Читать книгу Личный враг Бонапарта - Ольга Елисеева - Страница 5

Белосток. Польша. Лето 1807 г.

Белосток – самый прекрасный замок на земле. Желто-розовый сон среди кипени цветущего сада. Зеркала прудов и горбатые мостики у беседок, чьи мраморные ступени уходят прямо в холодную, серую глубину вод.

Бенкендорф вспомнил, что у его родителей не было свадебного путешествия. Едва венчавшись, они в 1782 году поехали сопровождать великокняжескую чету за границу. Такая честь! Вена, Рим, Неаполь, Париж… Но отец уверял, будто ни в Версале, ни в Потсдаме он не встречал такой расточительной, такой обморочной роскоши. Счастливого безумия. Золотого сна, во время которого Польша не сразу заметила, что ей пустили кровь. Так бывает, если сам часто отворяешь себе вены…

Теперь Александр Христофорович видел Белосток своими глазами. Тень былого величия. Крыло отлетевшей славы. Пепел был еще теплым.

– Этот дом называют Подляшским Версалем. Обитателям замка чудилось, будто костер вот-вот займется вновь. Посмотрите, как в прежние времена жили вельможи, даже не принадлежавшие к правительственной партии. Я смею утверждать, – старая кастелянша с гордостью вскидывала голову, – что истинная аристократия сохранилась только в Польше: там, где магнаты не зависели от короля. Каждый день за стол садится человек до пятидесяти, – она радушно обвела рукой кушанья, расставленные перед гостями, – но после нас остатками кормится еще пара сотен челяди.

Бенкендорф не считал, что холопы, кидающиеся на объедки, – признак аристократизма. Но его учили не перебивать старших.

Он приехал сюда в июне. Все уже было кончено. В Тильзите государи вновь перекроили карту. Россия могла быть довольна: земли до Вислы. Но у пруссаков отняли куски Польши и соединили в герцогство Варшавское. Только слепой не понял бы зачем. Пика с красно-белым флажком уже была наклонена в сторону Немана.

А потому никто не обольщался ни насчет французов, ни насчет новых подданных, которые, конечно, с большим удовольствием оказались бы по другую сторону границы. Тем не менее им пришлось терпеть русских. И, чтобы подсластить бочку дегтя, посол Толстой устроил в Белостоке череду празднеств. Весь его штат – офицеры и дипломаты – поселился в замке на несколько месяцев, чем несказанно стеснил добрую кастеляншу, сестру последнего короля Станислава Августа и ее многочисленных родственниц: Тышкевичей, Понятовских, Потоцких…

Еще вчера они своими руками вышивали знамена для юной польской армии, носили малиновые шапочки набекрень и ждали возрождения «Ржечи от можа до можа». Сегодня…

– Мы все надеялись, что после стольких поражений Пруссия будет исключена из числа европейских держав. Полностью уничтожена.

«Знаю я, на что вы надеялись, – думал Шурка, – и кто должен быть исключен…»

– Но великий человек благоволил иначе. – И все за столом немедленно повторили: «великий, великий, великий…» Как разноголосое, но однообразное эхо. – Его воля – ныне закон в Европе, не так ли?

Мягкий голос кастелянши был обращен к русским гостям. От них постоянно ожидали вежливого восхищения через силу. Так уж повелось, раз государь целовался с Бонапартом. Правда целовался. Без шуток! И французы были от этого в восторге. Наши плевались.

– Не правда ли? – с упором и самой любезной улыбкой повторила кастелянша. Она чувствовала, как все напряжены за столом. Ее племянницы. Ее гости. Честь хозяйки требовала сохранить мир.

– С одной стороны… – протянул Толстой, чья ненависть к Бонапарту только усилилась за последние полгода. Сдерживаемая этикетом и возложенными дипломатическими обязанностями, она теперь горела ровно, без вспышек, но жарко. Не стоило подносить руку. – Монархи двух могущественнейших держав…

На лицах полек появилось кислое выражение, что еще больше разозлило посла. Он готов был вспылить. Бенкендорф понял, что пора спасать начальство, и открыл рот, намереваясь сказать цветистую глупость. Но сказал:

– После встречи императоров на плоту посреди Немана между нами и нашими противниками вошла в обычай изысканная вежливость. Должна ли она скрывать очевидное? Французы видят свой триумф. Мы – новое требование возмездия. Они радуются миру. Мы ждем войны. И готовимся.

Повисла глубокая пауза. Все глаза были устремлены на дерзкого нарушителя приличий. Обычно он молчал. Бенкендорфа считали лицом, близким к августейшей семье, и давно желали услышать его голос. Но никто не ожидал от полковника недипломатической прямоты.

