Читать книгу Вечный колокол - Ольга Денисова - Страница 9

После обеда Млад задержался, разыскивая в Городище свою лошадь, – он никак не мог вспомнить, в каком дворе ее оставил, все они казались ему одинаковыми. Потом, проезжая мимо Новгорода, он все же заглянул на торг и в университет вернулся, когда совсем стемнело.

Ширяй с порога сообщил, что приходили декан и ректор, причем оба явно злились и велели Младу зайти в Большой терем сразу по возвращении. В Большой терем Млад не торопился – Миша в его отсутствие совсем расклеился: лежал на постели, сжавшись в комок, и дрожал.

– Ну? – спросил Млад, закрывая за собой дверь.

– Ты обманываешь меня… – безнадежно выдохнул тот.

– Я даже не подумаю оправдываться и что-то тебе доказывать. В чем я тебя обманываю на этот раз? – Млад присел на скамейку рядом с постелью.

– Они стащат меня в ад…

– Хорошо. Если тебе этого хочется, я с ними договорюсь – они так и сделают.

– Мне не хочется! Не хочется! – зарычал парень и рывком поднялся. – Ты нарочно издеваешься надо мной!

– Да. Нарочно. Я не собираюсь тебя успокаивать и лить масло тебе на сердце рассказами о том, что ада не существует: его выдумали для таких, как ты. Я устал. Если хочешь, я приведу к тебе темного шамана: он ныряет вниз, он знает, что там, внизу, он видел своими глазами.

– Он тоже мне соврет! Если он служит дьяволу, он нарочно мне соврет!

– Наверное, отец Константин говорил тебе правду, – усмехнулся Млад.

– Отец Константин – бескорыстен! Он хотел моего спасения!

– А я, можно подумать, собираюсь тебя выгодно продать.

– Откуда я знаю, что дьявол пообещал тебе за мою душу? – у Миши дрожал подбородок. Нехорошо дрожал: это могло закончиться судорогами.

– А что отцу Константину за твою душу пообещал бог, ты знаешь?

– Вы все, все мне врете! – выкрикнул парень и сорвался с постели. – Не ходи за мной! Я не заблужусь!

– Возьми огниво. Если заблудишься в лесу – разведи костер.

– Не надо мне твоего огнива! – прошипел он, запихивая руки в рукава шубы. – Ничего не надо! Ну и заблужусь! И замерзну!

– Надень шапку.

– Отстань от меня! Не хочу никаких шапок! Ничего не хочу! – Мишу трясло. Млад чувствовал, какие силы разрывают мальчика изнутри: он успокоится. Побегает по лесу, промерзнет и успокоится ненадолго. Так и должно быть, пока все идет так, как и должно идти. Огниво лежало в кармане шубы, а шапку Млад нахлобучил Мише на голову у самого порога. Тот сорвал ее, но не отбросил, а забрал с собой, тиская в руке.

– Пойти за ним? – тихо спросил Добробой, подойдя к Младу сзади.

Млад покачал головой.

– Ты б в Большой терем сходил, Млад Мстиславич, – назидательно сказал Ширяй, поднимая голову от книги, – пока он по лесу бродит, ты как раз успеешь.

Вот сопля!

– Схожу, – проворчал Млад и хотел добавить, что это не Ширяево дело, но подумал и промолчал.

– Млад Мстиславич, а правда, что ты сегодня в Городище грамоту про убийство князя Бориса не подписал? – спросил Добробой.

– Правда.

– А почему? Разве не татары князя убили? – поднял голову Ширяй. Млад всегда поражался его способности одновременно читать и слушать, о чем говорят вокруг.

– Я не знаю. Поэтому и не подписал, – Млад сжал губы. – А вы откуда знаете про татар?

– Так весь университет говорит. Некоторые даже в Городище ездили, чтоб все самим узнать. А я, например, так и знал, что это татары. Мне и гадания никакого не надо было.

– Ну-ну, – усмехнулся Млад, – и откуда же ты это знал?

– Да понятно же все! Кто еще нас так ненавидит?

– Не нас, а князя Бориса, – поправил Млад.

– А какая разница? Раз князя Бориса ненавидит, значит и нас тоже! – Ширяй посмотрел на Млада снисходительно.

– Нет, парень. Бояре тоже ненавидели князя Бориса, но к нам, наверное, ничего подобного они не испытывают. И мне кажется, догадки про татар ты повторяешь с чужого голоса.

– Ничего и не с чужого! А если у меня есть единомышленники, это еще не значит, что я говорю с чужого голоса.

