Читать книгу Записки фельдшера - Олег Врайтов - Страница 3

Странная штука – жизнь. Никогда не знаешь, как она повернет тебя, как распорядится твоей судьбой, в какие дебри кинет, на что обречет. Глуп тот, что искренне считает, что у него будущее известно на десять лет вперед. Глуп, глуп. Даже на десять минут вперед – и то загадывать смешно. Уж сколько рассказано историй на тему, когда кто-то вышел за сигаретами из дома и через два часа уже женился на их продавщице, да еще и умотал в Таиланд ближайшим рейсом для регистрации брака. Жизнь непредсказуема. И я в этом убедился на собственном опыте.

Вот скажите, что я, студент психологического факультета, сейчас делаю в санитарной «Газели»? Отвечу – придерживаю ногами терапевтический ящик, одной рукой держусь за переборку, а второй – за привинченную к ней ручку, и при этом оживленно верчу головой, вслед за фельдшером и водителем, разыскивая нужный дом. Время ночное, на улице капризная южная весна, по городу уже третью неделю ползут густые морские туманы, жрущие цветущую алычу и яблоню. Странное времяпровождение для будущего психолога, правда? Так что я тут делаю? А я и сам не знаю. Вот так вот сложилось. Прошлым летом я, закончив очередной, четвертый по счету, курс, тщетно искал работу, чтобы не клянчить деньги у родителей – хватит уже, двадцать лет, пора и самому их добывать. Нет, работа была, но как-то не прельщала – грузчик, курьер, рекламный агент и прочая тоска, подразумевающая ежедневное тяжкое вкалывание под палящим солнцем в обмен на такие гроши, от которых с фырканьем даже бомж отвернется. Хотя и эти, незавидные на первый взгляд, перспективы очень быстро оказались недостижимыми – я же был не единственным студентом, который хотел летом работать. Так вот, в июне месяце оказался я без работы, без занятий, без карманных денег (просить у родителей все же не позволила гордость) и был полон мрачных дум о грядущем курортном сезоне с пустотой в кошельке (что подразумевало, в свою очередь, массу пропущенных интересных мероприятий, которых от сезона и ждали), когда мне позвонил друг и предложил дикую на первый взгляд, работу – санитаром на «Скорой». Сначала, помнится, я лишь похихикал. Действительно, где я, будущий кабинетный Фрейд, и где экстренная медицина, о которой я лишь смутно что-то знал по советским фильмам и западным сериалам? Во-вторых, все было слишком ажурно, чтобы казаться правдой, в первых – слишком уныло и серо, чтобы вдохновиться. Ну и немаловажен тот факт, что я к медицине никаким боком, как в плане знаний, так и в плане навыков. И в родне ни одного медика, к слову.

– Да ладно тебе, Андрюха, не кривляйся, – убеждал меня в трубке басок друга. – Санитар – это не врач, вся его работа – сумку таскать, карточки писать да машину мыть. Сутки через трое, не упаришься. А? Да и работа поинтереснее, на больных посмотришь, с сотрудниками нашими познакомишься, а они у нас истории рассказывают – ууу, закачаешься. И три с половиной тысячи в месяц за шесть суток тебе лишние будут, что ли?

Остальное время я ломался только для виду. Да, сумма не то, чтобы хорошая, но неплохая для человека без образования и опыта. Плюс, действительно, подкупал тот факт, что трое суток между дежурствами у меня будут свободными, для всяких там «погулять» (в прочих вариантах рассматривалась только ежедневная работа пять, а то и шесть дней в неделю, какие там гульки…). А еще рассказы… знал он, зараза такая, что я человек общительный, охочий до всяких интересных историй. В общем, на следующий же день я, студент психфака, потопал на подстанцию «Скорой помощи», зажав во вспотевшей от волнения ладони папку с санитарной книжкой, паспортом, копиями школьного аттестата и даже водительских прав – это было мое первое официальное оформление на работу, и я понятия не имел, что нужно.

А потом – выездная бригада. Сначала я дичился, как и любой новичок, попавший в спаянный долгой работой коллектив, где свои разговоры, свои интересы и свои порядки. Помню, на самом первом дежурстве, запуганный до крайней степени незнакомой и даже чуждой мне атмосферой, стиснув зубы и нахохлившись в углу комнаты отдыха, пообещал себе, что буду молчать всю работу, сидеть тихо, дышать беззвучно и таким вот образом как-нибудь доработаю до осени.

Не получилось. Коллектив действительно попался интересный, тут мой друг оказался прав на сто процентов. И работа куда увлекательнее, чем разгрузка фуры с морожеными цыплятами на товарном дворе хладокомбината. Я отработал одну смену, отработал вторую, отработал третью – и тут неожиданно поймал себя на том, что уже с нетерпением жду четвертой. Было тяжело, куда деваться от этой суровой правды – лето, наплыв отдыхающих, курортный сезон, неизбежный подъем кривой кишечных инфекций, но эта тяжесть как-то скрадывалась тем, что после любого, даже самого выматывающего вызова можно было присесть на краешек скамьи (в центр пока что стеснялся), с удовольствием вытянуть гудящие от усталости ноги и открыть пошире уши, потому что кто-то уже из врачей, затягиваясь горьким дымом сигареты, азартно рассказывал подробности только что обслуженного вызова. А вот это я был готов слушать часами, и даже «сдергивание» нашей бригады на очередной вызов раздражало не потому, что впереди предстоит получасовая езда, подъем на этаж и жалобы больного человека, а только из огорчения, что история останется недослушанной.

Заразил меня друг. Лето закончилось, пришла осень, пятый курс и пора учебы. И я снова поймал себя на нетипичной для себя мысли, что изучение психологии уже не вызывает у меня прежнего интереса. Сидя на лекции и слушая очередные подробности о теориях личности и бихевиоризме, я вспоминал ночные вызовы, черную сопящую резину кислородной маски, шумное клокотание дыхания пациентки и просящий взгляд уже блекнущих глаз. После снятого отека легких этой ночью, первого в моей жизни, после часовой возни в заставленной до тесноты квартире, после дикой боли в спине (бабушку спускали с шестого этажа на одеяле, с носилками бы просто не развернулись), после тряски по дороге, когда одной рукой я держал маску на лице пациента (крепежные жгуты отсутствовали), другой – саму пациентку, после опустошающей, но приятной усталости, когда она была передана врачу стационара, после всего этого – вопросы многозначности определения понятия «личность» казались мне мелкими и скучными. Я открыто зевал, лекцию слушал вполуха и рисовал на последней странице тетради несущуюся с «мигалками» нашу санитарную «Газель»…

* * *

Меня предупреждали, и неоднократно, дошутишься, мол, но куда там! Ну, неинтересно мне в институте! Тем паче, что наш институт вскоре после моего поступления сменил и название, и преподавательский состав, и учить нас стали уже не практической психологии, а не пойми чему. Моя вина, но я частенько не ходил на лекции теперь, а дежурил на бригаде сутками. Так было и сегодня, когда пришел однокурсник Стас и порадовал меня, что злостных «непосещальщиков», в числе которых был и я, вызывает сегодня учебный совет – на разбор полетов. Суть данного разбора мне была понятна уже, без присутствия на нем: соберется коллегия маститых дядей и тетей и займется художественным разносом сникших под градом зловещих обещаний студентов. Нет, не хочу! Лучше доработаю смену.

– Андрюха, не гневи Бога, а? – угрюмо сказал Стас. – Мы там с тобой сегодня будем звездами программы, за неявку вообще вышвырнут. Пошли, чего уж там…

Куда мне было деваться? Отпросился у старшего врача, поехал в институт. Перед дверями деканата с потерянным видом бродили еще пятеро таких же счастливцев, как и я, все лицами демонстрировали всем любопытствующим разнообразие оттенков бледного цвета. Я постоял, прислушиваясь к шорохам за дверями: там рассаживался учебный совет. Слышны были негромкие голоса: «Ну что, всех сразу или по одному их будем запускать?». Кто-то, хмыкнув, солидным голосом ответил: «Давайте по одному». Ага, ну разумеется. Удовольствие же надо растянуть, да и пинать толпой одного куда удобнее.

И, разумеется, по всем канонам жанра и закону подлости, первым был я. Большая комната с зашарканным паркетом, столы, стоящие буквой «П», десять человек, смотрящих на меня так, словно я был мерзким насекомым в дорогом блюде. Мой руководитель дипломного проекта, захлебываясь, рассказывала мрачно кивающим начальникам, какой Шульгин разгильдяй, как он злостно уклоняется от бесконечных консультаций по поводу написания дипломной работы, не появляется на лекциях, не замаливает грехи и вообще не хочет учиться. Как такого земля носит? Во время этой страстной речи, то и дело разбавляемой негодующими репликами декана я стоял, дрожа от злости, и не знал, куда девать глаза. Возражать очень хотелось, но это было небезопасно, да и смысл этого? Здесь сейчас собрались все эти уважаемые люди вовсе не для того, чтобы выслушивать мои оправдания, их они за свою многолетнюю работу, полагаю, наслушались достаточно.

– Шульгин, значит, – зловеще изрекла заместитель проректора. – Ну-ну. Молодец, что скажу… Полгода до выпуска вас в качестве специалиста, а вы вот такое вот устраиваете.

– Да он мне уже за эти пять лет все нервы вымотал! – вставил декан, раздраженно выправляя манжеты из рукавов пиджака.

Я вяло удивился. До этого я учился только на «четыре – пять», а тут вот так вот оказывается, с первого курса я в раздолбаях хожу.

– А он еще и на лекции сегодня не был моей, – добавила керосина в огонь руководитель практики.

Пришлось выслушать порцию ненависти еще и за пропущенное занятие по психологии управления. Невосполнимая потеря, а как же! Ох, подмывало рассказать, что наша любезная Розалия Хакимовна в этой самой психологии менеджмента (слово она это с особым кайфом произносила как «мэнэджымент») соображает так же, как, пардон, свинья в апельсинах, а тот бред, который она нам гонит на лекциях, не что иное, как пересказ унылых статей про всякого рода биллов гейтсов и иже с ними, почерпнутых из развлекательных журнальчиков. Но я промолчал. В такие моменты молчание очень выручало, и я в полной мере воспользовался им, пока мое имя теребили, как терьер тряпку, обещая мне всяческие проблемы в учебе, личной жизни и вообще.

– Шульгин! – резюмировала, натешившись, зампроректора. – Может, отреагируете?

