Читать книгу Наследник Тавриды - Ольга Елисеева - Страница 4

Кишинев. 1823 год.

– Я вас познакомлю. Забавный парень! – Мишель Орлов влек за собой брата Федора по извилистой улице к Инзовой горе. Старый город, топорщась черепичной корой крыш, обступал их с обеих сторон. Солнце лупило в макушки, из чего можно было заключить, что близится полдень и вскоре в доме губернатора подадут дульчец с турецким кофе.

– Тебе придется перезнакомить меня с половиной здешних жителей, – благодушно осклабился Федор. Третий из героических братьев, потерявший под Бауценом ногу, но не веселое расположение духа, приехал, чтобы помирить старшего с младшим. И попал в объятья почти раскаявшегося Мишеля. – Будем считать, что мой костыль заменяет миртовую ветвь. Если вы с Алексисом продолжите посылать друг другу проклятья через пол-империи, я, ей-богу, вправлю вам мозги этой деревяшкой!

Мишель заверил добродушного полковника в согласии идти на мировую. И пустился в рассказы о городе.

– Самый занятный малый в Кишиневе – Пушкин, племянник поэта. Да ты его видел на реке у переправы. В красной феске.

– Коротышка? А зачем ему железная палка?

– Тут свой случай. – Мишель рад был поточить лясы. Федор не каждый день выбирался из деревни. – Пушкин решил стреляться с Толстым-Американцем. Тот распустил слух, будто государь, прежде чем выслать поэта из столицы, велел высечь его за шалость в Царском Селе.

– Поделом, – заржал Федор. – Не пытайся цариц целовать!

– В отместку Пушкин рассказывает, что Толстой во время американского путешествия был за шулерство высажен товарищами с корабля на необитаемый остров за шулерство. Вместе с ручной гориллой. Жил с ней, как с женой. А потом съел…

Федор хрюкнул, подавившись смехом.

– Каждое утро он стреляет в стенку восковыми пулями. И носит железную палку, чтобы тренировать руку.

– Штафирка, – презрительно бросил Федор. – Ладно, поглядим.

Дом генерала Инзова располагался на холме. Это было двухэтажное оштукатуренное здание, стены которого, по местной моде п, окрывали картинки с изображениями вьющихся растений. Сзади к постройке примыкал сад, по скату холма спускался виноградник. Под ним в лощине гремела река Бык. Чуть в стороне находился птичник, и неумолчное квохтанье, кукареканье и чириканье сопровождало каждый разговор в комнатах.

Генерал Инзов, добродушный старик, относился к ссыльному по-отечески мягко. Жалкий вид юноши, добиравшегося с севера почти без гроша, в каких-то обносках, тронул сердце наместника. Разве родных у него нет? И что за манера у нынешних родителей открещиваться от детей, чуть только они прогневают государя?

Мишель Орлов представил брата хозяину и завсегдатаям его дома – полковникам Алексееву и Липранди. Первый был мастером стула местной ложи «Овидий». Второй – резидентом Главного штаба, часто исчезавшим на турецкой стороне и щеголявшим неизвестно откуда бравшимися деньгами. Те радушно приняли безногого новичка, и братья остались до обеда. Пушкин не появился. Он с утра сидел, запершись в комнате – марал бумагу. Домоправительница генерала молдаванка Катерина пару раз порывалась постучать. Но из-за двери слышалось:

– Я работаю!

Почтенная дама нервничала: как без обеда?

– Куконаш Пушка, – наконец закричала она. – Вы не завтракали, не пили кофе, теперь отказываетесь от щей. Я принуждена буду отворить своим ключом. И поставить вам еду на стол.

С этими словами «жипуняса» Катерина загремела связкой, болтавшейся у нее на железном кольце у пояса. Но не успела отомкнуть дверь, как створки сами распахнулись и в лицо экономки вылетел ком рваной бумаги.

– Вот вам! Вот! – раздался изнутри гневный голос. – Из-за вас я погубил целую страницу! Куриные мозги!

Домоправительница гордо выпрямилась, отмахнула от себя бумагу и, повернувшись к кухне, крикнула стряпухе:

– Куконаш Пушка хочет куриных мозгов!

Ее слова были встречены дружным смехом. Алексеев поднял с полу листки и сокрушенно вздохнул.

– Еще напишет, – ободрил его Липранди.

Назавтра безногому Орлову вздумалось играть в бильярд. Он прихватил с собой обоих полковников и, по широте душевной, Пушкина, с которого схлынуло вчерашнее вдохновение. Тот сидел, нахохлившись, как птенец, и в задумчивости грыз ногти.

– В бильярдную Гольды? Можно. Лучшее средство взбодриться после бессонницы.

– Полуночничали? – спросил Федор.

– Писал. А нынче голова болит.

– Стакан жженки это поправит.

Липранди недовольно глянул на Пушкина, у которого загорелись глаза.

