Читать книгу Самолёт Москва – Белград - Ольга Евгеньевна Смирнова - Страница 3

На шестнадцатилетие Кира получила в подарок от Полины Аркадьевны тюбик перламутровой помады, комплект импортного белья и флакончик духов в белом флаконе. Белье было похоже на кружевное облачко, и Кира с сомнением подумала: «Ну и куда такое носить? Под школьную форму, что ли?» Нет, она прибережёт бельё для выпускного или, вообще, для свадьбы.

– Не откладывай на завтра то, что можно надеть сегодня, – рассмеялась Полина, узнав о её планах.

– У меня же ничего не растет, Полина Аркадьевна, – горестно призналась Кира, положив ладошки на грудь. – Уж я ем капусту, ем…

Полина приподняла её волосы и уверенно заявила:

– Ты будешь очень красивой женщиной, Кира. Не из каждого гадкого утёнка получается лебедь, но из тебя получится. Я же хирург всё-таки, знаю толк в костях и мясе, верь мне, девочка!

Кира, честно говоря, не особо в это верила. Как-то раз она подслушала разговор отчима с собутыльником. Мерзкий, грязный разговор…

– Старшая-то, ух, какая девка… Сиськи, как бидоны, задницей так вертит, любо посмотреть! Веришь, руки чешутся шлёпнуть со всей дури… А Кирка? Смотреть не на что, одно слово, доска, два соска.

У Киры противно засосало под ложечкой, раньше она и не догадывалась, что дядя Витя может так думать о них, причём, за сестру ей было обиднее, чем за себя. Она едва успела добежать до туалета, где её сразу же вырвало от отвращения к этим пьяным рожам.

***

Алёна хотела дублёнку, дублёнку, дублёнку! Это же ни в какие ворота не лезет! Она, студентка техникума, ходит в клетчатом пальто с кроличьим воротником. Из дома присылали копейки. Обидно было до слёз. Мать, как мастер и передовик производства, получала не меньше двухсот рубликов, отчим привозил с северов около трёхсот, а ей, как кость, кидали рублей двадцать да мешком картошки по осени отоваривали. Алёна все лето гнула спину в местном леспромхозе. А толку? К Новому году накопилось грош да маленько, остальные деньги, как будто в воздухе растаяли. Только импортные сапожки обошлись за сотню! Капроновые колготки, помады, тени, французская тушь в круглом тюбике и прочие девичьи радости тоже, промежду прочим, мани-мани стоили, да и поесть Алёна любила. Сапоги она не носила, берегла к дублёнке, которая тянула минимум на пятьсот рублей. И где взять такие деньжищи?

Для поднятия настроения Алена ходила на рынок. Почти каждый день. Конечно, на рынке на стипендию не разгуляешься, покупала иногда то квашеной капусты, то стакан семечек, лишь бы не с пустыми руками уйти, но особую слабость питала к мясному павильону, прямо слюной исходила на пахучее, копченое сало и румяную, домашнюю колбасу. Н-да, рынок – это рынок, это вам не магазин…

Сладкий аромат свежей свинины так назойливо щекотал ноздри, что она, не удержавшись, громко чихнула на весь павильон и смутилась, заметив пристальный взгляд высокого, широкоплечего парня, стоящего за прилавком. «Заманал пялиться», – подумала Алёна, доставая из кармана платок. Похоже её приняли за воровку. Парень, неожиданно робко для его комплекции, окликнул:

– Простите… Извините, можно вас на минуту?

Алена удивлённо переспросила:

– Меня? Вообще-то, я спешу, молодой человек!

– Вы забыли, заплатили и забыли. Здесь говяжья вырезка, – парень, который, судя по испачканному кровью фартуку, работал на рынке рубщиком, небрежно бросил на прилавок какой-то свёрток

Алёна ничего не понимала. Какая, к лешему, вырезка? У неё и на свиной хвостик-то денег нет! Молодой человек смущённо улыбался, моргая честными, молочно-голубыми глазами. Она пожала плечами и зашагала к выходу, но парень и не думал сдаваться, догнав её в два прыжка, попытался сунуть в руки тот самый свёрток. Алена процедила сквозь зубы:

– Да не покупала я это мясо! Откуда у меня деньги на вырезку? Студентка я, понятно?

Парень расплылся в довольной улыбке:

– Я так и понял, что ты голодная. Уж который раз замечаю, ходишь здесь, ходишь, а ничего не покупаешь. Держи, говорю! Меня, кстати, Гена зовут, я тут рубщиком работаю.

Алёна, сощурив травяные глаза, протянула:

– А-а… Ясно… Познакомиться хочешь? Думаешь, я так и растаяла из-за куска говядины? Да? Ты меня за кого принимаешь, Гена?

– Да ни за кого я тебя не принимаю! Познакомиться хочу, правда. Пойдём в кино сегодня? Фильм новый вышел, «Мы из джаза». Не хочешь? Как хочешь… Но вырезку всё равно возьми, я, если что, от всей души, – сказал Гена с обидой.

Алёна покосилась на свёрток. Ничего так, на килограмм потянет, не меньше.

– Ладно, Гена, пойдем в киношку. Только учти, не на последний сеанс и не на последний ряд! Меня Алёна зовут. Алёна Самсонова, – ответила она, забирая у парня вырезку.

Гена жил в частном доме вместе с матерью. Алена ей понравилась: здоровая, простая, опять же в техникуме учится на бухгалтера, не пэтэушница, а то, что из многодетной семьи, и в кармане вошь на аркане, это ничего, сговорчивей будет. Заметила мать и нежно-голубую дублёночку на плечах Алёны, ясно-понятно, Генка подарил. У него и деньги на рынке, и блат. Девка красивая, пусть все видят, какую кралю сына отхватил. Но уж больно бойка эта краля, с одной стороны с такой женой в жизни не пропадёшь, с другой – глаз да глаз нужен. Алена же почти влюбилась в Гену, даже спокойнее и добрее стала, когда к своим на побывку приезжала. А вот у Киры похоже зубки прорезались…

***

Алена схватила со стола сестры флакончик с лаком для ногтей:

– Ничего себе, сестрёнка, откуда такой лачок? Диор, что ли? Ты, смотрю, маникюр делаешь, не рано ли? Так, лак я у тебя конфискую до лучших времен.

Кира нахмурилась:

– Отдай. Это подарок Полины Аркадьевны, маникюр в моем возрасте делать не просто можно, а нужно. Пожалуйста, не бери без спросу мои вещи. Никогда. Я надеюсь, ты меня услышала.

Алена даже присвистнула от удивления и, не выпуская из рук флакончика, подразнила сестру:

– А что будет, если не услышала?

– Я просто выцарапаю тебе глаза, моя милая систер, окей? – спокойно ответила Кира.

Алена чуть в осадок не выпала: ничего себе, ляля выросла, в тихом омуте, как говориться…

– Ты, видимо, большого ума набралась у соседушки. Ничего, я с матерью поговорю, не фиг шастать по чужим квартирам. Дома дел полно. В Москву собралась на каникулах? Отчим на вахту отчалит, мать на сменах на заводе, кто с малым сидеть будет? – Алёна поставила лак на стол и, задрав нос, вышла из комнаты.