Я молча смотрел на нее. Это раздражало, и заместитель начала горячиться.

– Вы вообще как себя чувствуете?

– Нормально.

– Нормально? То есть сейчас вы стоите тут перед нами, в полной мере сознаете, что вы уже одной ногой на отчислении – и вы себя чувствуете нормально?

– Может, мне порыдать для приличия? – Сначала мне показалось, что это сказал кто-то другой. Но голос был мой. И произвел он вполне ожидаемый эффект.

– Шульгин! – рявкнул декан. – Вы хоть понимаете головенкой своей, что вы через несколько месяцев уже должны будете работать! И кем мы вас выпустим? А?

«Кем учили, тем и выпустите», – хотелось дать злобную отповедь. Но я снова промолчал.

– Или вы уже не собираетесь работать в психологии?

– Не собираюсь.

Голос этот снова был мой. Я ошалел сам от себя и от своей храбрости. Или глупости. Ошалел и декан – вопрос-то был задан риторически, ответа не требовал. Тем более – такого.

– То… то есть как? Вы хотите сказать, что после того, как мы пять лет угробили, чтобы вырастить из вас специалиста… – Он запнулся, обуреваемый то ли правдивым, то ли показным, но – гневом. – И вы не собираетесь работать?

– Нет, не собираюсь.

– Почему?

– Разочаровался.

Не помню, как я вышел из того кабинета, помню лишь, как прислонился к холодной стене коридора, прижавшись к ней пылающей щекой. Помню еще, как меня теребили за рукав ждущие экзекуции собратья по несчастью, требуя подробностей. Помню, как лупили по жестяному карнизу капли разошедшегося вдруг дождя и слабый рокот грома где-то вдалеке. Помню какую-то странную легкость, не облегчение, нет, а именно легкость, словно мое тело и впрямь стало ватным, как борода Деда Мороза. Что-то такое испытывает, наверное, человек, который уже год ждал смертного приговора и наконец его услышал. Даже роковая, но это все равно – определенность.

– И что теперь, Андрюха? – тоскливо спросил мающийся Стас.

– Будем посмотреть, – задумчиво сказал я.

Дождь грохотал все сильнее.

* * *

– Ты рехнулся? – изумился Костя, мой напарник. – Нет, серьезно – рехнулся?

Я лишь зыркнул на него, не отвечая. Надоело уже. Каждый, кто слышал мои речи, реагировал именно так. И Костик, как я надеялся, будет счастливым исключением, ан нет – он точно так же выпучил глаза, словно я только что сообщил, что собираюсь дать обет безбрачия, совершить кастрацию тупым ножом и удалиться в монастырь для постящихся гермафродитов.

– Андрюха, ты что творишь вообще? Вроде бы парень не дурной, мозги твои где?

– Да при мне они, – не выдержал я. – Под волосами! Кость, хоть ты не зли, а?

Напарник раздраженно закурил очередную «Приму», наполнил салон санитарной машины зловонием дешевого табака. Как он эту дрянь смолит, да еще в количествах, которые не то что лошадь – кашалота угрохают, ума не приложу. Сегодня я для разнообразия работал в составе полной, следовательно – врачебной бригады, Константин перебрался из кабины в салон, и ему ничего не мешало трепать мне нервы всю дорогу до места вызова. Чем он с удовольствием и занимался, на правах старшего брата, которого у меня никогда не было.

– Да пойми ты, – обреченно начал уже осточертевшую тему я, – что не лежит душа у меня к этой психологии. Да и перспективы – какие? Детский сад, школа, центр реабилитации? Тесты, субтесты, графики, корреляции-компиляции? Не мое это! Не перебивай! Не мое это, говорю – сидеть и бумажками шуршать. Я не говорю, что эта работа неправильная или бесполезная, но мне она не по душе. А вот это все, – я широким жестом обвел еще мокрый после дезинфекционных натираний салон «Газели», – мне нравится. Так зачем я должен получать бесполезное образование и еще год учиться профессии, в которой я все равно работать не буду?

Напарник яростно затянулся так, что, казалось, дым повалил у него даже из ушей.

– Андрюха, ты тоже пойми – эта работа неблагодарная. Благородная, может, не спорю, но неблагодарная и вредная. Ну, отработаешь десять лет, двадцать, тридцать, если повезет – а потом спишут тебя на берег с пиелонефритом, простатитом, гипертонией и инфарктом вдогонку. И ни одна б… – он осекся – врач Майя Игоревна Таганина (она же – Театр, в честь одноименного храма актерского искусства на Таганке) очень не любила матерной ругани, – никто тебя и не вспомнит завтра. На кой хрен она тебе нужна? Умный парень, с высшим образованием почти? Э?

– Плевать.

– Это тебе сейчас плевать, салага. Пока молодой и не огреб еще от выездной работы по самые уши. А когда в этом болоте завязнешь, не поплюешься особенно.

– Константин, а чего ж ты тут тогда плещешься, в болоте этом? – ехидно спросил я. – Вынырнул бы, да пошел куда в другое место.

Остатки сигареты полетели в окно. Туда же – и непременный плевок, завершающий каждый акт курения этой гадости.

– А мне уже поздно, – угрюмо ответил напарник. – Восемнадцать лет на «Скорой» – это тебе не с крыши…

– Мальчики, готовы? – раздалось из кабины. – Подъезжаем.

– Готовы, – отрывисто отозвался Костя, доставая из кармана робы две пары перчаток. Одну он перекинул мне на колени, вторую с особым шиком (я в очередной раз крякнул от зависти) натянул на руки двумя отработанными движениями, звонко шлепнув латексом по коже запястий. Разумеется, я с ними возился не меньше двух минут, пока мои пальцы, словно издеваясь, лезли не в свои отделения. Когда я все же закончил, ворчуна Кости уже не было – передо мной сидел Константин Марков, фельдшер высшей категории, двенадцать лет отработавший на бригаде реанимации. Уж не знаю, когда он успел открыть и переворошить укладку, но мне в руки сразу впихнулись четыре бинта, четыре же стерильные салфетки и венозный жгут. В его карманах, это я знал точно, уже готовы к бою были периферические катетеры, ножницы, фонарик, упаковка ампул с адреналином, кроостанавливающий зажим и бог знает что еще.

– Кислород, кардиограф, – коротко бросил он, перегибаясь за носилки и выволакивая дерматиновую сумку, где хранился мешок Амбу.

Над головами у нас несколько раз тревожно взвыла и потухла на тянущей тягостной ноте сирена, разгоняя мельтешащих в окнах людей. Машина сбавила скорость.

Я рванул ящик шкафа за носилками, извлекая оттуда брезентовый мешок с кислородным ингалятором и шитую-перешитую матерчатую сумку с насмерть сорванной, болтающейся на нитках, «молнией», где хранился бригадный кардиограф.

– Ребята, на выход, – раздалось из кабины. Хлопнула дверца.

Мы выпрыгнули из «Газели», нагруженные сумками, чехлами и укладками. Гомонящая толпа обступила нас, подталкивая, подпихивая, давя своей безразмерной, пахнущей по́том, тушей.

– Живо!!

– «Скорая»! Ваш-шу драную мать! Где они?

– Да пропустите врачей!

– Куда? Куда прешь, ё?

– Разойдитесь, кому говорю!

Место вызова – 2-я объездная дорога, улица Транспортная, место, где часть той самой дороги год назад, после особо яростного осеннего дождя злорадно просела вниз, образовав осыпь высотой метров пятнадцать и обвалив дорожное полотно почти наполовину. Ремонтные работы, не прошло и десяти месяцев, были в самом ходу, когда склон снова подвел, ответив на полуторанедельные ливни образованием небольшой, но подлой селевой рытвины, опрокинувшей уже стоящие в два ряда габионные корзины и средних размеров ковшовый экскаватор. Последний упал очень неудачно.

– С-сука, – процедил Костя.

Мужчина, как видно было сразу же, был плох. Бледный, безучастный ко всему, в том числе – и к нашему приезду, он лежал в жидкой грязи, прикрытый от моросящего дождя чей-то строительной курткой, с нашитыми на ней люминесцентными полосами и белыми буквами «Трансдорстрой-11». Экскаваторный ковш, который так неудачно придавил его ногу, был отвален в сторону, и трое рабочих в таких же куртках, опираясь на заляпанные грязью ломы, стояли рядом.

– Вот, доктора, придавило его, – сказал один из них. – Убрали ковша́, лечите. Пока вас дожд…

– Долбоебы, – злобно выплюнул мой напарник.

Врач, дернув щекой, присела на корточки возле пациента.

– Давно ковш убрали?

– А?

– Ковш когда убрали?

– Ну, минут пять… Не, десять… – ответил тот же, что нас приветствовал, визуально ошарашенный Костиными словами.

Костя больно пихнул меня в бок:

– Жгут!

Я, рассыпая то, что лежало в кармане, торопливо размотал резиновую трубку жгута, рухнул на колени прямо в раскисшую от дождя землю. Нога пациента в форменных брюках, заляпанных грязью и белыми пятнами цемента, была неправдоподобно тяжелой, неповоротливой и на ощупь твердой, как полено. Сопя, я приподнял ее, пропуская жгут снизу, и принялся неумело затягивать его сверху: жгут затягиваться не желал, расползаясь сразу же после того, как я отпускал его концы. Каюсь, жгуты мне еще накладывать не приходилось. Может, там узел какой-то особый? Костю я трогать не рискнул, он как раз, введя катетер в локтевую вену пострадавшего, уже присоединял к нему шприц с промедолом. Майя, хмурясь, сгорбилась над второй рукой лежащего, в ушах у нее были дужки фонендоскопа.

– Низкое, – бросила она. – Глюкозу в систему и пошустрее.

– Андрей, – не оглядываясь, буркнул Костя.

Отчаявшись, я мотнул головой двум работягам, что стояли ближе всех ко мне.

– Парни, помогите, а?

– Давай, – с готовностью произнес один. – Чего делать?

– Вот, ты ногу ему приподними, а ты жгут натяни и держи покрепче.

– Нахрена? – поинтересовался второй, послушно хватаясь за концы жгута. – Только ж с него тяжесть сняли, опять, что ли, давить?

– Делай, что говорят, – рявкнул мой напарник.