– Единомышленники – это хорошо, – Млад натянул валенки. – Только предположение твоих единомышленников нарушает первейшее правовое утверждение, которое незыблемо для Новгорода: не пойман – не вор.

– А… а гадание? Разве гадание сорока волхвов – это не доказательство?

– Тридцати девяти, – Млад подмигнул Ширяю, надевая треух.

– Так ты что, за татар, что ли? – умное лицо Ширяя вытянулось от детской обиды.

– Я не за татар – я не против татар. Это разные вещи. И даже если бы я был против них, это ничего бы не изменило: Правда не зависит от того, за кого ты и против кого.

– Ой, Млад Мстиславич! – Добробой приоткрыл рот. – Как ты это здорово сказал!

– Ага, – кивнул Млад. – Пойду. Потом поговорим.

У ректора, в горенке на самом верху Большого терема, еловыми дровами трещала изразцовая печь, ректор с деканом естественного отделения сидели перед открытой дверцей на низких скамеечках и пили вино из серебряных кубков.

– Явился? – ректор кивнул на третью скамеечку возле печки. – Садись.

Млад стащил с головы треух и расстегнул полушубок, продолжая топтаться у двери.

– Ну что застыл? Часа полтора тебя ждем, – обернулся к нему декан. – Вино на столе, наливай.

Млад пожал плечами и повесил полушубок на крючок за дверью. Вина так вина… Он плеснул в кубок густой настойки и сел рядом со столпами университетской мысли.

– Я знал, что ты чудак, Млад Мстиславич, – начал декан, – и я прощал тебе любые чудачества за твой ум, и за твой опыт, и за любовь к тебе студентов…

Млад опустил голову.

– Ты хотя бы понимаешь, кому дорогу перешел? – вслед за деканом подхватил ректор. – Ты представляешь себе, что ты сегодня сделал?

– Я не понимаю. И не хочу понимать.

– Это, конечно, хорошо, – ректор посмотрел на него многозначительно, – можешь рассказать нам сказку о том, что власть имущие не смеют совать нос в дела волхвов. Да, волхву Белояру нечего опасаться. Но наставника университета, даже если он волхв, достанут, и еще как! Ты с княжьего помоста не ушел, когда здесь были люди Свиблова.

– А… Черноты Свиблова? – решил уточнить Млад. Он ожидал подвоха от Осмолова.

– Черноты, Черноты, – усмехнулся ректор. – Впрочем, люди Осмолова были здесь не намного позже.

– И что они хотели?

– Люди Свиблова выясняли подробности похищения христианского мальчика. Люди Осмолова подозревают в тебе казанского лазутчика. Мне стоило большого труда представить им доказательства твоей невиновности. Университет защищает своих питомцев, и тем более – наставников. Без моей грамоты никто тебя под стражу не возьмет. Но, Млад, чем ты думал, когда это делал?

– Я не думал о боярах. Я думал о Правде.

– И это замечательно тоже… – ректор скривился, словно откусил кусок от кислого яблока. – Иногда мне кажется, что наивным ты только притворяешься. Ты знаешь, что сейчас, вместо того, чтоб громить гостиный двор и кидать татар под лед Волхова, новгородцы дубасят друг друга? Завтра, конечно, соберут вече, но это будет завтра! Если, конечно, соберется одно вече, а не два и не три! А сегодня ватаги с трех концов пойдут вместо татарского посольства громить боярские терема! Татарам, конечно, тоже достанется, но для Новгорода одной искры хватит, дай только боярам хвост прищемить! Вместо единодушия – раскол и распри. Ты этого добивался?

– Складывается впечатление, что итог гадания заранее был известен всем, кроме меня, – пробормотал Млад.

– Да нет же, Млад, – декан положил руку ему на плечо, – гаданием хотели сплотить новгородцев, объединить против общего врага, кем бы он ни оказался. Подозревали болгар, подозревали литовское посольство и посольство Ливонского ордена, и поляков подозревали. На татар думали меньше всего! Мы едва успели спрятать наших студентов из Казани!

– Я надеюсь, вы спрятали их надежно… – проворчал Млад.

– Да, они в наставничьей слободе, в тереме выпускников. Об этом никто не знает, кроме трех-четырех наставников и деканов их отделений. Не беспокойся за них, лучше подумай о себе. Никто не мог предсказать итога сегодняшнего гадания, никто не ждал такого исхода и таких беспорядков, иначе… иначе это сделали бы не так открыто, понимаешь? Но благодаря тебе к беспорядкам добавился раскол!

– Знаете что? – Млад приподнялся. – Мне все равно, чего хотели добиться бояре и кого они хотели объединить! Я – волхв, я отвечаю за то, что говорю людям, не перед боярами! Так мы дойдем до того, что и волхвы станут изрекать боярскую волю вместо Правды!