После разговора с сестрой Кира задумалась: мама и так с неохотой отпустила в Москву, ей пришлось самой договариваться с тёткой, чтобы та приглядела за братом. Мать, узнав об этом, недовольно фыркнула, потому что не терпеть не могла одалживаться у золовки, да и Полину Аркадьевну на дух не переносила после того случая. Если ещё и Алёнка постарается, то не видать Кире Москвы, как своих ушей. Что же делать?

На следующее утро завтракали втроём: Кира, Алёна и мать, брат и отчим отсыпались в выходной. Алёна бросала на Киру многозначительные взгляды и ехидно улыбалась. «Ну, всё, – подумала Кира, – сейчас будет бенефис актрисы погорелого театра Алёны Самсоновой». Что ж, посмотрим, чья возьмёт.

– Алён, извини, ты бы оделась уже, сидишь здесь в халатике, скоро дядя Витя и малой встанут, – потупив взгляд, кротко проговорила Кира.

Старшая сестра чуть не поперхнулась от возмущения: ах, ты ж…

– Ты что несёшь, курица! – Алёна замахнулась на сестру ложкой, её ситцевый халатик распахнулся, обнажив полную, белую грудь.

Анна, бросив на старшую дочь злобный взгляд, крикнула:

– А ну сядь! Стол перевернёшь, кобыла! Кира правильно говорит, совсем стыд потеряла, думаешь, не знаю, как ты там учишься! За просто так тебе дублёнки дарят и вырезкой кормят!

Алёна заплакала, у них с Генкой ничего не было, он не такой, чтобы… Мать совсем на своем Витеньке помешалась, родную дочь поносит! Покидав вещи в сумку, она в тот же день уехала Горький. Пусть живут как хотят, она знать их больше не желает, особенно эту Кирку!

Ночью Кира лежала, уставившись в потолок, и думала: "Я чудовище? Обидела сестру, расстроила маму… Но как же все просто, господи! Дергай людей за ниточки и получай, что хочешь. Без унижений, без страха. Я подумаю об этом завтра…"

Утром сбегала на почту и отбила сестре телеграмму: "Люблю тчк Прости тчк". Алёна, получив телеграмму, фыркнула. Вот и дура же, эта Кирка. Хорошо, хоть Генка телеграмму не видел, устроил бы сцену ревности. «Люблю. Прости». Но ответную телеграмму всё-таки отправила, с одним словом (деньги, вообще-то, надо экономить) – "Прощаю".

***

Москва ошеломила Киру суетой и шумом. Она со страхом смотрела на давку в метро, казалось, что стоит сделать только один шаг, и её тело без следа растворится в этом человеческом водовороте. Куда же так спешат москвичи в выходной? По каким таким неотложным делам? Кира крепко держалась за Полину Аркадьевну, но кто-то грубо толкнул в спину, она разжала пальцы, и людской поток за доли секунды унес её в сторону. Потеряв Полину Аркадьевну из виду, Кира в ужасе вертела головой, пока не сообразила прибиться к одной из мраморных колон. Жить здесь? Каждый день спускаться в эти катакомбы? Да ни за что! Когда перед ней, как из воздуха, возникло озабоченно лицо Полины, Кира чуть не запрыгала от радости.

Но была и другая Москва. Эта другая Москва поднималась в синее мартовское небо бисквитными шпилями высоток, проносилась автомобилями, пахла дорогими духами модно одетых женщин, сияла витринами магазинов, зазывала в театры и на выставки, источала аромат свежей сдобы и натурального кофе, сваренного в чудном ковшике, называемом «туркой».

Дом, в котором жила Полина Аркадьевна, так поразил воображение Киры своей сказочной красотой и трапециевидными выступами на фасаде, что она поначалу приняла его за музей.

В квартире пахло мужчиной, кофе и табаком. Кира растерянно посмотрела на мужскую одежду и обувь в прихожей.

– Здесь живет мой сын, – объяснила Полина, снимая сапоги. – Чего так испугалась? Он тебя не съест, даю слово.

На вешалке Кира пристроила свое пальтишко, как можно дальше от кожаной мужской куртки. Вот придёт этот Братислав домой и увидит её вещички, и поморщится, и скажет недовольно: «Кого это принесла нелёгкая? Понаехали тут всякие…»

Пока Полина разбирала вещи, Кира с робким любопытством рассматривала квартиру. Она такую обстановку раньше только в кино видела про старинную жизнь: резные книжные шкафы под самый потолок; на стенах, вместо ковров, картины; пол не из линолеума, а из настоящего, гладкого как каток, паркета. Больше всего ей понравилась настольная лампа с витражным абажуром, на латунной ножке в виде стебля с длинными, узкими листьями. Полина, заметив её интерес к лампе, пояснила:

– Это модерн, Кирочка. Необычно, правда? Милая, ты ложись, поспи с дороги, я пока займусь обедом, хорошо? После сходишь за хлебом, булочная на первом этаже, не заблудишься, не бойся.

Кира уснула, как только её голова коснулась подушки. В дороге выяснилось, что она совершенно не может спать в поезде, тем более на верхней полке, откуда всё время боялась грохнуться, а здесь, в тишине, так сладко спалось, да ещё этот, тягучий, тёплый запах… Проснувшись часа через два, Кира, растирая кончиками пальцев припухшие после сна веки, выразила полную боевую готовность отправиться за хлебом. Полина Аркадьевна написала на бумажке, что нужно купить в булочной: бородинский, батон московский и рогалики.

Выйдя из магазина, Кира достала из авоськи буханку бородинского и недоверчиво потянула носом: странный запах, вроде приятный, но странный.

Во двор въехала длинная, как сосиска, и блестящая, как начищенный башмак, машина, из которой вышел высокий пожилой мужчина. Кира ахнула. Да, это же её любимый артист! Евгений Яновский! Актёр обошёл автомобиль, открыл пассажирскую дверцу и подал руку яркой блондинке в песцовой шубке. «Ага, внучка!» – решила Кира. Девушка слегка коснулась губами щеки мужчины, что-то сказала, смеясь, и, цокая каблучкам, поспешила к тому же подъезду, что и Кира, и чуть не прищемила той нос массивной дверью. Хлопнув глазами от неожиданности, Кира неуверенно потянула на себя дверь и бочком прошмыгнула в подъезд. Она, вообще-то, здесь в гостях, а не просто так, вон, даже за хлебом сходила…

Когда Кира рассказала Полине Аркадьевне, что видела во дворе Евгения Яновского с внучкой, та удивлённо вскинула брови, а потом расхохоталась.

– Внучка? Катя – его жена, не помню какая по счёту, да он и сам не сразу вспомнит, – Полина посмотрела на часы и озабоченно сказала: —Кира, скоро вернётся мой сын, не удивляйся, пожалуйста, ничему. Братислав с четырёх лет живёт в Югославии, с отцом и его семьей. Сейчас ему двадцать семь лет, он переводчик, работает в Москве по контракту. Его походка покажется тебе немного странной, у него ампутирована ступня, во всем остальном мой сын самый обычный человек Ты деликатная девочка, и всё-таки прошу тебя не задавать лишних вопросов.

Кира молча кивнула, подумав про себя: «Надо же… Такой молодой, а уже калека! Бедный…» В их городе инвалиды работали в обувной мастерской при КБО и, она, забирая обувь из ремонта, всегда смущенно отводила взгляд от их увечий.