– Что ж, молодой человек, – задумчиво отозвалась кастелянша. – Вы всегда храните безмолвие. Я рада, что первые ваши слова продиктованы честностью. Но позвольте напомнить, что «возмездие» неуместно после подписания мира.

– Да и чего вам ждать от новой войны? Новых поражений? – это подала голос младшая из племянниц кастелянши, графиня Потоцкая.

Александр Христофорович мог себя поздравить: до сих пор она не удостаивала русских разговором, храня патриотический бойкот. Даже за столом у нее не стоило просить соус. Толстой однажды нагрелся: захотел хлеба – и услышал в ответ:

– Ниц нема.

Перед ними стояла фарфоровая плетенка, полная круглых розанчиков. Тогда только Шурка нашелся, сумев превратить все в шутку:

– Тогда воды.

– Зараз, – пани против воли рассмеялась.

В Польше наполеоновские войска голодали. А когда требовали у крестьян «клиеба», слышали в ответ только: «нема». Но воду им приносили исправно: «зараз, зараз».

Тогда молоденькая Анна впервые взглянула на полковника с интересом. Но потом одернула себя и снова заковалась в лед. Теперь ему удалось второй раз пробить ее броню.

– Вы можете готовиться сколько угодно! – вспылила Потоцкая. – Разве кто-нибудь в силах победить гения?!

– Яна! – кастелянша передернула плечами так, точно рукава платья жали ей в подмышках. – Дитя мое…

Все в замке звали Анну Яной, из чего Бенкендорф сначала вывел заключение, будто имя заинтересовавшей его дамы Иоанна. Жаннет на французский манер. Но за глаза ее величали «le petite princes» – маленькая принцесса. Что подходило больше.

Она не была красавицей. Живой, веселый котенок. Черные блестящие глаза, большой рот, волосы, вьющиеся в беспорядке. Яна брала грацией, бьющими через край радостью и лукавством. Ее ненависть была искренней и пристрастной. Как любовь. Словом, полковник посчитал эту даму достойным трофеем и начал охоту, обложив дичь по всем правилам.

– Вы уже преклонились перед Наполеоном. Вы и пруссаки. Я видела поверженную королеву Луизу. Ненависть на коленях! Великолепное зрелище!

Вот этого не следовало говорить. Бенкендорф тоже видел королеву в Тильзите[8]. Как его и просили.

Между Эйлау и встречей на Немане произошло еще одно несчастное сражение – Фридланд[9]. Бонапарту сопутствовал успех, а Беннигсен, несмотря на численное превосходство, проиграл. Проиграл гению, который корсиканец, как никто, умел совместить со злодейством.

Мы покорились. Поляки были счастливы. Пруссаки с дрожью ожидали своей участи.

Свита Александра I на встрече венценосцев была разнообразна и блестяща. Бенкендорфу ничего не стоило затесаться в ее задние ряды. Он обещал. Он сделал. Стоял и смотрел.

Королеву сопровождал муж. Иначе о Фридрихе Вильгельме сказать было нельзя. Долговязый, немногословный, вечно скованный и надеющийся только на нее. Во время встречи Наполеона и Александра I на плоту посреди Немана бедняга три часа топтался на берегу, ожидая результатов. Его даже не сочли нужным пригласить. Теперь он вел супругу как на заклание.

Когда ее величество сошла с подножки открытой кареты и преклонила голову перед встречавшим прусских владык победителем, на площади воцарилась тишина.

– Мадам, глядя на вас, я понимаю, почему у меня так много врагов, – с галантным укором произнес корсиканец. – Вы создали мне их своей красотой.

– Пощадите… пощадите мою бедную родину…

Она говорила едва слышно. Как Бенкендорф мог угадать эти слова? Он с трудом даже видел, как шевелятся губы Луизы.

– Но ведь вы никогда не простите мне этой минуты, – строго возразил Бонапарт. – Ни вы, ни ваши подданные, ни противники, которых подняло на меня ваше патриотическое безумие.

– Ваш гений торжествует над любыми недругами, – поспешил на помощь несчастной королеве Александр I. – А ваше великодушие обращает даже заклятых врагов в истинных друзей.

По знаку Бонапарта все поднялись на ступени дворца, и больше ничего не было слышно. Победитель шел впереди. Следом прусский король и русский император вели королеву, опиравшуюся на их руки. Два мужчины, близкие ей и готовые откупиться ее красотой от чудовища.

А где-то в толпе стоял третий, не имевший на Луизу никаких прав и тоже не способный что-либо поделать. Предавший без предательства, но, по крайней мере, стыдившийся происходящего.

Королева поднялась к дверям. Алый бархат ее токи в сочетании с белым кружевом накидки делал Луизу особенно похожей на жертву. Как в древние, языческие времена. Приношение Молоху.

