Читать книгу Ховальщина. Или приключения Булочки и его друзей - Олег Зареченский - Страница 11

Не помнил Булочка, чтобы с ним вместе во дворе гуляли его родители, точнее, не во дворе даже. А во дворах, правильнее было бы сказать, у подъезда своего мальчишка недолго задерживался, разве товарища из соседней коробочки подождать, или соседа с третьего. Хорошие были родители у соседа с третьего, красивые люди. Выглянут бывало в окно, проверить, здесь ли их еще отпрыск, встанут у проема, папа высокий с голым торсом чуть в глубине, а мама с плечами округлыми белыми голыми перегнется через подоконник, так что волосы ее светлые вниз прядями спадут, и общаются в таком положении со своим сыном, вроде и гуляет тот сам по себе, и вроде под присмотром опять же. Булочка тоже вместе с соседом голову задерет наверх, прищуриться, и давай любоваться чужими родителями, а с другой стороны, ну и что, Булочка свободен, а Вовчику дальше подъезда все равно нельзя, а на свободу никакую маму с ложбиной глубокой между скрещенных на груди руках не поменяешь, тут тебе и гостиница строящаяся с электродами, и железка за забором, и речка-вонючка, да всего не перечислишь, и все за одну маму-блондинку.

Поэтому, не помнил, чтоб гуляли. Отец, правда, иногда играл вместе с ним и другими детьми в футбол или, как полагалось зимой, в хоккей. Не помнил, чтобы они говорили ему, во сколько он должен вернуться домой – Булочка уходил домой со двора вместе с последним приятелем, когда уже темнело настолько, что игра в прятки превращалась в посмешище над водящим, а окна домов мерцали теплым голубоватым цветом телевизоров. Не помнил, чтобы ему ограничивали территорию передвижения, поэтому он был непосредственным свидетелем строительства в Москве некоторых Олимпийских объектов. Переходить дорогу самостоятельно он умел всегда, сколько себя помнил. Правда, ему пришлось официально зарегистрировать это умение у отца, на его глазах преодолев перекресток. Отец решил немного задержаться у скверика, в газоне которого у Булочки с приятелями был монетный двор. Там местная детвора добывала пробки для последующего превращения их путем расплющивания в монету. Булочка перешел перекресток, оглянулся, помахал отцу рукой, и растворился в зелени дворов.

Поэтому, когда встал вопрос о том, кто поведет сына первого сентября в первый класс, вообще, кто поведет сына в первый класс, вопрос отпал сам собою. Сам себя и поведет. С утра Булочке вручили букет гладиолусов, ранец, мешок со сменной обувью и отправили в школу. Отец, правда, все-таки довел его до соседнего двора, где Булочка встретил компанию своих друзей, идущих в школу по той же причине, при этом некоторые, правда девочки, имели в сопровождении пап или мам, но дальше дорога в школу и на завод расходились, отец повернул направо, и немного взволнованный мальчик зашагал на встречу знаниям. Один. Символично, но грызть гранит науки ему пришлось также самостоятельно. Отец подолгу отсутствовал в командировках, а мама была отлучена от участия с первых дней, дав неправильное решение задачки по математике. Булочка предлагал свое, но некое сомнения все-таки побудило его обратиться за советом к старшим. К маме то есть. Мама и была рада помочь, да в жизни ее было много куда более интересных вещей, а задачка, она и в школе своей не очень, чтоб успевала, да где там успевание, пока до школы двенадцать километров в весеннюю распутицу лесом дойдешь, вроде как уже и обратно пора, а если не распутица, так змеи на солнце так и норовят погреться выползти. А зимой-то вообще, пока через все сугробы нашагаешься, некогда учиться – все время в пути.

Получив двойку, Булочка понял, что дорога к знаниям, это дорога в одиночку. По крайней мере, без родителей. И действительно, с тех пор их участие сводилось только к тому, чтобы крикнуть для проформы:

– Ты уроки сделал?

