Читать книгу Без права на награду - Ольга Елисеева - Страница 3

Январь 1817 года. Харьков.

Утро было ясным. Накануне валил снег, а сегодня белое холодное солнце сверкало на выстуженном, блекло-голубом небе. Легкий дымок от сдуваемой с сугробов пыли кружил в воздухе. Ударяя в него, свет искрил всеми цветами радуги, как если бы зеркало разбили на тысячи осколков и пустили по воздуху. Береги глаза!

Народу на катании собралось, почитай, весь город. Шубы, салопы, купеческие шали в цветах, меховые капоры и самые изысканные шляпки парижского образца, по-домашнему подбитые ватой. Бенкендорф одернул себя: он смотрел только на дам, а вернее, искал одну из них, в то время как ему строила «куры» добрая дюжина встреченных на балу в Благородном собрании голубок.

В прежние времена… Да, в прежние времена он не преминул бы отметить каждую в анналах сердца и мысленно составить список: с кем, когда, где и как предпочтительнее было бы встретиться. Теперь его интересовала одна интрига. Одна женщина. Одно где и как.

Постарел? Устал? Остепенился?

Какие еще слова подходят для определения заветного возраста, когда все болит, вспомнить, кроме затяжного похмелья, не о чем, и охватывает острая ненависть к казенным квартирам?

Если госпожа Бибикова[4] его сейчас же не подберет, он пропал. Совершенно пропал!

Картина будущей гибели представлялась в подробностях. Перестанет отвечать на письма. Бросит следить за интендантами. И сопьется. А что еще делать в Гадяче? Ведь его не вернут в столицу. Государь не хочет. Даже в Киев. Даже в Харьков. Торчи под Полтавой, карауль новых шведов!

Ни книг, ни театров. Грязь, дичь, всякого рода пошлости. Уже друг Воронцов писал из Парижа: «Скажи, ради Бога, в каком обществе ты вращаешься? Ты делаешь ошибки по-французски». Эта наглость так разозлила Александра Христофоровича, что он сказал все, что накипело. «Общество? В Гадяче? Да ты смеешься!» И присовокупил несколько слов, записанных латиницей, но имевших русские корни. Ну да Миша простит. Поймет, что с налитых глаз.

Нет, госпожа Бибикова была необходима. И лучше, что с двумя детьми. Жестче рамки…

Наконец он ее заметил. Лисья шуба, крытая сверху синим рытым бархатом. Поверх шляпки белая пуховая шаль. Щеки – яблоки. Так бы и хрупнул с мороза! А рядом две куклешки. Их опять накутали – не повернуться. Забавные шарики перекатывались возле матери. Вокруг слуги, родня и, наконец, сама величественная Мария Дмитриевна Дунина приехала кататься на санях.

День как нельзя более подходил для этого. Горки с крутого берега тянулись длинными замерзшими языками к самой воде. Лед на реке был тоже расчищен, и по нему летали дрожки. Если бы генерал просто мечтал украсть приглянувшуюся даму, как полагала достойная тетушка, лучшего случая не придумать! Подкатить в санях, запряженных резвым скакуном. Подхватить зазевавшуюся на спуске с горы. Ищи-свищи, поминай, как звали!

После такого позорища отдадут и благословят. Только бы посватался.

Но это ли поступок для дивизионного генерала? Это ли репутация для его жены?

Раньше подобные вопросы не волновали. Черт бы побрал теперешнюю рассудительность!

Однако ей быть госпожой генеральшей и стоять во главе дивизионного общества, к ней станут ходить полковые и бригадные дамы за советом, у нее спрашивать о перспективах мужей, а не о способах засолки капусты. Ее прошлое должно быть безупречно.

– Позвольте предложить вам свою помощь!

Александр Христофорович оказался за спиной Елизаветы Андреевны, которая придирчиво выбирала сани. Высокие, с изогнутыми деревянными полозьями, обитыми железом, с фигурой лебедя на носу, крылья которого обнимали с двух сторон кресла. Вперед садилась женщина, сзади по старинке вскакивал кавалер и, разогнав лодочку, сталкивал ее с горы. Править на облитом водой склоне было трудно. То ли дело в Петербурге, где предпочитали летать по снегу. Ледяной желоб – верный способ свернуть шею…

Смерть под полозьями в его расчеты не входила.

– Вы уже выбрали спутника?

Услышав его голос, Елизавета Андреевна вздрогнула и мигом обернулась. На ее испуганном лице, помимо воли, расцвела улыбка.

– Это вы? Я думала, вы больше… Как хорошо, что вы не обиделись!

«Обиделся. Но не на вас».

– Подтолкнуть?

Она закивала и подхватила девчонок подмышки.

– Только я… не одна… Думаете, мы уместимся?

«Хорошо бы по очереди, – усмехнулся генерал. – Мне и вам есть что сказать. Наедине».

Но раз уж госпожа Бибикова не расцеплялась с крошками, следовало принимать женщину как есть – заметно размножившуюся.

– Садитесь! – просипел Шурка, уже зацепив краем глаза грозную Марию Дмитриевну, озиравшуюся вокруг себя в поисках племянницы. – Да садитесь же! Я вас не уроню!

Нет. Он был на высоте. Развернул сани, оттолкнулся ногой от снега, вырулил на гребень холма и, прежде чем Дунина, разглядев, наконец, угрозу, успела взвыть, исчез из глаз тетушки за ледяным надолбом на вершине горки.

Ах, ах, ах! Как они понеслись! Скорость – лучшее на свете! Считала ли так Елизавета Андреевна? Непонятно. У девчонок от страха перехватило дыхание, и они очнулись только на середине горы, когда самое страшное – позади и можно визжать вволю. А вот их мать, вместо того чтобы сжаться, откинулась назад, ближе к нему. Шурка немедленно оценил. Наклонился над меховой шапочкой с пером и зашептал сбивчиво и быстро:

– Я прочитал. Я что-нибудь придумаю. Не бойтесь. Ваша тетя…

В-ж-жик. Сани уже были внизу. Он успел только прикусить трепещущее перышко на ее шапке. И от этого прийти в состояние нетерпеливого восторга.

