Читать книгу Лето нашего двора - Ольга Ефимова-Соколова, Влад Матт - Страница 3

Всем известно, что люди часто вытесняют болезненные воспоминания, но, как ни странно, я помню тот день до мельчайших деталей. В то далекое июньское утро я, пятилетний и беззаботный, проснулся в своей комнате от яркого света, настойчиво прорывавшегося сквозь занавешенное окно. Солнечный луч шарил по моей кровати, отчего по одеялу разбегались неуловимые крошечные зайчики. Я пытался накрыть их ладонью, казалось, что они были теплыми на ощупь. Мне было легко и спокойно, как может быть только, когда тебе пять лет. Потом в комнату вошла мама в своем летнем платье в мелкий цветочек и синем переднике. В руке ее было ведро, увенчанное плотной шапкой белой мыльной пены, и щетка для мытья окон. Мама раздвинула шторы, и нахальное летнее солнце ворвалось в мою комнату. Я зажмурился, а мама, подхватив из ведра кусок пены, подула на него, и он приземлился прямо на кончик моего носа. Мы вместе смеялись, радуясь только нам понятной новизне наступающего дня, а потом мама крепко обняла меня. Я и сейчас могу вспомнить запах ее духов и прикосновение ее рук.

Мама включила телевизор, и теперь комната наполнилась звуками, затем она забралась на подоконник и ловкими привычными движениями принялась мыть окна. Я завороженно смотрел, как умело она орудует скребком, удаляя мыльные подтеки с радужной поверхности стекла, от чего оно становится идеально прозрачными. Легкий ветерок колыхал занавески, и они надувались как парус. Я представлял себе, что мама капитан пиратского корабля и что мы с ней бороздим просторы океана в поисках острова сокровищ. Сейчас мама крикнет «Отдать швартовы!», спустится с капитанского мостика, мы бросим якорь и вместе пойдем завтракать.

Солнце неожиданно скрылось за облаком, и я, отвлекшись, погрузился в пучину мелодий, доносившихся с экрана, а когда вынырнул на поверхность и посмотрел на окно, мамы уже не было. Ветер все так же играл в занавесках, а по стеклу медленно спускались остатки пены. Я чувствовал, как вязкая и тягучая пустота обволакивает мое тело. Помню, что на экране смеялись, и я уставился в телевизор, не в силах оторваться, хватаясь за него, как за спасательный круг. Непонятная дремотная пелена окутала меня, и я отдался ей полностью.

Фактически в ней я просуществовал до моих тринадцати лет. Конечно, мои папа и бабушка старались сделать все возможное, чтобы я не ощущал горечи потери, но чем чаще они говорили мне, что в случившемся нет моей вины, тем больше я чувствовал себя виноватым, и чем больше они меня опекали, тем более уязвимым я себя ощущал.

Наверное, я и до этого был странным ребенком, слишком домашним, малообщительным и самодостаточным, но все эти качества нисколько не мешали мне находиться в гармонии с собой и с окружающим миром. А после смерти мамы бабушка с папой решили меня социализировать. Я был отдан в детский сад в чуткие руки профессионала с трудно произносимым именем Альфья Рамильевна. Я так и не смог его выговорить, и поэтому сразу же был записан в трудные дети с отставанием в развитии, к тому же я до школы мочился в постель, и это только усугубляло мое и без того безрадостное положение.

Я питал тайные надежды, что с переходом в первый класс что-то изменится, по крайней мере, не будет ежедневных пыток тихим часом и детсадовской едой. И поначалу действительно все было гораздо лучше. Оказалось, что я не такой уж идиот, легко справляюсь с чтением и худо-бедно с математикой. Но к концу третьего класса моя репутация была подмочена одним неприятным инцидентом. Произошло это в раздевалке на уроке физкультуры, когда мои наблюдательные одноклассники заметили, что я до сих пор ношу колготки. Оказывается, это было в высшей степени неприлично для мальчика моего возраста, о чем, конечно, не догадывалась моя бабушка, а я попросту не задумывался. Согласно школьному этикету, под брюки надо было надевать тренировочные штаны в случае сильных морозов или вовсе ничего.