Она вскинула глаза и быстро пробежала ими по толпе. Бенкендорф не поручился бы, что тревожный взгляд выцепил его из рядов любопытных. Королева вздохнула, словно говорила прости солнцу и небу. Кивнула, как бы соглашаясь с неизбежным. И отважно шагнула в темную сень за дверями. Было видно, как Талейран – изящный царедворец с напудренными локонами – закрыл за их величествами высокие стеклянные створки.

Луиза выторговала у узурпатора кусочки Пруссии, и теперь поляки были этим крайне возмущены.

– Выходит, все наши жертвы, все слезы матерей, все мужество юношей, вступивших в армию, напрасны! И кому, скажите на милость, нужен этот огрызок Пруссии? – Графиня Потоцкая смотрела на полковника, как ангел-обвинитель в день Страшного суда.

– Яна, разве это нашего ума дело? – упрекнула кастелянша. – Оставь политику сильным мира сего…

– Нет, отчего же, – вновь подал голос не устрашившийся пламенных взглядов Бенкендорф. – Ваша племянница находит в себе мужество говорить то, о чем думают многие, но благоразумно молчат.

Еще один обжигающий взгляд. Не то благодарный, не то предостерегающий. «Остановитесь, сударь! Мы враги. Я дальше не пойду». Еще как пойдете!

– Мадам графиня считает, что Пруссия, одна из виновниц гибели ее родины, должна сама перестать существовать.

– Это было бы справедливо!

– Вы можете обеспечить такой исход? – Бенкендорф чувствовал, что ступает на скользкую почву. – Не вы лично… – Все засмеялись. – …А ваши соотечественники?

– В союзе с Наполеоном…

– Сами?

Анна сдернула белую салфетку, бросила ее на стол, так что край угодил в тарелку и сидевших рядом забрызгало соусом.

– Я сыта, – поклонилась она кастелянше, – и вашим угощением, и вашими гостями, тетя.

Маленькая принцесса стремительно направилась к двери из столовой.

– Александр Христофорович! – с укором пробасил Толстой. – Нельзя ли было как-то… Вы порой несносны!

Полковник подавил усмешку. Спустя всего неделю ясновельможного хамства он буквально ногтями расцарапал броню Яны, задевая самые болезненные струны ее души. Теперь она всю ночь будет кипеть, думать, как следовало возразить обидчику. Ergo вспоминать его. Что и требовалось.

* * *

«Мое детское сердце билось, слушая рассказы о наших победах. Но я не понимала, почему нужно ненавидеть хорошеньких русских офицеров, которые так красиво гарцевали на своих великолепных лошадях».

Анна Потоцкая

Следующим шагом большой игры могло стать только нежное примирение. До разрыва он бы не допустил. Храни Бог чистосердечных дурочек!

Всю неделю Бенкендорф вздыхал и ловил взгляды жестокой. Но не смел и рта раскрыть, как бы раскаиваясь в недавней резкости. Полковник нарочно гулял в парке в то самое время, когда выходила le petite princes, и попадался ей на глаза в ее любимых местах – у оранжереи, под башней-руиной, в античном гроте… Но тут же резко сворачивал в сторону, терялся между деревьями и прятался за постаменты мраморных амуров. Словно боялся обеспокоить собой даму сердца. И вместе с тем украдкой наблюдал за ней, получая удовольствие от лицезрения земного божества.

Яна демонстрировала холодность. Нарочито делала вид, что не замечает его потуг. Но помимо воли начинала уже искать глазами знакомую долговязую фигуру и за столом напрягать слух, чтобы расслышать его разговор с другими собеседниками. Он всегда отзывался благоразумно и сдержанно, отчего складывалось впечатление, будто его лишь раз вывела из терпения одна-единственная женщина.

Кастелянша взирала на своего гостя с удивлением. Друзья подтрунивали над ним. Полковник все сносил смиренно, тайно радуясь тому, что роман делается притчей во языцех.

На недоуменный вопрос Толстого он небрежно бросил: «От скуки». И приложил усилия, чтобы эти слова через кастеляншу (с которой у посла царило подозрительное согласие) стали известны противной стороне.

В ответ Яна предприняла попытку его задеть. Напрасно. Он был сама покорность. Но в его откликах на ее замечания слышалась скрытая насмешка, которая так легко дается, если говорить с преувеличенной вежливостью. Собеседник теряется в догадках, честны ли с ним или стараются оскорбить. Стоит ли обижаться и на что именно? Сбитый с толку, он делает одну ошибку за другой, случайно открывая свои карты.