Я, горя щеками, раскрыл терапевтическую укладку. Перед глазами все мельтешило, сливалось, путалось, хотя каждый предмет я здесь лично перекладывал не далее, как утром – Костя меня каждую смену заставлял перебирать содержимое ящика, даже если уходящая смена божилась, что расхода медикаментов не было. «Тебе работать», – наставительно говорил он. «Как там до тебя работали другие, ты не знаешь, и если чего-то в ответственный момент не досчитаешься, кроме как с себя, ни с кого спросить не сможешь. Учти». Я учитывал и каждое утро добросовестно перебирал туго упиханные в оранжевое нутро укладки бинты, салфетки, системы, перчатки, картонные коробочки с лекарственными растворами, стянутые резинками упаковки с шприцами, вчитывался в синие надписи на ампулах… Вот только сейчас у меня было ощущение, что я это все вижу в первый раз, и я лишь бестолково шарил между крафт-пакетами, коробками, пластиковыми упаковками, не находя того, что нужно.

Где-то вдали гулко громыхнуло, налетел порыв ветра, и холодные капли дождя замолотили по моей спине. Словно сквозь вату, я слышал, как громко, то и дело срываясь на мат, переговариваются рабочие, как яростно шелестит ветвями, сдирая с себя остатки листвы, растущий неподалеку тополь, как сипло, неровно, нехорошо дышит лежащий перед нами на земле человек.

– Андрей, – раздалось над ухом. Негромко, щадя. – Растерялся?

– Да…

– Систему достань.

Слово «система» сразу привело мои пальцы в движение – какого дьявола, да вот же они, в полиэтиленовом пакете, втиснуты в боковой кармашек, сам же утром и вкладывал туда.

– Теперь глюкозу, – все так же негромко продолжал Костя.

Узкое горлышко стеклянного флакона с металлическим набалдашником.

– Дальше справишься?

Я кивнул, сдирая металлическую защиту с крышки. И, правда, стоило только намекнуть на последовательность действий – все стало четким и логичным: снять колпачок с заборной иглы, проткнуть ей резину крышки флакона, несколько раз сдавить капельную камеру, наполняя ее до половины прозрачной жидкостью, открыть ролик зажима, спуская воздух из пластиковой трубки, надеть иглу на наконечник… хотя на черта она там, когда катетер стоит…

– Ставь, – произнес Костя. Телепат, честное слово – он сидел спиной, разрезал ножницами брючину и не видел, что я закончил. Впрочем, я не удивлюсь, если за все эти годы работы он научился просчитывать все, вплоть до времени возни салаги с капельницей…

Машина неслась по дороге, привычно завывая сиреной. Пациент лежал на носилках, неподвижный, бледный, с зафиксированной шинами туго спеленатой бинтами ногой. Над головой у него болтался уже заканчивающийся флакон глюкозы и следующий за ним пластиковый пакет с полиглюкином.

– Доволен? – ехидно спросил Костя, глазами указывая на мои измазанные землей колени.

Я перевел взгляд с грязевых пятен на форме на пострадавшего. Дышит, жив, даже цвет лица стал чуть-чуть, но лучше.

– Доволен.

– Дурак ты… – вздохнул напарник. – Ладно, за системой следи.

* * *

Я привалился к двери аудитории, не веря. Не верил и все! Слишком все как-то быстро свершилось, неестественно быстро, настолько, что чувство свершившегося еще не успело стать осознанным. В коридоре, помимо меня, находились еще пятеро, и все эти пятеро тут же налетели на меня. Меня толкали, теребили, даже щипали, кто-то отпустил подзатыльник – а я все стоял, ошалело улыбаясь растерянной, непонимающей улыбкой.

Растолкав однокурсников, ко мне протиснулся Стас:

– Что, Андрюха, сдал? Сдал?

– А черт его знает… – выдавил я. – Кажется.

– Шульгин, ты гигант мысли, – загоготал Виталик. – Это ж надо – при таких отношениях с деканом и гос сдать!

В голове что-то отчетливо щелкнуло.

– Стас! – заорал я. – Сдал, чтоб им ежиком опороситься!

– Да тихо вы! – шикнули на нас из-за дверей. – Экзамен идет, разорались.

– Пошли, пошли, пошли! – загомонила студенческая братия, увлекая меня к выходу.

В лицо пахнуло теплом рождающегося лета, медвяным ароматом цветущей вишни, ни с чем несравнимым запахом первой летней пыли, чуть припорошенной шальным пробегающим дождиком. Свобода! Или нет? Пока осознание того, что теперь действительно все, еще не добралось до коры моего головного мозга, блуждая где-то в синапсах на периферии. Тот же коридор института, та же лестница с затоптанными многими поколениями студентов отделанными мраморной крошкой ступенями, те же окна с подтеками грязи снаружи (скоро придет молодняк в виде абитуриентов, и их толпой погонят все это отмывать), те же стены, покрытые блеклой зеленой краской (зеленый цвет, насколько я помню лекции по валеологии, оказывает успокаивающее и расслабляющее действие на перетружденную студенческую психику), тот же холл, те же стенды, где за стеклом до сих пор висит уже неактуальное расписание пар, все то же – но словно какое-то новое, незнакомое, словно увиденное после очень долгой разлуки. Мы шумной толпой вывалились на крыльцо, дружно защелкали зажигалки, и над студенческими головами взвились облачка сизого дыма, тут же подхваченные теплым ветерком. Курить на крыльце было строжайше запрещено, многие преподаватели за сё устраивали натуральную травлю смутьянам, но теперь-то что нам за дело? Даже тот факт, что «аквариум» – аудитория, окно которой выходило прямо на крыльцо, был сейчас занят, нас не остановил (обычно нас гоняли с крыльца – шумим, дескать). Сквозь грязноватое стекло видны были понурившиеся головы второго курса, туго сдающего очередной экзамен. Бедолаги! В «аквариуме» наверняка стояла духота, от которой не спасала даже полуоткрытая фрамуга.

Я помотал головой, отказываясь от сигареты, уселся на парапет, привалившись спиной к металлическому столбику, поддерживающему козырек над крыльцом. Небо было ярко-голубым, настолько ярким, что слепило, кое-где подернутое белой ватой облачков, тянущихся к морю. Здание института находилось в ложбине между двумя невысокими холмами, густо поросшими ельником, кое-где прореженным поросшими мхом шиферными крышами дач.

– …сейчас ждем Носа и Маринку, – толкнулся в уши голос Стаса, – потом прыгаем в «восемнадцатую» и едем на пляж. Закупимся там же, если что. Я знаю, там магазин недалеко.

– А куда поедем?

– Хм, – Стас размышлял недолго. – Да все равно, ну, давайте на 74-й километр. С пересадкой, правда, придется.

– Там ни одного дерева нет, – запротестовали девушки. – И жара, сгорим!

– Не сгорите. У меня палатка есть трехместная, у Витальки тоже, и Шульга еще свою захватит. Скольки она у тебя местная?

– Двух, – лениво ответил я. – И есть еще строгий конкурс на второе место.

Девчонки с деланным возмущением загомонили, кто-то даже кинул в меня скомканной шпаргалкой.

– Все, решили. С ночевкой все остаются?

– Не знаю, – протянула Алена, – дома надо бы появиться…

– Потом появишься.

– А я не верю, что все кончилось, – призналась тихоня и отличница Маша, убирая с лица норовящую залезть в глаза светлую прядку. – Кажется, два дня пройдет – и снова на пары. И опять учить.

Кто-то счастливо засмеялся.

Ребята переговаривались, я сидел, опираясь спиной о теплый металл, рассеянно глядя в небо. Господи, как хорошо-то! Впереди еще формальность в виде вручения диплома… мда, придется декану руку жать, и при этом давить в себе соблазн ее не сломать. А если честно, не веселит меня этот факт вообще. Не тот я диплом уже год как хочу получить. Интересно, сложно будет в медучилище поступить? Второе образование платное, вроде бы… или речь о втором высшем идет?

– Андрюха!

– А?

– Говорю, куда провалился? Или до сих пор отойти не можешь?

– Разве что в мир иной, – фыркнула Алена. – Ладно, Шульгин, так и быть, согласна спать в твоей палатке. Если обещаешь там чистоту, порядок, и будешь ночевать снаружи.

Аленка – эффектная зеленоглазая девушка с черными как смоль, блестящими длинными волосами, всегда свисающими красивой челкой, закрывающей левый глаз, мечта любого подростка, черт побери. Особенно если добавить к вышеописанному осиную талию, крутой изгиб спины и длинные ноги (стройность которых подчеркнута ремешками сандалий а-ля Греция), небрежным изящным жестом переброшенные одна через другую (на крыльце был только один стул, и его, разумеется, занимала самая красивая девочка курса), походку, при виде которой бы змея сдохла от зависти – ох, как закипала кровь при мысли о том, что придется делить с ней одну крышу над головой, пусть даже на ее претенциозных условиях.

– А ковровая дорожка? – поинтересовался я, искусно воспроизводя нехороший взгляд революционно настроенного матроса, только что выслушавшего ультиматум Керзона. – Постелить или так сойдет?

– Хам ты, Шульгин.

– Надо же кому-то им быть.

– Вы еще подеритесь, – замахал руками Стас. – Ладно, вопрос решенный, все едут, все согласны. Теперь вопрос финансовый…

Я снова отключился, разглядывая заросшую плющом стену института. Пять лет я провел в этих стенах. Пять тяжелых, чего уж там кривляться, лет. И какое-то время я действительно думал, что все эти годы будут потрачены не зря, а я, преодолев тяготы и лишения, выйду отсюда матерым натасканным молодым психологом, настолько грамотным и уверенным в себе, что, будучи даже отправлен в «горячую точку» на переговоры с террористами, сразу способным упасть на четыре лапы. А сейчас, когда корочка диплома уже почти что в руках, остается грустно признаться, что упасть я в состоянии только на пятую точку, да и в том случае – не обойтись без травматизма. Ожидания и реальность в виде учебы оказались настолько разными, что волей-неволей накатывает грусть-печаль. Да, понимаю, сейчас мы все в светлом чувстве эйфории, по случаю того, что подошли к концу казавшиеся бесконечными зубрежка, конспектирование, практики, курсовые, дипломные с их предзащитами и защитами, отработки, семинары и прочие милые сердцу студента вещи, от одного названия которых оно, сердце, норовит в деталях изобразить знаменитый «инхаркт микарда». Но дальше… дальше-то что? Идти работать психологом в школу? Детский сад? Согласен, мечты всегда разнятся с реальностью, но в данном случае разница получается просто пугающей. До поступления я свою работу видел в безостановочном приеме обуреваемых разного рода душевными недугами заплаканных девушек и аутичных стеснительных юношей (заплаканные девушки предпочтительнее), во вдумчивом разборе психотипа каждого, блестящем выявлении корня всех зол и выдаче мудрых советов, благодаря которым вчерашние затертые очкарики становились брутальными мачо, а полные комплексов и латентных страхов девицы – раскованными светскими тигрицами и прочими разновидностями хищных кошачьих, распускавшихся бутонами розы после моей терапии и до конца дней моих поминающих меня в своих молитвах. Наивно, как и полагалось для любых мечтаний, но все равно реальность оказалась даже прозаичней, чем содержание справочника по радиолампам.