– Сделал!

– Ты чего криво сидишь на стуле!

– Я нормально сижу. Подпиши вот здесь дневник. Тебе грамота из школы. За отличное воспитание сына.

Но это было потом, а пока будущий школяр весело вышагивал в пестрой толпе таких же, как и он, будущих первоклашек. И их залитая раннеосенним солнцем группа была точь в точь, как с картинки в букваре, хотя картинка эта не совсем соответствовала Булочкиным привычным образам, не стыковались эти образы с обтекаемыми предметами, которыми букварные дети пользовались, с мотороллером там, или с береткой вместо привычного головного убора, пылесос был не такой, как в жизни, а еще портрет Гагарина на стене и деревянные игрушки, не совпадало это с прямоугольной реальностью привычного окружения, но успокаивал себя ученик тем, что страна большая, разные, наверное, школы в ней, и республики разные, вот и ходят дети разные странно одетые, как букварные дети, и предметы у них поэтому могут быть странные.

Стоя на торжественной линейке, посвященной первому учебному дню, Булочка с восхищением разглядывал десятиклассницу, говорившую с трибуны торжественные слова от имени школы, от имени всех десятиклассников и от имени еще кого-то всех, всех Булочка не разобрал. Мальчик не сводил взгляда с девушки. Все в ней было восхитительно и волнующе. И округлое лицо с ямочками на щеках, и большие выразительные глаза, влажные от волнения, и потому может карие, и изящный стан, ловко подчеркнутый коричневым платьем, настолько ловко, что это не мог перебить даже белый фартук, лямки которого обнаруживали приятный профиль груди, и ноги, немного крепкие, но как раз такие, какие нравились. Такие прыгали с корабля в черно-белом фильме, а может, это был черно-белым телевизор «Березка» или другой какой, но название кто сейчас упомнит, остался лишь этот кадр, прыгает девушка в белой одежде, прямо в море прыгает, и вода приклеивает мокрую ночную рубашку к трепещущему телу, обнажая недоступное, волнующее.

– А сейчас, – подвела итоги красота, – Пусть ребята из 10-го «А» возьмут за руки первоклассников и поведут их в школу. В их просторные и светлые классы. И пусть этот день навсегда останется в их памяти…

Девушка все еще что-то говорила, говорила, а Булочка, как завороженный, стоял и смотрел на нее, пока десятиклассники сине-коричневой толпой обрушивались на малолеток и разбирали себе по партнеру. Не что не могло оторвать его взгляда, который блуждал по ее фигуре, не понимая, на чем остановиться, то ли на лице, то ли на очаровательных округлостях груди, то ли на ногах. Неожиданно он осознал, что не достался никому, что стоит совершенно не разобранный никем, никому не нужный, в ряду счастливых обладателей старших. Это как когда поезд прибывает, из него горохом высыпают на перрон люди, чемоданы, мешки, их подхватывают, вырывают, кричат Ваня, я здеся, именно здеся, потому что Вань много, а здеся один, а ты стоишь посреди ликующеснующей толпы, как маленький утес средь бушующего моря и думаешь – не нужен, что ли никому.

Булочка беспомощно повертел туда-сюда головой, лес старшеклассников загораживал даже солнце, и не найдя в глазах рядом стоящих взрослых понимания, сам того не ожидая, заплакал. Нижняя челюсть его поднялась вверх, обиженно оттопырив нижнюю губу, верхняя губа подрагивала, а по щекам предательски катились слезы.

– Здесь стоит первоклассник и плачет! – закричал кто-то.

– Что такое, что случилось? – облако чьих-то волос обволокло мокрое лицо Булочки, – Ты чего плачешь?

– Мне никто не достался, – всхлипывал мальчик. Голос показался знакомым, и обида тут же стала проходить, и становилось как-то приятно, приятно. И даже неудобно перед ней, такой красивой.

