Читать книгу Мамина улыбка - Ольга Андреевна Муравьева - Страница 4

Но конечно, я не осталась совсем наедине с маминой старостью. Слава Богу, я сейчас не одна, у меня есть Влад, моя опора и поддержка, моя семья и самый-самый близкий человек. Я смело могу утверждать, что мне его дал Бог, просто подарил, потому что я очень-очень сильно попросила Его об этом. И попросила там, где Он лучше всего мог меня услышать.

До тридцати четырёх лет у меня не было ни одного романа, никаких «отношений», как сейчас принято говорить. После той самой первой школьной влюблённости в красавчика Пашку, безответной и безнадёжной, мне больше не нравились мальчишки. Что-то перевернулось в душе, мизансцена моего жизненного спектакля полностью поменялась, и на первый план вышли какие-то совсем другие вещи: книги, музыка, театр, учёба, учёба и ещё раз учёба… И тем не менее, я могла сколько угодно пить из этого источника, но – в одиночестве. Поэтому я просто ждала. Терпеливо. Долго. Порой теряя надежду и даже откликаясь на попытки ухаживания со стороны молодых людей, которые, по сути, были мне совсем неинтересны. Порой отчаиваясь и говоря себе, что буду одна всю жизнь, посвящу себя только профессии, может быть, возьму девочку из дома ребёнка, а может быть, не возьму… А годы шли, один за другим, череда долгих лет, которые я занимала, помимо учёбы и работы, чтением книг, ведением дневника, выставками и спектаклями, путешествиями с родителями. В целом, мне не было одиноко или скучно, или слишком уж тоскливо… Те, кто вырос единственным ребёнком в семье, знают: мы всегда умеем сами себя занять. И всё-таки, я постоянно жила с ощущением того, что «я никому не нужна», и вот это ощущение, ложное по сути, медленно, но верно подтачивало меня, как червь подтачивает изнутри дерево.

Это была мамина идея – поехать в Израиль. Безусловно, мама всегда была двигателем в нашей семье: с её страстью к путешествиям, к любому движению вообще, она категорически не хотела сидеть на месте, и тянула везде за собой меня и папу. А мы и не сопротивлялись. Так и на это раз: Израиль, так Израиль, почему бы и нет? Стояла ранняя весна – самое лучшее время для поездок в южные страны, где уже совсем тепло, но нет ещё изнуряющей летней жары. Ну и плюс огромные скидки на авиабилеты. Мы собрались очень быстро: минимум вещей, мгновенное подтверждение бронирования гостиницы по электронной почте. И вот он перед нами: дивный, невероятный, весь пронизанный ласковым весенним солнцем, предпасхальный, до сих пор наполненный духом библейских событий – Израиль, Земля Обетованная, самая прекрасная на свете.

Таксист, который вёз нас из аэропорта Бен-Гурион в Нетанию, в нашу гостиницу, сразу же открыл культурную программу, ненавязчиво и весело рассказывая обо всём, что мы видели по дороге. А потом были восемь удивительных, каких-то сказочных дней: мы колесили по всей этой крошечной стране из конца в конец на неподражаемо-удобных автобусах, с самыми приветливыми, жизнерадостными и эрудированными гидами в мире, которые поминутно сыпали искромётными шутками и смотрели на каждого из туристов в группе так, словно он был один-единственный, самый важный для них человек на всём белом свете.

– Одним словом, евреи, – констатировал как-то вечером за ужином папа, уплетая за обе щёки умопомрачительно вкусную, ароматную, посыпанную кунжутом пшеничную лепёшку, щедро намазанную хумусом.

– Ты же говорил, что терпеть не можешь жидов, – напомнила мама, смеясь.

– Когда?! Я этого не говорил, – отрёкся от своих слов папа, невозмутимо продолжая жевать. Надо признать, после той поездки он никогда так больше не говорил.

Так вот, если вы действительно хотите попросить о чём-то Бога и быть услышанными, просите от всего сердца, искренне, и лучше, если вы сделаете это в том месте, где Бог ближе всего к нам, – в Израиле. Наверняка, люди верующие возмутятся и возразят мне: как это может быть! Бог – везде, и прежде всего, Он у каждого в душе. Но только те, кто побывал в этой чудесной стране, знают, как сильно ощущается присутствие Всевышнего там: в горах Северной Галилеи, или у озера Кинерет, или на улочках златостенного Иерусалима. Весь Иерусалим, весь этот бело-золотой город под синим-синим бездонным небом говорит с тобой на каком-то древнем, забытом языке, а сам, кажется, понимает тебя без всяких слов.