В общем, в школе мало что изменилось, разве что с экрана телевизора я переключился на книги. Моя жизнь протекала во вселенной Нарнии или Средиземья. Я плотно огородился от внешнего мира за стеной вымышленных миров. Наружу я выходил только, чтобы принять пищу, справить естественные потребности или ответить урок.

Все изменилось, когда мне исполнилось тринадцать и на день рождения папа подарил мне настоящий астрономический бинокль со штативом. По замыслу он должен был отвлечь меня от одиночества и сблизить с отцом. Предполагалось, что летом на даче мы вместе будем любоваться звездами. Пару раз мы с папой действительно смотрели на звезды, но почему-то нам все время что-то мешало, то дождь, то облачность, то папа засыпал раньше, чем появлялись звезды, потому что очень уставал на работе. Но вскоре я нашел биноклю новое применение.

В течение всего лета я, как заправский шпион, нес свою ежедневную вахту, наблюдая за соседями. Это занятие действительно заняло меня, а вместе с тем появилось ощущение, что я делаю что-то не совсем законное. Нельзя сказать, чтоб это сильно расстраивало, даже наоборот, меня будоражила мысль, что я знаю больше, чем дозволено. Оказалось, что наши соседи не совсем те, за кого себя выдавали. Так дядя Миша раз в неделю под покровом ночи аккуратно сливал сточные воды на грядки тети Клавы. А утром как ни в чем не бывало выходил на крыльцо в бессменных трениках и майке-алкоголичке и раскатистым баритоном приветствовал соседку. «Доброе утро, Клавдия, какие нынче погоды стоят, урожай будет отменный». Кстати, теперь я предусмотрительно отказывался от предложения тети Клавы поесть клубнику прямо с грядки или сорвать себе огурчик.

Соседи из дома напротив приезжали поздно вечером в пятницу, они под громкую музыку вкатывались в автоматические ворота дачи на новеньком BMW, выгружали кучу сумок с продуктами и алкоголем, а потом по-тихому, самозабвенно тырили дрова для камина у председателя нашего СНТ.

Школьная учительница Ольга Александровна почему-то любила загорать именно тогда, когда к ней приходил косить траву Федя. На самом деле его звали Федул, он выполнял в поселке любую работу от сбора листьев до укладки плитки, то есть был человеком разносторонним. Федя косил траву, постепенно кругами подбираясь к тому месту, где Ольга Александровна принимала солнечные ванны. Тогда Ольга Александровна поднималась, складывала полотенце и говорила: «Федор, вы, должно быть, устали, не хотите ли холодного компота? Только сегодня сварила». И Федя послушно шел за ней в дом. Слов я, конечно, слышать не мог, но мне почему-то казалось, что Ольга Александровна непременно предлагала Феде компот.

Так незаметно прошли почти все каникулы, и если бы я писал сочинение на тему «Как ты провел лето», то мог бы многое рассказать о наших соседях. Но, к сожалению, мы не писали такие сочинения, и тайны нашего СНТ уйдут со мной вместе в могилу.

Август был весь в яблоках, они свисали, словно огромные виноградные гроздья, от их тяжести ветки нагибались низко к земле, как будто кланялись, предлагая свои дары. А может, они хотели, чтобы кто-то облегчил им жизнь и избавил от тяжкой ноши. Яблоки были на земле, на окнах, на полу комнат, яблоки, собранные в корзины в кладовке и расставленные в банках в виде джема и сока в сарае. Повсюду стоял их сладкий, немного волнующий и чуть грустный запах уходящего лета.

Теперь, устроившись у окна, я наблюдал только за ней. Алиной, соседской девчонкой, с которой, будучи еще совсем маленькими, мы лепили куличики в песочнице и которую почему-то я не замечал все предыдущие годы. Соседи меня больше не интересовали. Все мое внимание было приковано к ней.