– Федор Федорович, – понизив голос, сказал он. – Молодой человек деликатного сложения, и водку так глохтеть, как мы с вами, не может.

– Я же ему в рот не вливаю! – искренне удивился Орлов. – Все лучше, чем слушать разговоры моего братца о политической экономии.

При этих словах лица у всех четверых вытянулись, и они поспешили покинуть дом. Бильярдная была просторным, не слишком чистым зданием, по окна вросшим в землю. Под низким потолком клубился сизый дым. Полковники заняли лучший стол. По требованию Орлова хозяин распорядился варить жженку, причем хитрый еврей уверял, что станет поливать сахарную голову чистейшим коньяком. Чему, конечно, никто не поверил.

Пока Федор рассказывал Пушкину – единственному, кто никогда не участвовал в бивачных попойках, – как правильно приготовлять священный напиток, все шло хорошо. Ссыльный внимал Орлову с завистью и восхищением. Он попытался не поверить, что жженку пьют из пистолетов, заливая в дуло. Но все трое с рвением бросились заверять юношу в правдивости Федора. Пришлось сдаться.

– Ах, если бы и у меня сейчас был пистолет!

– Зачем? Они потом стрелять не годятся, – буднично бросил Липранди. – Ей-богу, хуже нет, чем вычищать из затвора застывший сахар!

Пока не поспела жженка, разминались портером. Потом хозяин внес дымящуюся вазу. Алексеев и Орлов, как старые гусары, порешили пить вкруговую. Липранди для виду воспротивился, но более из-за Пушкина, чем из-за себя. Он был человек привычный. Однако ссыльный сам громче всех требовал смертной чаши. Первая ваза кое-как сошла с рук, даже удары не стали слабее. Но вторая, поднесенная услужливым Гольдой, подействовала. Лица покраснели, шары взялись ускользать от киев, а устья луз на глазах сузились. Пушкин развеселился, вздумал подходить к бортам бильярда и вспрыгивать на них, мешая игре.

– Да что делает этот школяр! – возмутился Федор. – Он мне сию секунду погубил верный шар! Уймитесь, сударь!

Полковник же Алексеев угрожающе постучал кием о ладонь, присовокупив, что дурачков по-свойски учат. Этого Пушкин снести не мог. С воплем:

– Ах, так! – он разбежался от стены, плюхнулся животом на бильярд и смешал руками шары.

– Что же это?! – Федор схватил поэта за шиворот и, прежде чем Алексеев с Липранди успели помешать, поднял в воздух, размахнулся и вышвырнул в окно. Благо ставни не были закрыты.

С улицы донеслось истеричное кудахтанье. Падая, Пушкин раздавил курицу. Через минуту он фурией вбежал в дом и ринулся на обидчиков с кулаками.

– Я вас вызываю! И вас тоже! – выдохнул ссыльный, хватая Орлова с Алексеевым за рукава. – А вас… – он обернулся к Липранди, – прошу быть моим секундантом.

Делать нечего. Как наиболее крепкий на голову, резидент Главного штаба оговорил с приятелями условия. Завтра в десять. У дома Липранди. Примирение невозможно. И увел разбушевавшегося поэта с собой. Дорогой они спустились на берег Быка, где полковник умыл своего подопечного. Тот уже начал трезветь и раскаиваться.

– Все моя арапская кровь! Я загораюсь, как порох!

– Причина для дуэли вовсе не достойная, – уговаривал Липранди, помогая Пушкину подняться. – Дело при бильярде, под жженку. Надо бы замять.

– Ни за что! – взвился тот. – Я докажу им, что не школьник! Скверно, гадко. Но как же кончить?

– Без хлопот, – пожал плечами спутник. – Не они вас, а вы их вызвали. Если они завтра придут мириться, то честь ваша не пострадает.

– Это басни, – молвил Пушкин со вздохом. – Теодор никогда не согласится. Он обрек себя на верную гибель.

Липранди хмыкнул, но товарищ не почувствовал иронии.

– Все-таки лучше умереть от пули поэта или убить его, чем всю жизнь прозябать в деревне!

– В деревне масса приятного, – зевнул полковник.

Они уже стояли у дома Липранди. Это была обширная мазанка, внутри выстеленная турецкими коврами и заставленная великолепной мебелью на азиатский манер. По стенам висело богатое оружие. В сенях возилась молодая цыганка, с успехом заменявшая барину горничную, кухарку и любовницу.

– Ложитесь-ка, сударь мой, спать, – сказал резидент. – Утро вечера мудренее.

Он подождал, пока приятель засопит, а сам повлекся на поиски остальных участников драмы. Оба обретались в доме Алексеева, уже охолонувшие и почти трезвые.

– Я не охотник на обезьян! – заявил Федор. – А если наша дуэль навредит брату? Да тьфу, в самом деле! Что я буду мальчишек стрелять?

– Как бы закончить миром? – Алексеев принес трубки. – Ведь нас, господа, засмеют. Право, засмеют.