Для кого-то знаменитая Стена Плача это лишь ещё одна любопытная достопримечательность. Для меня она стала Местом Встречи с Всевышним. Помню, как наш кудрявый улыбчивый гид по Иерусалиму предупредил:

– Имейте в виду, желания, загаданные у Стены Плача, действительно исполняются, поэтому, думайте хорошо, что пишете в записке…

А я не думала долго. У меня на тот момент было одно-единственное желание, и я хотела этого так давно и так сильно, столько лет жила этой мечтой, что просить Бога о чём-то другом даже не приходило в голову. Поэтому я быстро написала на листочке, вырванном из блокнота, несколько слов и, туго свернув листок в трубочку, сжала его в кулаке, вливаясь в живой ручеёк туристов, направляющихся к главной стене Великого Города. Стена Плача разделена, как известно, на две части: мужскую и женскую. Но я думаю, что нет на всей земле другого места, где бы мужчины и женщины были более равны, более схожи в своих чувствах, ощущениях и желаниях, чем здесь, где они стоят, зажав в ладонях бумажки с самыми заветными, самыми искренними словами, – открытые и беззащитные, словно дети перед нашим Отцом Небесным.

Подождав пару минут, пока у стены освободится место (было утро, и людей совсем немного), я подошла к ней вплотную, ещё раз мысленно проговорила свою просьбу и запихнула листочек в узенький зазор между золотисто-белыми кирпичами. Буквально несколько минут назад мне казалось, что это просто забавный ритуал, что-то вроде туристического развлечения… Но здесь я почувствовала другое: какое-то давление и тяжесть в груди и непреодолимое желание заплакать. Однако дать волю слезам я не могла, ибо слёз просто не было. Я наклонилась чуть вперёд, низко опустив голову, чтобы спрятать лицо, искривлённое гримасой плача, и крепко прижалась лбом к прохладному гладкому камню. «Господи, Господи, пожалуйста, прошу тебя, я так тебя прошу, дай это мне, мне так сильно это нужно, прошу!» – мысленно повторяла и повторяла я, забыв обо всём на свете. И через какое-то время, ощутив лёгкость и спокойствие, отошла от Стены. Это было в самом начале апреля. А в конце июля, в том же году, я познакомилась с Владом.

Мы уже десять лет вместе, преодолев и пресловутый трехлётний «срок годности» любви, и «кризис семи лет» брака (в нашем окружении множество пар распалось именно на восьмом году совместной жизни), и я уже не представляю, как сложилась бы моя жизнь, если бы я не встретила его.

Кажется, я говорила уже, что мама с ранней юности постоянно внушала мне мысль о том, что «все мужики – одинаковы, все они мрази, и прекрасно можно прожить и без них, и выходить замуж вовсе необязательно». Конечно, немного странно всё это звучало из уст привлекательной женщины, которая четыре раза была замужем, но с другой стороны, наверное, ей-то было виднее, и скорее всего, именно личный опыт привел её к таким выводам. В качестве наглядного примера всегда под рукой был папа – «безынициативный, ленивый, выпивоха и бабник, эгоист и предатель».

К предыдущим мужьям были свои претензии. Первый «слушал во всём свою мамочку и нашёл другую бабу, на мамочкин вкус, помоложе и попроще, деревенскую, впрочем, она сама ему подставилась, и скорее всего, некуда уже было деваться». Второй – «моряк с печки бряк, вообще непонятно, зачем на мне женился, потому что всю жизнь любил одну крашеную дневальную, и в итоге к ней и ушел, как только она освободилась, а мамаша его потом ещё приходила забрать свои подушки, оно и понятно – хохлы». Третий был «в целом хороший человек, но не захотел остаться во Владивостоке, укатил в свой родной Павлодар, где был у него сын от первого брака. Причём, уехал без предупреждения даже: я пришла с работы вечером, а его нет, и вещей нет, просто уехал и всё, я так рыдала, что, наверное, на все десять этажей было слышно». Вот как-то так. Но и чужие мужья были не лучше, и вообще у каждого из знакомых представителей сильного пола обнаруживался свой набор недостатков и пороков, который вызывал справедливое негодование типа: «И как только жена с ним живёт!». Исключением был, пожалуй, лишь мамин дядя Жора, но он был «почти святой, и таких вообще не бывает на свете».