Её не было весь июль, как выяснила позже моя бабушка, она отдыхала с родителями в Турции. Она вернулась загорелая, подросшая, какая-то очень заграничная и заносчивая. Вокруг нее вечно крутились стайки соседской ребятни. Часто они уезжали на велосипедах на речку или играли в волейбол на площадке за магазином, где я не мог их видеть.

Как же я завидовал этим мальчишкам! Ведь они могли быть к ней так близко, могли запросто болтать и смеяться. Но зато каждое утро с десяти до одиннадцати Алина была только моей. Я наблюдал, как она садилась за стол в саду и что-то писала, наверное, ее заставляли учиться даже летом. Она сидела, поджав под себя одну ногу, вторая, в белом носке с серой от хождения по полу пяткой, нервно болталась взад-вперед. В короткой юбке, из которой она давно выросла, а выбросить было жалко, таких вещей обычно полно на подмосковных дачах, в вязаной бабушкой кофте, она задумчиво накручивала волосы на карандаш, потом клала голову на руки и так полулежала над книгой, ничего не делая. Интересно, о чем она думала?

Конечно, мое счастье было недолгим, потом на великах подъезжали мальчишки, звали ее, и она, бросив учебники, убегала к ним. Это сцена повторялась каждый день, кроме выходных, когда к ней приезжали родители. Каждый раз ее бабушка злилась и кричала: «Куда? Вернись сейчас же обратно. Все отцу расскажу». Но она ее никогда не слушала. Меня и восхищало то, как ей удавалось делать все по-своему, несмотря на бабушкины протесты, и бесило то, что ей все всегда сходило с рук.

Если все же бабушке удавалось заставить Алину, например, убрать опавшие яблоки, то она ловкими и, как она думала, незаметными движениями перекидывала их на наш участок. Так вот почему их у нас так много?! Такого нахальства я уже не мог стерпеть и поэтому под покровом ночи, вооружившись фонариком, с остервенением перебрасывал их обратно. Я специально выбирал самые гнилые и изъеденные улитками и, набросавшись вдоволь, с чувством выполненного долга ложился спать.

Наверное, где-то в глубине души я завидовал Алине еще и потому, что у нее была мама, которой мне так не хватало. Я видел, как каждую субботу их машина подъезжает к воротам, сигналит, и Алина бежит по дорожке, как мама обнимает ее, прижимает к себе крепко-крепко и целует в макушку и, как, обнявшись, они вместе идут к дому. В этой картине было столько нежности, и часто, лежа в постели, я представлял, как Алинина мама приходит ко мне и так же целует на ночь. За эти мысли мне было немного стыдно перед собственной мамой, образ которой постепенно стирался и которую теперь я знал только по старым фотографиям.

Иногда мне очень хотелось с ней заговорить, но казалось, что она меня не замечала. Если мы встречались в магазине, куда ходили за мороженым, то на мой «привет» она всегда закатывала глаза и тяжело вздыхала, как будто я ее чем-то сильно достал. Мое лицо становилось пунцовым, и я злился и давал себе слово, что больше никогда даже в сторону ее не посмотрю. В минуту отчаяния я даже написал стихи: «Ах как сладостны были грезы, и цвели за окном цветы, хороши и свежи были розы, но в руках оставались шипы». Я героически не подходил к биноклю сутки, а как-то даже два дня подряд, но потом все равно находил предлог, чтобы хоть одним глазком взглянуть, как она там и чем занимается.

Я наблюдал, как к ее калитке подходили мальчишки и звали ее: «А-ли-на». И как это просто у них получалось! А она выходила в коротких шортах, обрезанных из старых джинсов, шлепках на босу ногу, майке на тонких бретельках, и мне казалось, что я чувствую запах яблок от ее волос. Как будто он становился еще сильнее.

Как-то раз ленивым движением она послала мяч через забор ребятам, и – о чудо! – по какой-то неясной причине изменив свою траекторию, он приземлился на нашем участке. Это был мой шанс, другого такого не будет. Сердце бешено колотилось в груди. Я вскочил, опрокинул стул, подбежал к окну.

