Читать книгу С точки зрения чудовища - Ольга Эр - Страница 3

Мелеха нет уже пять дней – и это меня раздражает. Мелех, конечно, не чета Марелу, тот умел слушать и знал, что и когда можно и нужно сказать. Марел служил мне еще в Больших Ключах. Точнее, сначала был на побегушках по самой черновой работе. А потом я заметил, что он всегда держит язык за зубами, умеет слушать и от него можно не ждать сплетен за спиной. И сделал его своим камердинером. Ох как хохотал дядюшка. Щенок прислуживает щенку, так он говорил. Да и наплевать. Мы вместе перебрались в Лозу, а через пару лет Марел женился. Я подарил ему золотой на свадьбу, правда, этот олух его аккурат перед свадебной ночью и посеял.

Я думаю, что Марел по-своему любил меня. Во всяком случае, я всегда чувствовал, что жалование, установленное мной, лишь вторая причина, почему Марел день за днем терпел мои нытье и жалобы.

Мелех другой. Он честный малый, но я вижу, что пугаю его. И все же, он напоминает мне своего отца – это достаточная причина, чтобы терпеть его взгляд.

О, у Мелеха такой взгляд, как будто я побитый щенок, которого пришлось взять в дом, и он пачкает все лапами, опрокидывает тарелки, грызет вещи, но покалеченного жаль выставлять вон. И приходится, стиснув зубы, мириться. Вытирать лужи, тыкать носом в миску и оттаскивать от свежих коровьих лепешек на дороге.

От Ханны я знаю, что Мелех совсем расхворался и меня странным образом задевает, что он не попросил передать мне ни словечка.

Помню, когда Марел отпросился на несколько дней, провести время с новорожденным Мелехом, он каждый день передавал мне несколько простых сообщений, написанных корявыми буквами на клочках бумаги. Между прочим, я сам научил его писать и считать.

– Детские пятки очень смешные, господин.

– Не забудьте, что настойка перед сном дает вам спокойствия, господин.

– Не советую сегодня выходить в парк – говорят, будет сильный ливень.

– Господин, можно я скажу, что вы захворали, и я должен быть при вас неотлучно, даже ночью? Мелех плачет без перерыва, и мне кажется, я скоро глохну.

Боги, как же мало я ценил эту трогательную заботу…

Солнце давно встало, день, как любит говорить Ханна, свеж и пригож, но я полон злости. Злости на себя и на всех вокруг.

Я иду к Висконти, срываю розу и давлю ее каблуком сапога. Когда красные лепестки превращаются в кашицу и красота обезврежена, я успокоено выдыхаю.

По сравнению со мной – все тлен.

Позади раздается тихий кашель. Ленно, долговязый внук дворецкого Поля, переминается с ноги на ногу. Рыжие волосы торчат в стороны как иголки у ежа, веснушчатый нос то и дело шмыгает. Остается удивляться, как при такой неординарной внешности и незамутненных воспитанием манерах, он умудряется постоянно путаться с деревенскими девицами. Возможно, все дело в улыбке? Да и вообще, он добрый малый.

– Господин, там пришла Ханна и…– тут Ленно округляет глаза как филин. – И какая-то девушка.

В первый момент я с трудом сдерживаю желание дать Ленно по шее.

– Ты что, мой ликер стащил из кабинета? – сдвигаю я брови, и запоздало вспоминаю, что Ленно, чей вечно пьяный отец кончил свои дни напившись и скатившись с крыши амбара, алкоголь на дух не переносит.

– Нет, господин, там правда девушка, – бормочет паренек.

Я огибаю его и быстрым шагом иду к дому, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать. Ханна, величавая и монументальная, стоит у заднего входа на кухню, скрестив руки на груди.

У Ханны пятеро детей и муж-вышибала, страшно ревнующий жену ко всем, к кому только можно, но пасующий перед жалованием, которое плачу я. Меня он не боится. Я прошу не рассказывать мой секрет тем членам семьи, которые не могут заменить приходящих слуг. Так что для мужа Ханны я немощный сварливый старик, со стекающей слюной, день и ночь лежащий на подушках. Или сварливый шаркающий уродец, бродящий по комнатам поместья. Не знаю, что именно придумала Ханна. Но есть же еще Ленно. Ленно, живущий здесь, потому что жить ему больше и негде – его дом, судя по рассказам, проще спалить дотла, чем привести в порядок. Да и сам Ленно не очень-то хочет возвращаться туда, где из него регулярно пытались вышибить дух. Не повезло Полю с сыном, зато повезло с внуком. Сложно представить, чтобы Ленно положил глаз на Ханну, разве что на ее пирожки. Но когда у мужа выходной, он приезжает за Ханной прямо к воротам Лозы, на скрипучей телеге. Видимо, чтобы напомнить потенциальным соблазнителям о своем существовании.