Перед самым экзаменом нас оббежала лаборантка с кафедры, шелестя списком, который держала в руках:

– Так, психологи, быстренько, пофамильно мне сказали, кто куда пойдет работать!

– Кто куда… – философски протянул Виталик.

– Так, давайте дурака не валять, у меня еще дел полно! Ануфриева, ты куда?

– В школу.

– Так… Астахова?

– Тоже в школу, наверное.

– Угу. Березин?

– В тюрьму.

Мы дружно захохотали. Перед экзаменом, когда нервы на пределе, годной кажется любая, даже такого качества, шутка.

– Дегенерат, – констатировала лаборантка. – Пишу – «детсад». Тебе там самое место…

– …презренный гад, – ехидно подкинул рифму Стас.

Группа снова грохнула смехом.

– Да зачем это? – спросил я. – Я почти уверен, что половина из присутствующих здесь работать по специальности точно не будут.

– Господи, да мне все равно! Нам списки подавать надо, срочно, а вы с вопросами вашими! Ты вот куда пойдешь, Шульгин?

– Я в медицину пойду.

– Достал ты со своей медициной уже, – откуда-то из угла недовольно отозвался кто-то из наших.

– Мило. Для этого стоило пять лет учиться на психфаке. Так, Вильмов, ты?

Бойко «та́кая», она за десять минут распределила нас по заманчивым для нас перспективам. Мне досталась школа. Я лишь скривился. Да-да, помню, как же. Практика там закончилась три месяца назад, но воспоминания до сих пор живы. На нас сгрузили две совершенно нереальные по объемам программы, в рамках того, что мы тут проходим аж две практики сразу. Да, в довесок посоветовали «как-нибудь, во время, между делом» провести исследования к собственным дипломным работам – тоже немаленькие. Нет слов. Разумеется, никто ничего не успел, потому что для проведения хотя бы одного тестового занятия нужен был целый урок, и в лучшем случае – один. Ни один преподаватель, у которого горит учебный план, скажу прямо, не шел к нам навстречу с открытыми настежь объятиями. Да и детишки не горели желанием обследоваться, при слове «психолог» разражались шаблонными криками «Я не псих!!», писали в анкетах откровенную чушь и всячески саботировали выпрошенное у несговорчивых педагогов время. Местный же психолог – симпатичная, но крайне угрюмая девушка наших почти лет по имени Яна, представившаяся нам как Янина Александровна и требовавшая с порога только такого обращения, нам сразу, не без доли цинизма, обрисовала перспективы работы в школе: огромное количество разной степени занудности бумаг, в написании которых ты задействован по семь дней в неделю, тесты-субтесты, графики, таблицы корреляции, отчеты… Зарплата если и отличалась от моей санитарской, то не настолько, чтобы обрекать себя на подобное существование.

И теперь, когда диплом психолога у меня почти в руках, я сидел на крыльце института и осознавал, что он мне не нужен. Не хочу я быть таким психологом. Не об этом думал, когда поступал. А значит – пять лет жизни я потратил зря. Хотя, наверное, я такой не один. Я не кривил душой, когда говорил лаборантке, что половина нашей группы психологами не будет, более того, имел веские причины верить, что даже немного преуменьшил перспективы. За пять лет обучения розовые очки, надетые каждый поступившим, разбились вдребезги о быт реальности, а то, что в обозримом будущем было связано с полученной профессией, смотрелось непривлекательно. Психологи… да какие мы, к дьяволу, психологи? Те же вчерашние недотепы с дипломами, не более. Ну, два, ну, три максимум человека из группы действительно учили, интересовались, читали; все остальные, осознав, что мечта о собственной практике дальше мечты никуда не пойдет, охладели к учебному процессу, и оставшиеся годы ходили в это здание лишь по инерции. И я, чего скрывать, был в числе этих охладевших, особенно после поступления на работу. Силен контраст кабинетного просиживания зада – и атмосферы выездной бригады, где нет ни одного похожего на другой вызова, где все на адреналине, драйве, где от твоей реакции зависит жизнь человека. Ведь я уже заболел этой работой, даже не будучи медиком. Мои друзья уже начинали чертыхаться, стоило мне только заговорить о «Скорой» – грешен, как-то так получалось, что почти с любой темы у меня разговор съезжал на «вот вчера вызов был»; подражая Косте, я стал таскать с собой «ремкомплект» – пакет, где дежурно лежали два шприца, флакончик перекиси и спирта, честно списанные на смене, ампула баралгина и но-шпы, два бинта и упаковка стерильных салфеток, а также три, разных цветов, периферических катетера, хотя, разумеется, пользоваться ими я не умел (утешал себя тем, что ПОКА не умел). Более того, там же лежал свернутый в бухточку фонендоскоп и три пары резиновых перчаток – скорее для антуража, поскольку первый на шее и вторые на руках смотрелись круто. Я хотел быть фельдшером, очень хотел – но пока я им не был, я старался им хотя бы казаться. И, мне кажется, это у меня получалось неплохо. Иногда, когда никого дома не было, я становился возле зеркала, надевал тщательно выглаженную рабочую форму, придирчиво выбирал позицию для того, чтобы фонендоскоп на шее смотрелся солидно (мембрана точно над левым нагрудным карманом, на уровне сердца), натягивал на руки перчатки… Что греха таить, я нравился себе в этом образе. Конечно, фельдшер – это не только зеленая форма и шприцы в карманах, это еще и знания, навыки, опыт диагностики и лечения, но я был почти уверен, что за год работы на линейной бригаде я как фельдшер (слово «санитар» я старательно обходил даже в мыслях) поднаторел достаточно, чтобы отличить инфаркт от почечной колики, а остальное – мелочи, которые как-нибудь сами собой утрясутся, стоит мне только начать работать самостоятельно.

– Я – фельдшер, – шептал я, глядя на свое отражение и делая мужественное выражение лица. Потом оно мне переставало нравиться, и я делал другое, более суровое и угрюмое, как у отработавшего три смены в забое стахановца. Где-то на животе формы у меня было пятно крови после обслуживания вызова с поводом «порезал вены». Правда, там оказался всего лишь истеричный юнец с аккуратными такими царапинами на коже запястья, но сам факт – я ухитрился обляпаться, и чужая кровь на форме для меня была таким же предметом гордости, как багровый плащ для спартанца; я таскал это пятно почти всю следующую смену, пока Костя не заметил, не обругал и не заставил, надев перчатки, оттереть перекисью.

На крыльцо вышел, щурясь на солнце, Толик Носов и с удовольствием потянулся, хрустнув суставами тренированных рук. Девчонки наши, как одна, стрельнули глазками, каждая – в меру своей смелости, ибо Толик, с нежного возраста гремевший железом в тренажерном зале, смотрелся очень эффектно в тонкой белой майке в обтяжку. Но шансов у них не было, поскольку Анатолий уже давно и прочно «состоял в отношениях», и на других не смотрел принципиально, что, разумеется, служило лишь дразнящим стимулом для наших красавиц. Добавляло масла в огонь то, что он, будучи хорошо развитым физически, выбивался из стереотипа «тупой качок», и, говоря о двух-трех действительно учившихся на нашем курсе, я имел в виду и его, в частности.

– Сдал, Носидзе? – подпрыгнул Стас.

– Ага, – ответил Толик и зевнул, не утруждаясь прикрыванием рта ладонью. – Да ерунда попалась, про организацию психологической службы и про импринтинг вопрос еще, ну, помнишь, у Годфруа там в первой книге было…

– Да катись ты со своим Годфруа! – завопил Станислав. – Слышать про них ничего не хочу! Все, забыли!

– Ты неуч, Березин, – внушительным басом ответил Носов. – Пять лет – а ума нет.

Я фыркнул, а девчонки тут же, словно по команде, что-то зашумели в поддержку своего кумира. Шумели они до тех пор, пока за спиной у Толика не открылась дверь, выпуская на улицу Гиену. Мгновенно стало тихо, как на кладбище безлунной ночью. Мария Михайловна Гиевская, она же Гиена, была одним из двух педагогов, внушавших бессознательный ужас не одному поколению студентов. Мы, после столкновения с ее «Основами педагогики» на первом курсе, четко усвоили, что с Гиеной шутки плохи. Хотя бы потому, что она не умела шутить.

– По какому поводу собрание? – тихо поинтересовалась она. Гиена говорила всегда очень тихо, но почему-то ее всегда слышали все. Вероятно, причиной тому было нежелание не то, что издавать звуки, когда она находилась рядом, но даже дышать.

Все, даже брутальный Толик, мгновенно стушевались. Даже Алена, до того вальяжно занимавшая стул с грацией королевы, довольно быстро встала с торопливостью, недостойной даже прачки из трущоб.

– Я спросила – по какому поводу собрание?

Видно было, что Стас хотел ответить, но слова рассыпались у него где-то на пути от гортани к глотке, и он, сделав сложное движение челюстью, промолчал.

– Кто староста группы?

– Он на экзамене сейчас… – наконец-то решилась ответить Маша.

– Где проходит экзамен?

– Триста шестая аудитория…

– Замечательно. В таком случае, Зелинская, сейчас пойдете туда и скажете комиссии – от моего имени, что пока ваш староста отсутствует, его группа ведет себя отвратительно и срывает сдачу экзамена второго курса.

Да-да, Гиена любила подобные вещи, прозвище она получила не просто так. Унижать студентов, желательно – по нескольку человек оптом, для нее было высшей наградой. Деньги и подобного рода эквиваленты с неуспевающих она не брала категорически, до швыряния в лицо и вызова декана, поэтому экзамен у нее превращался в пытку для любого, кто имел счастье ей не понравиться. Если честно, я не помню, чтобы ей хоть кто-то нравился, а следовательно – пытка приобретала коллективный характер.

