Читать книгу Собрание стихотворений. В 2 томах. Том 1 и 2. - Олег Юрьев - Страница 67

Меркнет облик тщедушныя жизни —

Вмиг кончается, как ни начнись,

Златогрубыми в зрительной линзе

Волосками парчовых ночниц.

Чуть помыслишь в пере изготовить

Насекомого шороха рой —

Вмиг спирально вкружается овидь

Запятой в темно-радужный слой.

Не успевший довоплотиться,

Треугольником ртутных лучей

Мир вонзается – мертвая птица —

В роговые воротца очей.

Сжижённый луч, стекающий со лба

долгой горы Вонзается во сны.

Твердь смутная (как ветошка, слаба)

Вся под плотскою тяжестью луны

Просела уже, звездки потая

(Углится блеск лишь на одной звезде…).

Кто же возьмется разом за края

И прочь скатерку (или быть беде)?!

Кто же возьмется..? Ясно, что не я —

Я только здесь, а нужно быть везде

(В Израиле небесном, среди тех,

Кто сорным дымом вышел из земли,

Кто кроткой кровью к Господу востек

Из горсток обмуравленной золы,

Кто – чтобы гóрам и морям помочь

Узрить смятенье Божьего лица —

Сгребает отработанную ночь

Едва она дотьмится до конца).

(Ты знаешь всё, о Господи, отсрочь.

Я сна не доглядел еще…

Реки незримой искони

Неизносима кривизна.

Одни лишь небеса одни

Так же зеркальны дочерна.

Но черноверхая страна

Неотразимые огни

Отводит прочь, отречена.

На желтых лапочках фонарь

По дикому прыг-скок стеклу

За угол, где клочная хмарь

В глухую переходит мглу.

Россия мерзнет на углу,

Блестя ногами, как Фамарь,

Поднявши на лицо полу.

Двояковыпуклой линзы отлог —

Слитное тело реки,

Сущего мрака светящийся клок

Влачат на плечах светляки —

Сердце ли? воздух? эфирная плоть?

Просто ли блеска объем?

Как это облако тьме расколоть?

– Единственно света копьем.

Вытыкнут выспрь ледянеющий свет,

Воткнут в горящую гроздь,

Только – как будто вообще ее нет —

Проходит весь воздух насквозь

И утыкается в горний предел,

В слитное тело небес,

Будто себя, как иголку, продел

И в стоге зеркальном исчез.

Не досягает незримой воды

Воздух, отдавший объем.

К небу вернулись три зябких звезды,

Влачившие сердце втроем.

В двояковыпуклой линзе черна

Вся сердцевинная тишь…

(– Двояковогнута, кстати, она,

Коль скоро снаружи глядишь —)

         Кто замкнул окамнелой печатью

         Этой страшной баклаги края?

(Что же… сердной извилистой влаги, по счастью,

         Я не пил, дорогого питья)

         Кто огромный, округлый, тяжелый

         Наложил пятидырный замок?

(Этот грецкий орех исполинский и голый —

         Что ж, я рад… надкусить я не смог)

         И почти что еще не початы

          Эти колбочки и пузырьки

(И на каждой притиснутой к горлу печати

         Надпечаток какой-то руки,

         Что ворочала перстнем истертым

         На ключе пятиперстом сухом,

Что неслышимым звукам, блаженным и мертвым

         Преграждала дорогу на холм).

         И почти что не-видя-не-слыша,

         Я почти что пишу и пою

И висит надо мной, среди тьмы и затишья,

         Ненадкушенный плод, как в раю.

Круглы брады у русских мулл

И розо-бело-ватны очеса,

И стерьвом каменным лежит Москва на черном

асфальте – Мертвом море сна,

А все ее четыреста мечетей

Громадный бледный вытрубляют газ.

А в волосатой колбе – гул,

Снует языковая колбаса,

Толкается, сочась, и камнем истончённым

(Скрип – нá зуб зуб, чмок – на десну десна)

Худеет речь. Ну как не захудеть ей,

Обсосанной в четырехсотый раз.

Не слышу звук, но вижу зрак.

И привитóе бешенство болит

В зрачках расплавленных огромной белой крысы.

Мне страшно, злая полутишь,

Ведь все твои четыреста имамов

Свивают надо мной свои брады.

Готов молиться утренний дурак,

И полумесяц попранный парит

Над махонькой Москвой. Изрозовелись крыши.

Последняя по пояс полумышь

Сквозь лесопарк предутренних туманов

Бредет, оглядываясь на свои труды.

Древа октябрьского сонный шар.