– Млад, не горячись, – вздохнул ректор, – ты, конечно, прав. Но иногда польза для государства требует поступиться некоторыми ма́ксимами.

– Да вы что… Слышал бы вас Белояр… – пробормотал Млад. – Это… этого делать нельзя! Боги…

– Млад, родные боги желают Руси добра и процветания. Неужели они не поймут лжи во спасение?

– Вы хотите от меня чего-то определенного?

– Да. Завтра на вече ты подпишешь грамоту и сообщишь новгородцам, что ошибался.

Млад встал. Он хотел сделать это с достоинством, но расплескал вино на рубаху – получилось скорей смешно.

– Я не сделаю этого, даже если меня попросит об этом Белояр. Я не сделаю этого даже… Вы не смеете требовать этого от меня. Никто не смеет.

– Млад, университет зависит от милостей людей с тугой мошной. Мне недвусмысленно дали понять, что их расположения можно лишиться в одночасье. К сожалению, не Белояр дает серебро на обучение студентов.

– Я проживу и без университета. Пока хлебу нужен дождь, я без дела не останусь. А вот проживет ли без меня университет? – Млад стиснул зубы и поставил кубок на стол.

– Нет, ты неправильно нас понял, – ректор поднялся вслед за ним, – мы не угрожаем тебе. Никто не собирается на тебя давить, никто из университета тебя не прогонит. Но пойми и наше положение. Да и свое обдумай хорошенько. Завтра тебя объявят татарским лазутчиком, не только убьют, но смешают с грязью твое имя и имя твоего отца. И университет пострадает ни за что. Если нас лишат денег, многим студентам придется уйти от нас недоучками. От твоего решения зависишь не только ты, пойми это…

Млад скрипнул зубами:

– Мне нечего больше сказать. Я не изменю решения.

– Я понимаю, – декан тоже встал, – это удар: по твоему самолюбию, по твоему доброму имени… Я понимаю. Но из двух зол надо выбирать меньшее. Подумай до завтра. Не торопись, взвесь все «за» и «против». Но хотя бы подумай…

– Дело не в гордости и даже не в добром имени. Мне не о чем думать и не о чем больше говорить, – Млад развернулся, едва не поскользнувшись на натертом до блеска полу. – Прощайте.

– Млад, хотя бы подумай… – повторил декан ему в спину, но Млад вышел вон и захлопнул за собой тяжелую дверь.

Он быстро спустился по широкой темной лестнице, придерживаясь за поручень, – по вытертым студентами пологим дубовым ступеням, – прошел мимо десятка дверей длинным проходом, освещенным масляными лампадками, и свернул к выходу. В главном тереме было непривычно тихо, и в полутьме он казался огромным. Окна светились синим снежным светом, бревенчатые стены глотали звуки, и Млад не слышал своих шагов.

Может быть, он и вправду чересчур наивен? За обедом остальные волхвы ни в чем его не упрекнули: некоторые посчитали, что он не слишком опытен, некоторые посматривали на него обиженно, словно он поставил под сомнение их честность, – но все признали за ним право не подписывать грамоты. Белояр расспросил его подробно о том, что он считал своими видениями, а что – общими, и на прощание пожал в знак уважения руку.

Вспоминать действо на Городище стало неприятно: Млад и без советов ректора чувствовал себя неловко, теперь же и вовсе решил, что участвовал в представлении, что им воспользовались – и им, и Белояром, и остальными волхвами. Все об этом знали, и только он один не понял своей роли, говорил что-то о Правде, думал о совести, а на самом деле должен был догадаться, что ни Правда, ни совесть никому не нужны, это смешно – рассуждать о Правде… Он был смешон. Жалок. Кукла на ниточках, которая посмела ослушаться кукловода…

А с другой стороны, какое он имеет право прикрываться университетом? Это его дело, университет не обязан его защищать. Чтобы быть честным до конца, надо завтра же уйти, отказаться от наставничества и уйти, тогда университет из-за него не пострадает. Мысль эта царапнула его острой болью: он любил Alma mater, любил с тех самых пор, как явился сюда восторженным юнцом, желавшим превзойти все науки. Он любил студентов, их горящие глаза, их задор, их пыл, их отрицание прописных для взрослых истин, их сомнения и бесшабашные пирушки. Уйти, отказаться от своего дома – а этот дом давно стал для Млада своим и означал нечто большее, чем рубленые стены, – уйти навсегда? По крайней мере, это будет честно.