Маша, сгорбившись и опустив голову, направилась к дверям. Такой несчастной я ее еще никогда не видел. Все молчали. Даже рослый Толик, на две головы выше ее, сейчас казался маленьким и беззащитным. Хорошего настроения как не бывало, зато тонкие губы Гиены изогнуло что-то, приблизительно напоминающее улыбку. Она довольна. Одернула прежде времени и некстати обрадовавшихся студентов.

– Маша, стой.

В то же самое мгновение мое лицо стало объектом такого интереса, которого не удостаивалась, подозреваю, даже Джоконда в Лувре. Вероника и Лена даже рты приоткрыли.

– Хотите пойти вместо нее, Шульгин? – осведомилась Гиевская, прищурив глаза. Подобный прищур у нее всегда появлялся перед очередной, особо выдающейся, пакостью. В душе шевельнулся старый страх, который года три назад ой как часто не то, что шевелился – бился в судорогах, стоило мне зайти в аудиторию, где проходила ее лекция.

– Мария Михайловна… – Я помолчал, подбирая слова. – Сейчас идет госэкзамен, у всех нервы на пределе. Пять лет этого ждали, переволновались. Зачем сейчас обострять ситуацию? Зачем злить комиссию? Вы хотите, чтобы наши ребята не сдали?

– А вы хотите вылететь из института перед вручением диплома?

– А вы можете это организовать? – внезапно спросил Толик.

Мне не показалось, девушки ахнули. Да, Анатолий был всегда лидирующей фигурой, но с преподавателями столкновений у него не было никогда. Авторитеты он уважал.

– Вы даже не представляете, Носов, сколько всего я могу. Зелинская, вы еще здесь?

– Здесь, и здесь останется. – Я встал, взяв за руку дернувшуюся было в сторону дверей Машу. – Хотите изгадить людям настроение и экзамен – идите лично. Я в курсе, что вас хлебом не корми, дай поунижать студентов.

– Шульгин!

– Не надо на меня орать! – Честно, я не ожидал этого от себя. Наши смотрели на происходящее круглыми, как пятаки, глазами. Некоторые, Алена в частности со свитой, вообще попятились к окну «аквариума», которое уже облепили изнури ликующие второкурсники. – Вы не с мальчиком разговариваете, а с защитившим диплом специалистом!

– Вы хоть понимаете…

– Он все понимает, – отозвался Толик. – И мы все понимаем. Андрюха все правильно сказал. Время прошло.

Наступила тишина на крыльце.

– Вы оба – на отчислении, – тихо, отчетливо произнесла Гиена. – И я не я буду, если вы своих дипломов не…

Договорить она не успела. Окно не выдержало, поскольку студенты второго курса его трясли. Фрамуга, плохо еще по моей памяти державшаяся в полуоткрытом состоянии, соскользнула с упора и с размаху ударила металлической ручкой в стекло, которое с режущим слух хрустом разлетелось. Осколки брызнули на крыльцо, зазвенев по бетону.

– Ай! – вскрикнула Алена, неверящим взглядом смотря на быстро набухающую бордовым полосу, наискось пересекающую ее левую голень. – Ой! Ой…

Толик одним прыжком оказался возле нее, успев подхватить при падении.

– Медсестру зовите!

Девочки загомонили.

– Да на больничном она, там третий день закрыто.

– «Скорую» тогда, живо!

Знакомое слово словно толкнуло меня в спину. В конце концов, чем ситуация отличалась от уличного вызова? Разве что отсутствием Кости.

– Не надо никого звать. – Я торопливо раскрыл рюкзак, доставая пакет с «ремкомплектом». – Стас, еще стулья тащи, ее положить надо. Толян, ногу повыше подними!

Пробка от пузырька с перекисью вылетела, словно из бутылки шампанского, ускакав куда-то по ступенькам вниз. Я щедро полил ей рану, и образовавшаяся пена мгновенно окрасилась оттенками красного.

– У меня кровь течет… – слабым голосом произнесла Алена. Профессионально слабым, я бы сказал. Еще бы, когда тебя на руках держит альфа-самец всея группы 96-ПС, красиво пострадать просто сам Бог велел.

– Тебе ли крови бояться, милая? Ты ж ее чаще, чем я, видишь, каждый месяц практически, – отозвался я, натягивая перчатки и распечатывая упаковку на салфетках. Алена на миг прекратила страдания, чтобы метнуть в меня негодующий взгляд.

Из вестибюля, отпихнув все еще оцепенело стоящую на месте Гиену, появился Стас, с грохотом волочивший добытые где-то три стула. Алену уложили на них, на последний сел Анатолий, положив ноги девушки себе на колени. Кровавый ручеек, сдерживаемый перекисью и возвышенным положением конечности, начал мелеть.

– Как… там? – закатив глаза, поинтересовалась пострадавшая.

«Там» было все достаточно невинно – неглубокая резаная рана, рассекшая только кожу и даже не добравшаяся до мышц, больше крови, чем раны, поэтому я не счел нужным отвечать – промыв, аккуратно закрыл ее салфеткой, пропитанной перекисью и туго прибинтовал поданным Машей бинтом.

– Жить будешь, – ободряюще похлопал по коленке Аленку наш Казанова от психологии.

– Спасибо… – улыбаясь последней улыбкой смертельно раненного лебедя, сказала девушка, не сводя глаз с Носова и благодарно накрывая его ладонь своей. Толик зарделся.

– Да не за что, – усмехнулся я, разрывая конец бинта надвое и завязывая получившиеся хвостики узлом.

– Что здесь произошло? – раздалось сзади. Ага, завхоз пожаловал. Картина, открывшаяся ему, была еще та: усеянное крупными и не очень стеклянными осколками крыльцо, лужа из грязно-красной пены между ними и девушка с забинтованной ногой, лежащая на стульях. – Какого..? Кто это сделал?

– Никто, Рафаил Ханифович, – ответил я, отрепетированным нарочито-небрежным жестом сдирая с взмокших уже кистей рук перчатки. – У Марии Михайловны экзамен был, фрамуга упала, стекло выбила, девушку вот поранило. Мария Михайловна выбежала, чтобы нам помочь, хотела «Скорую» вызвать, да мы своими средствами обошлись, никого звать не понадобилось. Правда, Мария Михайловна?

Гиена дернула щекой и, не ответив, скрылась в дверях. Завхоз, недоверчиво окинув взглядом зону бедствия, покачал головой:

– Даже выпуститься без фокусов не можете. Даю час, чтоб все убрали. Развели тут…

Ушел и он.

– Да-а, – протянул Толик. – Действительно, без фокусов…

– Все равно она пожалуется, – произнесла Маша.

– Зелинская, вы еще здесь? – петушиным голосом, довольно удачно копируя голос Гиены, сказал Стас. – Сейчас пойдете и скажете техничке, что пока она чай пьет, ее студенты не умеют себя вести и кровью текут на все крыльцо, срывают выбивание окон вторым курсом!

– Вот идиот, – отмахнулась девушка, снова убирая лезущую в глаза соломенную прядь. – Сейчас веники принесу.

Ее взгляд на миг столкнулся с моим, задержался, словно Маша меня первый раз в жизни видела – и она, слегка покраснев щеками, тоже скрылась за дверью института.

* * *

Подъезд был старый, узкий, с характерным запахом подвала, облупившейся зеленой краской на стенах, поблекшей побелкой на потолке, щедро украшенной черными пятнами от подбрасываемых шаловливыми детками спичек, богатой настенной росписью, позволявшей довольно точно определить музыкальные, сексуальные, религиозные и политические пристрастия обитающих в доме людей. Дом жил уже не первый десяток лет, и, весьма вероятно, большая часть этих безвестных поэтов и художников уже давно выросла, обзавелась потомством и приучила оное продолжать свой нелегкий труд – об этом можно было судить по некоторым высказываниям, точно датируемым недавним временем. Перила тоже были немолодыми, покрыты уже не одним слоем краски, незатейливо накладываемой поверх старой, кое-где будучи отполированными до блеска руками или какими-то иными местами. Картину довершали деревянные двери старого образца, утопленные в непривычно толстых стенах, возле которых, как почетный караул, стояли пластиковые бутылки с водой. Как объяснил мне как-то Костя, это отнюдь не для бомжей, терзаемых жаждой – вроде бы они отпугивают представителей семейства кошачьих, желающих в очередной раз переброситься друг с другом пахучими приветствиями. Я всегда считал это крайне сомнительным, но, судя по всему, пребывал в меньшинстве – бутылки я часто встречал в подъездах подобных домов, заботливо выставленные рядком справа и слева от дверного косяка.

– Какой этаж?

– Четвертый, – буркнул напарник. Костя был не в настроении, и я его понимал. Дежурство было ну очень тяжелым, и сейчас, к вечеру, сил даже на вымученную улыбку у нас не оставалось. Дневная жара дала о себе знать шквалом вызовов, как домашних, так и уличных, как по делу, так и по без оного – последний вклад в нагромождение последнего сделала астматичка, имевшая при осмотре приступ упомянутой бронхиальной астмы в легкой форме, более того – имевшая даже небулайзер и беродуал для его снятия, но вызвавшая «Скорую» по причине того, «что у меня физраствор теплый, он на меня плохо действует, поэтому я и позвонила, чтобы вы свой привезли». Уж не знаю, не мерещилась ли ей катящаяся за санитарной машиной морозильная установка – мой фельдшер не стал жеманиться и, обругав дамочку полуцензурными словами, хлопнул дверью. С утренней пересменки мы сделали к тому моменту одиннадцать вызовов, этот достался нам вместо и так пропущенного обеда.

Вечерняя пересменка наших ожиданий не оправдала, потому как на подстанцию мы приехали с опозданием, времени хватило только-только перебросить инвентарь из машины в машину, и тут же заголосил селектор, выкрикивая номера бригад, а через пять минут на крыльце показался совершенно озверевший Костя, с ядовитой аккуратностью складывающий вчетверо лист карты вызова.

– Актив, драть вашу мать! – рявкнул он, прыгая на сиденье в кабине. – Вот каким местом они там думают, а? Или они его уже отсидели совсем?

Дальше полилась матерная ругань, пока я разглядывал карту. Да, повторный вызов, инсультная больная 72-х лет. Вызывает дочь. Я тяжело вздохнул. Хоть и не медик, но догадываюсь, что не в силах и компетенции «Скорой помощи» вылечить инсульт в домашних условиях. И если уж эта больная с таким диагнозом сейчас дома, а не в больнице, значит – дела ее совсем неважны.