***

Любовь. Для Полины не было слова горше этого. Оно было пропитано не сладостью, а кровью её ребенка.

В молодости Полина была безусловной красавицей. Высокая, длинноногая, с осиной талией и копной каштановых волос, она напоминала зарубежных кинодив, а высокие скулы и чуть раскосые глаза так и вовсе делали её славянской копией Софи Лорен. Полина свою красоту понимала, но никогда не считала нужным излишне подчёркивать и умела напустить на себя строгости, отшивая назойливых кавалеров. Хирург не кокетка. Хотя, что скрывать, ей нравилось, что, благодаря своей красоте, она легко располагала к себе людей, причём не только мужчин, но и женщин.

Когда югославский врач Горан Тодич делал доклад на международном медицинском съезде, его взгляд был прикован к ней, и только к ней. Полина не особо сопротивлялась напору красивого и обходительного иностранца, к тому же Горан хорошо говорил по-русски, с приятным южным акцентом. Через год югослав сделал ей предложение. Полину волновали два вопроса: могут ли ей отказать в выезде в СФРЮ из-за родителей, и будет ли у неё возможность вернуться обратно в СССР в случае развода. Бывшая однокурсница, Таня Григорьева, посоветовала:

– Позвони Игорю Маркелову, учился на параллельном курсе, потом перевёлся в Новосибирск.

Полина пожала плечами, давая понять, что не помнит о ком идёт речь. Таня замахала руками:

– Да, вспомнишь! Он сейчас в Минздраве подвизается, врач из него никакой получился, путал пневмонию с пневмотораксом. Так вот, его отец – генерал с Лубянки, с горячим сердцем и холодной головой, поговори с Игорем, лишним не будет, он, кстати, нормальный, компанейский парень. Телефон я тебе дам.

Игорь легко согласился помочь, при встрече преподнес букет крупных бело-розовых хризантем, а когда узнал в чём дело, стал шутливо её отчитывать:

– Нет, нет, и ещё раз нет. Полина даже не проси, чтобы я хоть как-то, пусть даже косвенно, посодействовал отъезду такой красавицы из СССР? Да ни за что! Мы в Минздраве такую характеристику напишем, тебя за Уральский хребет не выпустят, я лично возьму это дело на контроль! Я же в тебя был влюблён, так сказать, на заре туманной юности! Не веришь? Честное слово!

Полина смеялась, думая, что этот Игорь и правда отличный парень, пожалуй, вокруг неё слишком много серьезных людей. Слишком много. Слишком серьёзных. Потом была ещё одна встреча, уже в театре, потом ещё одна, и ещё, и ещё…

Она влюбилась. В Игоря Маркелова. Не просто влюбилась, потеряла рассудок, сбрендила, сошла с ума… Удивлялась, как же она сразу не разглядела такое сокровище, ещё на первом курсе. Горан? Замечательный, добрый, внимательный, но он человек долга, слишком похож на неё саму, а Полине так хотелось лёгкости!

Через месяц отношений с Игорем, Полина поняла, что беременна, но, судя по сроку, это был ребенок Горана. Игорь, узнав, легкомысленно отмахнулся, мол, нашла проблему, родишь, запишешь на меня. Но Полина не могла так поступить с Гораном, позвонила ему и всё рассказала, просила прощения, плакала, умоляла забыть её.

Горан молчал. Полина, закусив губу, царапала ногтем эбонитовую телефонную трубку. Ей казалось, что все, кто был на Почтамте, затаили дыхание в ожидании его ответа: и молоденькая девушка в модных белых босоножках с крупными пряжками, и военный, читающий газету, и веселая парочка, украдкой целующаяся в дальнем углу. Все ждали, какой приговор получит Полина. Наконец Горан заговорил:

– Значит, не судьба, но у ребенка должна быть моя фамилия. Мы, сербы, детей не бросаем, я приеду, как смогу.

Когда кураж прошёл, Игорь понял, что натворил. Полина дурнела на глазах, разбухая, как тесто в кадушке. Муж брезгливо тыкал пальцем в её живот:

–Долго ещё ждать, я тоже не железный. Я мужчина, мне надо.

Полина его жалела. Его! Не себя! Не ребёнка! Закрывала глаза на его ночные загулы, плакала, ревновала, но по-бабьи глупо надеялась: вот рожу и будет всё по-прежнему. Отец и мать Игоря, её, конечно, не приняли, свекровь в глаза говорила, что Полина – подлая, охомутала Игоря, испортила ему жизнь.

Вопреки ожиданиям Полины, после рождения Славы стало совсем невыносимо. Игорь почти не появлялся дома, а когда приходил, то грубил, мог ударить. Почему она не развелась? На что надеялась? Впрочем, через год муж немного успокоился. В конце концов, ему было не так уж и плохо: ребёнка он почти не видел, Полина вышла на работу, денег не просила, обслуживала по первому требованию. Хорошо иметь под боком виноватую, красивую бабу, которая лишний раз рот боится открыть.

Когда приезжал Горан, они разыгрывали перед ним счастливую семью, но он не особо верил этому спектаклю. Полина выглядела забитой, сутулилась, её прекрасное точёное лицо стекло вниз и стало напоминать картины Сальвадора Дали. Больше всего Горан переживал за сына и, как оказалось, не зря.

Тот Новый год Полина встречала на дежурстве, Слава остался с Игорем, в 10 вечера должна была прийти няня. Ближе к одиннадцати привезли женщину с внематочной беременностью. Пациентка дотянула до последнего, всю предпраздничную неделю у неё ныл низ живота, но она не захотела портить Новый год мужу и детям и терпела боль, пока не грохнулась в обморок прямо на кухне. Когда Полина вышла из операционной, на часах было уже 2 часа ночи, она набрала домашний номер и услышала короткие гудки. Наверное, няня, уложив Славу, висит на телефоне, поздравляя с Новым годом многочисленную родню, а Игорь, разумеется, где-то гуляет. Надо что-то решать с её, так называемой семейной жизнью. Неужели у неё совсем не осталось гордости? Стыдно. Морок какой-то…

Недавно всплыла правда о том, почему Игорь исчез из института в 1947 году. История оказалась грязнее некуда: Игорь оказался причастен к организации подпольного абортария3, сам рук не пачкал, оперировал его одногруппник, Саша Громов, и, возомнив себя опытным хирургом, а не студентом, дооперировался до тюрьмы. Клиентками абортария были студентки и старшеклассницы, да не абы какие, а девицы из лучших московских семей. Все предприятие накрылось медным тазом, когда одна из девиц чуть не умерла на руках у родителей от кровопотери вследствие прободения стенки матки хирургическим инструментом. Громова посадили, а Игорь от греха подальше умотал доучиваться в Сибирь. Правда, подельника своего Игорь не забыл, посылки на зону отправлялись регулярно, после отсидки Громов был встречен, как родной, и тут же пристроен на должность завхоза в одну из клиник. Собственно, именно Громов и рассказал Полине эту историю, когда явился вдрызг пьяный просить денег в долг.

***

Няня, зараза такая, не пришла, а его ждали на даче друзья, шашлыки, шампанское, ёлка во дворе, ну и девочки, конечно. Куда ж без них? Славик сидел за столиком, калякая в альбоме карандашами. Игорь решился:

– Чувак, заканчивай свои каляки-маляки, поедем встречать Новый год в лес! Волков не испугаешься?