Оба предпочли бы еще пару-тройку спусков с горы. Генерал бы тогда успел чмокнуть даму в темя – через мех – и ощутить на губах гладкое, чуть колючее тепло шапки. А потом зарыться носом в белую, окутывающую горло шаль и, если повезет, добраться до кожи. Но Щурке пришлось пережить пленительные картины только в воображении.

Потому что мадам Дунина не поленилась лично спуститься вниз в санях, управляемых каким-то незнакомым Бенкендорфу господином в бобровой шубе и такой же шапке, плотно закрывавшей уши.

– Молодой человек! – Иерихонская труба! – Разве я позволила вам катать мою племянницу?!

Александру Христофоровичу трудно было сделать виноватое лицо, когда от уха до уха расплывалась довольная улыбка. Но обескураженное выражение далось легко.

– Я полагал, на горе… при выборе саней… не имеет значения…

Но Дунина не купилась на простодушие.

– Вы думаете, будто мне все равно, кто управляет санями моей племянницы? Почему не разбойник? Не грабитель из муромских лесов?

– Матант…

Тетушка повернулась к госпоже Бибиковой. На этот раз ее лицо не смягчилось.

– Я уже говорила тебе, Лиза… И я запрещаю. Почему ты не избираешь предметом внимания достойных людей? – При этих словах Дунина бросила короткий взгляд на привезшего ее господина.

«Возможно, потому, что их избираете вы». Эта колкость вертелась на языке Бенкендорфа. Он разглядывал «бобра» с неприкрытой враждебностью. Тот казался плотен и свеж, точно сию минуту вынырнул из запруды. И едва не бил по снегу хвостом от удовольствия видеть достойнейшую Елизавету Андреевну.

– Господин Шидловский, – обратилась к нему Дунина. – Будь ласка, проводи мою племянницу с детьми на гору.

Она уже обернулась к Александру Христофоровичу, чтобы привычно отчитать его. Но в этот момент от реки раздался истошный крик: «Утопла!» Потом шум и отдельные возгласы:

– Тяни! Да тяни же!

– Багром ее!

Разом все, бывшие возле горки, повернули головы в сторону Лопани. За ее снежным берегом с рыжей, торчавшей из сугробов травой, не сразу можно было рассмотреть полынью.

Длинная вымоина шла от мостков, где по утрам бабы стирали белье, едва ли не до другого берега. При нынешнем морозе она не представляла опасности: лед в руку толщиной. Нужно было, чтобы кто-то сам выбрал место поглубже и сиганул с берега.

Зеваки поспешили туда. Бенкендорф вынужденно поклонился тетушке и присоединился к толпе, не дожидаясь, пока ему снова укажут на нарушение приличий. Мария Дмитриевна открыла было рот, желая остановить наглеца: с ней отродясь никто так не разговаривал! Он не ждал, пока его отпустят, не выпрашивал прощального ласкового слова. Госпожа Дунина негодовала. И, хотя Александр Христофорович мысленно поздравил себя с тем, что отплатил невежливостью за пережитое унижение, хвалиться было нечем. Генерал только еще больше обострил отношения с потенциальной родственницей.

Между тем у полыньи собрался народ. Утопшую зацепили багром за толстую шерстяную поневу, которая, к счастью, не развязалась, и выволокли тело на лед. Любопытным глазам предстала девка лет шестнадцати, впрочем, здесь рано взрослеют. Черную косу без ленты размыла вода, валенки соскользнули с ног и остались в полынье. Возле трупа топтался квартальный надзиратель, явно не понимая, что делать при таком стечении публики. «За дрожками послал», – сипло сообщил он скатившемуся прямо под ноги полицмейстеру, который, как все в этот день, не пренебрегал горкой. Через минуту к ним присоединился председатель Уголовной палаты, и втроем они уже начали судить да рядить, откуда бы на их голову такая напасть? Да еще в светлый праздник?

– Да это Орыська! – послышался чей-то голос. – Горничная ее светлости госпожи Дуниной.

«Тоже мне светлость!» – рассердился Бенкендорф. Но в здешних местах Марию Дмитриевну почитали едва ли не матерью-прародительницей. Хорошо быть богачом в провинции! Заставлять целый околоток плясать под твою дуду. «Ну что, голубушка, каково теперь-то, у всех на глазах? Ведь твоя, не чья-нибудь горничная наложила на себя руки! И каждый задается вопросом: уж не барыня ли виновата?»

Бенкендорф посмотрел на тетушку, которая, как громом пораженная, продолжала стоять на месте, а перед ней уже расступался народ, образуя длинную аллею по обе стороны мокрой дорожки, по которой тащили из полыньи труп.

– Орыся… – только и могла выговорить бывшая фрейлина. – Орыся…

Она тяжело и неуверенно двинулась вперед. Наклонилась над телом. Стянула с головы шапку и машинально обтерла покойной лицо.

– Как же так? – Мария Дмитриевна подняла взгляд на полицмейстера и председателя Уголовной палаты. Вся ее повелительность мигом слетела. – Как же так…

Те отводили взгляды. Потом полицмейстер взял госпожу Дунину под руку и отвел в сторону.

– Мария Дмитриевна, – заговорил он почти шепотом, но тишина стояла такая, что каждое его слово оказалось услышанным. – Мы, конечно, не выносим сор из избы. И если бы в другом месте, не при народе… мы бы отдали вам тело, да и дело с концом. Но вы сами видите…

Смысл его слов не сразу дошел до фрейлины.

– Как отдали? – переспросила она. – Вы что же думаете… Да мне не надобно вашего попустительства! Орыся прыгнула в воду! Бога не побоялась! Где ж я сведаю, отчего, коли вы отступитесь?

Она беспомощно озиралась кругом. А на нее смотрели понимающе, даже с жалостью. Вот девка-дура! Не могла тихомолком удаваться! Нет, у всех на виду! Теперь станут барыню тягать по присутственным местам. Суд – не суд, а позорища не оберешься.

– Тетя, – из-за спин собравшихся пробилась госпожа Бибикова с вечно прицепленными к подолу куклешками. – Тетя, пойдемте. Не надо смотреть. – Она подхватила Дунину под руки.