Университет шумел. Перед теремом отделения права стояли студенты, на крыльце кто-то из ребят со старшей ступени говорил речь – до Млада долетали только отдельные слова: «татары», «до поры», «покарать». В окнах естественного отделения горели свечи и мелькали тени: и в учебной комнате, и в трапезной собрались студенты; из окон врачебного терема доносились выкрики спорщиков, перед теремом механиков шла драка – Млад подошел поближе, но увидел, что драка ведется честно, один на один, и арбитров10 хватит без него. Тише всего было на горном отделении, и свет горел только внизу, в трапезной. Наверное, тишина – самое недоброе предзнаменование в такой час. Млад покачал головой, но заходить не стал: студенты – люди хоть и молодые, но вполне взрослые, разберутся без наставников.

Дома его ждал Пифагорыч – бросил сторожку в такое время!

– Здоро́во, Мстиславич. Извини, что без приглашения, – старик поднялся Младу навстречу.

На печке парил чугунок с медом, Ширяй сидел склонившись над книгой, а Добробой, как обычно, заправлял застольем.

– Здоро́́во, – Млад стащил с головы треух. – Сиди, я тоже с вами меду попью.

– Наслышан я о твоих подвигах на Городище. Послушал старика? – Пифагорыч сел на лавку и подмигнул Младу.

– Считай, что послушал, – вздохнул Млад.

– И как? Татары это или не татары?

– Если бы знал, что это татары, – подписал бы грамоту. Похоже, конечно, было. Но… не уверен я. А теперь – и вовсе не уверен.

– А теперь-то чего? – поднял голову Ширяй.

Распространяться о разговоре с ректором при ребятах Млад не хотел.

– Да, чудится мне, что все это как нарочно придумано.

– А я что говорил! – Пифагорыч поднял палец. – Татарва, конечно, совсем совесть потеряла, гнать их надо из Новгорода. Но и без них врагов хватает. Я так считаю: всех надо разогнать. И жрецов иноземных, и немцев, и литовцев. Да и бояр на место поставить не мешает.

Млад сел за стол, и Добробой тут же поставил перед ним горячую кружку.

– Знаешь, Пифагорыч, говорить, конечно, легко. А у нас, между прочим, пятнадцать ребят из Казани учатся. Их тоже гнать?

– Не, они же наши! Свои, можно сказать, обрусевшие…

– Да какие они обрусевшие! – вскинул голову Ширяй. – Если они по-русски говорить могут, это еще не значит ничего! Сначала научатся у нас наукам разным, а потом их против нас же и повернут! Хан Амин-Магомет тоже у нас учился, и что?

– Ты старших не перебивай, – назидательно сказал ему Пифагорыч. – Распустил тебя Млад Мстиславич! Батька ложкой по лбу не бил за такие дерзости?

– Пусть говорит, – усмехнулся Млад, – это хорошо, когда молодые спорят.

– Спорить – одно, а вести себя со старшими непочтительно – совсем другое. Выслушай сначала, дождись, когда тебя спросят, тогда и говори.

– Да меня никогда не спросят! Кого волнует, что я думаю?

– Потому что ты молокосос еще, – отрезал Пифагорыч и повернулся к Младу. – Так что с нашими татарчатами-то?

– Спрятали их на всякий случай, в наставничьей слободе переночуют, а завтра видно будет.

Дверь скрипнула, и на пороге показался Миша – притихший, ссутулившийся, с шапкой в руках. Он прикрыл за собой дверь и начал снимать шубу.

– Миша, будешь мед пить? – тут же спросил Добробой.

Тот пожал плечами.

– Садись, мед горячий! – Добробой подбежал к двери и подхватил шубу, которая едва не выпала у Миши из рук на пол. – Садись.

– Ага, – тихо ответил тот и, озираясь, подошел к столу.

– Ну что скуксился? – подмигнул ему Млад.

– Прости меня, Млад Мстиславич… – Миша опустил голову.

– Да за что ж, позволь узнать?

– Я… я грубил тебе. Я не хотел, честное слово. У меня как-то само собой это все…

– Да брось, у всех так бывает. Садись, погрейся. Ты б на Добробоя посмотрел полгода назад!

– Ага! – подхватил Добробой, широко улыбаясь. – Я еще и драться лез. Мне Млад Мстиславич шалаш отстраивал четыре раза – я его по листику расшвыривал. Ширяй – тот помалкивал больше, сбега́л потихоньку, два раза в лесу заблудился. А я все крушил, что под руку подворачивалось!

– Вот уж точно, – улыбнулся Млад, – Добробой перед пересотворением был сущим бесом. Так что не переживай, Миша. И не сдерживайся, не надо. Пройдет это, а несколько дней мы потерпим.