Я не стану утверждать, что мама сознательно и целенаправленно вела работу по воспитанию идеальной старой девы, хотя полностью отрицать эту возможность тоже не буду. О том, зачем это делалось, чуть позже. Но я не соглашусь с теми, кто с уверенностью свяжет мою одинокую личную жизнь с предубеждением против мужчин или же отвращением к ним, которые сформировались благодаря маминым внушениям. Нет, это не так. Потому что на самом деле, никакого предубеждения или отвращения к мужскому полу в целом я не испытывала… Просто не видела смысла в том, чтобы «пробовать»… Хотелось, чтобы было раз и навсегда, с «тем самым», с «моим» человеком.

Вот почему я никогда не винила и не виню маму за свое долгое одиночество и добровольный целибат. Это был мой и только мой выбор, и мама здесь совершенно не причём.

Её ошибка (не вина, а именно ошибка) была лишь в том, что она с какого-то момента стала относиться ко мне не как к дочери, а как к партнёру по жизни, который должен был заменить ей всех – и мужа, и подруг, и всех родственников. Более того, она относилась ко мне, как к своей собственности. Чем старше я становилась, тем больше она стремилась контролировать мою жизнь… Тотальный контроль: моего времени, моих занятий, моего общения, моих потребностей, чувств и желаний.

Утром, придя на работу (от дома до школы пятнадцать минут пешком) я должна была пойти в учительскую и оттуда позвонить ей, сообщить, что я дошла. Каждый раз. Каждый день. Если я забывала позвонить, мама названивала завучу, секретарю или директору (разумеется, у неё под рукой были все номера). Уходя с работы, мне нужно было снова пойти к телефону и сообщить маме, что я иду домой. И спросить, не купить ли чего по пути. Чаще всего покупать ничего не нужно было, но не потому, что она всё сама уже купила, а потому, что «потом пойдём в магазин вместе». Да, в магазин мы чаще всего ходили вместе. Да и вообще везде ходили вместе, под ручку, словно пожилая дворянка со своей молодой компаньонкой. Я несла пакеты с покупками, а мама задерживалась около каждого торговца на рынке или продавца в киоске, чтобы мило поболтать, – она очень любила общаться с людьми. В кино, театр, на концерты и выставки мы тоже ходили вместе, разумеется. Если же мне хотелось пойти куда-то одной или со своими сверстниками, мама тут же демонстрировала свое недоумение, пренебрежение и презрение: «Ну и зачем тебе это?», «Фу, что там делать?», «Совершенно не стоит на это время тратить, лучше уж мы сходим в…» – и всё это таким брезгливым, ироничным тоном, что желание куда-то идти реально пропадало. А если не пропадало, и я всё же делала так, как хотела (хотя, уже с неким привкусом обесцененности от её слов), то уж последствия моих действий окончательно отбивали охоту повторить этот порыв независимости и свободы. Потому что дальше была обида, которая выражалась в долгом, иногда многодневном молчании, сопровождавшемся драматическими телодвижениями в виде швыряния предметов, а также громкими вздохами, и презрительным шипением «Госссппаади» на любое моё действие или попытку заговорить.

Вспоминая всё это сейчас, глядя на эту ситуацию как бы со стороны, я поражаюсь, ужасаюсь даже: как я могла не видеть, не понимать, насколько отвратительно и низко она себя вела по отношению ко мне? Как я могла терпеть, почему не бунтовала, почему просто не ушла? Всё, что я испытывала тогда, – это огромное, тяжёлое, невыносимое чувство вины. Оно ощущалось даже физически, словно огромная бетонная плита на плечах, которая вот-вот раздавит. И я всей душой хотела только одного: чтобы она меня простила, чтоб перестала обижаться и молчать, чтобы всё стало как прежде, ведь мы всегда были с нею друзьями. И конечно, со временем главным мотивом моего поведения стало избегание всеми возможными способами вот таких мучительных для меня ситуаций. Избегание боли.