Только одно могло опрокинуть любовно разложенный пасьянс. Неожиданная искренность дамы. И готовность кавалера ответить тем же. Это увело бы игру на следующий уровень, где главный закон – непредсказуемость. А главное наслаждение – невозможность угадать следующий шаг.

Такого развития событий Бенкендорф позволить себе не мог. И до определенного момента боялся, что Яна – такая живая, кокетливая девочка – ненароком перескочит черту. Зря! Она оказалась не слишком искусна в куртуазном поединке и выбрала защиту «Порядочная дама». Чем мгновенно очертила круг дозволенного. Это сразу облегчало задачу, ибо все ходы сторон были тысячу раз прописаны в романах. Венцом становилось падение крепости и торжество соблазнителя с финальным раскаянием у ног возлюбленной. Неправдоподобная развязка!

После колкого замечания о скуке было обронено еще более обидное: «Вы же знаете полек!» Тоже доведенное до сведения Анны.

Задохнувшись от негодования, маленькая принцесса ринулась в бой. За столом заговорили о галантности французов, об их успехе у женщин. Наконец, о пассии Наполеона графине Валевской.

– У нас многие считали важным связать интересы страны любовными узами. Бонапарту нашли то, что нужно: красивую, глупую и уступчивую, – в голосе Яны звучало уязвленное самолюбие. – Думаю, если бы она повела себя менее покладисто, французский император проявил бы больше уважения и к ней, бедняжке, и к нации.

– Нельзя требовать от нее добродетели там, где все подруги открыли объятия гостям, – со сладким ядом в голосе произнес Бенкендорф.

– Ах, отнюдь! – взвилась маленькая принцесса. – Вы наслышались о победах французов и надеетесь, что русским будет оказано такое же гостеприимство!

Полковник с деланным равнодушием пожал плечами:

– Геродот писал: сарматки любят силу.

– Но не насилие!

– Вы оба переходите границы! – вскинулась кастелянша. – Где ваше воспитание, молодой человек!

– Возможно, об этом стоит спросить у вашей племянницы.

Пожилая дама перевела негодующий взгляд на Яну. Та попыталась взять себя в руки.

– Вынуждена сознаться, что весьма немногие из наших дам оказали достойное сопротивление французской галантности. Их можно оправдать восторгом патриотизма, – с расстановкой проговорила она. – Но те, избранные, кто предпочел добродетель, навсегда сохранили любовь и почтение своих поклонников.

– В самом деле, – глубокомысленно согласился полковник, делая поклон в сторону собеседницы. При этом нельзя было понять, является ли его кивок подтверждением ее слов или издевкой.

– Были даже браки, – примирительно произнесла кастелянша. – Правда, немного.

Бенкендорф решил добить хозяек:

– А вы не задумывались, отчего немного?

О, они задумывались. Очень даже задумывались! Вопрос не требовал ответа. Их не считали равными. Только походная любовь на соломе. Французы унижали непрошеных союзников еще больнее, чем русские. Наши – просто медведи. Помиримся – все будет возможно: и браки, и дети, и права. Французы же умели так изысканно указать полякам на их место, что не приходилось обижаться. Хотя стоило. По-варварски. По-сарматски. Ведь чужаков кормили и привечали…

* * *

«Поляки увидели проблеск надежды: они усердно служили под знаменами Наполеона и верили, что наступает момент восстановления их независимости; Наполеон видел в этом только авангард, который он приготовил против России».

А.Х. Бенкендорф

– Я запрещаю вам вообще открывать рот за обедом! – Толстой не замечал, что его слова смешны. Он выговаривал подчиненному в кабинете. – Кастелянша после ваших откровений проплакала весь вечер.

Вот кого Бенкендорф меньше всего хотел задеть!

– Ведь они все знают. Все понимают. Ведь их тоже можно понять…

– Нет.

– Что «нет»?! – взревел граф. – Я не вашего согласия спрашиваю. Я вам командир и отдаю приказы!

– Да. – Вид у полковника был такой рассеянный, что становилось ясно: он глядит в окно на темные дорожки сада и не слышит обращенных к нему слов.

– Вы бы уже скорее прибрали к рукам эту Яну, – проворчал граф. – Все бы и забылось.

– О, ни за что, – протянул Бенкендорф, предвкушая долгое – с чувством, с толком, с расстановкой – приключение.

Толстой махнул рукой, взял с камина табакерку и отправился на ежевечернюю прогулку с кастеляншей. Им было хорошо вместе: они ругали молодых и вспоминали свое «золотое время». Почему эти двое ухитрялись ладить, не задевая патриотических чувств друг друга? Может быть, потому что не хотели задеть?

Александра же Христофоровича национальные чувства маленькой принцессы интересовали постольку, поскольку позволяли вывести ее из равновесия. Но пора было переходить к чувствам вообще.