– Как не смотреть, голуба? Живой человек. Мой. Я отвечаю…

Бенкендорфу стало жаль двух испуганных женщин, которые толком не могли никому ничего объяснить, потому что и сами ничего не понимали.

– Господа, – он подошел к председателю Уголовной палаты. Ему сразу поклонились. Чин чина почитай. – Хозяйка заявляет, что ей неведома причина смерти горничной, и просит формального расследования. По законам. Я верно излагаю? – Он обернулся к старой фрейлине, которая еще не обрела дара речи. Та замедленно кивнула, ее недоверчивый взгляд следил за ним, но было понятно, что помещица скорее угадывает сказанное, чем слышит. Происходящее подавило ее.

– Ваше высокопревосходительство, – понизив голос, заговорил полицмейстер. – Здесь у нас не столица. Не Москва даже. Крепостной человек в воле своего господина. Он ему и суд, и расправа. Если мы станем мешаться в такие дела…

«На своих местах не усидим», – мысленно договорил Александр Христофорович.

«Кровью умоемся», – хотел бы вставить полицмейстер. Так, с виду он был дядька добрый. Коренастый, с пшеничными усами. Хохол хохлом, а фамилия русская – Маслов.

– Но по формальной просьбе владельца, наверное, можно? – настойчиво повторил генерал. – Вы видите, что Мария Дмитриевна желала бы дознаться правды.

– Правды… дознаться, – эхом повторила хозяйка. Она наконец пришла в себя. – Мою девку в пролубь окунули, а вы и доследовать не хотите? Честь вам и хвала, господа хорошие! Все трое за моим столом кушали, а как помочь, так в кусты? – Она испытующе уставилась на «приказных», которые начали неудобно топтаться и переглядываться. – Еще весь город будет думать, будто мне – честной вдове – есть что скрывать! – Мария Дмитриевна повернулась к Бенкендорфу. – Ты… Можешь у нас бывать. – И снова, полоснув глазами губернские чины, бросила: – У одного язык к гортани не прилип. Заступился за почтенное семейство. Зараз бачил, шо не мий грех.

После чего госпожа Дунина, выпрямившись и опершись на руку Елизаветы Андреевны, зашагала к своим саням.

– Черт, а не баба, – проговорил полицмейстер. – И вы тоже, зачем встряли?

Генерал пожал плечами.

– С одного взгляда видно, что она тут ни при чем. Ее саму, как ядром, подкосило. А ваше молчание и перешептывание, господа, подало повод к нелестным заключениям толпы о возможной виновности барыни. Можно ли так компрометировать важную особу? Если бы тело без суда увезли к ней в усадьбу, весь город стал бы судачить про новую Салтычиху.

Председатель Уголовной палаты вытер аккуратно сложенным платком нос.

– Вы человек новый. Здешних обычаев не знаете. У нас наезды помещиков друг на друга еще случаются. Дерутся меж собой, холопов по двадцать могут угробить. Дома жгут, мельницы рушат. Полоны, как татары, прости Господи, угоняют. Что девка? Потопилась, и Бог бы с ней. Может, понесла от кого. Может, барыня ее домой на праздник не пускала. Не надо бы вам в это дело…

«Формально, по закону вы правы, – читалось на лице председателя. – Но вы приехали и уехали, а нам тут жить». Он был тощий, сухой, как щепа для лучины, и носил фамилию фон Мюнстер, представляя не первое поколение остзейцев, приглядывавших за порядками в Харькове. Свою должность, как и поместье, Мюнтер унаследовал от отца, в чем имелась очевидная выгода: уголовную паству председатель знал как никто. И потому Бенкендорф, хотя нашел бы возражения, молчал и слушал.

– Простите меня, – протянул он наконец. – Не мое дело. Но если горничную на Рождество не пустили домой, она прыг из окошка и в родную деревню к батюшке. Что касается понесла, – генерал подошел к трупу, который квартальный уже уложил на дрожки. Откинул овчину, мокрую рубашку – тело еще хранило остатки тепла – и с силой провел большим пальцем по уже прихваченному льдом соску несчастной. Вокруг немедленно образовался розоватый ореол, который стал гаснуть на морозе. – Девица. Что вам подтвердит и хирург при вскрытии.

Квартальный кивнул. Мол, да, точно, девка.

– А теперь скажите мне, господа, зачем сия Орыся, – Александр Христофорович запахнул обратно овчину, – вздумала кидаться в прорубь на праздник? У всех на глазах? В людном месте?

– Я б еще понял в Пост, – пробасил квартальный. – С недокорму всякое в голову лезет. Опять же беси. Искушают, значит.

На него посмотрели сердито, и он заткнулся: нечего встревать в разговор вышестоящих.

Между тем вопрос остался без ответа.

– Могу предположить только, – вздохнул генерал, – что госпожу Дунину хотели ославить. Перед всем городом. А вы своим очевидным желанием замять дело только подлили масла в огонь: де есть люди, которым все дозволено.

В этот момент к нему с горки сбежала старшая из девочек госпожи Бибиковой – Катя. Ее явно послали от саней и ждали обратно.

– Бабушка велела передать, что ждет вас на Крещение. В Старых Водолагах. Будет большой съезд.

«Если бы ты мне сказала, что твоя мама меня ждет…»

Катя сдернула рукавички и поманила его пальцем. Александр Христофорович нагнулся.

– Ты нас еще покатаешь? Там горки у-у-х!

И, состроив лукавую рожицу, побежала назад, точно отказ не подразумевался.

Авентюра[5] первая. Курьеры

Каждый верстовой столб, приближавший нас к столице, печалил нас и солдат. Удрученные скорбью, мы предавали наши губернии и их великодушное население неприятельскому разорению.

А.Х. Бенкендорф. «Записки»

Июнь 1812 года. Западные губернии.

Все вспоминали морозы и даже винили их в гибели французской армии. Как если бы та шла по безлюдной земле!

Шурка отличился: запомнил жару. Адскую. Не перемежавшуюся даже ливнями. Говорили, неприятель в день теряет человек по шестьсот только на марше. Ветераны утешали молодых, де в Египте было жарче… Слабое ободрение!