Слава важно заверил, что волки страшные только в сказках, и стал торопливо запихивать карандаши в коробку, боясь, что дядя Игорь передумает брать его с собой.

Вернувшись утром 1 января домой, Полина удивленно посмотрела на пустую вешалку. Где нянино пальто с рыжим воротником? Где шубка Славы? В квартире было подозрительно тихо. Телефонная трубка валялась на полу. Полина бросилась к пустой кроватке сына, неизвестно зачем откинула одеяло, простынку, матрас, заглянула под кровать, распрямилась и позвала сына по имени:

– Слава! Слава! Сыночек, я вернулась домой. Ты прячешься? Не бойся, выходи.

Сзади что-то зашуршало, Полина резко обернулась – никого.

Она несколько раз подряд от и до обыскала квартиру. Когда поняла, что уже по третьему разу, как заведенная, распахивает створки шкафа, заплакала, вцепившись, в похожую на разоренное гнездышко, детскую кроватку. Если с сыном что-то случилось, она… она выбросится в окно.

Свекор! Как же она сразу не сообразила! Вот кто может ей помочь! К счастью, свекор взял трубку после первого гудка, Полина, забыв поздороваться, выпалила:

– Александр Семенович, Игорь у вас? Нет? У меня сын пропал, вернулась после дежурства, а его нет. Игоря тоже нет. Няни нет. В квартире пусто. Помогите, пожалуйста…

– Я всё понял. Жди.

Но Полина не могла просто так сидеть и ждать, схватила с тумбочки записную книжку и стала обзванивать общих знакомых, но знакомые или не брали трубку, или отвечали недовольными, сонными голосами:

– Не знаем. Не видели. Не слышали.

Генерал перезвонил через час.

– Я тебе что сказал? Жди. Уже полчаса дозвониться не могу.

– Александр Семенович, прошу Вас… Что со Славой? Где он? Вы его нашли?

– Нашёл. Поля, крепись. Я сам отец…

– Что со Славой?!

– Он жив. В больнице. В Склифе. Его нашли в дачном поселке, в сугробе. Как он туда попал – непонятно. Ты эту няню давно знаешь?

– Вы же понимаете, Александр Семенович, что няня здесь не при чём! Вы же всё понимаете!

– Да не ори, ты так, – устало отмахнулся генерал, – знала, дура, за кого шла. Этот засранец у меня уже в печёнках сидит, иной раз, не поверишь, зашибить хочется. Сколько крови он нам с матерью попортил, сколько нервов помо…

– Александр Семенович, я не могу больше говорить! Мне к сыну надо!

– Не суетись. Я машину за тобой послал, дождись. Поля, ты давай это… Держись.

Она держалась. Слава остался жив, но из-за начавшейся гангрены, ему ампутировали ступню левой ноги.

Следователь кричал на Полину:

– Да тебя надо лишить родительских прав! Какая ты мать! Вспоминай, как ребенок оказался на этих дачах! Ты ещё за клевету ответишь, Игорь Александрович всю ночь был у родителей и никуда не отлучался, вот их показания!

Горан, подключив все связи, сразу же, как смог, вылетел в Москву, из аэропорта прямиком отправился в больницу. Увидев, Полину, сидящую в больничном коридоре, сжал кулаки, сдерживая себя из последних сил, чтобы не обрушиться на неё сотнями, тысячами упреков. Полина вздрогнула, когда он молча положил руку на её плечо, его поразила неестественная краснота её, опухшего, как подушка, лица. «Да, плохи дела», – подумал Горан, но на этот раз всё будет так, как он решил, и никак иначе.

– Полина, я забираю сына, ты должна дать своё согласие на смену гражданства Братислава. Теперь его будут звать так. Я лично поговорю с отцом этого ублюдка, чтобы всё устроилось, как можно быстрее. Не сопротивляйся. Не заставляй меня уговаривать тебя. У меня мало времени. Твои желания уже ничего не значат. Братислав будет жить со мной и моей женой в Сплите, у моря, на Адриатике, – Горан опустил голову. – Я не знаю, что еще сказать… Где сын?

– На перевязке, – отозвалась Полина «ватным» голосом.

Потом, когда сын уже стал взрослым, она всё-таки нашла в себе силы спросить его о той ночи, он рассказал всё, что мог вспомнить:

– Сначала мы долго ехали на дачу по лесной дороге, там елки по обочинам стояли, в шапках снега, как на новогодних открытках. Помню, как меня кормили конфетами на даче. Я проснулся в каком-то чулане от возни и стонов в углу, испугался, выбежал сначала в коридор, потом на улицу. Да, бурки свои не нашёл, сунул ноги в чьи-то тапки. На крыльце услышал за спиной рычание, обернулся, мама дорогая, волк! Знаешь, пасть такая огромная и зубы жёлтые. Смешно. Какие волки в дачном посёлке? Но я же тогда этого не знал, струхнул, кубарем с крыльца слетел – и к воротам. В тапках бежать было неудобно, я в них по снегу шаркал, как на лыжах. Заблудился. Плакал. Потом уже только больницу помню. Всё. Знаешь, что самое обидное? Мне на даче какая-то девушка подарила игрушечного зайца с барабаном и деревянными палочками, а я его потерял. Жаль. Красивый был барабан. Красный, блестящий, да и заяц тоже ничего.

Горан и Слава улетели в Югославию в начале апреля 1964 года. Полина вернулась из аэропорта в опустевшую квартиру, подошла к зеркалу и, усмехнувшись, спросила свое отражение: «Весело веселье, тяжело похмелье?». Зеркало потемнело, черты лица, теряя друг друга, поплыли, как в комнате смеха, Полина показала отражению язык.

Она не любила сына. Она была плохой матерью. В год отдала в ясли, отдала бы и раньше, если бы он коклюшем не заболел. Потом спихнула на пятидневку. Когда ей было заниматься сыном? У неё же был Игорь, клиника, докторская диссертация. Только Горан и любил его по-настоящему.

Полина почувствовала резкую, пульсирующую боль в сердце, как будто невидимая рука раз за разом вонзала нож под ребра. Когда приехала скорая, от боли уже сводило челюсть. Через месяц, оправившись от инфаркта, хирург-гинеколог Виноградова вернулась к работе.

Горан мог бы вычеркнуть её из своей жизни и жизни сына, но не сделал этого, потому что был в высшей степени порядочным человеком. Полина жила звонками из Сплита, она была в курсе всего, что происходило с сыном, а он всё чаще и чаще вставлял в свою речь сербские слова. Однажды Братислав назвал её Полиной, она попросила передать трубку отцу.

– Что происходит, Горан? Знаю, я плохая, недостойная уважения мать, но…. Пожалуйста, не учи его называть мамой другую женщину, какой бы замечательной она ни была.

– Поля, это не специально, клянусь. Братислав тяжело привыкал к протезу, Мира от него ни на шаг не отходила, на руках носила. Он сам стал называть её мамой, – оправдывался Горан, но Полина без труда уловила в его голосе легкое злорадство.

Сына она увидела через два года. В аэропорту Братислав протянул ладошку и вежливо поздоровался:

– Добрый день, Полина.

