время утвердили тему моей диссертации. Пришлось, правда, посидеть на хлебе и воде, но это ерунда. Теперь я не хочу ничего менять. Исповедаться – это последнее, чего я желала… что должна была сделать. Всегда верила, что сделаю это здесь, в Иерусалиме, и вот сегодня все так и произошло. Возьмите, – Мария выложила крест из платка прямо в руку монаха, – я отдаю его вам.

– Мне? – удивился Иов.

– Так полагается – отнести крест в церковь. Но я хочу, чтобы вы знали: он меняет судьбу. Крест этот магический. Тот, у кого он в руках, обязательно изменит свою судьбу, иногда, правда, через очень тяжелые испытания. Если вам пригодится, возьмите его себе. А я уже точно знаю, что мне он может только навредить.

Женщина встала, а монах, понимая, что иного из того, о чем он мыслит, сейчас произойти не может, не глядя в глаза, а делая вид, что рассматривает крест, только подумав про себя, что пусть жаждущий прощения его обрящет, произнес:

– Прощаются грехи твои, дочь моя, иди и не греши более.

Она посмотрела на Иова, улыбнулась, кивнула головой, показывая, что все понимает, поблагодарила, подошла к жертвенной копилке, просунула в щель какие-то деньги и ушла.

Он не проводил ее, не посмотрел вслед, не сказал напутственного слова, безучастно мусолил в руке золотой крест и думал, что такой исповеди он не припоминает. Внезапно под пальцем на оборотной стороне креста он почувствовал шероховатость. Повернул крест и внимательно пригляделся. Сам крест был странный. Равнолучевой формы и намного больше тех, которые люди носят на шее, сантиметров семь и занимал почти всю ладонь. Фигура креста была необычная. В центре ромб или, скорее, квадрат, а к его четырем углам за вершины крепились четыре треугольника. Иов не смог сразу определить, к какому из направлений христианской религии он может относиться. Перевернул, чтобы посмотреть на шероховатость.

С другой стороны под квадратом была надпись – одно слово древнегреческим шрифтом. Иов потер крест об рукав и прочел. Когда до него дошел смысл написанного, его бросило в жар. Он отер лоб и прочитал еще раз. Только одна буква читалась нечетко. Но именно это слово, именно эта буква меняла смысл надписи от прямого к противоположному, от догмата к ереси.

Чтобы лучше рассмотреть, монах поднялся по лестнице наверх к узкому окну и подошел ближе к свету. После полудня лучи солнца хорошо пробивались через плотные решетки западных окон, и он, поднеся крест к свету, стал внимательно всматриваться.

– «Омоусиан» или «омиусиан»? – сомневаясь, прошептал он. – «Подобосущен» или «единосущен»?

Чтобы определить, каким образом была нанесена эта надпись, поскреб по краю букв ногтем.

– Скорее всего, клеймение, – неуверенно предположил он.

Иов отвлекся и посмотрел через окно на улицу. Его взгляд упал на одиноко стоявшую недалеко от церкви женщину. Он ее узнал, это была Мария. Она обернулась и смотрела в сторону церкви. Ему показалось, что ее зеленые глаза глядят прямо на него. Этот взгляд полосонул, словно ножом. Сердце Иова сжалось, он понял, что женщина почувствовала, что сказал он ей слова против воли, осудил и в душе своей не простил. Ему стало стыдно, он решил выйти к ней, догнать ее, сказать что-то приятное, пожелать, дать наставление.

Иов быстро спрятал крест, спустился, прошел к выходу, но в этот момент ему навстречу в высокие кованые двери церкви стали заходить туристы и экскурсовод с высокомерным видом приведшего выгодных покупателей небрежно отстранил его, пропуская группу. Когда поток людей иссяк и он вышел, Марии на улице уже не оказалось.

– Господи, – прошептал он, крестясь, – прости меня, ибо взял я на себя грех.