Один пленный капитан, вестфалец по происхождению, попался казачьему разъезду очень странным образом: сидел на пригорке, в окружении спящих вповалку пехотинцев и слабо подскакивал, пытаясь призвать их к порядку.

– Marshiren, – повторял он. – Marshiren!

И сам командир, и его люди были мертвецки пьяны. Оказалось, они напали на брошенный провиантский склад. Увидели бочки с водкой. Решили применить ее для поддержания сил в походе, как поступали французы с вином. А не перед боем, как делали русские. Пехотинцев развезло. Сначала они побросали ранцы, потом улеглись и сами. Солнце припекало…

Пленных можно было переколоть, что казаки проделывали без душевных мук. Но уж больно смешными казались враги. Их повязали и отправили в штаб. К счастью, для бедолаг. В конце концов спасались именно первые партии, которых допрашивали и высылали в тыл. Позже о караванах мародеров и шаромыжников заботились иначе…

А пока испуг был слишком велик. В границы вползала пятисоттысячная армия, и еще никто не знал, что численность станет ее ахиллесовой пятой. Пока… оглядывались на себя и всюду находили некомплект. Ужасались, как нас мало[6]. Двести тысяч? Откуда? Полторы сотни бы набралось!

Помахайся плетью с обухом.

Войска уходили все дальше на восток. В поисках вымышленной позиции. Удобной для решающего боя. Ее не было и быть не могло. Страна-то равнинная. Многие уже поговаривали, что европейской военной наукой их только травили: нет у нас ни гор, ни настоящих холмов с оврагами, одни ополья в перелесках. Где драться будем?

Но начальство, по-видимому, драться не собиралось. Бравый план Багратиона, о котором ненароком знала вся армия – выдвинуться в Польшу и напасть первыми, помешав развертыванию противника – малой кровью на чужой территории – был пущен коту под хвост. Удивительным образом о нем же знали и французы. И действовали на первых порах сообразно с «русским наступлением».

А русские бежали.

Что не укладывалось в голове. И прежде чем уложилось, обе армии откатились до Смоленска. Успели. Не позволив Бонапарту вклиниться между ними.

С первой минуты Бенкендорф ездил курьером. Мотался, как маятник, между двумя армиями, шедшими в расходящихся направлениях. Служил глазами и ушами. Пока государь пребывал со штабом, его флигель-адъютантов гоняли вместе с остальными. Отказаться не было ни причин, ни даже помыслов.

Шурке везло. Он всегда проскакивал. Это дивное счастье могло бы войти в поговорку, если бы контингент вестовых за убылью не менялся почти ежедневно.

Угнетала неизвестность. Багратион топтался в Слониме, не зная, куда двинуть войска: на Бонапарта или от него. Что будет делать Главная армия? А по сему сразу несколько адъютантов поскакали разными дорогами. Бенкендорфу выпала через Сморгонь и Новогрудок.

Он сделал ходку в 250 верст. И влетел в город на вспененном коне, мокрый, как мышь, не только от скачки, но и от страха. Сморгоньский лес горел. Через него, напирая друг на друга, двигались фуры с боеприпасами. Не иначе ангел-хранитель пронес на крыльях.

У штабной избы праздно толпились адъютанты командующего. Шурка хотел сообщить им что-нибудь обидное. Но понял, что надсадил голос. Из легких с болью вырывался один хрип. Кто-то из старых офицеров, поняв, что с курьером, вынес ему воды.

– Пакеты есть?

Бенкендорф замотал головой. Все приказания устно.

– Значит, пей, – наставительно проговорил штабной и повел Бенкендорфа в сени.

Его сразу впустили к командующему. Встреча не была приятной, памятуя об отношениях на Дунае[7]. Но князь зла не держал. Он нервничал и метался по избе. Язвил. И принял курьера как манну небесную. Подхватил под белы руки. Уронил на лавку, разрешил сидеть.

– Что? Что? Где?

Александр Христофорович перевел дыхание. Ему положено было рапортовать. Но он выплевывал из себя с гарью обрывки сведений:

– Государь приказал двигаться к Дрисскому лагерю[8].

Цепь неразборчивых ругательств. Часть не по-русски.

– Его Величество отправил к Бонапарту генерала Балашова. Но корсиканец сказал, что ему дали дойти до Вильны. Где он и останется, потому что прекрасно себя чувствует в наших границах.

– А зачем, зачем, зачем было отправлять Балашова? – взвился Багратион, как если бы курьер нес ответственность за нерешительность императора.

– Думаю, что Его Величество, следуя своему принципу умеренности и скромности, не хотел дать подданным повод хоть в чем-то его упрекнуть…

Командующий посмотрел на флигель-адъютанта с жалостью: вы сами-то поняли, что сказали? И тот замолчал.

– Ладно. Не мое дело судить государей. Тем более не ваше, – отрезал князь Петр. – Как вы проехали?

Бенкендорф изъяснил. Кустистые брови командующего поползли вверх. Новогрудок был уже занят.

– Я по самой кромоче, а там через лес.

Лес, как известно, горел.

– Милый ты мой! – Багратион обнял флигель-адъютанта. – На карте начертить означенный государем маршрут сможешь?

Бенкендорф чертил с тринадцати лет. Император Павел Петрович очень уважал фортификацию.

Когда вся вложенная полковнику в голову информация, излилась на лист, Шурка не без робости осведомился:

– Кроме меня было послано еще четыре курьера. Они добрались?

Багратион стал красным, точно сам проглотил вестовых.

– Вы один.

То была минута прозрения. Для обоих.

Князь помялся, соображая, стоит ли собеседник человеческого обхождения. Но обстоятельства были чрезвычайными.

– Вы не держите на меня зла. За то. За Дунай. За старое.

Чего уж там. Завтра все помрем. Курьер кивнул и поклонился. Не отдал четь, не щелкнул каблуками, а именно поклонился. Нужно же было как-то выделить эту часть разговора. Отвечать же гласно на такие слова он не смел. Не по чину.

– Можете оставить лошадь здесь, – распорядился командующий, когда курьер уже уходил. – Пусть отдохнет. На конюшне вам дадут лучшую.