Рядом с Ханной, мечтательно вперившись куда-то вдаль, стоит высокая девушка с аккуратно заплетенными в две короткие косы каштановыми волосами. Я скольжу взглядом по простой рубахе с незатейливым узором у ворота и на рукавах, по сарафану, из-под подола которого выглядывает край кожаной сандалии.

Не красавица – бледновата, запястья тонкие, как у мальчишки, а таз наоборот, широковат – хотя в сарафане трудно оценить наверняка.

Но осанка хороша, и лицо приятное. Хочется посмотреть еще раз, и обязательно, чтобы улыбнулась и опустила ресницы.

– Кто это, Ханна? – спрашиваю я, прищурившись, чтобы понять, кажется ли мне или волосы девушки и впрямь на солнце отливают бронзой? – И какого дьевона она тут делает?

– Это Исабель, дочь Мелеха, – отвечает Ханна степенно и неодобрительно смотрит на меня.

Ну да, все слуги в курсе того, что сказала мне мать Азарии, но я давно перестал надеяться на спасение и чудо. По крайней мере, в том виде, в каком его ждут.

– Я пришла извиниться за своего отца и сказать, что он все еще болеет, – разжимает губы Исабель.

И переводит взгляд на меня. Глаза у нее темно-карие, с золотыми крапинками на радужке. И понять, о чем она думает – невозможно.

Непроницаемость этого взгляда имеет что-то родственное с бездной, в которую я падаю последние годы, и я невольно делаю шаг вперед.

Розами от Исабель не пахнет, козами, к счастью, тоже.

– И долго он собирается болеть? – спрашиваю я, размышляя, сколько еще смогу обходиться без общества человека, готового сносить мои придирки, жалобы, приступы злости и нытье и маскировать все это обязанностями камердинера. Так сложилось. Сперва моим спасательным кругом, в который я мог выплеснуть всю боль и ярость, был Марел. Его участие и невозмутимость уберегли прочих от моего дурного настроения и безумия и немало поспособствовали тому, чтобы они продолжили работать в доме. Мелех отдувается теперь вместо Марела, зато и жалование у него выше. Конечно, прошли те времена, когда я вообще не мог оставаться один. Да и теперь в доме постоянно торчит Ленно. Но это не то, совсем не то. Мне нужно, чтобы мне не просто отвечали, а чтобы меня слышали. Не выполняли приказы, не получали монеты, а были рядом. Мелех справляется в разы хуже Марела, но граница между мной и безумием еще недавно была слишком близко, чтобы я мог привередничать. Хотя бы так. Хотя бы немного. А теперь, Мелех лишил меня и этого. И что, эта девчонка так спокойно говорит мне, что он неизвестно сколько не придет?!

Исабель разглядывала облака, плывущие над сгоревшим крылом дома. Само крыло, конечно, было намного интереснее: увитое дикими виноградом, как и остальные стены дома, приютившее птичьи гнезда, оскалившееся разрушенной кладкой и балками. Но тяжело фантазировать о том, каким поместье было до пожара, если за твоей спиной сердито сопит провожатая.

– Кто это, Ханна? – раздался резкий недовольный голос слева. Исабель вздрогнула. Замечтавшись, она и не услышала, как подошел хозяин поместья, а в том, что голос принадлежал Винсенту девушка и не сомневалась. – И какого дьевона она тут делает?

Ханна что-то ответила, а Исабель, сделав глубокий вдох как перед тем, как нырнуть в пруд, выпалила:

– Я пришла извиниться за своего отца и сказать, что он все еще болеет!

И наконец-то осмелилась поднять глаза на виконта.

Почему-то она представляла его брюнетом. Бледным, изможденным юношей с тенями, залегшими под глазами. Юношей с тонкими запястьями и дорогими кольцами на пальцах; печальным и равнодушным. Юношей, похожим на господина, который как-то раз проезжал вместе со своими друзьями через их деревню. Исабель запомнила тогда его взгляд – цепкий, изучающий, неприятный.