Древа ноябрьского круглый пар.

Древа декабрьского взбитый взвар.

                  – Кажется, этим венчается год.

Вычитан начерно разворот.

Выскребен насеро черный ход.

Высосан набело неба свод.

                  – Так вот как я сделался стар.

Кажется, споро пошли года.

Кажется, я даже знаю куда.

Кажется, знает в крови вода,

                  Для чего же весь этот спех.

Шестиугольно пирамидальный снег

Ночью был светел, к рассвету смерк,

И щербат, как невидимый миру смех.

                  – Но для чего там, вверху, звезда?

Весна в краю, где нет весны,

Хоть и не в силах там остаться,

Но нехотя нисходит в сны

Протея, первого кронштадтца.

На прытком противне волна

Его мослы мусолит, хныча, —

Одна всё та же дрожь-блесна

Рябит из каждого обличья,

Один всё тот же страсти гнет

Вращает превращений обод,

Что в зелье пенном ни мелькнет —

То лодки бок, то спрута хобот,

То рыбья нежная щека,

То рабья скривленная морда…

…А там, где место Маяка,

Безглазая громада Форта.

Глядит из колкой глубины

Туда он, где, рекой распорот,

Как Пифагоровы штаны,

Расползся златобедрый город.

Три века здесь копили плоть,

Но все еще во мгле, в начале…

И македонец, вздевши плеть,

Печально скачет на причале.

Редеет кожаный гранит

От беглой кровки бормотанья,

И старец нас не охранит,

В волнах меняя очертанья.

О Боже наш, верни свечу

И участь верную означь нам.

Я заплачу – я замолчу

Молчаньем, плоти равнозначным,

Желанья нечего жалеть,

Раз меч его не будет жалить,

Но мир? отменит ли мелеть,

Наращивать больную наледь..?

Грибным грубошерстным мясом

Гранит чернеет с излома,

Вдыхая всей плотью свеченье

Узенького заката —

О столь здесь река поката,

О столь здесь ее теченье

Наклонно к небу, что с лона

Соскальзывают лучи.

И этим прощальным часом

Так розовато, так серо

В каменном вертограде,

Особенно здесь, у мóста —

Лучам, тем проститься просто,

И даже на Германдаде

Несколько их осело,

Чтоб умереть в ночи.

Мгла счерствевшая раскрошена

В блескотню земных огней,

Но – с лицом сырого коршуна —

Нощь колеблется над ней,

Ибо прут квашню безлицую

Полумесяцы дорог,

Чтоб поднялся над столицею

Хлеб отвергнутых даров,

Ибо мгла, хоть и расквашена,

Хоть осыпалась, шурша,

Но под осыпью-то скважина,

Где пока еще душа,

Пусть почти что напрочь стертая

Наглой тщетностью своей,

Но, пока она не мертвая,

Долг – свидетельствовать ей

И следить за Богозданными…

Но уже, как некий знак,

Над московскими зинданами

Меркнет пурпурный зигзаг.

Какая-то убыль почти ежедневна —

Как будто рассеянней свет,

Как будто иссохла, изжёстчилась пневма,

Как будто бы полог изветх;

Как будто со всякой секундой грубее

Обрюзгшая плоть у реки,

И даже коротких лучей скарабеи

На ней и тусклы и редки;

Как будто все меньше колонн в колоннадах

Когда-то любимых домов,

И все тяжелей переносится нá дух

Кровавых заводов дымок; —

Как будто кончается сроками ссуда

И вскорости время суда;

КАК БУДТО БЫ КТО-ТО ОТХОДИТ ОТСЮДА

И НЕКТО ЗАХОДИТ СЮДА.

        По кому склизкой вицей

        Дождь хлестнул дыролицый?

               Кто не знал урок?

        И для чьих ауспиций

С мутной выси смутной птицей

Казан броский кувырок?

        Сколько костных, дрожащих

        Лестниц в перистых чащах

               Ночи, ткущей чад.

        Но не щелкнет ни хрящик,

Изо всех купин горящих

Ни словечка – все молчат.

        А на склизких высотах

        Мертвый мед в черных сотах

               Ктó по ветру льет?

        Кто, скрипя на воротах,

Птиц скликает криворотых,

Но не видит их полет?

        Громный голос из мрака

        Разогнул волны праха

               Мусорной зимы

        И расчистилась плаха,

Но – полны греха и страха —

Ничего не слышим мы.

Порошащийся запах кривожилой коры

И тягучее, потное листенье

Так преполнили древ лоскутные шары,

Что они безвоздушны поистине.