– Приезжайте завтра, как условились, и скажите Пушкину, что готовы забыть жженку.

Липранди чувствовал: уломать собственного подопечного будет сложнее. Еще затемно он вернулся домой, и во мраке подслеповатой мазанки обнаружил, что поэт и цыганка не теряли времени даром. Взяв блудливую девку за косы, Липранди рывком поднял ее с места.

– Ты что, Шекора, забыла, кто твой барин? – Со смехом он отвесил ей легонького пинка и, ни слова не сказав вероломному постояльцу, завалился спать.

Наутро полковник проснулся позже гостя. Застал того уже умывшимся и с бледной мрачностью в лице. На рассказ Липранди о готовности противников примириться Пушкин взял секунданта за руку.

– Скажите мне откровенно, не пострадает ли моя честь? Ведь они, должно быть, издеваются надо мной?

– Ни капли. Они просят мира.

– Это что-то несообразное, – протянул Александр Сергеевич, принимаясь ходить по комнате. – В той легкости, с которой Теодор отказался от дуэли, таится презрение.

– Да нет же, говорю вам, – рассердился Липранди.

– Я никогда не поверю, чтобы такой рубака, как Орлов, упустил случай подраться.

Полковник горестно вздохнул. Сколько между ними лет разницы? Десять? Двенадцать? Мир странным образом изменился после войны.

– Послушайте, Александр Сергеевич, – серьезно сказал он. – Мы видели в жизни больше крови, чем вы чернил. Случаев подраться у Теодора было достаточно.

В это время во двор явились Алексеев и Орлов, серьезные, чуть сконфуженные, но со смешинкой в глазах. После кратких объяснений они ударили Пушкина по рукам и полезли обниматься. Решено было отпраздновать примирение в Зеленом трактире в верхнем городе.

Белая Церковь.

Лиза сидела в светлой горнице у холодной печи и низала бисер. На ковре посреди комнаты играла маленькая Александрина, в открытое окно с улицы долетал сдуваемые ветром лепестки белого шиповника. Лето царило над имением, укрыться от жары удавалось только в саду да в больших прохладных залах с низкими потолками. Целый выводок детей носился где-то по дому, во дворе и на голубятне. Властная хозяйка Белой Церкви Александра Васильевна Браницкая примирилась со своими польскими отпрысками, отчего на имение сошла Божья милость.

Топая по ковру за лошадкой на колесиках, Александрина поскользнулась и стукнулась носом о деревянное седло. Поднялся рев. Лиза подхватила ее на руки.

– Сколько вас с Мишей учить, не таскайте ребенка! – немедленно отозвалась из соседней комнаты Александра Васильевна.

Графиня в четвертый раз была на сносях. Первая дочь Катя умерла через несколько дней после рождения. А год назад скончался мальчик, названный Сашей в честь дяди-канцлера. Как назло, Михаил опять уехал. Еще вчера не было никаких забот, а сегодня весь мир рухнул генерал-губернатору на голову. Лиза впервые поняла, что такое ждать человека, который и не думает возвращаться.

– Мама, я ему наскучила.

– Глупости. – Госпожа Браницкая хлопала дочь по плечу. – Ты привыкла, что муж всегда под боком. Теперь у него есть дело. Он будет уделять тебе внимание между строительством дорог и спуском пароходов на воду.

Вряд ли такая перспектива могла ободрить Лизу. Но главное испытание ждало ее впереди. В субботу утром приехал Александр Раевский. Увидев, как он выходит во дворе из экипажа и окруженный толпой ее родни идет к дому, графиня чуть не уронила чашку со сливками. Лиза не могла поверить глазам. Как он посмел? Как может так уверенно подниматься на крыльцо, так улыбаться ее братьям, целовать руку матери, чмокать в щеки кузин! Она не знала, что делать. Бежать было поздно. С побелевшим, растерянным лицом графиня предстала перед ним в гостиной. Их разделял ковер, на котором как ни в чем не бывало возилась маленькая Александрина.

– А вот и моя племянница! – провозгласил Раевский. Лиза глазом не успела моргнуть, как он поднял девочку на руки и расцеловал в ямочки на щеках. При этом Сашенька, обычно не любившая чужих, тянула к нему ручки, хихикала и болтала ногами.

– Отдайте! – Женщина сделала решительный шаг вперед. Но тут силы изменили ей, и она лишилась чувств.

Очнулась молодая графиня через несколько минут. Ей растирали виски уксусом.

– Да не толпитесь вы! – с досадой бросила Александра Васильевна. – Окно пошире распахните. Эка невидаль. Брюхатую бабу сморило.

Лизу проводили в спальню, где оставили одну. Она лежала на кровати и думала, как такое возможно? Этот человек брал на руки ее ребенка! И никто, никто во всем доме не знает, насколько чудовищно все, что он делает. Ей нет защиты!