И губы – ярко-красные, как будто он наелся вишен и забыл промокнуть рот. Эти губы потом преследовали ее в липких, вязких кошмарах: кусали яблоко, облизывались, причмокивали и при этом висели в абсолютной черноте и темноте, отдельные от остального лица.

Винсент оказался высоким, широкоплечим и загорелым. Волосы у него были светлые, выгоревшие на солнце и перевязанные сзади узкой лентой, чтобы не лезли в глаза. Брови – густые, нахмуренные, взгляд недобрый, а на скулах играли желваки. Когда Исабель была маленькой, примерно так же смотрел на нее отец, когда обнаружил ее макающей сына пекаря головой в бочку.

Одет виконт был в темные штаны, невысокие сапоги и темную рубаху, выпущенную сверху. Винсента можно было бы принять за зажиточного селянина, привыкшего к тяжелой физической работе, но ткань была слишком хорошего качества, обувь выглядела крепкой и дорогой, и простой человек никогда бы не смог держать спину так, будто проглотил палку.

– И долго он собирается болеть? – шагнул виконт вперед с таким лицом, словно хотел задушить Исабель.

Та вздрогнула.

– Я… я не знаю… ему трудно дышать из-за кашля, и он все время лежит, и…

– Видишь ли, – перебил девушку Винсент. – Я привык к тому, чтобы мой камердинер был рядом. Рядом, чтобы выслушать меня. Твой отец и так-то приходит шесть дней в неделю вместо семи.

– Но… – начала было Исабель. Да, это было правдой. Когда умерла мама, Мелех попросил у виконта несколько выходных для похорон. А потом и вовсе выпросил один день в неделю, чтобы проводить его с дочерью. Исабель тогда была маленькой и не задумывалась, нормально ли это, чтобы господин так отпускал слугу. А сейчас, глядя на виконта, девушка подумала, что для отца такая просьба была сродни тому, чтобы подойти и попросить разрешения у медведя поделиться ульем. Даже странно, что медведь и впрямь поделился, а не сожрал. Виконт раздраженно махнул рукой перед ее лицом, словно отгоняя муху.

– Но – что?

– Отец ведь не специально заболел, господин, – смело посмотрела в глаза виконту Исабель. – Он много работает, не только у вас, но и в мастерской. Он совсем не обращал внимание на свое здоровье.

– Неужели я так мало плачу, что Мелеху надо возиться с этой дурацкой глиной? – вздернул брови Винсент.

– Отцу нравится быть гончаром. И он использует все возможности, чтобы я могла поехать в город, – твердо ответила девушка. В глазах виконта промелькнуло что-то вроде слабого интереса.

– И что ты забыла там? Олуха, который соблазнится твоими сомнительными прелестями и введет себя в свой дом?

– Господин, Исабель – невинная, порядочная девушка, – неодобрительно сказала Ханна. – Не стоит говорить ей такие вещи.

Винсент перевел на Ханну тяжелый взгляд.

– При всем уважении, – запнувшись, добавила та.

– Я мечтаю играть на скрипке, – ответила Исабель, ничуть не смутившись. – В городе есть учителя. Но нужно много денег, очень много денег, чтобы брать уроки и жить там. Я бы предпочла, чтобы отец меньше работал и больше следил за своим здоровьем, но его мечта – осуществить мою мечту. Я помогаю ему как могу.

Винсент заложил руки за спину.

– Скрипка? Я могу понять красивый наряд, или богатенький суженый, или удачная торговля, своя лавка в городе, наконец. Но деревенская девчонка и скрипка? Ты хоть знаешь, как она звучит по-настоящему, хорошая скрипка в умелых руках? Или просто услышала бродячих музыкантов на заезжей ярмарке?

– Моя мать была прекрасной скрипачкой, и нет ничего позорного в том, чтобы быть бродячим музыкантом. Позорно – стыдить чью-то работу, – отчеканила Исабель. Иногда ее слова соскакивали с губ быстрее, чем она успевала подумать. Но никто, никто и никогда не имел права говорить гадости про ее семью. Если не хотел оказаться головой в бочке с водой.

Виконт прищурился.

– Твоя мать родилась здесь? – пропустил он мимо ушей реплику про позор. Или сделал вид, что пропустил.