Когда мы познакомились с Владом, мне было уже за тридцать. И да, я всё еще жила с мамой. Папа уже несколько лет обитал отдельно от нас, один, но часто приходил, чтобы помочь или просто пообщаться со мной. С тех пор как папа отделился, мама ещё больше затянула гайки своего тотального контроля надо мной, а чтобы у меня и времени не было даже подумать о свободе, окончательно переложила на меня всю работу по дому, не прикасаясь теперь совсем ни к чему. При этом полы надо было мыть через день, чтобы ни пылинки, потому что от пыли мама поминутно заходилась кашлем. Что касается готовки, завтрак я каждое утро готовила сама, на двоих, а когда возвращалась домой с работы, никакого обеда, разумеется, не было, никогда. Тогда я стала перед уходом домой перекусывать в школьной столовой, чтобы потом можно было не спеша готовить дома, не умирая с голоду. Как-то на вопрос мамы «А ты что, не голодная?» я сказала, что не очень, потому что съела в школе котлету. Она взвилась: «Ах, так ты, оказывается, жрёшь там, а я здесь сижу с пустым холодильником! Почему-то мне ты не принесла котлетку… только о своем брюхе думаешь, вся в отца!» С тех пор я стала покупать для неё в школе котлеты или пирожки, и вместе с ученическими тетрадками несла домой пакетики со снедью. Она с удовольствием уплетала принесённое, непременно вынося свою оценку: «Пирожки у них, конечно, говно, тесто сырое. Не бери больше». На другой же день я слышала: «А что пирожков не взяла?.. Ну и что, что сырые, всё равно, хоть бы что-то к чаю было».

Ещё одно дополнительное «развлечение», которое придумала для меня мама, чтоб не скучно жилось, это регулярно, не реже раза в месяц строчить заявления в ЖЭК по самым разным вопросам бытового неустройства в доме. Она озвучивала проблему и требовала, чтобы я написала текст в канцелярском стиле («Ну, ты же филолог!»). Потом я набирала этот текст на компьютере («Так солиднее»), ходила распечатать его в нескольких экземплярах (принтера дома не было, надо было идти в сервис-центр, или к папе на работу). После всего этого надо ещё было пройти по соседям и собрать подписи, а потом мы вместе шли в ЖЭК это заявление подавать («Одна я не пойду, надо с тобой, одну меня никто слушать не будет», «Ну и что, что у тебя педсовет завтра в это время, пропусти, подумаешь, велика важность!»). И вот – очередной поход к начальнику ЖЭКа, с долгими мамиными разглагольствованиями об открытой на чердак двери или странном шуме в водопроводной трубе, вперемешку с лирическими отступлениями об истории её предков, и мне было уже неловко смотреть людям в глаза, но я уговаривала и успокаивала себя тем, что мы всё же делаем нужное для всех общественное дело. Теперь я понимаю, что уже тогда мне надо было просто отвести её к психиатру. Или же самой пойти.

Так вот, я снова отвлеклась…Мы познакомились с Владом в Интернете, а точнее, в сети ВКонтакте. Интернет, электронная почта, и вот эта соцсеть ВК – для меня они были единственным убежищем от маминого контроля. Почему-то этими вещами она совершенно не интересовалась и даже не пыталась вникнуть в то, чем я занимаюсь, сидя вечером перед экраном ноутбука. Её ворчание было лишь о том, что я «порчу зрение» и «деградирую в этом компьютере». В общем, она недооценила реальную опасность новых технологий. И я, словно подросток, которому не заблокировали вовремя доступ к непроверенным сайтам, пустилась в опасное и рискованное плавание в свободном мире онлайн…

Наше довольно недолгое виртуальное общение с Владом логично перетекло в желание встретиться вживую. Он предложил вместе посмотреть новую выставку в галерее «Арка» – фотоработы Глеба Телешова (удивительно, как наш мозг фиксирует такие подробности, помнить которые, казалось бы, вовсе незачем), и мы назначили день и время. Но сначала мне надо было получить одобрение мамы на самостоятельную прогулку и встречу.

– Мама, я сегодня после обеда пойду прогуляюсь в центр.

– Да? А что ты там забыла?

– Да вот хотим посмотреть новую выставку с одним знакомым.

– Хм, что за знакомый? Откуда ты его знаешь?

Я объяснила. Она слушала очень внимательно, взгляд стал напряжённым.

– Ну, хорошо. …Знаешь, а я тоже хочу посмотреть выставку и прогуляться. Пойду с тобой.