По лестнице мы оба поднимались тяжело, с трудом переставляя натруженные за день ноги. Форма снова привычно липла к спине и подмышкам. Очередной четвертый этаж, очередной вызов «ни о чем». Сценарий привычен – зайдем, поздороваемся, выслушаем жалобы родных на состояние больной и бесчеловечных тварей, которые работают в больницах, поликлиниках и на выездных бригадах, после чего скажем, что помочь больной мы не можем и, провожаемые далеко не пожеланием доброго пути, выйдем обратно в душный вечер. Не раз уже было. Ну не может «Скорая» одним волшебным уколом исцелить то, от чего отступился и стационар, и участковый врач! Неужели люди этого не понимают? А если понимают – какого дьявола мы сейчас сопим носами, волоча себя, терапевтическую сумку и кардиограф на четвертый этаж?

Дверь была приоткрыта и подперта табуреткой, покрытой сверху вышитой разноцветными нитками тряпицей.

– Заходите, мальчики, заходите… сюда, сюда…

Не отвечая, мы проследовали в темную узкую прихожую, стукнувшись по очереди правым коленом о неудачно стоящее трюмо, и оказались в комнате. Встречавшая нас женщина щелкнула выключателем, и желтый свет лампы накаливания залил помещение.

Пациентка лежала на матрасе, который был постелен прямо на полу, одета была лишь в ночную рубашку, скошенную так, что не оставалось сомнений – одевалась она не сама. На свет она не отреагировала, тяжело, с булькающими звуками дыша и конвульсивно двигая грудной клеткой.

– Вот.

– Что – вот? – тяжело спросил Костя.

Женщина – дочь, насколько я понял, нервно одернула халат.

– Я не знаю, мальчики… вы меня тоже поймите. Ее никуда не берут, понимаете?! Я в больницу звонила, ее не хотели брать, на такси туда возила – они ее обратно вернули! Сказали, что состояние уже тяжелое, они ничем помочь не могут! А как я могу маму бросить? А?! Вы бы бросили?!

Постепенно она все больше и больше срывалась на крик:

– Я… тут вот одна! Одна! Никого нет, и она лежит! С утра говорила, кашку кушала, а сейчас…

Она внезапно упала на диван, словно у нее резко подкосились ноги и глухо, надрывно заплакала. Напарник со стуком поставил ящик на пол и неловко, словно стесняясь, положил ей руку на плечо:

– Женщина, миленькая, мы вас прекрасно понимаем. Но и вы нас поймите – тут мы ничего…

– Ну хоть что-нибудь! – закричала дочь. – Ребятки, вы же врачи, ну неужели вы ничего не можете?! Вас же учили! Как вы можете так говорить, это же человек живой!

Я молчал. Костя, словно окаменев, стоял рядом с рыдающей женщиной, все так же держа руку на ее плече. Комната была очень бедной – неопределенного рисунка обои, поблекший календарь трехлетней давности с тремя котятами, играющими с клубками, в серванте черно-белые фотографии, рюмки, фужеры, супницы и сахарницы, полные посторонних вещей – заколок для волос, марок, кон-валют из-под таблеток, сточенных карандашей, стержней для шариковых ручек. Запах старости, пыли, ветхой мебели, упомянутой каши – рядом с пациенткой на тумбочке стояла тарелка с вмерзшей в застывшую кашу вилкой. Атмосфера бедности и беды, давящая атмосфера, вызывающая практически непреодолимое желание бежать отсюда со всех ног. Не должно быть так в нашей работе! За этот год у меня «Скорая» постоянно ассоциировалась с интенсивной терапией, обязательным доступом к вене, кислородной маской, даже с носилками и обязательно с реанимацией (хотя на такой я был всего лишь один раз, и то – без результата). Но всегда, всегда мы что-то делали! Не было у меня еще случая, когда, приехав, все что мы могли – это смотреть и беспомощно переглядываться.

– Хоть что-нибудь, мальчики… я вам заплачу.

– Прекратите! – резко оборвал ее Константин. Он снял с шеи фонендоскоп, встал на колени возле лежащей, положил мембрану ей на грудь. По тому, как сдвинулись его брови, я понял, что дело даже хуже, чем он предполагал. В комнате было душно, по моей спине и груди юркими змейками стекали капли непрошеного пота. Где-то нудно колотилась о стекло жужжащая муха.

– Ну что?

– Ничего, – буркнул напарник. – Андрей, систему доставай, физ и магнезию.

Время словно сгустилось. Как в тумане, я подавал напарнику ампулы, нажимал кнопки на кардиографе, механически отмечая в расходном листе истраченное. Спина Кости уже полностью была мокрой от пота, запах квартиры назойливо лез в нос, в глаза и, казалось, пропитал собой всю кожу. Лился раствор в капельницу, тикали часы на стене, где-то билась о стекло занудная муха, из распахнутого окна неслись крики играющих во дворе детей. Больная все так же лежала, лучше ей не становилось, и глаз она не открывала. Разве что дыхание перестало быть таким шумным – но и только. Дочь сидела на диване, всхлипывая, вытирала красное лицо ладонью, периодически обводя комнату взглядом. В те моменты я отворачивался, чтобы не видеть невысказанный вопрос в ее глазах. Потому что ответ был очевиден и написан на выражении лица Константина.

Костя поднялся. Дочь тоже подняла голову.

– Все, – сказал он. – Мы сделали все, что в наших силах. Больше…

– Она умрет? – чужим голосом спросила женщина.

– Это инсульт, – жестко ответил Костя. – Если уж он случился, назад отыграть его не получится. Поймите нас. То, что можно сделать в условиях «Скорой помощи», я сделал. Но я не Бог.

– Я понимаю. Сколько я вам должна?

Не отвечая, напарник направился к дверям, дернув головой. Я торопливо начал собирать разложенный ящик, старательно избегая взгляда женщины. Та снова сидела в той же позе, спрятав лицо в ладонях. Проклятье, ну почему так? Почему все закончилось вот так?

Громко звякнул пакет с пустыми ампулами, когда я завязывал на нем узел.

– Что мне делать? – внезапно произнесла женщина. – Просто так сидеть и ждать, пока она умрет?

Я не ответил, собирая в другой пакет использованные шприцы и капельницу.

– Какая ж вы, к сучьей матери, медицина, если вот так вот берете и бросаете человека?

Проклятый ящик все никак не хотел закрываться – содержимое, которое идеально помещалось в нем утром, сейчас казалось, увеличилось втрое. Я с трудом защелкнул его, больно прищемив себе палец.

– Вы же клятву Гиппократа давали! У вас что, вообще ничего святого не осталось?

Что я мог ей ответить? Что мог объяснить? Слова ее, хоть и несправедливые, сказанные в состоянии аффекта, били не хуже кнута. Это мне понятно, что стволовой инсульт – это, по сути, приговор, и выживаемость при этом состоянии – крайне невелика, помочь мы ничем не сможем, если уж отступилась больница, но как это объяснить женщине, которую нам сейчас придется оставить наедине с больной матерью. Оставить, по сути, просто смотреть, как та будет умирать.

Я вышел, больно стукнувшись о трюмо в прихожей уже левым коленом. Словно в тумане, мимо меня проплывали стены подъезда, изъеденные плесенью, с висящими, заросшими паутиной, проводами, зашарканные ступени, облупившаяся краска на перилах. Наверное, это и называется «разрыв шаблона». Изначально, ставя свою подпись на заявлении с просьбой принять меня на должность выездного санитара, я жаждал романтики, экстремального адреналина, мне нравилась примеряемая на себя роль спасителя и усмирителя недугов, нравилось, когда тебя ждут и ждут с нетерпением, когда смотрят на тебя надеющимся взглядом, следят за каждым твоим движением, видя даже в банальном открывании ампулы некий высший профессионализм, которому можно довериться. Но в таком беспомощном положении я еще ни разу не оказывался. Не было в моей работе такого, чтобы приходилось просто поворачиваться и уходить, оставляя человека в беспомощном, и – хуже того – в ухудшающемся состоянии. Может, наивно прозвучит, но до этого момента я был почти уверен, что нам по силам справиться с любым заболеванием, особенно когда рядом такой опытный напарник, как Костя. Ситуация, когда даже он оказался бессилен, меня потрясла.

Уже выходя из подъезда, я остановился. Внезапно накатило желание бросить ящик, взбежать наверх, обратно, в ту квартиру, схватить женщину за руки, все ей объяснить, рассказать, дать понять, что мы не бессердечные твари, что есть вещи на свете, над которыми не властен даже самый опытный и знающий врач, говорить, пока в ее глазах не появится понимание, ведь нельзя же так, нельзя поливать грязью тех, кто приехал помочь… Я ссутулился и побрел в машину. Никуда я не пойду и никому ничего не докажу. Да, есть вещи, над которыми не властен никто – ни врач, ни свежеотученный психолог. И понимание – одна из них.

Костя сидел в машине, приоткрыв дверь и куря очередную смердящую скверным табаком сигарету.

– В следующий раз будешь столько на вызове копаться – оставлю там, – сказал он, не глядя на меня. – Будешь на маршрутке до станции добираться.

– Охренел? – взвился я, но посыл возмущения пропал даром – сигарета уже полетела в сторону, роняя искорки, хлопнула дверь и щелкнула тангента рации.

– «Ромашка», тринадцатая бригада, один-три, свободна на Фабрициуса.

– Какая бригада? – криво усмехнувшись, произнес водитель.

– Какая бригада? – эхом прозвучал голос из динамика.

Костя сплюнул в окно.

– Один-три! – рявкнул он в микрофон.

– Где находитесь?

Водитель негромко выругался. На «направлении» сегодня сидела Антонина Васильевна, которая, несмотря на тридцатилетний стаж работы в диспетчерской, отличалась поразительной рассеянностью, и подобные вопросы у нее уже давно вошли в привычку – она была счастливой обладательницей неисчислимого количества внуков, и все рабочее время обычно убивала, не слезая с телефона, старательно выясняя, как поживает, чем занят, что ел на обед и как спал каждый из них.

– На станцию, тринадцатая.