Исабель перевела взгляд на дерево за спиной Винсента. Ее глаза потемнели.

– Мама пришла в деревню вместе с бродячей труппой артистов. Познакомилась с папой и… осталась. Вместе со своей скрипкой.

Исабель улыбнулась воспоминаниям и снова посмотрела на виконта.

Тот хмыкнул.

– Хочешь посмотреть на настоящую скрипку? – неожиданно предложил он. – Не на поделку, а на творение настоящего мастера?

– Господин, – растерялась Ханна, которую Мелех умолял не спускать с Исабель глаз.

Винсент устало вздохнул.

– Боги, Ханна, видимо, я потерял остатки власти, если ты вклиниваешься в каждый мой разговор.

Женщина приосанилась.

– Даже будь вы… не вами, а господином с домом, полным слуг, и самым грозным и суровым, я все равно бы…

– Я жду свой завтрак, – отрезал виконт. И посмотрел на Исабель.

– Так ты идешь или боишься?

– У вас нет рогов и грязной длинной бороды, – ответила Исабель спокойно. – Не вижу, чего мне стоило бы бояться.

И, наклонив голову, посмотрела за спину виконта.

– А это правда, что у вас есть розарий?

Я действительно не знаю, зачем пригласил ее в дом. Да еще и после непонятного замечания про рога и бороду, на которое я решаю просто не обращать внимания. Какие-то деревенские суеверия, не иначе. Может, все дело в том, что последние двадцать лет бреда, отчаяния, равнодушия и самообмана я все равно знал, что я – самое странное, с чем это захолустье когда-либо сталкивалось. Потом, когда я понял и успокоился, я даже стал гордиться тем, что могу наблюдать, как жизнь проходит передо мной, не причиняя мне вреда. Как бог, наблюдающий за своими подопечными.

И вот – она. Деревенская девчонка, дочь гончара, со складной речью и мечтой о скрипке.

С жизнью, намного более короткой, чем моя.

Вероятно.

Она смотрит на меня – и все равно, будто сквозь меня. Ее ресницы не трепещут, дыхание не сбилось, и я не знаю, что больше взволновало ее: рассказ об ее отце, упоминание о моей скрипке или вопрос о том, есть ли у меня розарий.

Я не думаю, что мои слуги обсуждают это между собой, но у каждого, ладно, почти у каждого, живого и покойного, находилась близкая родственница, которая не ленились приезжать из соседних деревень, из города, сюда, ко мне. Все было по обоюдному согласию: я платил, они оставались со мной, и мы проводили несколько приятных дней вместе. Разумеется, перед отъездом они клялись именем богов, что будут держать язык за зубами. Да и кто бы им поверил.

Деньги открывают много возможностей и всегда есть те, кто согласен их получить. К тому же, я недурен собой. Но ни одна из этих женщин не принесла с собой ничего, кроме короткой вспышки надежды, веселья и, следом, ледяного разочарования. Последние годы я запретил даже упоминать при мне про очередную племянницу, которая могла бы… Нет. Хватит. Точка. Близкие родственники, способные пройти мимо проклятья, когда-нибудь закончатся, так что лучше я брошу это все сам, первым. И опять-таки: что будет, когда и у меня закончатся деньги? И некого будет посылать в город за одеждой, вещицами и просто за сплетнями? Нечем станет платить?

Скрипка всегда лежит в моем кабинете. Я иду впереди, быстрым шагом и не оглядываясь, но затылком чувствую, что девушка от меня не отстает. Осколки пажа все еще лежат у стола, а недопитая мной бутылка вина стоит рядом. Не устаю радоваться богатству винного погреба поместья. Обычно, за обедом, я пью простое вино, которое из деревни приносит Ленно. Но когда у меня особое настроение, я спускаюсь в погреб. За двадцать лет осталась четверть запасов – но и особое настроение у меня теперь бывает нечасто.

А первые лет десять из Малой Долины мне приносили кое-что намного крепче вина.

Я достаю скрипку, открываю футляр и бережно передаю инструмент Исабель. Скрипку я купил во время одного из своих путешествий. Это то немногое важное, что у меня осталось от прежней жизни, но я давно научился без пиетета относиться ко всем этим вещам. У меня есть все шансы увидеть, как они обратятся в пыль.