Вечером графиня смогла спуститься к столу. Снова, как в старые, счастливые времена, за ним было многолюдно и весело. Радовались приезду кузена. Расспрашивали о делах в Италии. Он ведь недавно из Неаполя. Трунили, не связался ли Александр с карбонариями. И даже не подозревали, как близки к истине. Лизе снова сделалось не по себе, и она раньше времени ушла спать, приказав горничной остаться на ночь в ее комнате. Просьба молодой женщины не вызвала удивления: барыня на сносях, ей боязно.

Только через два дня Лиза нашла в себе силы объясниться с Александром. Она застала его на вольте верхом на молодой каурой кобыле, которую он учил, методично меняя аллюры. В белой рубашке, с черными кудрями, волной падавшими на отложной воротник, Раевский был великолепен. Заметив графиню, он спешился и, бросив повод подоспевшему берейтору, подошел к ограде.

– Как здоровье, дорогая кузина?

Его глаза смеялись. А манера держаться с ней была такой непринужденной, такой доброжелательно-свойской, словно между ними никогда не было ничего дурного. Лиза даже на мгновение усомнилась в здравости собственного рассудка. Но потом взяла себя в руки.

– Как вы осмелились приехать сюда? – спросила она твердым тоном.

– Для меня несносно не видеть вас столько времени, – просто отозвался Раевский. – Я слышал о ваших несчастьях и полон сочувствия.

Лизина рука взвилась в воздух для пощечины, но молодая женщина усилием воли удержала себя.

– Ваша наглость не имеет границ, – отчеканила она. – Вы в своем уме? А если я выдам вас?

– Никогда, Лиза. Никогда. – Он продолжал улыбаться, но взгляд его стал холодным и повелительным.

– Почему? – Графиня собрала все свое мужество, чтобы изобразить голосом усмешку.

– Потому что вы добры и сострадательны. И потому, что вы… все еще любите меня.

Лиза хотела уйти, но неведомая сила удерживала ее на месте.

– Вам действительно ничего не стоит предать меня, – продолжал Александр. – Карбонарии разгромлены. На них идет охота. Я скрылся в России. Здесь никто не знает обо мне. Я полностью в ваших руках.

Ему доставляла странное наслаждение та безграничная власть, которой Лиза сейчас обладала над ним. От ее желания зависело погубить его. Но Раевский знал, что она этого не сделает.

– Вы чудовище, – с ожесточением произнесла графиня. – Вы должны понимать, как обидели меня.

– Любя.

Александр вновь сделал знак берейтору подвести лошадь. Даже право заканчивать разговор он оставлял за собой.

Одесса.

Михаил Семенович открыл глаза среди ночи и долго не мог понять, где находится. Ему привиделся страшный сон. Снилось, что он молод, на Кавказе, и после сражения при Гяндже, почему-то закончившегося неудачей, горцы уволокли его в крепость. Там посадили с другими несчастными в яму. Горластые обреки стояли вокруг дырки и мочились пленным на головы. Граф исхитрился вывернуться и увидел их лица – государь Александр Павлович, Нессельроде, граф Ланжерон, Гурьев и де Витт – чумазые, в грязных бараньих шапках, с кинжалами.

В окне чуть заметно алел восход. Было часов пять. Над морем в дымке маячил малиновый краешек солнца. Скоро золото разольется по всему горизонту, пробирающая кожу прохлада удержится часов до восьми, а дальше бархатное тепло завладеет городом на весь день. Сентябрь – светлое и тихое время. Михаил потянулся, прочел наскоро «Отче наш» и позвонил в колокольчик, требуя умываться.

Дел хватало, даже если бы он вовсе не ложился. Наместничество напоминало растревоженный улей. Из Бессарабии шли дурные вести: разбой и толпы беженцев, не подчинявшиеся никакой власти. В Крыму контрабандой жили целые села. Стычки казаков с татарами на Кубани превращались в побоища. На Херсонщине градом погубило урожай пшеницы, отчего переселенцы побросали мазанки и двинулись побираться в глубь страны. При этом хлеб был. Он лежал на складах, но до появления нового генерал-губернатора никто не осмелился подписать приказ о его раздаче.

Еще в июне, когда они с Лизой ехали на юг, Воронцов впервые столкнулся со здешними порядками. Возле самой границы наместничества, откуда графиня должна была повернуть к Белой Церкви, а граф двигаться дальше, на дороге им попалась толпа замызганных татар, как видно, бредущих уже не первый день. Впереди грязные овцы – так много, что не видно людей. За ними телеги, кибитки, плетеные короба на колесах. Тучи детей. Старухи, восседавшие на передках и правящие колымагами. Угрюмые пешие мужчины. Они выглядели угрожающе. Как любая толпа голодных.

– Спросите у них, кто они и куда идут, – приказал граф. Его сопровождали чиновники местной администрации. Одесский градоначальник Гурьев, сын министра. Несколько коллежских советников. Никто, как оказалось, не знал по-татарски. Позорище!

– Эй, Туманский. – Гурьев поманил молоденького штатского с кудрями до плеч. – Ты вроде понимаешь по-ихнему.