Иов прошел в свою келью, подвинул стул и сел за стол. Он был на себя зол. Как он мог так отнестись к исповеди? Не его право сомневаться и желать наказания, не его право считать, сколько раз в жизни человек преступил закон и сколько раз покаялся, и не его право судить грешников. Он вспомнил взгляд этой женщины. Она, доверяя ему свои тайны, смотрела искренне, с надеждой, с верой в Бога и с полной решимостью и пониманием того, что должна сделать. Не ему, а Господу исповедовалась, осознавая все, что свершила в своей жизни. Не клеветала на судьбу, не роптала, но верила в прощение. Он не понял ее, не услышал, а значит, и Бог через него не услышит. Из-за него она и веру может потерять. Не оправдал он своего служения.

– Как же она сказала-то? – продолжал думать вслух Иов. – Грех есть ошибка, промах…

Он взял Евангелие, полистал, открыл 8 главу от Иоанна, стал нервно искать и зачитывать вслух нужные места.

– «Иисус же пошел на гору…», – нет, дальше:«…Он сказал им: кто из вас без греха, первый брось на нее камень…» – и далее прочитал: – «… Истинно говорю вам: всякий, делающий грех, есть раб греха».

«Словами «раб греха», – подумал Иов, – Иисус противопоставляет свободу человека. Но возможно ли быть свободным и не ошибаться? Может ли вольный поступок быть безгрешным?»

Пытаясь это осмыслить, он просидел до самого заката. Ему стало ясно, что представление о грехе человеческом противоречиво, и, размышляя, он начал ловить себя на мысли, что, возможно, в понимании сути греха и состоит его предназначение, его, призванного на проповедничество, миссия. Постепенно утвердилось мнение, что проникновением в смысл греха Господь может открыть ему путь к проповеди. Но каков этот путь, он не знал.

От напряженных размышлений, казалось, его разум утомился, его сознание словно достигло предела, докатилось до некой точки исступления. Поначалу в затылке, а потом по всей голове растянулась щемящая боль, он устал от размышлений, но сдаваться не собирался. Иов отложил Библию и встал, хотел надеть на голову клобук, но передумал и так, с непокрытой головой, вышел из церкви. Он хотел думать там, прикоснуться к тому месту, где был Иисус.

Тяжелые мысли не покидали его и по дороге. Когда он вошел в Гефсиманский сад, из головы не выходили слова: делающий грех становится рабом греха.

«Если, – думал Иов, – грех – это ошибка, то как можно стать рабом ошибки. Возможно, свыкаясь, не учась на ней. Нет, что-то не складывается. Перед совершением греха, – размышлял он, – всегда идет желание, а уже за порогом желания скрывается грех. Из этого следует: чтобы не грешить, нужно сдерживать свои страсти и прихоти. А если человек усмиряет себя, не это ли есть рабство, ущемление желания и не грех ли дает полную волю?»

Иов сел на землю, отклонился и, опершись на локоть, откинул голову, посмотрел сквозь листву на темнеющее небо и, чтобы небесная красота не мешала ему мыслить, закрыл глаза.

«Коль все от Бога, – рассуждал он, – то грех человеческий предначертан. И что важнее для Бога: свобода человека или его кара? Человек своей судьбой обречен грешить? Отчего люди так устроены? Неужели трудно не красть, не лгать, не убивать. Но ведь бывает и так: когда один грешит, то другому польза; а иногда, вот как с Марией сталось, взяв на душу тяжелый смертный грех, найдет человек свой истинный путь и пустит Бога в свое сердце. Не убила бы она, может, и не уверовала бы. Для многих путь к своей вере тяжкий. Так в чем же свобода? В выборе греха? Скольким грех указал путь к Богу? А я? Всем своим сердцем верую и знаю, что не отпустил грехи ее и тем взял на себя свой грех. Мог ли я вопреки своему желанию себе же и противоречить? Хотя желание мое было справедливым. Прощение и справедливость по разные стороны стоят. Простил бы, подумав о ней, о ее душе, ведь нуждалась она в прощении. А коли я желал одного, а поступил иначе, то в чем тогда моя свобода? И что же есть грех? И есть ли грех вообще на свете? Нет. Не верю».