– На ней можно играть, если сумеешь, – небрежно бросаю я. Сам я давно не брал инструмент в руки, не за чем и не для кого.

Исабель бережно берет скрипку, гладит ее и зачем-то обнюхивает, медленно втягивая воздух ноздрями. Затем кладет скрипку на плечо, закрывает глаза, опускает подбородок и проводит смычком по струнам. Меня будто бьют в спину с размаха, да так, что на несколько мгновений у меня темнеет перед глазами.

Проклятая девчонка действительно умеет играть. Хуже того: она выбирает ту единственную мелодию, которую я никогда больше не хотел бы слышать.

За всю свою жизнь Исабель видела вблизи всего три скрипки: одна осталась от матери, вторую дал рассмотреть заезжий музыкант на ярмарке. Третью, пару лет спустя, Исабель подержала в руках уже на рынке, у задумчивого неразговорчивого старьевщика. Что у него делала скрипка, тот так и не признался. Инструмент был изрядно потрепан жизнью, но старьевщик, утверждавший, что это одна из скрипок «ученика мастера Ивари», запросил за нее стоимость хорошей коровы. Скрипка Винсента была инструментом особенным, Исабель поняла это с первого взгляда. Девушка бережно коснулась теплого деревянного бока скрипки, вдохнула успокаивающий запах лакировки и нежно провела смычком по струнам.

Скрипка отозвалась чистым глубоким звуком.

Исабель не созналась виконту, что умела играть только три мелодии: колыбельную, отрывок из «менуэта», как его называла мама, и бравурную песенку, на «ура» принимаемую на всех шумных деревенских торжествах.

Исабель выбрала колыбельную.

Закрыв глаза, она вдохновенно водила смычком по струнам, купаясь в чистейшей, совершенно по-другому зазвучавшей на этом благородном инструменте музыке. Где-то в середине мелодии Исабель открыла глаза и вздрогнула, столкнувшись с ненавидящим взглядом виконта.

Девушка оборвала игру и опустила скрипку.

– Дай сюда.

Виконт бесцеремонно вырвал смычок из рук Исабель, дернув его так, что у девушки заболела рука. Поморщившись, девушка молча наблюдала за тем, как тот укладывает скрипку обратно в футляр и запирает в шкафу. Вспышка злости Винсента напомнила Исабель о том, что дом, в котором она находится, обстоятельства ее появления в нем и человек, стоящий перед ней принадлежат к иному миру. Миру, в котором то ли боги, то ли, все-таки, дьевон отозвались на одно полное горя желание и явили чудо. Правда, обернувшееся для предмета чуда самым настоящим проклятьем.

– Тебе пора, – буркнул виконт и широким шагом вышел из комнаты. Исабель ничего не оставалось, как последовать за ним.

У верхней ступени кухонного Винсент внезапно остановился, загородив дверной проем. Исабель встала на цыпочки, глянула через плечо виконта и увидела трех котят, деловито пьющих молоко из миски у нижней ступени.

Дымчато-серая настороженная кошка сидела рядом.

– Пусть попьют. Они не любят людей и убегут, если подойти, – сказал виконт сухо.

– Любите животных… господин? – осведомилась Исабель. Переход от непонятной и беспричинной злости к голодным котятам был слишком стремителен.

– Ни да, ни нет, – пожал плечами Винсент.

– Тогда откуда такая забота?

Виконт повернул голову и смерил Исабель внимательным взглядом.

– Я сильнее. Они слабее. Они пришли туда, где у меня есть сила и возможности. Я могу дать им тот минимум, который позволит им жить.

Выход ты найдешь сама, – ткнул Винсент пальцем в сторону, за деревья.

За их спинами раздалось сердитое покашливание Ханны.

Исабель склонила голову.

Не попрощавшись, виконт развернулся и ушел обратно, вглубь дома. Ханна, замешивавшая тесто, кинула на девушку извиняющийся взгляд и развела испачканными в муке руками.

– Это еще не самое его плохое настроение, – сказала она шепотом.

– Что я могу ответить отцу? – крикнула Исабель в пустоту.

Ответа, разумеется, не последовало.

Девушка вздохнула. Оглядевшись, она достала из кармана завернутые в кусок ткани остатки вчерашнего ужина и разложила под кустом.

Ханна предупредила ее, что обитающие в поместье кошки очень уважают куриные хрящи и лапки, а Исабель очень уважала кошек. И больших собак с умными глазами.