– Не переживай, я отведу тебя в школу!

И первым из всех собравшихся, гордо неся перед собой букет гладиолусов, ведомый за руку самой красивой десятиклассницей, Булочка вступил в школу.

Это потом он понял, что тяжесть учебы во многом зависит от качественного состава одноклассников. Что иногда четверка в одной школе приравнивается к пятерке с плюсом в другой. Это потом. А сейчас ему было интересно и легко. За исключением некоторых вещей, которые никак не хотели укладываться в его голове. Типа, если есть правила, то тогда зачем придумывать к ним исключения. Добрая седая учительница объясняла малышам про «оро» и «оло», например «корова», или «молоко». Булочка старательно запоминал.

– Ага, – думал он, – Не все так пишется, как слышится. Есть правила.

На следующий день писали диктант.

– Мальчик стучит в барабан.

– Ага, – думал сознательный ученик, – Как раз недавно проходили. Знаю, знаю.

«Боробан» – старательно вывел Булочка и сдал работу.

Тройка за диктант пошатнула его веру в справедливость и правила. Без правил было тяжело, без них даже во дворе играть было невозможно, а тут школа. И на тебе. У Булочки было ощущение, что его обманули.

Зато когда в школе всех детей собрали фотографироваться в актовый зал, на Булочке кончилась пленка. Фотограф пощелкал затвором и сообщил, все мол, кончилась пленка. Гуляй пока парень, жуй опилки, или как там у вас, свободен, как негр в Африке, или в пролете, как фанера над Парижем. Выбирай сам, что тебе ближе, и отдыхай пока. Пока я чего, пока я пленку поменяю. Великое дело, товарищ фотограф, и мудреное, наверное, учиться надо хорошо, чтоб так вот по школам ездить, и пленки менять, а потом в комнатке маленькой красной, теснокрасной, убого обставленной, разъеденной парами реактивов, потеть в носках черных и семейках всю ночь над смешными и глупыми лицами, даже не имея возможности их дифференцировать, выбрать наиболее привлекательные, из старшеньких конечно, чтоб потом на стенку на обои старые замасленные булавкой, приятелям показывать, вот мол – и с этой, и с этой.

Перед фотосессией ученик старательно укладывал косую челку, но когда выяснилось, что пленки нет, расстроился, и челка сама собою опала на лоб диагональю. В таком виде Булочка вторично предстал перед объективом. На сей раз все сложилось отлично, и на общеклассной фотографии красуются два Булочки, один веселый и причесанный, другой грустный и с косой челкой на лбу, но оба загорелые и с выгоревшими волосами. Близнецы, да и только. Все-таки оставался у фотографа еще один кадр, а он уже думал, что пленка кончилась.

Загорелое лицо с выгоревшими волосами Булочка получил в результате своего путешествия на Кавказ. Целью поездки был город Сухуми. Отличный город, город Сухуми. Номера автобусов, таких раньше и не видывали, номер один, например, или номер два. Это не то, что в Москве, трехзначные все сплошь номера. Два лучше, он на море возил, да, на море, но до моря пока доедешь, сколько всего интересного увидишь. Какие дренажные канавы вдоль дорог, идешь бывало мимо, смотришь в канаву, а она на тебя, это как, а еще бывает, вдруг грязь из канавы поднимается и навстречу тебе, трехсоткилограммовой тушкой свиной затрусит, как будто у тебя вкуснятины всякой по карманам набито, а там, кроме инжира свежесорванного, нежного, в тугой переливающейся кожуре, и нет ничего. А ей все равно, идет на тебя, а может и мимо. А ты автобуса ждешь, чтоб на море, номер два значит. И пылишь потом на нем радостный, и думаешь, зачем это девушка туфельку свою не бросила, что в стрелку железнодорожную попала, а поезд шел, гудел, он все видел, и она его, но все надеялась, все пыталась туфельку вынуть, жалко ведь, теперь вот как без нее, и без ноги тоже. И не надо по рельсам ходить, а если и ходить, то там, где стрелок нет. А на море хорошо, кукурузой пахнет, и мороженым с хлебом тетя накормит, он ведь тогда с тетей Зиной, да, и с дядей Пашей поехал. Точно, и с Ларисой, дочь у них была, старше его года на четыре. Да к ней интереса не было, а вот к ловле раков ночью на горной речке, был. Встанешь по колено в воду, а вода холодная, горная, и руку под камень засовываешь, а там рак. Или он тебя, или ты его на берег бросаешь, а они расползаются, кому в котелок охота самостоятельно, а еще рыбки мелкие подплывут к тебе, и давай больно так, за ноги кусать. Так с хлебом почему же? а чтоб горло не болело, объясняли – на солнце ведь жарко, а мороженное холодное, от разницы температур и заболит. Физика. А может, чтоб он наелся заодно? В общем, не нравилось Булочке мороженое с белым хлебом, не нравилось, да перед людьми чужими неудобно, ел.