Юноша кивнул. Смущаясь, он выдвинулся вперед и начал с запинкой. Но потом повел разговор бойко. Остановившиеся татары мрачно огрызались и не были склоны удовлетворять праздное любопытство.

– Скажи им, что я генерал-губернатор, пусть отвечают.

Туманский кашлянул, скосил глаза в землю – он робел нового начальника – и сообщил скороговоркой:

– От Отуз идут. Тамошние жители. Две деревни. Между горами в лощине. Разрывали собой земли графа Мордвинова. Он возьми да и подай в суд. Согнали их.

– А разве у них не было бумаги на владение? – спросил Воронцов.

– Лет сорок назад была. Да где-то затеряли. Народ темный. Не знали, что понадобится. Всегда там жили.

Воронцов сжал губы в тонкую складку. На его щеках обозначились жесткие морщины.

– Пусть поворачивают и идут домой. Переведи им.

Татары загалдели. Естественным образом они выражали сомнение в благополучном исходе дела. Из толпы послышались гневные выкрики. Мужчины подались к коляске. Лиза испугалась. Несколько чиновников были плохой защитой. Граф встал.

– Я поеду с вами. Напишу приказ о том, что разрешаю вам вплоть до пересмотра дела жить на своих местах. Переводи, – он бросил быстрый взгляд на Туманского, но тот уже и сам затараторил. Смышленый парень. – С вас соберем подписной лист, что вы от века обитаете на Отузе. Выправим новую грамоту на владение.

Его ли уверенная манера, или извечная тяга простаков думать, что рано или поздно все будет хорошо, но толпа отхлынула от экипажей, раздались гортанные крики, подгонявшие скот, и телеги начали разворачиваться.

– Миша, ты действительно можешь им помочь? – с сомнением прошептала графиня.

Воронцов снисходительно глянул на жену.

– Как сказала твоя матушка? Это мое наследство.

– Но Мордвинов очень влиятельный человек. Член Государственного совета. Ты наживешь сильного врага.

Граф кивнул.

– Очень, очень влиятельный. Потому в суде и закрыли глаза на беззаконие. А у этих людей нет даже бумажки о том, что они существуют.

Ему удалось провести свою волю. Не без сопротивления. Но генерал-губернатор настоял. Через месяц, заехав в Белую Церковь, в разговоре с Браницкой он удивлялся:

– Я всегда высоко ставил Мордвинова. Кажется, чувство чести не позволяет…

Александра Васильевна зевнула.

– Мордвинов? Это тот, что у дяди шестьсот рекрут уморил? Ха! Может, с равными он и честен. А то дикари. Скотина бессловесная. Правильно его дядя из адмиралтейства прогнал. Все Ушакову отдал. Тот был – душа человек.

Крым, как Ноев ковчег, вмещал каждой твари по паре. Татары, турки, евреи, армяне, караимы, русские, украинцы, поляки, сербы, болгары, молдаване, волохи, румыны, казаки… И почти все с оружием. Ибо большая часть поселенцев – изгнанники из османских земель. Нужно было дать им защиту, пропитание, приспособить к делу и не позволять резать друг друга. Старым чиновникам Воронцов не доверял, новых собирал по крохам. Очень не хватало Казначеева с Фабром. А их след простыл. Как в воду канули.

Особенно же сильно не хватало Лизы. Так сильно, что минутами Михаил почти физически не мог переносить ее отсутствия. Но что делать? У Александры Васильевны ей лучше. Там чистый воздух, спокойно, много родни. Дочка присмотрена. А здесь? Дома еще нет. Одни стены и запах штукатурки. За ночь по щучьему веленью дворцы не строят. Нет сада. А без тени в Одессе не жить. Но хуже всего – то чуму занесет с турецкого берега, то колодцы на сто верст стоят с гнилью у дна. Нет в городе хорошей воды. Одно вино. Хоть мойся мадерой!

Лиза же сердилась на него. Он чувствовал это в каждый свой приезд. Уговаривал, утешал, обещал скоро забрать.

– Потерпи, я все сделаю. Чума! Пылища на улицах! Я так боюсь за вас с Сашей.

А она за него не боится?!

Если бы сейчас Лиза была с ним, не снились бы кошмары!

Село Каменка. Киевская губерния.

Имение Давыдовых раскинулось на берегу реки Тясмины. За деревянной церковью открывался вид на барский дом – скорее дворец, – точно по волшебству перенесенный в дикие степи из сердца просвещенной Европы. Хозяйка, урожденная герцогиня де Граммон, слыла местным божеством, на алтаре которого дымились разбитые сердца. Муж Александр Львович с равнодушной ленцой взирал на свое сокровище. Кавалеры не уставали повторять строчки неподражаемого Дениса: «О, Аглая, как идет тебе быть лукавой и обманчивой…» Но капризница добивалась иных стихов.