– Теть Мил, а мячик киньте, пожалуйста.

Нет! Я летел, перескакивая через ступеньки вниз, толкнул дверь на веранду.

– Алиночка, лови!

И предательским движением, неловко бабушка отправила мяч обратно.

– Данечка, это ты? Пошел бы, поиграл с ребятами.

Понуро я поплелся обратно наверх к своему наблюдательному пункту.

Потом все выходные шел дождь, и наутро понедельника тоже. Крупные капли падали на ветки яблонь, отчего казалось, что им становилось еще тяжелее. Если открыть окно, то запах дождя смешивался с запахом яблок и становился дурманящим и тревожным.

– Проходи, Алиночка. Ой, вся промокла же.

Я не верил своим ушам, подошел к двери и прислушался, затаив дыхание. Алина у нас дома.

– Я за сахаром, меня бабушка послала, джем делаем.

– Данечка, спускайся, посмотри, кто к нам пришел!

Я в смятении натянул джинсы, взъерошил волосы. Алина у нас, здесь, так близко.

– Даня, ты идешь?

А что я ей скажу? Я замер у двери и представил, как я говорю «привет», а Алина закатывает глаза и вздыхает. Я тихонько выглянул из-за двери и увидел кусок красного непромокаемого плаща и резиновый сапог, представил, как заговорщически улыбается бабушка и подмигивает мне из-за спины Алины.

– Ба, не могу, я занят.

И все же этим летом нам суждено было встретиться, хотя и при малоприятных обстоятельствах. В ту ночь я уже лежал в кровати и читал книгу, когда услышал шум и крики. В два прыжка я был уже у окна. В темноте было трудно что-то разглядеть. Шум доносился с Алининого участка. В соседних домах зажегся свет, потом я услышал, как бабушка отпирает входную дверь. Дядя Миша включил прожектор. Луч пошарил по соседскому участку и выхватил фигуру грузного мужчины в одних трусах и с топором в руке. Ослепленный ярким светом, он застыл на минуту, а потом, шатаясь, двинулся вперед. Казалось, это был гигантский разъяренный Халк. Потом я увидел маленькую фигурку Алининой бабушки в длинной ночной рубашке. Она прикрывала кого-то руками и истошно кричала. Конечно, как я сразу не понял, это же дядя Сережа, Алинин отец. А вдруг он убил ее? Я сбежал с лестницы, выскочил на веранду. «Вызывайте полицию!» – гремел голос дяди Миши.

– Быстро иди к себе.

Бабушка решительно двигалась к Алининой калитке.

– Я с тобой.

– Кому сказала, марш в дом, тебя тут только не хватало.

Бабушка редко сердилась. Я послушно вернулся. Через какое-то время приехала машина с мигалкой, за ней еще одна, а потом все стихло. Бабушка никак не возвращалась, и я опять спустился. Я стоял на крыльце, тщетно вглядываясь в темноту. Неожиданная тишина была страшнее криков. Я не знал, бежать ли искать бабушку или оставаться на месте. Наконец я разглядел две фигуры, идущие быстрым шагом по дорожке. Бабушка прижимала к себе Алину. На ней была пижама с зайчиками, а ноги были босые. Я подумал, что ей, наверное, ужасно холодно, и тут заметил, что я тоже стою босиком.

– Алиночка ночует сегодня у нас, – сказала бабушка, как будто так и должно было быть.

Бабушка перенесла мое белье на раскладушку, а Алине застелила мою кровать.

– Все, всем спать. А завтра на завтрак я блинчики сделаю. Алиночка, ты любишь блинчики?

– Ага, – ответила Алина.

Бабушка ушла, а мы остались вдвоем. Меня всего трясло, руки дрожали, а Алина, напротив, казалась спокойной, как будто это не ее отец только что носился по улице с топором.

– Ты как?

– Бывало и хуже, – Алина разглядывала мою комнату, потом уточнила: – Он не всегда такой, только когда пьяный.

Она подошла к биноклю, закрепленному на штативе.

– А это для чего?

Я подошел и направил бинокль в небо.