С раннего детства, сколько себя помнил и даже раньше. Раньше, это потому что мама ему потом говорила, что мол, рисовал ты сынок, как научился карандаш держать в руках, ходить еще не умел, а уже рисовал.

Да и, правда, какие были варианты себя развлечь по-другому. Никаких, скажешь ты. А вот и нет! Были варианты, были. Берешь картонку по тверже коричневую, упаковочную такую из магазина, или гофру, в общем, что на помойке ближайшей отыщется, то и берешь, линейкой деревянной «Школьная 3 коп.» аккуратно границы разметишь, где надо, засечки козьей ногой насквозь поставишь, и тогда за главное. Сапожным ножом, доведенным на шкурке нулевке до отчаянья, аккуратно полосуешь по наведенным контурам, где насквозь, а где только для острастки, для загиба то есть. Потом отметаешь на пол все лишнее, сгибаешь по краям оставленное, и вот она – форма будущей радости твоей, одежда новая, для сердца музыкального, что недавно с улицы принес. Вот он: и моторчик, и головка с пассиком, и трансформатор с динамиком, все разрознено пока, держась друг за друга кровяными сосудами проволочными висит. А ты новое тело как раз для этих внутренностей только что сварганил. Новое тристовторое тело. 302 нью, да и только. Где изолентой, где пластилином спорные места закрепил, подмазал, где отверткой поработал, и вот она, краше прежней, и легче.

Не смейтесь! У меня богатый опыт в создании моделей. Не знаю, откуда это пошло, от беззаботно-бедного детства, от неразумной фантазии, или дар Божественный это, тот, что ищут другие всю жизнь, ходят, оглядываются по сторонам, за углы заглядывая, землю копают, где ты? – кричат в темноту густую, отзовись! Мы уже и на урок музыки сходили с бабушкой, и на пение, и нотную грамоту как свои пять, а завтра в художку, лепили с дедушкой из глины весь вечер коня, коняку четырехногого калечного, а после на теннис, ракетка торчит у нас из сумки спортивной, ручкой кожаной, и скрипки футляр няня сжимает в руках костлявых, очки на носу поправляя съехавшие.

Где ты, плеск рук в минуту славы, данный нам за страдания наши старательные, почему не идешь к нам радостью обещанной? Синяки под глазами плачут по тебе безудержно в подушку ночную цветастую, пальцы ломит от смычка тяжелого, в попу бы его учительнице по музыке засунуть, и по живописи – тоже в попу! В попу! Родителям по очереди смычок этот, приехали уже на модели третьей, жигулей оранжевых, четыре фары спереди на решетке хромированной. Сейчас будут спрашивать, сначала борода папина поинтересуется, потом за ним химия мамина подоспеет:

– Покажи, Радость, науку за день приобретенную, что сегодня за день выучил?