Она метнула в Горана испепеляющий взгляд, тот виновато развёл руками, мол, что я могу сделать. В тот раз Братислав пробыл в Москве две недели, и все эти две недели она злилась и одёргивала его, когда он называл её Полиной. Однажды сын не выдержал и расплакался прямо посреди улицы, Полина, поняв, что перегнула палку, закрыла эту тему раз и навсегда.

***

– Прекрасно! Я забыла своё лекарством, – с досадой воскликнула Полина и захлопнула ридикюль. – Кира, будь добра, порежь хлеб, я отлучусь ненадолго к соседке, она такая же сердечница, как и я, надеюсь выручит таблеточкой.

Кира почти закончила с хлебом, когда услышала, как хлопнула входная дверь, и, решив, что это вернулась Полина, спокойно продолжила накрывать на стол.

– Добрый вечер.

Кира, вздрогнув от звука мужского голоса, резко обернулась, крепко сжимая в руке нож. В дверном проеме кухни стоял высокий мужчина в черной водолазке и смотрел на неё с дружелюбным интересом. Нож, выскользнув из рук, упал острием вниз на её ногу, но Кира этого даже не заметила.

Она никогда не видела таких лиц. Никогда. Такие лица не разглядывают с придирчивым интересом, такими лицами любуются, удивленно радуясь их гармонии. Твёрдый подбородок с ямочкой. Безупречные грани щёк. Четко прорисованные крылья носа. Прямые, низкие брови. Эта геометрическая правильность углов и линий могла бы показаться скучной, если бы не крупный, чувственный рот, темно-янтарные, уплывающие к вискам, глаза со смешинкой, смуглая кожа южанина и копна густых, чуть вьющихся на концах волосы. Небесный скульптор создал идеальную основу этого лица, а земной художник, окунув кисть в солнечный свет, наполнил его теплом и силой.

– Вы не поранились? – участливо спросил мужчина и наклонился, чтобы поднять с пола нож.

Кира от волнения не расслышала его вопрос и опомнилась лишь после того, как он снова заговорил с ней своим необыкновенным голосом:

– Меня зовут Братислав, я сын Полины Аркадьевны, а вы, вероятно, Кира?

Она смутилась под его вопросительным взглядом и сбивчиво представилась:

– Д-добрый вечер. Да, я Кира. Вот…

Окончательно запутавшись в слова, неловко подала руку для пожатия, мужчина, склонив голову, коснулся губами тыльной стороны её ладони. Кира покраснела, как рак, и одернула руку, от волнения слишком громко шмыгнув носом. Братислав сжал губы, чтобы не прыснуть со смеху. Забавная…

Он привык, что многие женщины в Советском Союзе, даже в Москве, дикие и зажатые. Хочешь сделать им приятно, а они косятся, как на маньяка. Другое дело итальянки! Например, его Бьянка, его горячая Бьянка…

За ужином Братислав рассказывал о жизни в Европе, искренне сокрушался о том, что Кира почти нигде не бывала, кроме родного города, внимательно, не перебивая, слушал её наивные школьные истории, хотя она позорно запиналась, теряясь от смущения. Перед сном Полина, поправляя её одеяло, сказала:

– Братислав… Он очень обаятельный мужчина, но он не принц. Никто из мужчин не принц. Теперь о деле, послезавтра у нас важная встреча. Мой одноклассник преподает в пединституте, он доктор исторических наук, был доцентом, но сейчас, наверное, уже профессор. В столичном пединституте, тем более на истфаке, без протекции и подготовки делать нечего.

***

На следующий день Полина спозаранку постучала в комнату сына, он ответил ей сонным голосом:

– Входите, открыто!

Толкнув дверь, Полина вошла в комнату, Братислав широко зевнул и спросил, не скрывая недовольства:

– Полина, тебе чего не спится? Суббота же…

Она ласково взъерошила, и без того растрёпанную после сна, шевелюру сына:

– Я собираюсь на кладбище, к Эмме, после зайду в церковь. У меня к тебе просьба: не оставляй Киру одну, прокати её по Москве, она ни разу здесь не была. Ну, сам понимаешь. Красная площадь, парк Горького, ВДНХ…

Братислав досадливо поморщился:

– Вообще-то, у меня были другие планы. Я хотел поработать. Честное слово. Не понимаю, почему ты так опекаешь эту девочку?

– Ну, не капризничай! Кира… Как бы тебе объяснить? У неё не самая весёлая жизнь, отец умер, а отчим – пьянь и скот. Как-то раз он избил её, повалил на пол и пинал ногами в живот. Представляешь?

Братислав приподнялся на локте и недоверчиво переспросил:

– Ты шутишь? Этого ребёнка били ногами в живот?

– Там, где я сейчас живу, и не такое бывает. Прошу, не говори ей ничего о нашем разговоре.

Полина пристально посмотрела на сына, тот согласно кивнул головой:

– Поезжай на кладбище со спокойной душой, я всё сделаю, как надо, не переживай.

Когда мать вышла из комнаты, Братислав откинулся на подушку и закрыл глаза.

Отец никогда не поднимал на него руку, вернее, поднимал и тут же опускал в бессилии, не тронув и пальцем.

…Когда Братиславу исполнилось шестнадцать лет, он принял важное и абсолютно осознанное решение: отрастить волосы до плеч. Как Фредди. Или как Джаггер. Отец заподозрил неладное месяца через два, к тому времени голова сына напоминала гнездо не самой старательной вороны.

– Что у тебя на голове? В Сплите закрылись все парикмахерские? Если так, давай съездим в Дубровник! Или в Загреб, – недовольно спросил отец за завтраком.

Братислав неопределенно поводил растопыренной пятернёй вокруг своей копны волос и объяснил:

– Просто у меня теперь новая причёска. Сейчас так модно.

Отец съязвил:

– Учителя-то, наверно, не радуются такой моде, – и заметив, как тяжко он вздохнул в ответ, улыбнулся в кулак. Впрочем, съев ещё одну булочку, Братислав повеселел и весьма легкомысленно заявил:

– Хорошо, что мне недолго осталось мучиться в гимназии, как-нибудь переживу эти гонения на прогресс, а там… Москва! Свобода!

– Так, понятно, – отец хлопнул ладонью по скатерти, с грохотом отодвинув стул, встал из-за стола и молча вышел из кухни.

Братислав, щедро намазывая масло на хлеб, не сразу понял, что это щёлкнуло у него над ухом, повернувшись, с ужасом увидел отца с ножницами в руках. Отец зловеще усмехнулся и ещё раз выразительно клацнул большими портновскими ножницами, позаимствованные ради такого случая у Миры. Братислав вскочил со стула и бросился в свою комнату,где долго крутил головой перед зеркалом, оценивая ущерб своей шевелюре от отцовского демарша с ножницами.

Через неплотно закрытую дверь был отчётливо слышен разговор отца с Мирой, которая по своему обыкновению отважно заступалась за горячо любимого пасынка:

– Горан, не кипятись, времена меняются, наши дети другие, не знают ни войны, ни лишений. И слава Богу, что не знают! Вот ты всё ругаешься на заграничную музыку, а Братислав, благодаря этой самой музыке, лучший в классе по английскому, да и по остальным предметам не отстает. Клянусь, он закончит гимназию с отличием!