Еще пару дней он прилежно посещал все спектакли французской и итальянской трупп, дававшиеся в замке. Между прочим, актеров тоже среди челяди звали к столу после господ, и это их не смущало!

Полковник садился всегда в партере и голодными глазами взирал на ложу своей очаровательницы. Кавалер, который хочет остаться незаметным, выбирает место позади дамы. Но Бенкендорфу нужно было, чтобы его видели. В самых патетических местах он вздыхал и закатывал глаза к первому ярусу, дабы убедиться, пробрали ли картонные чувства исполнителей предмет его страсти.

Если ей угодно было хлопать, он тут же принимался рукоплескать. Если его одобрение касалось непонравившегося Яне места и смуглые руки, перехваченные у запястий нитями розового жемчуга, оставались бестрепетно лежать на малиновой обивке балкона, рыцарь демонстративно прекращал хлопки и делал растерянное лицо: «Как? Разве не здесь? Ну, да я ведь ничего не понимаю!»

К слову, понимал он великолепно. Шурку с детства невозможно было вытянуть из театров. Особенно с балетов, где актерки махали ногами перед самым носом у зрителей.

В четверг полковник набрался наглости и явился в домовую церковь во время мессы, где лютеранину делать было нечего. Впрочем, он был лихим лютеранином. Не чуждался причаститься перед боем у полкового батюшки. Раз дают, чего отказываться? А воспитание в католическом пансионе аббата Николя позволяло ему войти в костел, не нарушив ни одного правила.

Он крестился в обе стороны, а если потребовалось бы, то и двумя руками. Мог петь на латыни и очень любил орган. Все эти мощи – Бог бы с ними. От костей, ногтей и волос праведников, оправленных в золото и выставленных на всеобщее обозрение, его передергивало. А вот музыка у схизматиков была хорошая. Настоящая. Особенно если Моцарт. И если с горном. Плач души!

В церкви Бенкендорф расслабился и прослушал мессу, сидя на последнем ряду и улетая со звуками органа к осипшему от молитв небу.

Все кончилось. Он знал, как положено действовать по канону, и пробился к чаше. На него смотрели крайне неодобрительно. Плевать!

Яна приблизилась, оправляя наколку из черного кружева. На ее лице было написано: «Вы с ума сошли!»

«Донна Анна…» – он протянул ей горсть воды.

«Не бери, не бери, не трогай!» – стучало у графини в голове. «Вы дьявол!» – хотели выговорить губы.

«Одно прикосновение к руке бедного Гуана, – умоляли его глаза. – Ах, как скучно! Ведь мы ляжем под эти плиты, и ничто больше не согреет нас! Ни луч солнца, ни птичьи трели, ни трепет теплых пальцев…»

Она опустила руку и перекрестилась его водой, больше повинуясь сюжету, чем истинному желанию. А потом позволила себе негодовать, укорять, раскаиваться. Тоже по сюжету. Ее враг торжествовал, и оба знали заранее, каким будет следующий шаг.

Цветы, да цветы.

Причем розы. Ярко-алые. Разных сортов и запахов. От почти бордовых, широко раскрывших жаждущее естество. До нежно-розовых, собранных в твердый бутон девства. Их аромат – то мускусный, то анисовый – наполнял спальню маленькой принцессы по утрам. И никто не знал, как они туда попадали.

Даже допрос слуг, даже попытка не спать и караулить не дали результатов. Горничным было заплачено, а часового неизменно смаривает сон перед рассветом.

Сначала букет лежал на пороге. Потом в ногах кровати. У изголовья. Наконец, на одеяле. Бенкендорф нарочно выбрал откровенный, бесстыдный цветок. Он не хотел подчеркивать ни лилейной святости дамы, ни бесплотности своих притязаний. Отказывался баловать ее незабудками: помните обо мне. Будет помнить!

«Я хочу вас, – кричали розы. – И вы станете моей! Несмотря на строгость нравов! Благодаря им!»

* * *

«Она заставила меня приложить все силы для того, чтобы победить ее предубеждение по отношению к русским; наконец, патриотизм сдался».

А.Х. Бенкендорф

Новым шагом стало письмо.

«Взгляните на меня. И я буду вознагражден. Довольно и того страдания, что Вы считаете меня врагом, в то время как я – всего лишь смиренный раб вашей красоты».

Бенкендорф никогда не переписывал чужой любовной галиматьи из письмовников. Хватит и своей.

Три первых послания кряду Яна пропустила без ответа. Герой-любовник не отчаивался. Так положено. Лишь бы на четвертом не сорвалось.