Шурка был бы рад часа полтора отлежаться где-нибудь в тенечке. Но следовало немедленно возвращаться. Со скрежетом зубовным хозяин отдал жеребца Луи в руки конюхов, говоря себе: скотина – не человек, двойной маршрут не осилит.

А сам на одном кураже взметнулся в седло. И поехал – на честном же слове. Ему пришлось сделать большой крюк, поскольку вражеские партии, ведомые поляками, уже шли к Сморгани. А на Минск маршевым шагом двигались французы.

Он опять проскочил. Храни Бог казаков, научивших его и есть, и спать, и справлять нужду в седле. Лошадь действительно попалась двужильная. Уезжая, Шурка не спросил, как ее зовут, и в дороге пристрастился кликать Бонапартом – чтобы не жалеть. Уже прискакав в Видзы, где очутилась главная квартира, осознал – кобыла, при чем жерёбая. Как он, кавалерист, несколько часов проведя в седле, мог этого не понять? Чем была занята его голова?

– Будет Жозефина. – сообщил полковник принявшему лошадь унтеру Потапычу. – Отправь в обоз.

– Да обоза-то нынче не доискаться, – возразил тот, с жалостью оглаживая тяжело ходившие бока кобылы.

– Скоро ей?

– Пару месяцев поездите. И в табун. Если табуны к тому времени останутся.

Сам полковник воспринял случившееся как добрый знак. Ему подарили не одну лошадь, а двух – он еще покатается.

Доложившись, Александр Христофорович хотел рухнуть. Где угодно. Лучше под крышей. Но император смотрел ласково и требовательно.

– Новые курьеры уже отправлены. Но я боюсь за них…

«Вернее за сведения». С первого же дня войны у флигель-адъютанта появилось непреодолимое желание подъелдыкивать. Хотя бы мысленно. Хорошо, что рот держал на замке.

– На Вторую армию движется корпус короля Вестфальского Жерома Бонапарта. Сам он ничто. Но при нем корпус – Даву. А при корпусе – маршал.

А интересно было бы сейчас встретить старого знакомого[9]. «Весь маршалат против!» Шурка не сомневался, что эти революционные выкормыши совсем не горели желанием тащиться в новый поход. Но что такое их совокупная воля против воли Бонапарта?

– Поедете? – с вкрадчивой нежностью спросил государь.

«Куда я денусь?»

Он поехал, клятвенно пообещав себе не слишком торопиться. Но, не добравшись до Минска, увидел на дороге труп одного из вестовых. Спешиваться не имело смысла – лужа крови растеклась от бровки до бровки. Одним ударом и человека, и лошадь. Били через поле. Неужели уже и артиллерия? Полковник огляделся по сторонам. Никого не увидел и пришпорил кобылу.

Жозефина перескочила кровищу. Девочка. Чистюля. Копыт пачкать не захотела. А ума – палата. Сама забирала к лесу. Увидала мертвечину, не испугалась, а насторожилась. Шла мягко, хоть и быстро. Берегла себя, детеныша, всадника.

На подступах к городу курьер чуть не врезался в телеги и экипажи губернского правления, спасавшегося бегством. Сдутые ветром бумаги из какой-то развязавшейся папки покрывали дорогу.

– Стой! Стой! – закричали ему. – Французы уже в предместьях!

А то он не знал! Но другой дороги нет. И если дуть по окраинам…

Позднее французский артиллеристский капитан объяснялся в штабе:

– Мы вообще не поняли, что это. Человек или ядро? На такой скорости люди не ездят. Какая мишень стрелять? В одну минуту скрылся!

Если бы Шурка знал, что тогда его упустил именно Жубер[10], он бы очень посмеялся.

Прибыл. Сообщил. Вымолил два часа сна. Забрал Луи.

На обратном пути думал, не сронить ли где под ракитой буйну голову? Третьи сутки пошли. Ноги одеревенели. Спина – гудит. Но опять увидел мертвого. На сей раз пехотинца. У воды. Наклонился попить. Был подстрелен. Полковник подобрался, решил все-таки доскакать до своих и наотрез, слышите, наотрез отказаться от очередной посылки: «я не железный…»

Новый вестовой мчался наискось, через поле. Он давно потерял шапку. Ужасный проступок! За ним увязалось человек пять – судя по синей форме, польских улан. Живым не выпустят. Но главное – сумка. Поспешал же безвестный курьер старым Шуркиным маршрутом – ко Второй армии. Значит, приказания в очередной раз сменились, сообразно обстановке. И если тот, новый, посыльный не доедет – капкан. Попадет князь Петр как кур в ощип.

Бенкендорф развернул коня. Вытащил саблю. Ах, как не хотелось! Пятеро на одного – верная смерть. А хорошо курьер идет! Ровно!

Мимо него пронесся адъютант на еще не слишком загнанной лошади. Пригнувшийся к холке, стоявший на стременах и всеми силами старавшийся не трудить коня собственным весом. Он краем глаза видел Шурку, но нельзя было поручиться, что осознал его присутствие. Полковник только показал курьеру обнаженную саблю, мол, не останавливайся, я пойду наперерез. И дал шпоры Луи.

Что за лошадь! Жеребец как на крыльях перенес его к преследователям. И те – вот дурьи головы – вместо того, чтобы отделить пару человек для продолжения погони, все сразу накинулись на жертву. Сарматы!

Двоих он убил почти сразу. Один – слишком горячий – сам с наскока напоролся на саблю. Другой поднял руку с клинком и, уходя от удара, Александр Христофорович полоснул его в бок. Кавалерист начал заваливаться.

Зато оставшиеся трое озлились не на шутку и, плюясь ругательствами, начали атаковать с разных сторон. «Интересно, кому бы сейчас сочувствовала Яна?»[11] Во время рубки мысли всегда убегают. Кто-то жаловался, что во время молитвы тоже…

Сзади прогремел выстрел, и один из поляков повалился в седле назад, раскинув руки, из которых на землю упали сабля и пистолет. Но другой нападавший, поняв, что клинком врага не достать, разрядил ему в грудь седельный штуцер.

Нельзя сказать, чтобы Шурка не почувствовал минуту, когда умирает. Очень больно! Хуже, чем грянуться с лошади на землю. Что он, кстати, тоже проделал.