Отец не сдавался:

– Ох, Мира… Избаловали вы его, ты и Поля. Братислав то, Братислав сё… Думаете, я сына меньше вашего люблю? Ему мужская рука нужна, а не бабьи нюни. Ты только посмотри, что он вытворяет! Дерзит. Я ему слово, он мне десять! Всю комнату заклеил длинноволосыми рожами, ночью приснятся – поседеешь со страху. Тьфу… Глаза бы мои этого не видели! А музыка? Да разве же это музыка? Воют, как на похоронах, да патлами трясут! В Москву он, видите ли, собрался… Я с Полиной поговорю, чтоб воли ему там не давала, чтобы в восемь вечера дома был, чтоб никаких гулянок. Только учёба, и больше ничего!

Да уж, отец ещё тот любитель нагнать на всех страху… Братислав с хрустом потянулся, вставать не хотелось, тем более, зная, что целый день придётся возиться с этой провинциальной пигалицей.

Он изменился за последние десять лет: стрижку делает у лучшего парикмахера Москвы, любит дорогой парфюм и французский коньяк, с удовольствием и шиком носит элегантные пальто и костюмы, даже трость у него не простая, а из красного дерева с серебряным набалдашником – купил по случаю в комиссионке. В общем, московский плейбой, хотя это и звучит, как оксюморон. Какие в СССР могут быть плейбои? Братислав и не заметил, как снова уснул.

***

Кира сидела на кухне и читала Выготского, Полина, как и обещала, нашла его книгу «Трагедия о Гамлете, принце Датском У. Шекспира». Конечно, не всё ей было понятно, вернее, почти ничего не понятно! Зачем эта пьеса так мучает людей? Гамлет унес в могилу свою тайну, но она-то его тайну знала! Он тоже страдал из-за отчима, из-за этого мерзкого Клавдия. Просто Шекспир описал это так, что дух захватывает, что глаза сами плачут, что внутри с каждым словом всё больнее и больнее…

Кира утонула в книге и даже не шелохнулась, когда Братислав, подавляя зевоту, заявился на кухню, лишь после его «доброго утра», очнулась и уставилась невидящими глазами. Кто это? Ах, да… Сын Полины Аркадьевны, Братислав. Почему он улыбается? Она такая смешная?

Братислав улыбался, потому что… Потому что он всё-таки выспался и уже чувствовал на языке вкус крепкого кофе. Потому что мартовское солнце, позолотив раму, вальяжно разлеглось на паркете веселыми желтыми квадратами. Потому что эта робкая девочка похоже не доставит ему особых хлопот.

Он поднял крышку с белой эмалированной кастрюльки и слегка поморщился:

– Манная каша! Бр-р… Полина в своем репертуаре. Ты, кстати, завтракала?

– Да, спасибо.

Кира взяла книгу и встала из-за стола, но Братислав её остановил:

– Оставайся, ты мне не помешаешь, вдвоём даже веселее. Так, кашу я точно не буду…

Он подошёл к холодильнику, стоящему у окна, позади Киры. Её спина, ниже лопаток, была не шире его ладони, плечики острые, над тонкой шеей – пушистое кружево волос. Он представил эту девочку, скорчившейся на полу, прикрывающей своими руками – прутиками живот, грудь, голову от ударов ногами и его передернуло от отвращения к её отчиму. Бывают же ублюдки…

В холодильнике нашлись яйца, салями и приличный кусок костромского сыра. Что же она так увлечённо читает? Братислав заглянул через её плечо, пробежал глазами несколько строк. Да уж… Неслабо для подростка.

Дыхание мужчины было таким близким, что у нее порозовели уши. Ну чего он подглядывает? Кира зябко повела плечами. Братислав выпрямился, сообразив, что ей неловко.

– Пора не завтракать, а обедать, я сделаю бутерброды и поджарю яичницу, поешь вместе со мной, потом прокатимся по Москве. Идёт? Только не говори, что не будешь есть, взрослых надо слушаться, – он достал продукты из холодильника и принялся за готовку.

Когда яичница уже шкворчала на сковороде, Братислав, сделав страшные глаза, спросил трагическим шепотом:

– Кира, а ты знаешь, что у меня деревянная нога?

– Да, знаю, – прошептала Кира со всей серьезностью.

Братислав расхохотался, его темные глаза вспыхнули на солнце медовыми искрами:

– Не верь, на самом деле, это металл и пластик!

Кира растянула губы в неуверенной улыбке. Он шутит? Она не понимает. Как она должна реагировать на такое? Тоже рассмеяться?

– Ладно, согласен, не самая удачная шутка, – виновато сказал Братислав, раскладывая яичницу по тарелкам.

***

Кира стояла посреди двора и ждала, пока Братислав прогреет машину. Солнце после обеда скрылось за низкими, пепельно–серыми тучами, с неба лениво валил рассыпчатый мартовский снег, а на фасадах домов, один за одним, вспыхивали желтые, оранжевые, светло-голубые прямоугольники окон. Это было похоже на Новый год, на сказки и мультики, которые показывали по телевизору в зимние каникулы. Кира попробовала представить, что живёт здесь с самого рождения: открывает по утрам тугую дверь подъезда, держась за отполированную до блеска латунную ручку; размахивая портфелем, бежит вприпрыжку по заросшему старыми липами двору, мимо домов с этими, каких там… эркерами, касается кончиками пальцев узорчатой ограды парка, а после уроков возвращается домой, к Полине Аркадьевне, к шкафам, доверху заставленным книгами, в тишину и покой.

Братислав счищал снег с крыши автомобиля, ругая себя за лень, а погоду за непостоянство. Надо было всё-таки встать пораньше, успели бы тогда прокатиться до снегопада. Закончив с машиной, посмотрел на Киру, та стояла с приоткрытым ртом, уставившись куда-то вверх. Ворон считает, что ли? Так все вороны попрятались от метели. Странная она всё-таки… Он слепил снежок и запустил им в девушку, но тут же пожалел об этом: снежок угодил точно за шиворот её неказистого пальтишка. Кира съёжилась, втянув голову в плечи, и, не мигая, уставилась на него, словно спрашивая: за что?! Стянув зубами замшевые перчатки, Братислав быстро подошёл к ней и стал выгребать из-за ворота, тающий на её ключицах, снег. Девчонка не сопротивлялась, стояла тихо, как пришибленная, и только таращилась на него своими зелено-серыми глазами. Он поймал себя на том, что ему до смерти хочется щелкнуть её по носу, но, мысленно отчитав себя за этот мальчишеский порыв, вслух весело сказал:

– Кира, извини, сегодня день моих неудачных шуток. Если хочешь, то тоже можешь забабахать в меня снежком, я не против.

Кира ничего не ответила, ей хотелось отстраниться от Братислава, но она боялась его обидеть, поэтому и замерла на месте, чуть вздрагивая от прикосновения мужских рук. До этого ни один мужчина, кроме физрука, не дотрагивался до неё. Но физрук был совсем стареньким, лет сорока, наверно, так что не считается…

– Ну что? Начнем знакомство с Москвой с Красной площади? – спросил Братислав, просияв белозубой улыбкой. Кира и не думала с ним спорить.