– На звезды смотреть.

– Ага, – усмехнулась Алина.

– Ну, не совсем.

И я рассказал ей и про дядю Мишу, и про Ольгу Александровну, и про всех-всех. Она меня слушала и даже смеялась и не закатывала глаза, а потом сказала:

– Спасибо.

– За что? – удивился я.

– Просто так. Давай спать.

Она легла на мою кровать, отвернулась к стенке и, как мне показалось, тут же уснула. Я долго ворочался на раскладушке, стараясь производить как можно меньше шума, но она предательски скрипела от каждого моего движения. Какая же все-таки Алина сильная. Даже в этой своей дурацкой пижаме с зайчиками, все равно сильная и смелая. Я все прокручивал в голове события этой ночи и никак не мог уснуть. А когда я перестал вертеться и немного успокоился, я услышал, как Алина плачет, совсем тихо, стараясь не всхлипывать, отвернувшись к стенке. Я не знал, как ей помочь. Но почему-то был уверен, что мы обязательно подружимся.

Дядя Сережа вернулся как ни в чем не бывало на следующее утро. Я был удивлен, что все они: и Алина, и ее мама, и бабушка ведут себя, словно ничего не произошло. Но я старался не задавать вопросов.

С этой ночи моя жизнь резко изменилась. Словно как в сказке, очнувшись от долгого сна, я увидел, как знакомые вещи, которые раньше были как будто не в фокусе, стали приобретать конкретные очертания. У еды появился вкус, цвета стали какими-то необычайно яркими. Впервые я с нетерпением ждал начала нового дня. Я стремительно наверстывал все то, чего сам себя лишил.

Скоро я узнал, над чем корпела Алина каждое утро. Оказалось, у нее были проблемы с чтением и пересказом. И ее заставляли каждый день писать изложение прочитанного на ночь рассказа, отмечать и развивать основную мысль и формулировать свое отношение к тексту. С заданием Алина справлялась плохо. Она могла сидеть в течение двадцати минут и так ничего и не написать. А то, что в итоге получалось, если честно, выглядело ужасно. Дальше «понравилось», или «не понравилось» дело не шло. Тогда я взялся помогать ей делать задания, я читал рассказы и ночью писал изложение, а утром ей надо было только переписать все своим почерком. Надо сказать, даже в переписанном тексте она умудрялась наляпать массу ошибок. Эти занятия нас очень сблизили. Однажды, пыхтя над очередным опусом, Алина оторвалась от тетради и, серьезно посмотрев на меня, как только она умела делать, глаза в глаза, не мигая и без тени улыбки, выдала: «У тебя здорово получается, ты будешь писателем». И тут же, не дав мне возразить, принялась дальше, старательно выводя буквы, пробираться через дебри моего текста.

В выходные, когда Алина была с родителями и не выходила гулять, я слонялся без дела вдоль забора, стараясь не попасться на глаза дяде Сереже. Бабушка презрительно называла его за глаза странным словом «нувориш». Я считал это страшным ругательством и часто с остервенением произносил его вслух, представляя, как бросаю это «нувориш» ему прямо в лицо. Но если я встречал его случайно на улице, то моя душа уходила в пятки только от одного вида его грузной фигуры с бычьей шеей и тяжелого взгляда из-под густых бровей.

Тем августом Алина открывала для меня все новые горизонты простых человеческих радостей. Рядом с нашими дачами протекала речка Воря. Моя семья не находила прелести в купании в холодной воде, и за всю свою жизнь я был на Воре всего пару раз. Мне даже не надо было запрещать купаться, как многим детям, потому что я б ни за что туда сам не полез. Я, но только не Алина. Как только выдавался жаркий день и мы выходили за калитку, ее бабушка тут же предупреждала: «Только недолго и не на речку».

– Ага, – всегда отвечала Алина. И мы садились на велосипеды и прямиком ехали туда. Алина всегда смело заходила в воду, я ж долго мялся на берегу, мое тело покрывалось мурашками, а губы синели, мелкими шажками я медленно продвигался вперед, стараясь не замочить сначала колени, потом бедра, потом трусы.