Дама была строга. И пять, и десять эпистол канули в Лету. Тогда полковник явился после чая на узаконенное традицией семейное чтение, где французская эмигрантка мадемуазель Дюшен, лектриса кастелянши, два часа читала влсух газеты, романы, пьесы, трактаты естествоиспытателей и описания путешествий. На сей раз она оглашала малиновую гостиную «Новой Элоизой» Руссо. Бенкендорф вошел как раз в тот момент, когда несчастная Юлия изливала печаль опустевшей души. Дамы плакали.

Маленькая принцесса тоже несколько раз поднесла шелковый платочек к глазам. Какое счастье, что в мире есть женщины! Без их трогательного участия он обратился бы в ледяной хаос, где все слова грубы, а все движения сердца прагматичны!

Когда чтение закончилось, и размягченные описанием чужой скорби слушатели потянулись к выходу, полковник нарочно пошел благодарить лектрису за доставленное удовольствие и, поровнявшись с Яной, уронил записку на ковер у ее ног.

Смущенная графиня немедленно закрыла белый клочок бумаги краем платья. И, когда, как ей казалось, никто не видел, поспешно подняла цидулку. Сжав послание в кулаке, прекрасная дама поспешила к выходу. Стараясь не торопиться и со всеми раскланиваться. Она не видела, как предательски пылают ее щеки. Между тем остальные как раз примечали и были крайне довольны сделанными выводами. Бенкендорф добился того, что за ним с Анной всегда следовал десяток любопытных глаз, что уничтожало необходимость после победы трубить о ней.

Яна миновала кабинет, еще пару комнат, балюстраду, но не пошла к себе, где горничные могли стать свидетельницами ее замешательства. А вышла на крыльцо. Следовало углубиться в сад. Но ее разобрало любопытство, и она почти рывком развернула записку. «Жестокая», – гласил текст.

Улыбка расцвела на лице молодой графини. Она изорвала послание, положила клочки на ладонь и дунула на них, посылая к вечернему небу.

«Жестокая»! Он страдает!

Белые комочки попадали к ее башмачкам, и, попирая их, она отправилась домой. Писать ответ.

Можно было побиться об заклад, что сегодня графиня не заснет. А вот сможет ли взяться за перо? И решится ли передать? Другой вопрос. От этого зависело дальнейшее поведение кавалера. Или перейти к стихам. Или…

Яна не решилась. В самый неподходящий момент к ней постучалась кастелянша и прочла возвышенную проповедь о семейных добродетелях.

– Только когда Господь освободит вас от обязанностей супруги и матери, – сказала тетушка, – которыми вы более должны себе самой, чем людям, только тогда вы сможете считать себя свободной…

Ей, вдове, легко говорить!

Но полковник, не получив письма, сделал единственно возможный шаг. Жестокосердная дама должна была взревновать. И предмет был избран правильно – единственная женщина, которой Анна могла позавидовать.

В Белостоке нашло прибежище целое семейство французских эмигрантов – герцогов Бассомпьер. Глава, мужчина лет пятидесяти. Его двадцатилетняя жена. Их дети – Пьер и Лизетта – с бабушкой, непонятно по чьей линии. Оба супруга почтительно именовали ее «матушка», а та с не меньшим энтузиазмом отчитывала зятя, чем дочь, или сына, чем невестку. Молодая герцогиня не имела имени, все называли ее: «Ваша светлость». Это была миловидная кобылка, славившаяся среди обитателей замка великосветскими манерами.

Что-то в этих манерах смущало Бенкендорфа. Его с детства учили, что простота не роняет достоинства, а вот от чванства за версту несет выскочкой. На его взгляд, образчиком истинного аристократизма была все-таки кастелянша.

– Что ты о них думаешь? – спросил как-то Толстой. – Эти принцы в изгнании всегда смахивают на авантюристов.

Сам граф полжизни провел в полку и был простоват. К тому же москвич. Мнение воспитанника вдовствующей императрицы его очень интересовало.

– Нахлебники, – отрезал Бенкендорф. – Выдают себя не за тех.

– Кастелянша тоже так думает, – кивнул Толстой.

– Тогда почему же она их держит?

– Из деликатности. Надеется, что ее благодеяния разбудят в них совесть.

– Вы ее предупредите, что оберут.

– Да я сказал, – махнул рукой граф. – Она на меня взглянула как на вахлака.

Именно герцогиня Бассомпьер стала предметом короткого и успешного натиска Бенкендорфа. Она имела перед Анной то ничем не исправимое преимущество, что родилась в Париже. Или делала вид, что родилась. Этот экзотический цветок страдал даже от прикосновения грубого воздуха севера. Но самое ужасное – ей постоянно терло белье, вонявшее польским мылом.