Сожмешь в кулаке смычек до красноты, сожмешь, и… – а сам на футбол, на двор школьный, или юбку по короче – и туда же, в зрители.

Вон Булочка, весь вечер гоняет в кедах китайских «Два мяча» мячи по полю. И ничего ему за это не делается, а только талант один прибавляется. Как возьмет в руки карандаш с ластиком, да ручку шариковую, если возьмет синюю, враз танчик или солдат по бумаге фашистский бежит, рукава рубашки по локоть закатав, а на волосатых – часы наручные по четыре штуки в ряд, трофейные, все больше «Полеты» золотые, или дрозд на ветке весну встречает, цифру восемь под мартом сопровождая. И всегда так, с рождения его самого, еще не говорил он, а уже было. Ничего у него не было, а главное – было. К обоям ли подойдет на стенке с красками, к простыне белой с чернилами, везде дороги с домами вырастают, и корабли по ним на всех парусах. Затихнет если где сосредоточено, знай, придем скоро на интерес любоваться диковинный. Спасибо Ему за это, спасибо огромное.

Слушать просто музыку из магнитофона, в этом нет ничего, кроме мажорской обывательщины, хотя, если разобраться по-честному, может, заслужили они таких родителей, ну не они, так кто-то за них заслужил, старался давно и изо всех сил, правильно все делал и в соответствии с Ним поступал, как учил и велел, вот и вышла земная радость наружу, но не тогда, а сейчас именно поспела, и живет человек, радуется, не понимая подчас, за что; и не ценя сиюминутности счастливой, обрекает себя на сомнения грешные, входит в искушение, неведением своим покрытый. А и хорошо, что неведение, с другой стороны. Может и хорошо это. Так бы знал человек, или сообщили бы ему, что вот мол, все что имеешь, это не ты заслужил, это душа твоя за заслуги прошлые получила, а ты живи и радуйся за так. Вот тогда может смятение и накрыть, вот тогда соблазн доказательства может наружу и вылезти, а я как же! – воскликнуть, чем я, чем она, и тот, другой. Нет, чтобы в благодарности остаток провести, с улыбкой счастливой. Тяжело вот так иногда, труднее уровень заданный поддерживать, чем к вершине ползти. Сорвешься, упадешь, ничего, скажут, за битого больше выторгуем, а не долезешь, опять скажут – ничего, отдохни, в другой раз. Поэтому, чтоб уровень ровно держать, лучше не знать вовсе, за что и как, а чувствовать просто, что так и быть должно.

Мама потом почему-то оборвала красоту всю эту, и за шкафом стало уныло и грустно. Это похоже на то, как будто вас лишили любимого хомячка. Вы уехали на все лето, а они решили, что все само забудется, и лишили. Решили – и лишили. А потом удивляются – плечами пожимают, мол, не было никого никогда, но потом сдаются и сообщают, что отдали тете знакомой на сохранение, и что обязательно скоро к ней поедем, и она его покажет, и даже, наверное, нет, скорее всего, даже, отдаст! И вот вы у тете долгожданной, месяца через три оказываетесь, внимательно молча обходите комнату – и, где спрашиваете, куда смотреть? Они опять удивляются, не забыл ведь, вот память-то, лучше бы уроки учил! Но уроки мы и так учим, получше вашего, к нам вопросов нет. От этого и проблемы с нами, очевидно – не за что зацепиться в воспитании – мы и в школе успеваем, и во дворе. Так что отдавайте хомяка – и домой. И тут выясняется, что он сбежал, ночью, один, и без прикрытия. Взял, накануне, и улизнул под покровом. Может, вернется, да, обязательно вернется, они всегда возвращаются, и тогда, уж точно, обязательно и всенепременно, (это я столько синонимов знаю – они меньшим количеством апеллировали), мы приедем и его заберем, откормленного и пушистее прежнего, темного и в пятнах. А, белый твой был, ну, значит, белого… вонючего…