– Я поговорить с тобой хочу. Ты не подумай, я не потому, что не верю. Я чтоб разобраться…

– Конечно, – Млад поднялся. – Сначала погреемся, а потом прогуляться пойдем.

– Ладно, Мстиславич, – Пифагорыч встал следом за ним, – пойду я, не буду мешать. Заглядывай ко мне.

Млад почувствовал неловкость: вроде как неуважительно отнесся к старику. Но Пифагорыч его успокоил и добавил:

– Проводи меня до крыльца.

Они вышли на мороз – у двери Млад накинул полушубок на плечи и теперь переминался с ноги на ногу.

– Что ректор-то тебе сказал, а? Ты пришел – на тебе лица не было. – Пифагорыч прикрыл дверь.

– Сказал – завтра вече будет. Чтобы я грамоту там подписал и перед людьми повинился.

– Да ты что? – лицо старика потемнело. – Это что ж? Волхву указывать, что ему людям говорить?

– Говорят, бояре угрожают, без серебра университет оставить хотят…

– До чего докатились, а? – Пифагорыч задохнулся от возмущения. – Да как язык-то у них повернулся?

– Да вот, повернулся… – Млад сжал губы.

– Не вздумай их слушать! Не вздумай!

– Я и не слушаю… – Млад опустил голову.

– Не ждал я… Не ждал такого на старости лет, – у Пифагорыча дрогнул подбородок. – Куда идем, а? Был бы жив князь Борис, разве позволили бы они себе такое, а? Окрутят они княжича, окрутят, задурят голову… Вот что. Я сейчас к ректору пойду. Я ему все скажу. Я…

– Пифагорыч, не надо. Не ходи, без толку это, – Млад взял старика под локоть.

– Знаю, знаю, что без толку! – выкрикнул старик. – Знаю! Но что-то же надо делать? Так и будем смотреть, как Русь на части разрывают? А?

– Пифагорыч, да не переживай так… – Млад пожалел, что рассказал ему о разговоре с ректором.

– Как не переживать? Как не переживать, если вообще Правды не осталось? Куплена вся Правда! Серебром оплачена! Нет уж, не отговаривай меня! Я в одиннадцать лет в университет пришел, всю жизнь здесь живу, старше меня здесь никого нет! Да ректор прыщавым студентом был, когда я таких, как он, учил уму-разуму! Или старость у нас тоже уважать перестали?

– Не надо… – попытался вставить Млад.

– Надо! Надо! Знаю, что не добьюсь ничего, так устыжу хотя бы.

– Я думаю, им и самим несладко пришлось…

– Им несладко? Шубы собольи надели, терема себе не хуже боярских поставили – где уж о Правде-то думать? Боятся без службы остаться! Ой, боятся! И не держи меня! – Пифагорыч выдернул локоть из руки Млада. – Иди в дом! Выскочил! Иди в дом, сказал!

Млад сжал губы: зачем он рассказал? Можно было и догадаться, что старик расстроится…

С Мишей Млад проговорил до позднего вечера. Прогулка получилась трудной, в университете было слишком неспокойно: ватаги хмельных студентов шныряли между теремов, то и дело вспыхивали драки, ретивые краснобаи собирали вокруг себя орущие толпы, которые несколько раз сошлись стенка на стенку. Млад хотел пройтись только по наставничьей слободе, но там собирались выпускники – высшее отделение. Они вели себя потише, но Мишу раздражало присутствие множества людей, ему хотелось спокойствия и уединения.

Млад давно рассказал ему о пересотворении – по-честному, как было на самом деле, – и теперь они говорили просто так: о жизни, о шаманах белых и темных, о богах, об университете, о татарах и волхвах. Миша был внимательным слушателем, редко задавал вопросы, но Младу казалось, что от разговоров с ним мальчик делается уверенней, спокойней. От свежего воздуха и долгих прогулок он немного поправился, на щеках его появился легкий румянец, – умирающего он больше не напоминал, и с каждым днем Млад все сильней верил в удачу.

Они брели вдоль леса, обходя университет по кругу.

– Млад Мстиславич, а если я умру во время испытания, куда я попаду? В ад или в рай? – неожиданно спросил Миша, заглядывая ему в глаза.

– Во-первых, забудь про ад, наконец. А во-вторых, ты не умрешь во время испытания.

– А вдруг?

– Только если сам захочешь умереть. Я бы на твоем месте об этом не думал.

– Ну а все же, куда?

– Куда захочешь, – Млад пожал плечами.

– Как это?

– Я не думаю, что ты в своей жизни совершил какое-нибудь злодеяние. Если ты жил честно, твои предки с радостью примут тебя к себе.