С некоторого времени ее внимание притягивал смуглый постреленок, завезенный как-то братьями Давыдовыми в гости. Нынче Пушкин примчался в дрянной повозке, нанятой за гроши у чумаков, стоя, запыленный, с горящими глазами и без шляпы. Встретившая экипаж двенадцатилетняя дочка хозяев в страхе бросилась от энергично жестикулировавшего гостя.

– Сумасшедший!

– Ах, глупая, – урезонила ее мать. – Он всегда такой.

Чемодан с рукописями остался неразобранным. Зато, лежа на бильярдном столе, поэту удалось закончить «Кавказского пленника» и еще множество милых мелочей, не предназначенных для печати. Маленькая Адель, думая извиниться за нерадушную встречу, с первого дня была с гостем ласкова, чему Пушкин предал особое значение. Как-то за обедом поэт сидел визави с ней и, покраснев до ушей, бросал на предмет страсти огненные взоры, чем вогнал ребенка в трепет.

– Прекратите, – шепотом потребовал от него старинный приятель Александр Раевский. – Она еще дитя, вы ее смущаете.

– Пусть! – отрывисто выдохнул поэт. – Накажу кокетку. То любезна, то жестока!

Он схватил вилку, зубчиком нацарапал на салфетке: «Час упоенья лови, лови! Младые лета отдай любви!» – и живо перебросил через стол. Не выдержав такого штурма, барышня вскочила и, дробно стуча каблучками, выбежала вон.

Все это происходило под неодобрительно прищуренными небесно-голубыми очами матери. Аглая Антоновна закусила губку, взяла испорченную салфетку и нарочито небрежно промокнула ею рот.

– Чудесный день. Солнечно, но не жарко. Не прогуляетесь ли со мною в саду, мсье Пушкин? – спросила она по-французски.

Александр поднялся. На его лице выразилась досада. Менее всего он хотел выслушивать нотации ревнивой метрессы.

– Итак, друг мой, вы считаете, что Адель – готовый идол для поклонения?

Спутники шли по дорожке, обсаженной кустами белых роз.

– Вы же знаете, мадам, что мое обожание всегда невинно.

– Ах вы, ветреник! – Аглая погрозила гостю пальцем. – А давно ли вот у этой скамейки вы уверяли меня в вечной любви?

– Вечная любовь живет три недели.

Аглая всплеснула руками.

– Что за мода пошла у молодых людей покорять дам цинизмом?

Пушкин не мог понять, смеется она или всерьез взялась за упреки.

– Помилуй бог, сударыня! Мы добрые друзья. Скука, ревнивый муж, удобный случай – вот наши права на близость. Мы отлично провели время.

– И с такими понятиями вы осаждаете мое дитя? – Был ли ее гнев шуткой?

Пушкин вздохнул глубоко и горестно, всем видом показывая, сколь нелепым ему кажется разговор.

– У вас дочь, у меня младший брат. Их время любить. Наше – злословить.

Госпожа Давыдова вспыхнула. Никогда в жизни она не слышала ничего оскорбительнее. И от кого? От мальчишки, которого из милости приютили в ее доме! Больше не удостоив спутника ни словом, Аглая повернулась и пошла прочь. Ее грациозная фигура несколько раз мелькнула за кустами.

В это время Пушкина позвали из окна кабинета хозяина.

– Александр, иди сюда! У нас спор!

На втором этаже в диванной, примыкавшей к комнатам Василия Львовича, собралась компания гостей, среди которых был добрейший генерал Раевский с двумя сыновьями и зятем Мишелем Орловым. Он внимательно взирал на молодежь и мучился подозрениями, не состоят ли некоторые из этих господ в заговоре. В означенный день конспираторы сговорились сбить старика с толку. Орлов предложил вопрос: насколько было бы полезно учредить в России общество на манер карбонариев.

– Что из этого выйдет? – рассуждал он. – Заказные убийства? Кровавый переворот? Захочет ли кто из нас запятнать себя участием?

– Но и терпеть произвол Аракчеева невозможно, – возразил Василий Львович.

– Однако не восставать же с оружием в руках против присяги, – заметил Орлов.

– А почему бы и нет?! – взвился со стула Пушкин. – Почему нет? Когда царь обманул надежды подданных? Когда наши братья в Испании и Италии сражаются с тиранами, а мы поставляем солдат для подавления свободы!

– А потому, юноша, – окоротил его старик Раевский, – что негоже русскому человеку проливать русскую кровь на русской земле. Однако же и вы, братцы, не правы. – Он обернулся к остальным. – Тайное общество одним фактом своего существования может принести много пользы. Государь, зная о заговорщиках, остережется творить беззаконие. А известие о том, что общество велико, может подвигнуть его к реформам.

– Ваше высокопревосходительство говорит, как якобинец, – рассмеялся Орлов. – Если бы теперь уже существовало нечто подобное, вы бы не присоединились к нему?

– Почему же? – надулся старик. – Может, и присоединился бы. Даже наверное присоединился бы.

Его слова были встречены гулом одобрения.