***

Когда они вернулись в прогулки, Полина уже была дома, и ей совсем не понравилось то, с каким щенячьим восторгом Кира пялилась на Братислава. Совсем не понравилось.

Она вспомнила давний телефонный разговор с Гораном, сын тогда только-только окончил гимназию, кстати, с отличием, как они и надеялись.

– Ну всё, Поля, дожили мы до светлых дней, поздравляю, – с места в карьер начал Горан.

Полина, зная его взрывной характер, спросила, как можно спокойнее:

– Что случилось? Объясни толком!

– Вот ей Богу, стыдно рассказывать… В общем, у Братислава появилась женщина. Заметь, я не говорю девочка или девушка, нет, наш ненаглядный сыночек крутит любовь со взрослой бабой! Полина, ты понимаешь, что это значит? Спит он с ней, спит без стыда и без совести!

Полина недоверчиво протянула:

– Да ладно… Может ты преувеличиваешь? Где он её нашёл-то?

– Где нашёл? Да уж он найдёт, не сомневайся! Знаешь, что вчера выдал? Я, говорит, мужчина, мне, говорит, с девчонками неинтересно. Каково?

– Горан, у меня нет слов! Вырос мальчик, называется! Послушай, может ты, как отец, как врач, хотя бы объяснишь ему, как… Ну, как надо вести себя, чтобы эти похождения не имели последствий.

– Что-о?! Ой, Поля… Не ожидал я от тебя такого спокойствия, не ожидал, – Горан шумно засопел в трубку. – Ладно, может ты и права, под замок этого стервеца уже не посадишь. Хотя, подозреваю, он не меньше моего знает про все последствия.

Когда Братислав прилетел летом, чтобы поступать в МГУ, Полина, встречая его в аэропорту, чуть не расплакалась от облегчения: сын выглядел совсем мальчиком, высоким, красивым, улыбчивым мальчиком, не более того. Она подумала, что Горан, как обычно, все драматизируют, нагнетает, преувеличивает… Правда, её уверенность пошатнулась, когда вечером на чашку чая забежала Эмма и, улучив момент, прошептала:

– Ну и кадр! Полина, эти тигриные глазки уложат на спину любую. Тебе с ним не справиться. Держись, подруга.

Через несколько месяцев Полина, вернувшись утром с дежурства, обнаружила в ванной женские трусики. Импортные. С кружевами и кокетливым бантиком.

– Что это? – спросила она сына, держа трусы на кончике пальца вытянутой руки.

– Трусы, – ответил сын, одарив её усталой улыбкой отличника.

– Я вижу. Чьи?

– Женские.

– Я вижу. И?

– Может Юлины. Может Надины. Может Марьи Ивановны…

– Издеваешшься? – зловеще прошипела Полина.

Братислав, сделав, на всякий случай, шаг назад, извинительно выставил перед собой ладони.

– Нет. Правда не помню. Честное слово. Можешь выбросить в мусорное ведро. Я не против, – сын сделал небрежный жест рукой, чем окончательно вывел её из себя.

Полина брезгливо стряхнула трусы на бело-красный туркменский ковер.

– Знаешь что, дорогой сынок? Опыт, которого ты так… так взыскуешь, на самом деле окажется морально убыточным. Ты же не животное! Считаешь нормальным не помнить имени девицы, забывшей белье в нашей ванной?

Братислав, откинув назад голову, смотрел на неё сверху вниз, и до неё вдруг дошло, что под пологом его ресниц скрывается не раскаяние, а насмешка. Слова сына подтвердили её догадку:

– Я считаю это нормальным. Я могу вспомнить имя, но не хочу. Зачем? Я же не обязан на ней жениться. Полина, мне надо заниматься, завтра три зачёта. Я свободен? Допрос окончен?

Ей было так плохо после разговора с сыном, что она не выдержала и заказала разговор со Сплитом. Полина ждала совета от Горана, в конце концов, именно он воспитывал Братислава все эти годы. И Горан дал совет, мстительно напомнив её же слова.

– Поля, ты же врач, объясни ему, как вести себя, чтобы эти похождения не имели последствий.

После Нового года, сын отчалил в общежитие, объяснив, что ему нужна свобода, и что она, Полина, ничего не понимает в современной молодежи…

Полина усмехнулась: мальчик – это мальчик, с девочками всё не так просто… Откомандировав Киру на кухню, чтобы та начала накрывать стол к ужину, Полина отправилась в комнату сына.

***

– Хочу поставить для Киры «Богемскую рапсодию», – сказал Братислав, перебирая свои пластинки.

– Не надо очаровывать эту девочку, – попросила Полина, дотронувшись до его плеча. – Ты даже не представляешь, как легко ей в тебя влюбиться. Я надеюсь, ты не позволил себе ничего такого, что можно расценить, как…

– Мама, за кого ты меня принимаешь? – раздраженно оборвал её Братислав, возвращая пластинку на место. – Кира не моя чашка чая, можешь не переживать за свою подопечную ни сейчас, ни впредь.

– Что значит не твоя чашка чая? Она тебе совсем не понравилась? Почему? Да, сейчас она нескладный подросток, но года через два станет очень красивой девушкой! – возразила Полина, обидевшись за Киру.

Братислав расхохотался:

– Я тебе поражаюсь, Полина, то ты боишься, как бы я твою Киру не совратил, то чуть ли не сватаешь. Так вот, расставим все точки над i, между таким мужчиной, как я, и такой девушкой, как она, не может быть ничего общего. Никогда. Ничего. Извини, я не буду ужинать, мне надо работать.

У него остался неприятный осадок после разговора с матерью. Кому нужна эта зашуганная, чудаковатая Кира! Честно говоря, ему было немного не по себе разгуливать по Москве с девушкой, одетой в клетчатое пальто с кроличьим воротником, доставшимся ей после сестры. Кира сама об этом рассказала, поразив его до глубины души своим провинциальным простодушием. О, боже, когда это он успел стать таким снобом?!

***

Пока Полина Аркадьевна и Николай Иванович разговаривали в кабинете, Кира угощалась тортом на профессорской кухне в компании его дочери Ирины. Ирина была уже студенткой, но общалась запросто, как и любая другая, хорошо воспитанная девочка из интеллигентной, московской семьи.

– Поля, ты хоть представляешь какой у нас конкурс? Какие детоньки к нам поступают? Да я тебе уже сейчас могу сказать, кто из них точно станет студентом, извини, фамилии называть не буду,– сказал Николай, прихлебывая кофе из крохотной чашки тонкого фарфора.

– Послушай, но нельзя же так! – раздраженно ответила Полина. – Вы в своем институте пишете учебники, составляете методички, где чёрным по белому написано, как прекрасно стало в России после революции! Кто был ничем, тот стал всем! Молодым везде у нас дорога! Что там ещё? В СССР все равны, каждый может стать космонавтом, ученым, дипломатом! А на деле что?