– Но я… много грешил… – Миша вздохнул.

– Каким образом? А главное – когда ты успел? – Млад улыбнулся.

– Ну, человек сам иногда не замечает, как грешит. В помыслах, например. Отец Константин говорил, что человек грешен только потому, что он человек.

– Отец Константин ошибался, – Млад постарался не изображать на лице презрения. – Ты хоть один свой грех назвать можешь?

– Это еще до болезни было. Я думал раньше, что дьявол вселился в меня именно из-за этого. Только ты не рассказывай ребятам, они будут смеяться. Мне нравилась одна девочка с нашей улицы. И я плохо думал про нее…

– В каком смысле «плохо»? – Млад поднял брови.

– Ну, о таком нехорошо говорить. Я думал, что было бы здорово на ней жениться. И… Ну, в общем, я представлял, как мы поженились… Я смотрел на нее в окно и представлял. Это было очень… очень приятно…

– Ну и что? В чем грех-то? Все смотрят на девочек в пятнадцать лет. Я тоже смотрел, можешь поверить. И иногда собирался жениться. Раз десять, наверное, собирался.

– Отец Константин сказал, что это очень грешно. Что дьявол как раз и входит в человека, когда он о таком думает…

– Ерунду он говорил. Я, конечно, про дьявола ничего не знаю, но не думаю, что ты чем-то оскорбил богов или предков. Наоборот. Это я, подлец, так и не женился и сына не родил. Это оскорбление и предкам, и богам.

– А почему ты не женился?

– Не пришлось… – Млад не любил подобных вопросов. – Не обо мне речь. Так что еще раз говорю: про ад забудь. Предки примут тебя к себе, а что будет дальше – я не знаю. Мне тоже не везде есть ход. Темные шаманы знают лучше.

– Хорошо бы… – вздохнул Миша.

– Ничего хорошего, – спохватился Млад. – Говорю же, не смей об этом думать! Развесил уши… Тебе не о смерти надо думать, а о девочках. О матери. Неужели ты не чувствуешь, как хорошо жить?

– Не знаю… Отец Константин говорил, что настоящая жизнь начнется после смерти. Хорошая жизнь. А здесь так – мгновение. И послана она нам исключительно для испытаний. И что к Богу можно приблизиться только тогда, когда отринешь свою плоть и захочешь от нее избавиться.

– Знаешь, я с каждым днем все сильней хочу задушить твоего отца Константина… И почему христиане не убивают себя сразу после крещения? Раз хорошая жизнь наступает только после смерти?

– Ты что! Это самый большой грех – самоубийство. Нельзя убивать ни себя, ни других, потому что на это воля Божья! Бог жизнь дает – только он и может ее забрать!

– Бог? Очень любопытно. А я-то, дурак, всю жизнь думал, что жизнь мне дали мать с отцом! Нет, твой отец Константин презабавные вещи говорит! Ну как бог может дать жизнь, если ты был зачат в материнском чреве и выношен в нем? Бог-то тут при чем?

– Ну… Я не знаю…

– Бог свечку держал, не иначе… – улыбнулся Млад и прикусил язык.

– Чего?

– Нет, ничего, – Млад насторожился, поднял голову и всмотрелся в темноту: ему показалось, что к его дому кто-то идет. – Пойдем-ка… К нам гости…

Миша кивнул и тоже насторожился. Они зашагали быстро, почти бегом, – Млад и сам не знал, почему так торопится: щемящее предчувствие сдавило грудь. Тявкнул и тут же успокоился Хийси – значит, не показалось, кто-то действительно шел. Дом Млада стоял чуть поодаль от остальных, у самого леса, и пространство вокруг хорошо просматривалось.

Они поднялись на крыльцо, Млад распахнул дверь, но не увидел никого, кроме Ширяя, все так же сидевшего за столом.

– К нам что, никто не приходил?

Ширяй покачал головой, не отрывая глаз от книги.

– А мне показалось… – Млад удивленно пожал плечами.

– Хийси гавкнул, вот ты и решил, что кто-то идет, – невозмутимо ответил Ширяй.

– Я видел. Темно, конечно, было… Но на снегу… Да и Хийси за просто так из будки не полезет.

– Шумно. Неспокойно. Собаки чувствуют. Оставь, Млад Мстиславич, никто не приходил. Да и кому мы нужны-то?

– Да? – Млад снова пожал плечами и снял треух. – Значит, показалось…

Он хотел раздеться, но тут из-за двери донесся унылый, леденящий душу вой: до этого Млад никогда не слышал, как воет Хийси, он думал, пес слишком ленив, чтобы задирать морду к небу и выталкивать из глотки такие жуткие звуки. Смертная тоска слышалась в собачьем вое, неизбывное горе…

– Ничего себе… – пробормотал Добробой, выходя из спальни. – Чего это он так, а?