Однажды Яна не выдержала и, напустив на себя наивный детский вид, осведомилась, чем гостье так не нравится запах мыла.

– Ничем, – Бенкендорф успел ответить прежде, чем герцогиня скорчила страдальческую мину. – Просто в Париже белье не стирают. Его поливают духами, а когда пот уже ничем нельзя перебить, выбрасывают.

Яна воззрилась на полковника в ужасе.

– Мы экономнее, – постаралась сгладить ситуацию кастелянша. – Да и где кружева напастись?

– Надобно жить в Версале, чтобы понять всю абсурдность ваших суждений, – надулась Бассомпьерша.

– Но сейчас вы живете здесь, моя дорогая, – Бенкендорф уже говорил с ней на правах интимного друга. С нежным упреком и какой-то необъяснимой для третьего лишнего короткостью.

Самое удивительное, что герцогиня заткнулась. Две ночные прогулки среди фальшивых руин в саду, и какое облегчение!

Полковник не боялся, что разъяренный супруг вызовет его на дуэль. Не те люди. Замнут между собой. Да и полно, герцог ли он? Муж ли этой женщине?

Когда при свете луны Александр Христофорович весьма ловко завалил спутницу на мраморную скамейку, она показала невиданные для приличной дамы мастерство и проворство. Оба остались довольны. На следующий день полковник прислал ее светлости жемчужную брошь, которую та не постеснялась принять и даже надеть на следующий бал. Ну что тут скажешь? Воспитание.

Однако Яна страдала. Его маленькая принцесса чувствовала свою грубость и вульгарность рядом с утонченной побирушкой. А видя, как красиво пара ее вчерашнего рыцаря и более сговорчивой герцогини кружит по залу, готова была кусать локти: «Он мой! Ведь он мне написал: жестокая!»

Надо было отвечать. Теперь ее несостоявшийся кавалер вовсю ухаживал за наглой Бассомпьершей: приносил ей воду, приглашал на мазурку и держал себя не робко, как с Яной, а нежно и покровительственно.

Потоцкая попыталась сама кокетничать. Но было не с кем. Ее муж находился в Варшаве и не проявлял к жене особого интереса. Французы ушли. А любому русскому из дипломатической миссии Толстого Бенкендорф давал фору.

«Смирись, – как будто говорил он. – Я – лучшее из возможного».

* * *

«Я забыла, и в этом была моя главная вина, что у молодой женщины не может быть другого близкого человека кроме мужа. Но в таком случае почему же мой муж не заставлял меня об этом вспомнить?».

Анна Потоцкая

Тем не менее гордость дамы не должна была пострадать. Она придет, сложив к его ногам оружие. Но внешне все должно выглядеть так, будто кавалер сам изгладил вину и добился прощения.

Полковник переписал из Расина возвышенные стихи, чтобы послать их непреклонной богине. А сам устроил в небольшом поместье поблизости от Белостока бал в честь хозяев. Дело оставалось за малым – добиться согласия Анны почтить своим присутствием скромный деревенский праздник. И тут на Шурку снизошло озарение: он решил действовать через молоденькую лектрису, тоже француженку, но добрую и без спеси. Яна удостаивала эту девушку дружбы.

Небольшая сумма и самые уважительные, самые благонамеренные уговоры. Мадемуазель Дюшен взялась исполнить поручение и привезла-таки маленькую принцессу на бал, предварительно поклявшись, что Бассомпьеров не будет, что верный рыцарь раскаивается в своих заблуждениях, что он не может более противостоять собственному сердцу…

Анна приехала и не была разочарована. Она стала царицей. От нее не отходили. Любое, самое вздорное желание исполнялось неукоснительно и в мгновение ока. Казалось, попроси она звезду с неба, и Бенкендорф принес бы в горсти!

Наконец, чтобы вознаградить его покорность, принцесса согласилась на прогулку после танцев. Разумеется, втроем. Лектриса шла сзади, стараясь даже шелестом гравия на дорожке не напоминать о своем существовании.

Потом была чудная ночная поездка, когда рыцарь верхом сопровождал их открытую карету-гондолу до самого Белостока. И все не мог глаз отвести от матово белевшей в темноте руки, покоившейся на кожаной подушке кресла.

– Смотрите на дорогу! – дразнила его Яна. – У нас встречаются рытвины. Можно вылететь из седла!

Ему, кавалеристу, вылететь из седла? Не смешите!

В эту ночь все решилось. Он любил ее нежно и страстно. Она оказалась не готова. Муж не научил графиню и половине нужного. Но Бенкендорф не жалел. Его любовница обратила неопытность в достоинство и тем еще больше разожгла пыл.