– Тогда дайте вашу руку, – провозгласил Мишель.

Николай Николаевич на мгновение заколебался, а потом протянул ладонь вперед и с жаром потряс руку зятя. Тот расхохотался.

– Вы, конечно, понимаете, что сказанное – шутка.

Все заверили Орлова, будто не принимают его слова всерьез. Один Пушкин разволновался, вскочил и зашагал по комнате.

– Да что же это, господа! Вы дали мне надежду! А выходит, нет ничего святого, только розыгрыш?

– А ты решил, что тебя сейчас примут в карбонарии? – подтрунил Александр Раевский.

– Ах, оставьте! – Раскрасневшийся от обиды поэт ринулся вниз по лестнице, и до собравшихся донесся грохот. Видно, последние ступеньки он миновал кубарем.

– Вот потому у нас и нет тайных обществ, – с оттенком досады заключил старик-генерал, – что состоять в них хотят одни шалопаи. Или я ошибаюсь?

Миргород. Херсонская губерния.

Штаб-квартира 3-го уланского полка.

Военные поселения.

Полковник Казначеев взял со стола пистолет. Он смотрел на оружие отстраненно и несколько свысока, будто не одобряя того, что сейчас собирался сделать. Это была пара «лепажей» несчастного Ожеро. Зачем он тогда купил их? Неужели знал, что пригодятся?

Саша прищурился, пытаясь понять, какой именно пистолет сыграл роковую роль в гостинице «Шартье». Как будет правильно? Если он застрелится из другого? Тогда вся пара станет роковой. Или из того же, что Ожеро? В таком случае трагическое пересечение их судеб обретет изящную концовку. Тот – этот? Этот – тот?

Он не решил. Со двора послышался топот. Кто-то взбежал по лестнице дома и заколотил в дверь. Судя по характерному сочетанию русских и французских фраз, к нему ломился Фабр.

– Алекс?

Пришлось открывать. Полковник ввалился в комнату, повел по сторонам курчавой головой, вознегодовал на беспорядок и прокурорским тоном осведомился:

– Опять пил?

Когда-то они были друзьями. Очень близкими. Да и теперь, наверное… Раньше оба служили у Воронцова во Франции. Потом при расформировании корпуса попали в поселения. Вместе прошли через следствие о бунте под Новгородом, но за неимением улик были без понижения в чинах отосланы на юг, к графу Витту, начальнику здешнего аракчеевского царства.

– Наш граф приехал! – выдохнул Фабр, не в силах больше удерживать новость.

– Эка невидаль, – зевнул Саша. – Он что ни день ездит.

– Да нет же! – оборвал его Алекс. – Наш граф! Михаил Семенович! Приехал к Витту.

Казначеев переменился в лице.

– Он тебя видел?

– Нет. Его сразу пригласили в дом. Вряд ли он знает, что мы здесь.

Сашины губы дрогнули в горькой усмешке.

– А если и узнает? Кто мы ему? Сватья-братья? Мы здесь каторжные. У нас на лбу клеймо. Захочет его сиятельство из-за нас ссориться с Виттом?

Фабр поник. Он понимал правду друга. Но эта правда довела бывшего адъютанта сначала до стакана, а потом… Алекс нехорошо покосился на пистолеты.

– Ты что удумал?

– Ничего, – буркнул Саша. – Чистил их.

– Оно и видно, – разозлился француз. – Опустился ниже некуда! Станем за себя графа просить, что ты ему скажешь?

– А то и скажу, – почти выкрикнул Казначеев. – Христом Богом молю, ваше сиятельство, заберите нас отсюда. И в ноги. А уж там, как ему совесть позволит.

Бывший заместитель начальника штаба махнул рукой. Не время ссориться.

– Вот что, друг. Седлай двух лошадей. Сам сделай, не доверяй никому, донесут. И веди их потихоньку к балке. Там дорога делает крюк. За косогором не видно. Подождем, когда поедет назад. Нагоним. Хоть повидаем. И… что Бог даст.

Жизнь в России сделала Фабра фаталистом.

Тем временем Михаил Семенович действительно наслаждался обществом графа Иосифа де Витта. Это был маленького роста подвижный субъект. Смуглый, как грек, и вспыльчивый, как поляк. Его мать, знаменитая фанариотка Софья де Витт, во втором замужестве графиня Потоцкая, долгие годы служила русской резиденткой в Польше, выполняя самые щекотливые поручения. От нее сын унаследовал не только авантюрную жилку, но и самою должность – негласного агента императора Александра на юге. Он собирал сведения обо всем, что интересовало государя, и помимо видимой лестницы чинов двигался по невидимой, становясь все нужнее монаршей особе. Именно эта близость к царю возбудила в сердце Аракчеева род ревности. На беду, Витт был нечист на руку, много играл и проигрывал, содержал самую роскошную любовницу между Варшавой и Одессой. Вскрылись растраты. А этого Змей не любил, но тронуть Витта не мог, пока тот был нужен государю.