Млад вернул треух обратно на голову.

– Пойду-ка я посмотрю…

– Погоди, Млад Мстиславич! – Добробой кинулся к выходу. – Не ходи один. Жуть-то какая!

Миша притих и топтался у двери, зябко поводя плечами; морозный румянец исчез с его щек, и нехорошо подрагивали губы.

– Правда что… – Ширяй с сожалением отодвинул книгу. – Пошли все вместе.

– Да вы чего, ребята? – усмехнулся Млад, глядя, как быстро они натягивают валенки и полушубки.

Миша вдруг схватил его за руку и быстро заговорил:

– Это он по мне воет. Слышишь, Млад Мстиславич? Он по мне воет! Он смерть издали чует. Так и вижу себя мертвым… Лежу в спальне, глаза закрытые – и пес за окном воет… И ты рядом на полу на коленях стоишь…

– Типун тебе на язык, – сплюнул Млад, – глупости не говори.

– Да не пугайся! Перед испытанием все о смерти думают! – Добробой, открывая дверь, хлопнул Мишу по плечу так, что тот пошатнулся и едва не упал.

Хийси сидел перед будкой черным силуэтом на белом снегу, запрокинув морду к небу: шея неестественно вытянулась вверх. Вой исходил из его груди, сотрясая собачье тело, словно тот всхлипывал.

– Хийси! Ты чего? – окликнул Млад.

Пес не отозвался, продолжая выть.

– Чует что-то… – прошептал Добробой.

– Давайте-ка вокруг дома обойдем… – Млад спустился с крыльца. – Показалось же мне, что кто-то к нам идет.

Добробой не отставал от него ни на шаг, словно стражник. Ширяй взял Мишу за руку, сходя вниз.

Но возле дома никого не оказалось, да и снегу навалило под самые окна – незамеченным никто к стене подойти не мог. Кусты сирени и жимолости вокруг не могли укрыть человека – слишком прозрачны были и белы от инея, – да и за высокой черемухой не спрячешься: тонкая. Млад направился в сторону расчищенной дорожки к университету, вглядываясь в темноту, – любая тень на снегу бросалась в глаза. Столбики коновязи тонули в высоком сугробе; три елочки, посаженные несколько лет назад, грелись под снегом, точно под белой шубой – одной на троих; черный колодец домиком торчал из снега; скамеечка около него притулилась под сугробом, и что-то было не так в ее тени… Млад направился к колодцу: человек лежал, прислонившись к срубу плечами, и прижимал руку к груди, словно хотел расстегнуть тулуп, но не успел.

Сначала Млад решил, что человек мертв: слишком неестественным выглядел он, лежа в снегу на лютом морозе, слишком неподвижным.

– Нашел, – пробормотал Млад, подходя поближе, и тут же, как по приказанью, смолк Хийси.

– Да это же Пифагорыч! – ахнул Добробой.

– Он умер? – спросил Миша, который продолжал держаться за руку Ширяя.

Млад склонился над стариком и уловил еле слышное тепло его дыхания.

– Нет. Добробой, поднимем его. Только осторожно… Ширяй, вы с Мишей за ноги его берите.

– Не надо, я сам его донесу, – Добробой отпихнул Млада в сторону.

– Не вздумай. Сказал же – осторожно.

Они отнесли Пифагорыча в дом и уложили на лавку, Ширяй побежал к врачам. Однако в тепле старик быстро пришел в себя и тут же попытался сесть.

– Лежи, Пифагорыч! – Млад потихоньку похлопал его по плечу. – Лежи спокойно. Не душно тебе?

– Тошно мне, вот что я тебе скажу! Тошно мне и жить не хочется! Видеть этого не хочется! – Пифагорыч отодвинул руку Млада и сел на лавке: лицо его исказила гримаса боли, и задергался угол губы.

– Ты не горячись…

– Не горячиться? Я уже не горячусь… – Пифагорыч опустил голову на грудь. – Три четверти века! Семьдесят пять лет в университете! Не ждал я… Не ждал такого…

По темной морщинистой щеке покатилась слеза.

– Может, меду погреть? – спросил Добробой, мявшийся за спиной Млада.

– Не надо меду, – покачал головой Млад, – мятной настойки давай. Есть у нас мятная настойка? И корешков валерьяновых.

Добробой кивнул и полез на полку. Рука старика непроизвольно потянулась к груди, он вцепился пальцами в большую пуговицу так, что их кончики побелели. Неожиданно рядом с ним присел Миша.