Десять лет назад я бы сломал скрипку о голову девчонки, а потом выкинул бы ее вон, спустив со ступенек. Не потому, что ярость застилает мне глаза и я перестаю контролировать себя, как красочно расписывал Поль Ленно, думая, что я не слышу. А потому, что это был бы самый быстрый способ избавиться от раздражителя, не вдаваясь в объяснения.

Ну, по крайней мере, мне так кажется.

Я не люблю, когда что-то заставляет меня грустить.

Не важно, что Исабель никак не могла знать о том, что колыбельная приходит вместе с каждым ночным кошмаром. Важно то, что она огорчила меня, а в моей жизни и так хватает огорчений.

Честно говоря, я думаю, что она испугается, или попытается узнать, в чем дело, или заплачет, в общем, проявит хоть немного эмоций.

Но она послушно отдает скрипку, и я не замечаю в ее глазах ничего, кроме отстраненности. Как будто все, что происходит, не имеет к ней прямого отношения, и она всего лишь наблюдатель. Обрушившаяся стена, дерево, облака – вот что интересует Исабель куда как больше меня. И розарий, на вопрос о котором я даже не отвечаю. Честно говоря, мой розарий мне тоже интереснее куда как больше, чем эта девчонка. Пусть даже от него остались лишь Висконти, да несколько других кустов. В ней нет огня, в ней нет нежности, в ней нет вызова. Она похожа на мой пруд. Я знаю, что над ним летают птицы, что в нем размножаются лягушки и раньше жила какая-то рыба. Но каждый раз, как я прихожу посмотреть на него, поверхность идеально ровная. Ни круга, ни всплеска. Возможно, эмоции Исабель как рыба – где-то на дне. А может быть, она просто не в себе.

У порога я замечаю кошку с ее семейством. Я уже привык, что к моему поместью приходят все, кому не лень. Коты каждую весну метят по периметру стены, вороны вьют гнезда, жабы отдыхают в тени, кошки приволакивают котят к крыльцу, точно зная, что я опять буду выносить им остатки обеда. Я не против. Я помню, что такое абсолютная, всепоглощающая беспомощность и мне нравится, что все эти существа могут ходить по моей территории ничего не боясь.

Я не беру их на руки, не глажу, не умиляюсь. Когда шесть лет назад, зимой, ко мне притащился обмороженный кот, я пустил его к огню, и он всегда мог рассчитывать на рыбий плавник от моего ужина.

Я сделал это не из жалости. Не от одиночества.

Я сделал это потому, что я мог это сделать. Вот и все.

Не знаю, почему я стал пояснять это Исабель. Но мне вдруг захотелось объяснить. Разбить возможную иллюзию, что я храню в своем сердце нежность и сентиментальность, что в нем горит огонь, ну и прочую чушь, которую мне вменяли мои… партнерши.

Хотя, мне кажется, я мог бы не стараться.

Отчего-то мне становится душно, и я тороплюсь уйти. Воспоминания накатывают волна за волной, и я начинаю шататься под их тяжестью. Мне уже не до Исабель. Она что-то кричит вслед, но я уже не слушаю. Боги с ним, с Мелехом. Придет, когда придет.

– Ну что ж… По крайней мере, он не сказал, чтобы я больше не приходил, – Мелех тяжело закашлялся. Исабель кинула обеспокоенный взгляд на женщину, деловито ощупывающую горло отца. Киана была местной знахаркой – красивой, властной, надменной и глухой.

Ее мать, а до нее и бабка, и прабабка пользовались огромным авторитетом не только в Малой Долине, но и в Большой. Лет десять назад старший освященник, объезжающий вверенные ему храмы, заикнулся было, о том, что негоже верующим прибегать к услугам сомнительных травниц вместо храмовых лекарей, но был вынужден отступить. Во-первых, знахарки действительно помогали. Во-вторых, с почтением относились к богам и замечены в поклонении их антагонистам не были. А в-третьих, своего лекаря в Малой Долине все равно не было.

– Очень плохо, – растягивая слова, высоким голосом сказала Киана, поворачиваясь к Исабель.

Говорила она не очень четко, но понятно.

– Лежать ему надо, месяц, не меньше. Пить, что я дам. Греться на солнце, когда будет. Не делать ничего, что заставляет часто дышать.