Полковник лишился чувств. Но как-то несерьезно. Минута. Может, еще меньше. Он видел, как прямо над ним топчется жеребец Луи. Зараза! Сейчас наступит! Не хватало еще быть раздавленным!

Никто не уходит красиво. Будет блин… Улан, убивший его, вдруг накренился. У него из груди высунулся окровавленный клинок. И в следующую секунду несчастный грузно пополз вниз. А последний из нападавших вскинул саблю и застучал ею с кем-то, кого Бенкендорф не видел.

Рубка была очень короткой. Тот, второй, действовал умело. Два удара. Третий от плеча к седлу. Готов парень.

– Странно, что вы живы! – Такое мог сказать только идиот.

Курьер, которого пропустил вперед Шурка, склонялся над ним и пытался рассмотреть рану.

– А крови-то и нет. – У него было добрейшее, простодушное лицо. Очень породистое и в то же время какое-то беззащитное. Что мало гармонировало с парой уложенных рядышком противников.

– Я вас знаю, – едва слышно выговорил Бенкендорф. – Видел в ложе «Соединенных друзей». Вы князь Волконский?

– Серж, – новый знакомый расплылся в улыбке, отчего стали видны все его зубы. – Я нынче служу при штабе Барклая. Вот послан…

Ах, да, он послан! Шурка с бранью поднялся на ноги. У него было чувство, что в грудь попало ядро. Но нет. Когда полковник расстегнул форму, стало понятно произошедшее – стальной ажурный крест королевы Луизы[12], большой, чуть не с ладонь – принял на себя пулю. Хорошее немецкое литье! Даже не погнулся. Зато под ним во всю ширь ребер расплывался синяк. Такой огромный, какого молодые офицеры не припомнили бы.

– Вам надо в лазарет, – сказал Серж.

– А вам к князю Багратиону! – разозлился Бенкендорф. – Как вы осмелились вернуться? Почему не продолжили путь?

Волконский опешил. Вместо благодарностей его ругали. Видимо, так случалось часто. Потому что длинные загнутые ресницы курьера задрожали, а на лице появилось растерянное выражение: я опять что-то сделал не так?

– Но ведь вы же… Но ведь вас же…

Вместо ответа, полковник схватил сумку, висевшую у нового товарища на боку, и ощупал. Полная! Слава Богу!

– Это, – проговорил он, – важнее и моей, и вашей головы вместе взятых. Я потому и поскакал наперерез, чтоб дать вам время.

По растерянному лицу Сержа было ясно: он искренне раскаивается, но… не понимает.

– А вы бы разве за мной не вернулись?

Не надо задавать ему подобных вопросов! Он не знает! Не знает. Вероятнее всего, что так. Но служба требует. Следует отнестись разумно… Есть долг!

Бенкендорф поймал повод своего коня и начал влезать в седло с видом восьмидесятилетнего казака, решившего тряхнуть стариной перед внуками.

– Вы слишком хорошего мнения о людях, – бросил он. – Сейчас скачите как можно быстрее. Вы уже припозднились. Назад попросите лошадь, зовут Жозефиной. Она вас вынесет очень аккуратно.

* * *

После поездки Бенкендорф, конечно, не пошел в лазарет: сочтут, что отлынивает. Но решительно заявил, что должен отлежаться. Продемонстрировал синяк. Ему поверили. Велели убираться в сени штабной избы и на крики порученцев не дергаться. С той минуты, сколько бы ни орали над ухом, полковник дрых, а как проснулся, пошел искать внезапного спасителя.

Стоило заново познакомиться. Порядочным образом.

Адъютанты Барклая обитали в Главной квартире на окраине Дрисского лагеря. Эта чудная позиция возмущала всех, но почему-то никто не осмеливался выказать своего протеста государю, с упорством, достойным лучшего применения, защищавшему достоинства Дриссы[13].

С холма хорошо просматривался правый берег Двины, река делала большой изгиб, обнимая подобие деревянной крепости. Возможно, прусский генерал Фуль, разработавший накануне войны эту позицию, держал в уме римские лагеря. Неудачный опыт. Три моста, переброшенные через реку в тылу, служили единственным средством к отступлению. Перерезав их, враг мог целиком окружить армию и раздавить, используя численное превосходство.

Сколько было сказано о Дриссе обидного! И справедливого с любой точки зрения.

Уже подходя к огромной штабной палатке, холщовую крышу которой колебал ветер, полковник услышал навязшие в зубах разговоры:

– Местность командует лагерем, а не он ею.

– Мы преграждаем путь неприятелю или освобождаем его?

– При нашей малочисленности Бонапарт просто обойдет Дриссу, переправится через Двину и вклинится в глубь империи. А мы пальцем не сможем пошевелить.

Наконец, чей-то уверенный голос сказал:

– Это или глупость, или предательство. Выбирайте любой ответ.

«Каково смело говорят, – подумал Александр Христофорович. – Напугать, что ли?»

Он сунул голову в палатку:

– Господа, не стоит забывать, что стены вашего жилища из тряпки.

На него воззрились весьма неприязненно, а, разглядев знаки различия, нехотя начали вставать с мест и оправлять ремни.

– Вы что же, одобряете Дрисский лагерь? – осмелился спросить один из адъютантов.

– Ни на минуту.

– Тогда почему…

Александр Христофорович остановил болтуна жестом.

– Я давно служу Его Императорскому Величеству и знаю, что государь ничего не делает без причин. Вы видели господина Фуля? Если даже на мой взгляд, он – педант недалекого ума, то каков же на взгляд человека гораздо талантливее и образованнее меня?

Этот неотразимый аргумент не возымел действия. Собеседники не были готовы признать императора талантливее или образованнее их самих. Но к полковнику худо-бедно расположились и даже осведомились:

– Чем можем служить?

– Я ищу князя Волконского. Он должен был вернуться от Багратиона, из Велижа.

– Серж! – развязно позвал кто-то. – Бюхна!

Гостю не понравилось выражение презрительного превосходства, отразившееся на лицах офицеров.

– Где тебя черти носят! Спит! Как приехал, глаз не продирал!