– Дедушка, давай я помогу, – он принялся расстегивать тугие пуговицы тулупа. – Ты не плачь, дедушка…

– Да не плачу я, – прошептал старик, погладив Мишу по голове, – что мне плакать?

– Лег бы ты, Пифагорыч, – снова посоветовал Млад.

– Что мне лежать? Належусь еще, – старик приподнял глаза. – Что-то нехорошо мне стало. Шел к тебе, да прихватило меня по дороге. Дай, думаю, посижу на скамеечке…

– Хийси благодари. Если б не он, так и пролежал бы в снегу до утра.

Миша помог старику снять тулуп и сидел рядом, заглядывая тому в глаза.

– И пролежал бы… – Пифагорыч сжал зубы. – Лучше бы пролежал! До такого позора дожить!

– Говорил я тебе – не ходи к ректору, – Млад покачал головой.

– Да леший бы с ним, с ректором! Сказал я им все, что думал. Об них да о боярах. Выслушали – а куда бы делись? Я им в отцы гожусь! Посетовали мне на трудную жизнь, совета спросили. Не послушают они, конечно, моих советов… Хорошо, не перебили.

Добробой мятной настойки не нашел и начал раздувать огонь в плите – заварить сухую мяту. Млад дал Пифагорычу валерьяновый корешок.

– Да что ж с тобой тогда? Чего расстроился-то?

– Студентов по дороге встретил. Уж не знаю, с какого отделения, – не разглядел. Не наши. Пьяные, шальные. Стекла били в сриптории!

– Ну, Пифагорыч, ты от них слишком много хочешь, – улыбнулся Млад. – Безобразие, конечно, но это не самое страшное. Завтра бы дознались и вставили на место. Сам-то в молодости не озоровал?

– Озоровал. Но ты б мимо прошел? Вот и я не прошел. А они ко мне повернулись: ну сущие звери! Хохочут, скалятся, свистят! Иди, говорят, дед, подобру-поздорову, тебя не спросили! Я им – да как не стыдно вам? А они… они… – голос Пифигорыча дрогнул, и он закрыл лицо руками, – снежками, палками, камнями… Думал – убьют. Нет, насмеялись только…

Млад сжал зубы:

– Разглядел хоть кого?

Старик покачал головой.

– Дознаюсь, – кивнул ему Млад, – не переживай – дознаюсь.

– Не в этом дело… – всхлипнул старик. – Три четверти века… Никогда такого… Не озорство это.

Миша смотрел на деда широко открытыми глазами, и на них потихоньку наворачивались крупные слезы.

– Да уж понятно, что не озорство, – хмыкнул Млад.

– Словно не люди они. Словно зельем их опоили… Не могут наши студенты так… Как с цепи сорвались!

Миша всхлипнул вслед за стариком.

– Разберемся. Вот увидишь, завтра явятся прощения просить, – Млад похлопал Пифагорыча по плечу.

– Ненавижу! – вскрикнул вдруг Миша, вскочил и затопал ногами. – Ненавижу таких! Что толку прощения просить? А если бы дедушка замерз? У кого бы они прощения просили?

Млад не ожидал от него такой вспышки, хотя перед пересотворением все возможно. Тут дверь распахнулась, и в дом ввалились два молодых наставника с врачебного отделения.

– Ненавижу! – повторил Миша, с треском рванул воротник рубахи костлявой рукой, раз два со всей силы ударил кулаками по столу и упал обратно на лавку, тяжело дыша и обливаясь потом.

– Ого, – присвистнул один из врачей, – несладко тебе тут, Млад Мстиславич…

– Да что ты, деточка… – испугался Пифагорыч, – да что ж ты так…

– Ничего! Ничего! Не трогайте меня! Никто меня не трогайте! – зарычал парень и рванулся в спальню.

– Да что ж он… – Пифагорыч беспомощно посмотрел ему вслед и схватился за сердце, – что ж с ним такое?

Из спальни донесся долгий, пронзительный стон.

– Ничего. Я сейчас. Извини, Пифагорыч, – Млад поспешил за Мишей, надеясь уговорить его выйти из дома.

Но стоило ему приоткрыть дверь, тот вскрикнул:

– Не подходи ко мне! Слышишь? Не смей ко мне подходить! Оставь меня в покое!

– Я не подхожу, – Млад выставил руки вперед, – не подхожу. Но лучше тебе на дворе, не здесь… Принести шубу?

– Нет! Уйди! Уходи же!

Млад кивнул и прикрыл дверь. И тут же услышал грохот падающего тела и сдавленный, хриплый крик. Он выругался и кинулся обратно в спальню.