– Слава яйцам, – негромко произнес Костя. Машина тронулась. За окном проплыли ветки бузины, звучно шлепнув по стеклу листьями. «Газель» несколько раз ощутимо качнуло, когда она выбиралась из канавы, в которую ее загнало маневрирование между абы как поставленными машинами. Наконец ее двигатель победно взревел, нас тряхнуло, и машина выбралась на дорогу, которую можно было назвать таковой хотя бы по наличию бетонного покрытия с легкими, практически незаметными, вкраплениями асфальта.

Костя повернулся ко мне:

– Сказать что-то хочешь?

– Хочу, – зло отозвался я. – Хочу сказать, что работать с тобой больше не хочу. Как на станцию вернемся.

– Скатертью дорога, – отозвался напарник. – Мне ж проще будет без карманного робингуда под рукой.

– Да иди ты… – Как всегда, когда эмоции бурлят, нужных слов не находилось.

– А что – ты вообразил, что я тебя умолять буду? – прищурился Константин. – Или на колени бухнусь? Мне истерики не нужны в качестве напарников. Особенно истерики мужского пола. Хуже баб…

– С какого хрена истерики? – рявкнул я. – Кто тебе про истерику говорил? Просто…

– Что – просто?

– Просто, б…дь, нельзя так!! Ты какого дьявола вообще тогда в медицину пошел, если так к людям относишься?

– Как я отношусь, Шульгин? Я что, помощь не оказал? Или ты хотел, чтобы я тетке стволовой инсульт одной инъекцией вылечил?

Вот правильно же говорит, что самое обидное. Мои мысли, по сути, озвучивает. Но все равно – как будто с ног на голову все переворачивает. Я отвел глаза и отвернулся, тяжело плюхнувшись в крутящееся кресло.

– Нельзя так с людьми…

– А как надо было?

– Да как угодно, но не так! Нас человек вызвал, потому что помощь ему нужна была – а ты ее… не знаю… только что на хер не послал! И то, судя по тону – послал! Что тебе мешало хоть разговаривать вежливее? Зачем гавкал на нее? Она… и так… там одна осталась…

Оборвав разговор, я с силой захлопнул окошко переборки. Вот уж кем я не был, так это слюнтяем, но сейчас глаза щипало со страшной силой. И разговаривать я не хотел – ни с Костей, ни с кем другим. И он прав – не вылечить силами «Скорой» инсульт, но и женщина та – как ей быть? Мы ее, как ни крути, просто бросили… И сейчас она там, в душной квартире, сидит, сложив руки, смотрит, как умирает ее мама, не в силах ни помочь, ни помешать этому. И даже позвонить ей некуда, некого попросить о помощи. И так же бьется та проклятая муха об стекло, и так же хрипит умирающая…

Ну почему так все по-идиотски в этой жизни?

Я в ярости хватил кулаком по носилками, заставив их гневно брякнуть в ответ.

Не должна наша служба вот так вот просто уходить, оставляя людей!

– Тринадцатая, ответьте «Ромашке»! – донеслось из кабины.

– Отвечаем.

– Запишите вызов, пожалуйста. Улица Чайковского, дом 16, квартира…

Костя склонился над пустой картой вызова, быстро водя по ней ручкой. Хана надеждам на возвращение и хоть получасовое лежание на кушетке с вытянутыми ногами и без осточертевшей обуви. Очередной вызов. И не факт, что не копия предыдущего. Повод к вызову я не услышал, но раз не завыла сирена над головой, значит – что-то очередное из серии «плохо все болит ничего не помогает». Пусть так. Не хватало сейчас чего-нибудь серьезного, пока я в расстройстве чувств.

Мы поехали.

Дом настолько напоминал тот, который мы только что оставили, что я даже зажмурился и несколько раз моргнул, чтобы прогнать морок – настолько похожи были давно не крашенные стены с облупленной штукатуркой. Впрочем, чушь, конечно – район Коммунстроя был изначально выстроен по типовому проекту, дома одинаковые, как табуретки, да еще, как говорят, расположены были так, чтобы с воздуха складываться в надпись «СССР». Насчет надписи не знаю, не летал, но подобную задумку периодически обкладывали в десяток этажей наши водители, разыскивая ночью очередной адрес дом № 22, который, вопреки логике, находился где-нибудь на задворках дома № 71 или № 49. Однако – те же подъезды полуоткрытого типа, хорошо вентилируемые летом и люто продуваемые зимой, те же кусты бузины в качестве заборчиков, огораживающих самодельные огородики, организуемые пенсионерами на придомовой территории, те же шиферные крыши, и тот же темно-зеленый, с проседью, мох, облепивший этот шифер за много лет, те же жестяные водосточные трубы, кое-где перекосившиеся, с разошедшимися пазами. И те же неизменные бабушки «а-вы-в-какую-квартиру», сидящие на обязательной лавочке у подъезда.

Мы вылезли из машины, хлопнув дверями, и бабульки – да, они и здесь присутствовали в количестве аж трех человек, – бдительно следившие за маневрами «Газели», тут же оживились.

– Мальчики, вы в какую квартиру? – задала ожидаемый и неизменный вопрос сидевшая посередине, с седыми волосами, выбивающимися из-под детской панамки (остальные две были в платочках). Голос требовательный, не иначе – комсоргом была в наши годы.

– В трехкомнатную, – буркнул Костя, не сбавляя шага. Я хоть и злился, но сейчас его не осуждал. Раздражают такие вот вопросы, ей-богу! Вам-то зачем, мои дорогие? Помочь хотите? Носилки понести, ампулы пооткрывать, флакон с раствором подержать, пока капает?

Стандартный ответ – типичная реакция. Бабушки хором гневно загомонили, обсуждая распущенность современной молодежи вообще, и той, что в рядах убийц в белых халатах – в частности. Под этот гомон мы вошли в подъезд – и остановились. Мда, рано Константин нахамил – с номерами квартир здесь были проблемы в виде их полного отсутствия. Можно было, конечно, как обычно, прикинуть нахождение нужной квартиры по почтовым ящикам, но отсутствовали также и почтовые ящики. Стена, на которой они должны были крепиться, имела большое светлое пятно прямоугольных очертаний и больших размеров на общем фоне поблекшей краски – видимо, тут и висел некогда почтовый блок. Судя по выдранным «с мясом» дюбелями, демонтировали его в спешке и не совсем правомерными методами.

– Чудно, – зло произнес напарник. – Глянь выше, может – там?

Я поднялся на этаж, скорбно скользнув взглядом по немым, немытым и убогим дверям квартир – разные они были, железные с окантовкой ржавчины внизу, куда доставала кошачья моча, деревянные с облупившейся краской, обитые дерматином – но вот номеров не было ни на одной. Выше подниматься не стал, ноги не казенные, а день уже клонился к закату, сил на веселую беготню по этажам не осталось еще часов так пять назад. Засыпающее солнце лениво светило розовым сквозь осколки стекла, обрамляющие деревянную раму окна, словно зубы – пасть неведомого чудовища. Чуть ниже, на стене, красовалась размашистая надпись черной краской «ВАЛЕК – УБЛЮ», обрывавшаяся на букве «ю» длинным волнистым зигзагом в брызгах черного. Я посмотрел на разбитое окно, сопоставил высоту надписи с ним, и пришел к выводу, что в момент наскальной росписи за спиной автора возник упоминаемый Валек и внес критические коррективы. Возможно, поэтому окно и разбито.

– Ну что? – донесся снизу голос Кости.

– Глухо.

– Зар-раза, – выругался фельдшер. – Ладно…

Я снова спустился на первый этаж, прислонившись к центральной из трех дверей.

– Женщины, подскажите, пожалуйста, квартира 17 где находится?

– А-а-а! – торжествующе затянули бабушки. Ощущение было такое, словно они уже неделю ждали этого вопроса. – Так вы к Ларке? Ну-у-у-у, сейчас нюхнёте!

Костя терпеливо ждал, пока улягутся эмоции.

– Подскажите, идти нам куда? На дверях номеров нет.

– Да вон она, первый этаж, прямо, – махнула сухонькой рукой бабулька в панамке. – Там несет так, что могли бы и без номера найти.

Я торопливо отстранился от двери, от той самой, как оказалось. Да, действительно, некие неприятные ароматы из-под нее пробивались, но пока никаких мыслей не навевали – подъезд и сам в этом плане не отличался благоуханием.

– Спасибо, – бесцветным голосом произнес мой напарник и через несколько секунд оказался рядом со мной. – Давай, звони.

– Ага, звони… – хмыкнул я. Моя правда – звонка не было. Дверной ручки и «глазка» – тоже. «Глазок» был забит чем-то черным и вязким, хотелось верить, что – строительной смолой, а роль ручки выполнял вбитый и согнутый гвоздь-«двухсотка». Двери всегда были лицом квартиры, и эта нам недвусмысленно намекала, что врядли нас внутри ждут шелка и бархат.

Буркнув под нос что-то крайне нецензурное, Костя, выбрав предварительно место почище, несколько раз стукнул кулаком по двери. Внутри что-то закопошилось, грохнуло железом, невнятно и вопросительно заматерилось.

– «Скорая помощь», – не обещающим ничего хорошего голосом отозвался мой напарник. – Вызывали?

Матерная ругань приняла утвердительный характер. По двери изнутри что-то несколько раз ощутимо ударило, потом лязгнуло, и она распахнулась внутрь.

Волна непередаваемого смрада окатила нас, настолько невыносимого, что мы оба невольно попятились. Господи, я даже не знал, что может ТАК вонять, до рези в глазах и носу!

– Кхе… кхе-кхе! – раздалось справа. Видимо, и Константин не был готов.

На пороге крайне запущенной прихожей, освещенной только остатками дневного света из подъезда, возникла обросшая фигура, опасно качающаяся из стороны в сторону.

– Че… надо? – мутно спросила она, видимо, забыв, кому и зачем открыла дверь.

– Нам – ничего, – с усилием произнес я. – Вы «Скорую» вызывали?

– П-пшли, – с еще большим усилием произнес вызывающий и буквально провалился во тьму прихожей.

– Костя? – жалобно сказал я.

Тот пожал плечами – а куда деваться-то, мол – и первый шагнул внутрь. Я шагнул следом, и запах сгустился вокруг настолько, что, казалось, стал осязаемым.