Не желая вызывать новых непочтительных реплик в адрес своего спасителя, Бенкендорф решительно двинулся через палатку и в дальнем углу увидел Сергея, лежавшего на попоне. Под головой у того, как у воителя времен Святослава, было седло. Сапоги с ног не удосужился снять даже денщик.

– Это безобразие, – тихо сказал Шурка, и, сев на пол рядом с курьером, положил ему руку на плечо. Он не думал будить Волконского, но одного шороха оказалось достаточно. Серж вздрогнул и мигом открыл глаза.

– Вы?

– Простите, я не хотел…

– Как ваш синяк?

Оба посмотрели друг на друга и начали смеяться. Без всякого повода.

– Выйдем?

Серж сладко зевнул и поднялся.

– Мне снова куда-то ехать?

– Вы от меня решили принимать приказания?

Давясь беспричинным хохотом, они выбрались на улицу, провожаемые самыми неодобрительными взглядами товарищей.

– Что это за прозвище? Бюхна?

Серж пожал плечами.

– Не помню… Они как-то потешались надо мною, и прилипло.

Бенкендорф сощурился.

– Почему вы позволяете так обращаться с собой?

Этот вопрос привел князя в замешательство. Он сам не понимал. Так сложилось. Вышло. С детства. Из дома. Из пансиона. Из полка.

– Вы не знаете, – замялся Серж. – Ну, конечно… Если бы знали, не пришли…

Александр Христофорович не понял, но на всякий случай сделал сочувственное лицо: мало ли какие у людей неприятности.

Волконский смутился еще больше.

– Я не совсем… Как бы это сказать…

– Он у нас придурок! – раздался из палатки чей-то раздраженный голос.

Бенкендорф вскипел.

– Это, конечно, ваше дело, – заявил он Сержу. – Но я бы не стерпел. Я видел, вас в деле. Мысли не допускаю, что вы боитесь.

– Но они говорят правду…

Полковник понял, что судьба свела его с очень особенным человеком, кротость которого равнялась глупости, а глупость храбрости. Им следовало руководить.

– В военное время дуэли невозможны. Сейчас же пойдите и врежьте этому козлу в зубы.

Серж немедленно встал, вернулся в палатку, и через секунду оттуда послышался грохот. Брань. Удивленные крики. Стук опрокинутых ружейных козел. И наконец через откинутый полог на улицу вылетел один из особо наглых адъютантов, не понравившийся Бенкендорфу с первой минуты. Именно он сомневался в таланте и образовании государя.

– Вы довольны? – простодушно осведомился Серж.

– А вы?

По лицу Волконского было видно: очень.

– Отчего же сразу не разобрались с ним?

Бюхна вздохнул.

– Они правы. Я едва терпим. У меня… наплывы.

Что за «наплывы» одолевали товарища? И почему тот стыдился их, не стыдясь ужасных, порой чудовищных вещей, посредством которых боролся с личным бедствием? Всего этого Шурка в тот момент не знал. А узнав позднее, посчитал ниже своего достоинства прервать дружбу. Подумаешь – отец сумасшедший. Ну, почти. Служил, женился, в ус не дул. А что у детей теперь голова не в порядке – не его печаль!

Впрочем, Серж получил не просто хорошее – блестящее образование. Он болел ботаникой и бился об заклад, что на вечной мерзлоте можно вырастить арбузы. Разве не дурак? Это утверждение, коего молодой Волконский держался твердо, точно защищал редут, и послужило первой причиной издевок. А уж потом поехало…

Ибо взглядов своих Бюхна не скрывал. И они, все как один, шли вразрез с общепринятыми. Календарь у нас неточный, бабы не зачинают во время течки, солнце на полюсе стоит полгода, не садясь… К счастью, политики дело пока не касалось. И Шурка посчитал болтовню приятеля безобидной.

Их сблизила курьерская служба. Они мотались, как нитки, сшивая две армии. И оба неизменно проскакивали. Уже полштаба выкосило. Уже полегли те, первые, зубоскалы. Теперь не имело смысла держать на них зла. А двое вестовых все ездили и ездили, встречаясь на дороге и передавая друг другу то краюшку хлеба, то фляжку водки. Но чаще сообщая, что там-то и там-то проехать уже нельзя.

Когда у Платова, старого Шуркиного командира[14], в арьергарде разгорелось дело с поляками, Александр Христофорович как раз прискакал с очередным пакетом к Багратиону. Не выдержал, пристал к казакам и был очень доволен первым разгромом противника. А нечего нас преследовать! Копыта срежем!

Возвращаться пришлось через Бобруйск, Могилев и Полоцк, давать большой крюк и в конце концов опять очутиться в Дрисском лагере. У коновязи полковник заметил знакомую фигуру. Серж мотался от штабной избы и обратно, имея крайне встревоженный вид.

– Чего не спим?

Волконский смешался и промямлил что-то невразумительное. Ему стыдно было признаться, что он волновался. Об успехе Платова уже донесли. Но были и убитые.

– Давайте условимся, – сказал Александр Христофорович. – На все плевать. Спите, когда сможете.

Серж закивал.

* * *

В Витебске Шурка видел безобразную сцену. Он привез пакеты от Багратиона, который у себя в ставке метался и кричал, что надо давать решительное сражение. А так уходить – подло!

С командующим Второй армии были согласны все. Но пока только у солдат и младших офицеров язык поворачивался открыто выкрикивать в спину проезжавшему Барклаю де Толли: «Дармоед! Предатель! Немец! Пошел прочь!»

Войска грозили выйти из повиновения. А император – очень мило – ускакал в Москву: разбирайтесь сами. Как выйдет.

Вышло чудовищно.

Александр Христофорович доставил почту. Получил холодно-поощрительные слова в штабе де Толли, где, и правда, вертелись одни немцы. Мельком увидел Михаила Богдановича в просвете двери – огромный лысый череп и сморщенное от бессонницы лицо – и думал было уходить, как в сенях столкнулся с целой толпой высоких чинов.

Ею предводил разгоряченный донельзя великий князь Константин Павлович. Которого, бог весть почему, считали знатоком военного дела – в юности он совершил с Суворовым Итальянский поход и без подметки прошел через Альпы. Большая заслуга! Если учесть, что остальные сделали то же самое. Иные босиком.