Но ведь город веселый. Он навек в небесах,

В заболокнутой просинью пропасти: —

И залив на своих зеркалах-парусах…

И река на сверкающей лопасти…

И летучие слюни всех гранитных арахн

Узким блеском в поднéбесье зыбятся…

Ну а древа замкнулись в бездыханных шарах:

Нипочем не взлетят – лишь рассыпятся.

…На коленях – кореньях цепных – человек,

Выдыхая пузырички копоти,

Отгибается книзу? или падает вверх? —

Я не знаю, прости меня, Господи…

Сколько ни было бы огня,

     Все равно ведь мрака много;

Сколько ни было бы меня,

     Все равно ведь больше Бога.

Сколь ни пил я из русских рек,

Но воды я ни разу нé пил —

Скользкий воздух земных прорех,

Тонкопресный прогарный пепел,

Кроволитье железных жил,

Жил, которым и вскрыться негде,

И двоящийся звездный жир,

Что по невской распущен нефти.

Равнодушно я брал рукой

Закоснелое семя Волги,

А в московской коре глухой

Волны ветошки были волглы.

Я свое узнавал лицо

В амальгамной бегучей персти,

Знал реки окружной кольцо

Как заросшее мглой отверстье.

Океан ведь не Самбатьон,

Ну а я – не днепровска птица,

Не молением, так битьем

Он понудится расступиться.

Это скоро (хотя не спех),

Ведь взошел я по всем теченьям,

Русских рек я коснулся всех

За единственным исключеньем.

Да, лишь только одной из них

Мне покуда нельзя касаться,

Потому что чужой двойник

Может в зеркале оказаться,

Потому что когда-нибудь,

На истеке последней дневки,

Мне придется еще хлебнуть

Черной водки из черной Невки.

Лязг дождя и шуршанье снега,

Скрежет шероховатых градин —

Вот и все, что пока что с неба

Услышано было за день,

А не услышано было за день:

а) Пэанический блекот дядин;

b) Стук-пристук трамвайных гадин,

          Рассевающих гроздья сверку;

c) Урчанье воздушных впадин,

          С трубным дымом прошедших сверку;

d) Церковный скрипучий складень…

– Это все неслышимо сверху.

Резкий луч облаками скраден,

Свернут в розу, на радость Гафизу, —

Это все, что пока что за день

Услежено было снизу,

Но не услежено было снизу:

а) День разнимает земную линзу;

б) Верхняя створка с солнечной слизью

          Меркнет, во гнутый мрак уводима;

в) Сдается таянью, сгрызу

          Верхняя смутно-кривая льдина;

г) Ангел с кожей срывает ризу…

– Это за день неуследимо.

В безмездром, клочном, серочерном меху

Сбрелися деревья к шоссейной воде

За некого путника ради.

Да некому выйти к осиной звезде,

Неровно вздыхающей в синем верху —

Скучать о потерянном аде.

С зарей же наверно вернутся они,

Ввернутся, встряхнутся на месте своем

В одежке лоскутной, лощеной.

Звезда развернется в рябой окоем,

И только лишь мокрые осы одни

Возздравствуют рай возвращенный.

Облаком прозелени облекается лоно луны,

Сизо-синяя проволочинка из раздернутой паутины

Проскользает в скалистых невздыхающих небесах,

Чуть лишь передернется горгонка ртутного фонаря,

Обнаружа пробор в лучистом подчесе.

А все деревицы не так чтоб уж сильно ю´ ны.

Косицы расклеванной черной зелени – расплетены.

Дотлевают последние платья на беспросветных невестах,

У дороги стоящих, глядящих, как голова свиная

грузовика Приближается, скача, по шоссе.

Долго ль дышать еще мясом стеклянным?

Коротко ль пить волоконную соль?

Смертная скука! бессмертная скука!

Долго ль извечная ночь коротка?

Кто здесь такая распухла-разбухла,

Вывернув нёбо из мрака ротка —

Рябка татарская? девка-обидка?

Борная мгла? заварная оса?

Крыса крылатая каркнула швыдко,

Обморок крестообразный неся. —

Это не к нам, это к новым древлянам

С оловом жарким обратный посол.

—–

Так что остались одни мы во мраке —

Пусть никакое, а все торжество…

Крестное имячко чёрно у Пряхи:

Что же, теперь мы сознали его.

Сколько сглотнул я оскользкого мяса,

Сколько струящейся соли вдохнул,

Прежде чем олово смертного часа

В якорь бессмертного часа вогнул.