– И он поправится? – с надеждой спросила Исабель. Киана, привычно следившая за ее губами, пожала плечами.

– Я не знаю. Я могу сказать, где ему смогут помочь, но туда можно попасть только за деньги.

– Где? – вскинулась Исабель. Киана покачала головой.

– Черная грязь. За Аской. Храмовые лекари, покой, целебные процедуры.

Киана наклонилась и приложила ухо к груди Мелеха.

Гончар хрипло вздохнул.

– Ну нет, Исабель. И так пройдет. Слышал я про эту Черную грязь, местечко разве что для городских богачей. Я и раньше болел, и сейчас поправлюсь.

– Но первый раз так серьезно, – возразила Исабель горячо. И тронула знахарку за руку, прося посмотреть на нее.

– Ты знаешь, сколько денег они берут там? – спросила она медленно. Киана хмыкнула.

– Твоему отцу надо побыть там хотя бы дней десять. Возьмут не меньше двух золотых.

Мелех сдавленно охнул.

– И думать нечего!

– Ну, почему же… – Исабель села на краешек кровати. – Я думаю, Жель не откажется довезти тебя до Аски. Он все равно периодически бывает в городе, какая ему разница, ехать в телеге одному или с попутчиком. Ты говорил, что Винсент щедро платит. Сколько всего денег у нас есть, отец?

Гончар взял руку дочери в свою и слегка сжал.

– Десять золотых. Исабель, дорогая, прости меня, – Мелех тяжело вздохнул. – Если из-за моей болезни виконт решит, что может и вовсе обходиться без меня…

– Какая глупость, в самом деле! – вскочила Исабель на ноги – Использовать человека, чтобы плакаться ему весь день, вываливать на него все, что есть в голове, а потом злиться на то, что тот заболел!

– Твой дед считал это самой важной работой, – ответил Мелех. – Видя его рядом с собой, виконт успокаивался, а его спокойствие позволяло прочим работать без опасения. И получать свое жалование. Каким бы высоким оно ни было, никто не остался бы в поместье, если бы виконт стал неуправляем. Не уверен, что Винсенту так уж нужно видеть меня рядом с собой. Это просто привычка. Знать, что все накопившееся в душе можно поведать мне, выплеснуть на меня все эмоции и затем, очистившись, суметь встретить новый день. Ну и, потом, все-таки, родня виконта тоже жива…

– Так вы все на него работаете, жалеете его, или боитесь, что однажды тут все-таки появится маркиз и накажет вас всех за то, что вы нарушили слово, данное вашими родителями? – не поняла Исабель.

– Думаю, всего понемногу, – помедлив, честно ответил гончар.

Исабель представила, чтобы подумал Виконт, слышь он их разговор. Оценил бы он искренность отца? Огорчился бы, что рядом нет никого, кто любит его? Лишь долг, жалость и деньги. Или он сам прекрасно все понимает?

Исабель прикусила костяшку пальцев зубами.

Как вообще можно столько лет жить вот так и не сойти с ума?

– Ты отправишься лечиться, а я вернусь к виконту и скажу, что это время буду работать вместо тебя, – решительно поставила точку в разговоре Исабель. – И я буду работать вместо тебя до тех пор, пока ты не станешь окончательно здоров. И не важно, сколько на это потребуется времени и сколько денег. Я буду слушать виконта, буду помогать, если попросят, и буду делать это честно и старательно.

– Нет и не спорь! – поднял Мелех ладонь. – Я не потрачу ни медяка из твоих денег, и ты не будешь одна рядом с виконтом!

– Мелех… – Киана, переводившая взгляд с одного лица на другое, следя за спором, положила гончару ладонь на лоб.

– Ты веришь мне, Мелех? – голос знахарки звучал успокаивающе и ласково.

– Конечно верю, тебе все верят, – растерялся тот.

– Тогда послушай свою дочь. У вас может быть еще много времени. Не бросай ее одну из-за своего упрямства. Винсент не причинит ей зла, я знаю это точно. И кто знает, куда повернет дорога, и что случится дальше, – последние слова знахарка сказала почти шепотом.

– Иначе я вообще никогда больше не прикоснусь к скрипке, – добавила Исабель дрожащим голосом. – И трать собранные деньги куда хочешь.

– Твоя мать была такой же… упертой, – со вздохом откинулся на подушки гончар.

И по его тону Исабель поняла, что он сдался.