За Константином валил цвет армии – Раевский, Ермолов, Милорадович. Любимцы войск. Отцы-командиры.

Замыкал шествие прискакавший с большим риском для себя и для Второй армии Багратион. Вот уж кого Александр Христофорович не чаял здесь увидеть – только расстались и на тебе! Курьер бочком протиснулся мимо блестевшей золотом орды генералов и по стенке выполз в сени. Но уже оттуда услышал:

– Я не могу больше приказывать людям отступать!

Раевский имел полное право говорить так. Он только что выдержал тяжелейший бой под Могилевом, прикрывая переправу войск Багратиона через Днепр.

– Ведь вы недавно дрались, – холодно возразил командующий. Но его слова вызвали только взрыв негодования.

– Да что мы с ним церемонимся, господа! – воскликнул Константин Павлович. – Ведь он не русский. Ему тут ничего не жалко! Для него кругом позиция. А для нас – родная земля!

И кто это говорил? Молодой человек, чьи немецкие корни уходили аж до Карла Великого! А остальные? О, конечно, все давно обрусели, покрыли грехи нездешнего первородства двумя-тремя поколениями местных браков. Но все же, все же…

Генералы кричали от боли и стыда. От страха: еще одно требование попятиться, и люди поднимут их на штыки.

– Как же можно оставлять такую добрую, такую хорошую родину?! – взмолился Багратион. – Меня растянули, как червя. В любую минуту враг перережет коммуникации. Что тогда делать?

– Подтягивайтесь к Смоленску, – спокойно возразил Барклай. Он не понимал горячих людей. Зачем кричать, когда и так все плохо? Всяк делай свое дело.

– Ваше высокопревосходительство, – густой голос начальника штаба армии Ермолова покрыл общие возгласы. – Я воюю с пятнадцати лет. И никогда не оспаривал приказов. Но смотреть на бедствия мирных жителей, когда это твои сограждане, – невозможно. Поймите и армию.

– Хорошо. Чего вы хотите? – промолвил ледовитый Барклай.

– От тебя, трус и предатель, ничего! – взвизгнул было великий князь, но остальные его не поддержали.

– Дайте бой, – выдохнул Раевский. – Мы клянемся умереть.

– Зачем? – устало спросил командующий. – Вы не хуже меня знаете, что без хорошей позиции сражение будет проиграно. Кому вы нужны, мертвые?

Ему в ответ загудели. Требование было непреложным.

– Армия вот-вот рассыплется, – тихо сказал Ермолов. – Одна-две победы покупают солдатскую преданность. Но горе прослыть предателями…

– Хорошо, – повторил Барклай. – Слева от города есть лощина. Упремся в нее. Но предупреждаю, мы понесем значительные потери и ничего не выиграем.

Все заговорили радостно и громко. Командующему никто не поверил. Или сделал вид, что не верит. Пришедшие, исключая Константина Павловича, были достаточно опытны и умелы, чтобы понять: Барклай прав. Но признать это гласно не хватало духу.

Бенкендорф на ватных ногах вышел из штабной избы. Вот оно! Теперь все немцы – предатели. Он подождал, пока куча победно гомонящих генералов не покинет сцену. А потом снова простучал ногами по крыльцу. В избу не успели набежать ни адъютанты, ни свитские, попрятавшиеся при первом удобном случае.

Барклай был один. Он сидел за большим некрашеным столом с горой бумаг и молча смотрел на какой-то конверт, не имея сил заставить себя вчитаться.

– Михаил Богданович, – тихо произнес полковник.

Командующий вскинул голову и досадливо поморщился.

– А, это вы? Распоряжений нет.

Шурка замялся всего на секунду.

– Я не то хотел… Они не правы. И сами знают, что не правы.

Генерал холодно смотрел на вестового. Его лицо оставалось замкнутым. У Бенкендорфа язык прирос к гортани: не по чину высказывать сочувствие таким высоким персонам.

– Многие понимают, что вы истинный патриот и любите…

– Я не люблю, – твердо произнес Барклай. – Просто служу. Честно. И если у Его Величества еще есть войска, чтобы обороняться, в этом моя заслуга, а не этих крикунов.

* * *

Наконец, 22 июля, армии врезались друг в друга прямо под красными осыпавшимися стенами Смоленска. Тот-то было радости. Мы не одни! Не одни!

Даже Барклай и Багратион встретились по-братски. И всюду демонстрировали согласие, хотя смотреть друг на друга не могли.

Бенкендорф получил приказание оставить штаб и поспешать под команду генерала Винценгероде, который собирал за городом из резерва Летучий корпус[15]. Его авангард предназначался Шурке – даром что ли он половину службы провел с казаками? Сам государь распорядился. Кто лучше знает, как действовать по коммуникациям противника? Перерезать дороги. Лишать снабжения.

Бенкендорф был грустен. Он уже наладился вместе со всеми принять великий бой. Часть армии разбила лагерь на холмах правого берега Днепра. Часть – прямо перед кремлем, готовясь умереть здесь.

Следовало найти Сержа. Попрощаться.

– Ты уезжаешь? А я?

Нет, от него не было спасения ни по ту, ни по эту сторону Днепра!

– Возьми меня с собой! Я не буду обузой.

Бенкендорф разозлился. Схватил друга за плечи, хорошенько тряхнул.

– Отдавай же себе цену! Ты с твоей саблей не можешь быть обузой. Только благословением Божьим.

Полковник вернулся в штаб. Наговорил много лишнего о службе вестового и о том, что таких лихих людей, как князь Волконский, держать за мальчиков и поздно, и неудобно. Пусть другие поездят! Он забирает Сержа в летучий отряд…

Никто и не возразил. Избавились, слава Богу!

– Собирайся!

Бюхна подскочил на месте. Мог бы полезть целоваться, с него станется.

– А мы разве не примем бой?

Договорились принять, а потом ехать. Мысли, что убьют, не было. Хотя в тот день покосило многих. И без всякой пользы, как предупреждал Барклай. Но армия хотела огрызаться. И огрызалась. Просто, чтобы Бонапарт не считал, что ему рады.