Воронцова хозяин южных поселений принял с напускным радушием. Его линии вклинивались в наместничество Михаила Семеновича, но не подлежали административному контролю генерал-губернатора. Им предстояло сглаживать неизбежные трения. А значит, визит нового наместника оправдан. Конечно, лучше было бы, если бы должности начальника южных поселений и генерал-губернатора Новороссии соединялись в одном лице. Витт изо всех сил намекал на это государю. Но Александр Павлович придерживался римского изречения: «Разделяй и властвуй». Он не позволил Витту слишком усилиться, но в утешение приказал следить за Воронцовым. Это поддерживало у агента надежду, что рано или поздно он сумеет подловить графа на чем-нибудь предосудительном.

Сложность заключалась в одном: отправляя Михаила Семеновича из столицы, государь сказал ему, что Витт претендовал на его место. И теперь Воронцов держался настороже. Подобная информация очень полезна, когда не хочешь, чтобы люди сговорились друг с другом против тебя. Александр Павлович мастерски владел этим оружием.

Рассыпаясь во взаимных любезностях, два начальствующих лица прошли на веранду графского дома, где был накрыт стол.

– А ваша супруга еще не изволила прибыть в Одессу? – осведомился Витт. – Вы, как я слышал, недавно женаты и, должно быть, скучаете?

– Дамское общество всегда облагораживает жизнь, – улыбнулся Воронцов.

– В таком случае позвольте представить вам мою добрую подругу графиню Каролину Собаньскую.

На веранду вошла высокая величественная женщина лет тридцати и с самым приятным видом подала гостю руку для поцелуя. Михаил Семенович знал, что Витт и его любовница живут не скрываясь. Впрочем, происхождение и богатство дамы позволяло ей с блеском нести свою скандальную репутацию. Как человек светский, Воронцов не позволил себе ни жестом, ни словом обнаружить истинного отношения. Он повел себя с изысканной любезностью, ухаживая за Каролиной, как ухаживал бы за всякой женщиной своего круга. Его безупречное поведение понравилось хозяевам, и за столом завязалась непринужденная беседа.

При этом госпожа Собаньская с любопытством разглядывала нового мужчину. Она признала гостя красивым. И весьма желанным. Михаил посчитал ее наглой. Он несколько раз поймал себя на том, что непроизвольно упирается глазами в вырез ее платья. Каролина заметила это и громко рассмеялась. Ее невинное кокетство рассердило графа, он постарался взять себя в руки и во все остальное время смотрел на супницу.

При первой встрече дела не обсуждались. Высокие стороны ограничились заверениями в любой момент разрешать все возникающие споры и оказывать друг другу полное содействие. За сим Воронцов удалился.

– Что ты о нем скажешь? – спросил Витт, когда они с Каролиной остались с глазу на глаз.

– Весьма-а, – протянула женщина и, спохватившись, добавила: – Весьма опасен. Умен. Осторожен. И многое знает.

Витт кивнул. Он доверял ее интуиции.

– Я того же мнения. С ним будет трудно.

На губах госпожи Собаньской расплылась дразнящая улыбка.

– Всякого можно на чем-нибудь поймать. Граф – человек с двойным дном. Под всеми его деловыми качествами он мягок и честен. Такие люди часто совершают промахи. Из самых лучших побуждений.

– Каролина, душа моя, – взмолился Витт. – Ты должна стать к нему поближе. Я же видел, как он на тебя смотрел! Немного сведений из его частной жизни нам не повредит.

Оба не имели ни малейшего понятия, что в этот самый момент на дороге у балки наместник совершает искомый промах.

Казначеев и Фабр нагнали его карету верхом. В первую минуту граф подумал, что Витт послал ему сопровождение. Но, выглянув в окно и узнав скачущих, вскрикнул и застучал кулаком в стену, требуя остановиться. Несколько мгновений все трое не могли сказать ни слова. Потом Казначеев заревел, как младенец. Фабр затараторил, силясь втиснуть в несколько фраз все пережитое. А граф схватил обоих за руки и втянул в экипаж.

– Я вас обыскался! – воскликнул он с такой досадой, словно сослуживцы были виноваты, что их загнали в поселения. – Черт дери! Вы, оказывается, здесь. И что прикажите делать?

Вопрос не требовал ответа. Из линий увольнения не бывает.

– Батюшка, Михаил Семенович, – возопил Казначеев, порываясь прямо в карете встать на колени. – Христом Богом молим. Сдохнем мы тут! Не выдавайте!

Как бы Фабру не было стыдно за друга, он почел долгом от себя добавить:

– Истинная правда. – И перекрестился. Почему-то справа налево, хоть и был католиком.

Несчастный вид и странные манеры товарищей произвели на Воронцова тяжелое впечатление. Прав Шурка, здесь из дворян холопов делают.

– Оставайтесь, – отрывисто бросил он. – Скоро выедем из поселений. Я вас спрячу.