– Если трусы мокрые, то считай уже окунулся, – говорила Алина и тут же окатывала меня водой с ног до головы. Я верещал и отчаянно колошматил руками по поверхности. Алина смеялась, и, несмотря на холод, мне тоже было радостно. Мы брызгались, топили друг друга, потом обессиленные выходили и падали на берег. В один из таких дней я признался Алине, что не умею плавать. Она очень удивилась, что я не предупредил раньше, особенно учитывая наши игры с потоплением.

– Я тебя научу, это просто.

И действительно, то, что не удавалось тренерам, а надо сказать, мой папа честно пытался научить меня плавать, и я даже проходил пару месяцев в бассейн, удалось Алине. Мы заходили по пояс в реку, она вытягивала под водой руки, и я ложился на них животом и по-лягушачьи разводил руки и ноги. Тогда меня уже не пугала ледяная вода, казалось, я могу так лежать часами. Но по-настоящему плавать я научился при других обстоятельствах.

Мы, как обычно, лежали на берегу и грелись на солнце, я смотрел на ребят, прыгающих неподалеку с тарзанки.

– Пошли, – неожиданно Алина встала и быстрым шагом двинулась к ним, я на секунду замялся, потом потрусил следом.

Все мальчишки почтительно расступились. Она взяла тарзанку двумя руками, отошла подальше, разбежалась и полетела, очень красиво, как гимнастка в цирке, ровно на середине речки она отпустила веревку и мягко вошла в воду. Дальше каждый старался продемонстрировать ей, на что способен, один за другим они прыгали, крутились и ныряли. Я смотрел на крепкие загорелые тела, осознавая всю непростительную худобу и бледность своего тела, пока один из мальчишек не сказал:

– А ты чего, – и сунул мне веревку.

Это был великодушный дружеский жест с его стороны, но внутри у меня все сжалось. Дело в том, что я ужасно, просто панически боялся высоты. Этот страх, конечно, был связан с мамой. Мне было страшно подумать, как это потерять под ногами опору, почувствовать пустоту и стремительно падать вниз, будучи не в силах ничего изменить. Как это, когда не за что ухватиться? Как это, понимать, что это конец? Я всячески отгонял эти мысли, от них становилось трудно дышать, словно тебе на грудь положили свинцовые гири.

Весной, когда бабушка открывала балкон, мне было сложно сделать первый шаг и выйти наружу. Мне казалась, что пол наклоняется и меня, как магнитом, тянет к перилам. Я прямо чувствовал, как в бездну летят сначала мои тапочки, а потом каким-то чудом в зазор между полом и оградой просачиваются мои ноги, и я пытаюсь ухватиться за порог, но все равно скольжу вниз. Тогда я садился на пол и задом выползал обратно на кухню.

Но теперь, склонив голову набок, на меня внимательно смотрела Алина. Я не мог ни прыгнуть, ни остаться на берегу. На ватных ногах я попятился назад и застыл на месте, пытаясь хоть как-то восстановить дыхание. Ноги мои дрожали, и несмотря на жару, я весь покрылся мурашками. Я стоял так пару минут и понимал, что если сейчас не прыгну, то с позором буду изгнан из с таким трудом завоеванного мной рая. Я глубоко вздохнул и побежал, потом зажмурил глаза и взмыл вверх. На это мгновение мне стало все равно, что подумают мальчишки и даже Алина. Мое тело не было чужим и тощим – я, это был я, и я летел. Я открыл глаза и почувствовал, как ветер ласкает мою кожу, а еще невероятную, почти безумную радость. Я был единым целым и с ветром, и с деревьями, и с рекой, и с детьми, стоящими на пригорке. Весь мир принадлежал мне. Мне хотелось, чтобы полет продолжался вечно, но все же я разжал руки. Ледяная река потянула меня вниз, а потом отпустила. Вынырнув на поверхность, я принялся колошматить руками по воде, а потом неожиданно для себя поплыл к берегу.