Наверное, даже на смертном одре, я все равно не забуду эту квартиру. Сколько уж пришлось повидать неопрятных жилищ, но это их с легкостью переплевывало. Квартира – стандартная «двушка», в составе которой прихожая с дверью в совмещенный санузел и коротким коридорчиком на кухню, комната побольше, за ней – комната поменьше. Света не было нигде. Дверь в санузел отсутствовала, и, судя по торчащим оттуда острым углам и иным бесформенным элементам складированного хлама, он давно не использовался. Комната, в которую мы попали из прихожей, таковой считаться не могла, поскольку была выше нашего роста (а местами – и до потолка) завалена разным барахлом, между которым, как в каньоне, была протоптана узкая дорожка во вторую комнату. Седые занавеси паутины свисали с безжизненной люстры, словно сталактиты, сплетаясь с грудой давно не используемых вещей, предметов обихода, засаленных книг, журналов, пустых бутылок, пакетов с мусором… Где-то за этой горой находился балкон, но, я подозреваю, там уже много лет никто не бывал и не сможет, если не вооружится альпенштоком и прочими атрибутами альпиниста. И костюмом химзащиты в придачу.

Мы торопливо миновали эту свалку комнатного масштаба и оказались во второй, видимо, жилой, комнате.

– Ох, мать твою ж… – донеслось глухо из-под ладони, которой Костя закрывал себе рот и нос с тех пор, как мы сюда вошли.

Да, действительно…

Мы периодически, с частотой раз в неделю, оказывались в милицейском приемнике-распределителе, куда нас вызывали к болеющим «пятнадцатисуточникам», но и там, кажется, такого не было. Стены были голыми, без намека на обои – впрочем, большое обгорелое пятно на одной из них говорило, что обои когда-то были и судьба их незавидна, паркет на полу вздулся и торчал в разные стороны, окна были настолько грязными, что разглядеть улицу сквозь них было невозможно. Впрочем, пустой комната не казалась, потому что почти полностью была завалена порожними водочными бутылками, где-то – заботливо поставленными в рядок, где-то – просто беспорядочно разбросанными вперемежку с объедками. Вонь… Боже мой, она приняла просто невыносимый характер, в который вплетались ароматы помойки, выгребной ямы, немытых тел, многодневного перегара, нестираной одежды, застарелой мочи, прелой материи и кто знает чего еще. Дышать стало невозможно даже ртом. Я проследил за Костиным сумасшедшим взглядом и содрогнулся. Да, я был прав, санузел не работал, и обитатели справляли нужду, в том числе – и большую, прямо в этой комнате, у дальней стены. Кучки громоздились одна на одну, в некоторых торчали окурки сигарет. Ну, чтобы далеко не ходить… Без удивления я почувствовал, как к горлу подкатил комок.

Вызвавший нас мужчина, икая, остановился у единственного предмета мебели в этой комнате – продавленного и засаленного до потери натурального цвета дивана, на котором (я снова почувствовал тошноту и даже кисловатый привкус желудочного сока в глотке – настолько подкатило) ворочалось нечто, полностью измазанное в экскрементах, в рваном халате, кое-как стянутом на худом животе кокетливым кожаным пояском (явной найденным на улице). Судя по всему, это была женщина, хотя сказать с уверенностью было нельзя – слишком уж искалечили ее облик многолетние возлияния. Она глухо стонала, непрерывно суча тощими, с торчащими и кажущимися нелепо большими коленными суставами, ногами. Мухи, прочно обосновавшиеся в этой комнате в количестве, в разы превышающем допустимое, окружали ее жужжащей аурой, периодически взлетая и вновь садясь на грязную кожу и изгаженную ткань халата.

– И сказал Господь – плодитесь и размножайтесь, – произнес Костя, останавливаясь и смотря дикими глазами на открывшуюся нам картину. – Что же вы творите, люди?

– Ну… эт… плохо вот… человеку, – подумав, ответствовал нам вызывающий. – Над… эт… лечить… типа…

«Лечить»? Я смотрел на него, как на внезапно заговоривший стул. Как можно вылечить ТАКОЕ? Тем более – силами службы догоспитального этапа?

– Нас-то зачем вызвал?

– Э?

Видно было, что тошнит не только меня, – напарник мой несколько раз дернул кадыком, прежде чем заговорить снова:

– Вызвал зачем, спрашиваю? От «Скорой» тебе какая помощь нужна?

– Ну, тык… – Вопрос был не из легких, и мужчина дал нам это понять, застыв, как минимум, на полминуты в сложных раздумьях. – Не спит же… стонет… над чё-т… делать, э?

Словно в подтверждение его слов женщина громко замычала, закопошилась и издала звук, который ну никак не мог быть правильно понят в приличном обществе. В тяжелую атмосферу комнаты поступило пополнение.

– Во… гадится… – констатировал мужчина. – Прям там. Чё делать-то?

Костя больше не колебался:

– Это не к нам. В соцзащиту обращайся.

– К…куда?

– Пошли, – грубо дернул меня за рукав Константин. Хотя мог бы и не делать – я без понуканий почти побежал за ним следом. На пороге оглянулся – мужик никак не отреагировал на наш торопливый уход, равнодушно и безуспешно пытаясь попасть мятой сигаретой себе в рот.

Мы, как ошпаренные, вылетели в подъезд, захлопнув за собой дверь. У меня создалось впечатление, что Костик сейчас еще подопрет ее для верности чем-нибудь тяжелым. Но нет, он лишь мотнул головой и ринулся по лестнице на улицу. За ним заторопился и я.

Каким же сладким и восхитительно ЧИСТЫМ нам показался уличный воздух – со всей его пылью, бензиновым привкусом (не так далеко от нас стояла заведенная машина), даже с непременным запахом затопленного подвала – но, черт возьми, все было лучше, чем та атмосфера, из которой мы только что сбежали.

– Ну и как вам, ребятки? – поинтересовалась бабушка в панамке.

Костя, тяжело и жадно дыша, смотрел на нее.

– Как же вы тут живете-то?

– А вот так, – скорбно качнула седой головой та, что сидела справа. – По всей вентиляции эта вонь уже лет пять, и все бесполезно. Писали, звонили, жаловались – без толку.

Я оперся спиной о жесткий ствол растущей возле лавочки магнолии, сообразив наконец-то поставить ящик на землю.

– А милиция?

– А что милиция? – охотно поддержала тему бабушка в панамке. – Приедет, они дверь не откроют. Вродь и не нарушают ничего, двери ломать нельзя никак.

Напарник молча вытянул сигарету из пачки, щелкнул зажигалкой и затянулся так, словно эта сигарета была последней в его жизни.

– Какого ж… – он проглотил ругательство, – как же они до такой жизни дошли? Видел бухающих – но это что-то вообще из ряда вон!

Вопрос оказался актуальным и любимым – бабульки, перебивая друг друга, подробно и в красках изложили нам эту печальную историю. Женщину зовут Лариса, в светлые восьмидесятые и особенно – в неспокойные девяностые она ударно трудилась на почетной ниве древнейшей профессии, жила широко и даже шикарно по тем-то временам. Нам в деталях было поведано о шумных оргиях, происходивших в этой самой, некогда – богатой, квартире, затягивающихся не на один день. А потом, как и следовало ожидать, ее «выпить для настроения» превратилось в «просто выпить», личности, навещавшие ее, приобретали все более обтрепанный характер, и частенько приходили пешком, позвякивая пакетом с бутылками (до того – приезжали на иномарках и почти все были одеты дорого и модно). Потом – вроде как Лариска образумилась, вышла замуж за одного из своих постоянных посетителей из «приличных», даже родила ему дочку, но после – снова бросилась во все тяжкие, по нескольку дней не появляясь дома, а появившись – пребывала в почти невменяемом состоянии. Муж терпел долго, но по законам диалектики, которых никто не отменял, количество перешло в качество, и он ушел. Ныне же он и дочь живут где-то в другом конце города, развода он ей не дает, лишь каждое утро приезжает, стучит в окно и подает очередному открывшему оное ухажеру две бутылки водки и что-то из съестного.

– Зачем? – вяло поинтересовался Костя, докуривая.

– Как – зачем? – удивилась эрудированная бабушка в панамке. – Квартира же! Если разводится – придется делить. А так Ларка скоро уж скопытится, и он ее целиком получит. Вот и ждет, пока сопьется. Даже помогает.

– Стратег, – окурок полетел на газон. – Ладно, бабулечки, терпения вам.

– И вам, и вам! – донеслось нам вслед. Мы уже шли к приткнувшейся в кусты радиаторной решеткой «Газели». Константин то и дело останавливался, обнюхивал рукава формы и сплевывал.

– Теперь до конца смены вонять будем…

Возможно. Свою форму я обнюхивать не рискнул, чтобы не прийти к тому же выводу.

С лязгом открылась дверь машины. Сейчас запах гипохлорита, который я всегда недолюбливал, мне показался родным и близким. Я открыл бутылку, с болтающейся на горлышке биркой, где ручкой были написаны даты обновления раствора, и жестами сеятеля принялся разбрызгивать пахнущую хлором жидкость. Все лучше, чем то, чем мы пропитались, кажется, до самых кожных пор.

Окошко переборки открылось.

– Ну что, энтузиаст от медицины? – насмешливо поинтересовался напарник. – Снова есть чего сказать?

– Нечего, – буркнул я.

– А что ж так? Поговорил бы вежливо, по-человечески? Доброе слово – оно и алкашу приятно.

– Отвали.

– Жаловаться пойдешь старшему?

– Никуда я не пойду, – ответил я, закручивая пробку. – Доволен? Или еще хочешь попинать упавшего?

– Сам себя попинаешь на досуге, – усмехнулся Костя. – Просто вот тебе наглядное пособие для слишком увлеченных, как по заказу. Больных любить избирательно нельзя, если уж ты себя называешь гуманистом, будь добр свой гуманизм распространять на всех – и на аккуратную дамочку с температурой в хоромах, и на такую вот алкашку, которая вся в дерьме в крысиной норе ютится. Слабо? Мне вот слабо, скажу честно, поэтому и не разыгрываю я из себя моралиста.

– Я, что ли, разыгрываю?

– Ты еще просто молодой, – с сожалением произнес напарник. – Не ткнула тебя еще наша служба носом в то, чего мы сейчас с тобой нанюхались. А когда ткнет – не лучше меня будешь, и поздно будет бежать куда-либо.

– Я и не собираюсь бежать, – угрюмо произнес я, давая понять, что разговор закончен.

– Дурак ты, – констатировал Константин и задвинул окошко.

Судя по всему, ему нравилось заканчивать все наши беседы именно этой фразой.

Хочется верить, что это он так, для красного словца…

Не хочется верить, что я и впрямь дурак.