Утром Яна плакала. Не слезами раскаяния, а от полноты охватившей жизни.

– Вы погубили мою репутацию! – в ее голосе было больше кокетства, чем упрека.

– Только потому, что вы сами никак не могли на это решиться.

Она засмеялась.

– Но мой муж…

Дальнейшее его не интересовало.

– Мужья сами бывают во всем виноваты. Нельзя же думать, будто церковное благословение дает им право на лень.

Графиня грациозно повернулась к любовнику и провела пальцем по его усам.

– Знаешь, мне повезло. Мог бы попасться старик, урод. Наша судьба не в пример лучше, чем у других. Потоцкий красив, добр, но…

«Скучен», – мысленно подсказал Шурка.

– …мне всегда хотелось большего. В юности я вколотила себе в голову, будто страстная любовь сделает нас счастливыми. Будто я должна соблазнить мужа.

«Неплохая идея! Всем бы дамам такое прозрение!»

– Мне было пятнадцать. Что я могла? Позвала его гулять при луне у пруда. Он сказал, что там комары.

Бенкендорф рассмеялся. Знакомая картина!

– Хотела заставить ревновать и написала сама себе пылкое письмо с признаниями, как бы от воздыхателя. Мою тайну раскрыли и очень строго выбранили. Думаю, этой выходкой я погубила себя в его глазах.

Александр Христофорович взъерошил ей волосы. Есть на свете дураки! Если бы ему попалась такая большеротая глазастая девочка, способная в пятнадцать лет написать себе любовное послание, чтобы возбудить мужа, он бы не стал ее ругать. Страстность в просыпающейся женщине – не худшее качество.

– Теперь вы умеете больше, – мягко сказал полковник. – И я знаю, гораздо увереннее в своей красоте. Поезжайте в Варшаву и, пока не поздно, уложите мужа у своих ног. Он будет вам благодарен.

Яна испытующе посмотрела любовнику в глаза.

– Поезжайте? Через границу? Неужели вы думаете, что я осталась бы здесь? Ведь там не только муж. С ним двое моих детей.

Проклятая война!

– Я достану вам разрешение. Ведь у вас земли и в герцогстве Варшавском.

– Вы сделаете это для меня? – она взвизгнула от радости и обняла его уже без кокетства.

– Конечно, сделаю, любовь моя. Нет ничего, что я не хотел бы для вас сделать. Исключая шпионаж и восстановление Польши.

Она чмокнула его в нос.

Бумага была подписана Толстым и еще кое-какими русскими властями.

– Я буду вас помнить.

– Выбросите из головы на первом же повороте.

Они расстались без взаимных подарков, но с самыми теплыми чувствами.

Вскоре и дипломатическая миссия Толстого должна была отправиться в путь. Граф велел Бенкендорфу ехать в его карете. Кастелянша под самый верх загрузила экипаж пирогами, холстом для рубашек и пресловутым польским мылом.

Некоторое время отец-командир молчал, погруженный в приятные воспоминания. Потом посчитал, что настало время распечь подчиненного.

– Ну и что мы теперь будем делать? Ваша слава побежит перед нами в Париж?

– Какая слава? – невинным голосом отозвался Бенкендорф.

– Не выкручивайтесь. Вы соблазнили не прачку. Внучатая племянница короля! Да знаете ли вы… Знаете ли, что ее сватали за герцога Беррийского, последнего Бурбона? Что за ней ухаживал сам Мюрат, и она ему отказала? Что Бонапарт в Варшаве каждый вечер приглашал ее за карточную игру в числе очень узкого круга августейших лиц…

Конечно, знает.

– Вам мила слава русского Казановы? – не унимался Толстой. – Зачем нам Казанова в Париже?

«Сведения», – вздохнул Бенкендорф.

– Вы меня совершенно разочаровали, Александр Христофорович, – заключил граф. – Я всегда считал вас положительным и достойным доверия молодым человеком. Пылким, но положительным. И ее величество императрица-мать явно будет недовольна.

«Вот что его беспокоит!»

– Вы можете быть абсолютно обнадежены на сей счет, – вслух произнес Бенкендорф. – Вам известно, что у меня есть ряд поручений от его величества, свойство которых я не имею права разглашать. Для их исполнения я просто обязан приехать в Париж так, чтобы еще до нашего появления в Мальмезоне рассказывали басни о внучатой племяннице польского короля, отвергшей Мюрата и не отказавшей скромному полковнику.

Толстой надулся. Для него было оскорбительно, что кто-то из подчиненных имеет миссию, секретную для главы посольства. Но Петр Александрович недаром слыл человеком добрым и простым. Он крякнул, хлопнул Шурку по колену и уставился в окно, вновь переживая прощание с кастеляншей.