Я опешила. Почему-то я никак не ожидала такого поворота событий, хотя на самом деле, это было вполне ожидаемо и естественно в нашем маленьком семейном мирке.

– Ну нет, мам… думаю, не стоит. Давай вместе сходим в другой раз.

– Да почему же? Чем я помешаю? Я тоже хочу пойти сегодня. Мне совершенно нечего делать дома. А то, что же – ты будешь развлекаться, а я здесь сидеть в четырех стенах?

– Но, мама… Это неправильно. Он совершенно незнакомый тебе человек, как это всё будет выглядеть… – я лихорадочно соображала, что ещё сказать, чтобы спасти ситуацию.

А мама спокойненько начала собираться на прогулку. Уселась перед своим любимым трюмо расчёсывать и укладывать волосы: это у неё обычно занимало больше всего времени.

Я понимала, что продолжать спорить бессмысленно. Нужно было придумать что-то другое. Но ничего не приходило в голову. Ничего, кроме открытого бунта. Но я не могла на него решиться, мне было страшно, так страшно, что просто мурашки бежали по спине, и в желудке начинали порхать бабочки, – кстати, это очень неприятное ощущение, и в английском языке эта метафора описывает вовсе не состояние влюблённости, а сильную тревогу, томительное ожидание чего-то пугающего.

Как решить эту головоломку? Как выйти из этого тупика? Как всё-таки пойти одной на свое первое долгожданное, «настоящее» свидание, и при этом не обидеть, не разозлить маму?.. Какие найти слова? Как объяснить, что сегодня, сейчас я никак не могу быть с ней вдвоём? Правда, когда я в юности ходила на свои разовые «свидания» с молодыми людьми, у мамы ни разу не было желания присоединиться… Может быть, тогда она просто интуитивно чувствовала, что опасности нет. Или же то, что было сейчас, было в её понимании не свиданием, и поэтому вполне допускались третьи лица. И всё-таки… как, как, как?

В итоге она собралась и вышла вместе со мной, не обращая вообще никакого внимания на мои слабые возражения. Выйдя из двора нашего дома, мама привычно свернула направо, к автобусной остановке, а я – сама не понимая, что делаю, развернулась и пошла в противоположном направлении.

– Ты куда?

– Времени ещё много в запасе, я пойду пешком, через парк… А ты погуляй сама и возвращайся домой, хорошо? Я не допоздна, скоро вернусь.

Она остановилась и, чуть наклонив голову вперёд, слегка прищурив глаза и поджав свои красивые, умело обведённые карандашом и ярко накрашенные губы, уставилась на меня. Я чувствовала, что в ней происходит какая-то внутренняя борьба: по лицу словно пробегали тени, всё её миниатюрное тело в милом брючном костюмчике из светло-голубого льна напряглось, как будто перед прыжком. Я смотрела ей в глаза, не опуская и не отводя своего взгляда, смотрела прямо и открыто, как учат смотреть в глаза хищнику, если ты случайно столкнулся с ним на одной тропинке в лесу. Передо мной, на расстоянии вытянутой руки было её лицо, самое знакомое и родное лицо, на котором я знала каждую чёрточку, каждую морщинку, по выражению которого умела мгновенно и безошибочно считывать её настроение, все её чувства и мысли… Мимо спешили прохожие, обходя нас, потому что мы встали прямо посреди тротуара. С лёгким шорохом проезжали по дороге автомобили. Высоко-высоко в небе пронзительно свистели стрижи. А я стояла, как вкопанная, и, не отрываясь, смотрела маме в глаза. Молчание, поединок взглядов, наша безмолвная мучительная дуэль под безоблачным и безмятежным июльским небом. Чем же она закончится? Я знала, что с мамой я не пойду. Просто вообще не пойду. Но понимала, что не пойти не могу. Сколько раз я отменяла свои встречи и мероприятия и оставалась дома, если видела, что мама не хочет, чтобы я шла. Сколько раз я уступала и шла вместе с ней, хотя мне совсем не хотелось. Но сегодня я не могу. Сегодня это просто невозможно. Я стояла и неотрывно смотрела в мамины глаза. Вдруг она вся как-то слегка шевельнулась, и лицо её приняло презрительно-брезгливое выражение:

– Ну, ладно. Ладно. Хорошо. Вот такая ты, да? Ну, увидишь ты у меня… – она не договорила, покачала головой и, медленно развернувшись, пошла к автобусной остановке.