Николай примиряюще поднял руки:

– Не горячись, Полина. Простые ребята у нас тоже учатся, но они все отработали в школах по нескольку лет, активно вели комсомольскую работу. Почитала бы ты их характеристики! Боюсь, мне такую не напишут. Пойми, истфак – это политика, кого попало на идеологический фронт не берут. Наши студенты – будущая номенклатура. Что касается твоих упрёков… Да, революция широко открывает двери на лестницу, ведущую на самый-самый верх. Идеи – крылья человечества, чем моложе идея, тем она сильнее, тем выше взмывают те, кто ей служит. Мой прадед был бурлаком, дед гнул спину в Сормове, на заводе, отец стал инженером, ну, а я, как ты помнишь, профессор. Так неужели я отправлю своих детей в кузнецы, токари или клёпальщики? Дверь прикрыта, осталась щёлочка. Но и эта щёлочка дорого стоит в стране с тысячелетней историей рабства. Поля, милая, не забывай, пока мой прадед тягал баржи по Волге, твои предки были рабовладельцами. Да, самыми натуральными рабовладельцами, и не одну сотню лет. А теперь ты встаешь в третью позицию и заявляешь, как плоха Советская власть: не обеспечила за полвека всем равных возможностей!

Полина Аркадьевна махнула рукой: что толку спорить с историком? Николай Иванович продолжил:

– Чем твоей Кире не нравится местный ВУЗ? И потом, она сама-то хочет стать историком или педагогом?

– Николай, я просто хочу дать девочке шанс на другую жизнь. Она любит историю, литературу, но что из этого может получиться, пока не понятно, как и у всех гуманитариев. Так ты сможешь помочь? – с нажимом спросила Полина. Николай задумчиво потёр подбородок:

– Значит так, ничего обещать не буду, всё зависит от того, как она будет готова. Я дам тебе телефон своей аспирантки, конечно, полноценного репетиторства не получится, но чем сможет – поможет, и возьмёт по-божески. Дерзайте!

Полина подошла к Николаю, обняла за плечи и, нагнувшись к уху, шепнула:

– Спасибо, ты настоящий друг!

Николай похлопал по её руке своей мягкой и гладкой, не знающей физической работы, ладонью. Полине не нравились мягкие мужские руки, распрямившись, она посмотрела в окно, за которым, на другом берегу Москвы-реки, виднелись башни Кремля. Мартовские сумерки с каплей кобальта в хрустальном воздухе тушевали ясные московские цвета, придавая пейзажу таинственную торжественность. Подумав, что такой открыточный вид из окна дорогого стоит, Полина сказала:

– Иссушили вы идею, Коля. Иссушили до самого донышка. Впрочем, свято место пусто не бывает. Как думаешь, скоро всё рухнет?

Профессор ответил, не отрывая взгляда от кофейной гущи на дне чашки:

– Скоро. В трюме уже вода. Ты злорадствуешь? Зачем, Поля? Я не узнаю тебя. Куда подевалась простая девчонка из коммуналки на Преображенке?

Его слова задели Полину за живое, и она довольно резко парировала:

– Твои предки с рабочих окраин тебя за своего тоже бы не признали.

***

Ей опять не спалось, вся извертелась на верхней полке купе, думая о будущем…

Кира всегда считала себя безвольным человеком, из таких, которые плывут по течению, подчиняясь чужим правилам. Разве можно сравнить её с молодогвардейцами, Зоей Космодемьянской или Гулей Королёвой? Нет, конечно, нет…

Она всегда делала то, что требовали от неё другие: мама, сестра, учителя. Нянчилась с братом. Писала сочинения на заданную тему. Послушно ходила на хор для массовости, хотя не имела ни слуха, ни голоса. Она всегда была тихой и скромной девочкой, и только сейчас начинала понимать – её будущее зависит от неё самой, и только от неё. Кира сравнила себя с человеком, который долгие годы был прикован к инвалидному креслу и вдруг снова почувствовал мускульную силу своего тела. Это было в новинку: осознавать свои желания, ставить цели и двигаться к ним.

Братислав… Кира протяжно вздохнула и тут же испуганно зажала рот ладонью. Хорошо бы её вздох, без следа, растворился в гулком перестуке вагонных колёс. Если Полина услышит, то сразу догадается, кому предназначены эти, полуночные, вздохи.

Когда гуляли по Красной площади, Кира, видевшая иностранцев только в кино или по телевизору, остановилась, как вкопанная возле группы шумных иностранных туристов. От группы отделилась девушка, видимо гид, и направилась в их сторону. Девушка оказалась знакомой Братислава и, не стесняясь, бросала на неё ревнивые взгляды, впрочем, и Кира в долгу не оставалась, с недружелюбной хмуростью разглядывая её лягушачий рот, тяжелые бедра в тесных джинсах и крупную, низкую грудь под пушистым белым свитером. Кира так толком и не поняла, о чем говорил Братислав с этой модной девицей, в речи обоих то и дело проскальзывали незнакомые ей слова: квартирник, сейшн, пласты. Потом она спросила Полину, что такое квартирник, но та лишь буркнула:

– Не знаю. Разврат какой-нибудь.

Кире стало не по себе, между шелудиво-грязным словом «разврат» и умными, добрыми глаза Братислава лежала пропасть.

Интересно, она ему понравилась хоть чуточку? Кира провела рукой по телу, сверху вниз. Кожа да кости, такое не может нравится мужчине, правильно про неё отчим сказал – стиральная доска. Вот Алёнка бы ему понравилась, Алёнка всем нравится.

***

Полина проснулась от резкого толчка поезда, затормозившего на одной из станций. Поправив кольцо на руке, закрыла глаза, надеясь на продолжение какого-то чудного, но лёгкого сна. Увы, объятия Морфея была безвозвратно утеряны. Поворочавшись с боку на бок, Полина мысленно продолжила спор с Николаем Ивановичем.

«Вспомнил, Коля, девчонку с Преображенки… И ничего я не изменилась, – уверяла она скорее себя, чем своего невидимого визави, – Просто глаза открылись, а вот ты очень изменился! Лет этак через двадцать твои потомки и руки не подадут, таким, как Кира… Побрезгуют…»

Поезд тронулся, обрывая её ночной монолог, камень на кольце прощально мигнул фиолетом станционном огням. Многие удивлялись её кольцу: то ли изумруд, то ли аметист, сразу и не разберешь. Двадцать с лишним лет носит она кольцо и всё никак не налюбуется на этот переменчивый камень. Как вовремя появилось это кольцо в её жизни, ровно через полгода после трагедии с Братиславом.

…Тогда ей казалось, что за её спиной все только и делают, что шепчутся: «Не уберегла… Единственного сына не уберегла… Не уберегла…» Она стала сторониться соседей, коллег, подруг, перестала следить за собой, забыв о помадах, духах и пудрах. Волосы мыла детским мылом и мокрыми скручивала на затылке в тугой узел, виски поседели, но её это мало волновало, ещё меньше переживала об одежде и даже колготки приноровилась штопать хирургическим швом.

Как-то раз сидела в ординаторской, засунув под подмышки перекрещенные на груди руки, и пыталась уговорить себя встать с дивана, чтобы выпить горячего, крепкого чая. Как только выдавалась свободная минута, её организм начинал работать на малых оборотах, экономя жизненную энергию, и только высокий и громкий голос Вали Махоткиной не давал окончательно провалиться в сон.

– Вот, продаю, фамильное, с александритом и брюликами, жалко, конечно, но деньги нужны до зарезу, на кооператив.Три тысячи. Новыми.

Кто-то присвистнул.

– Так уж и с александритом? – скептически заметила Неля Туманова, один из лучших анестезиологов клиники и по совместительству первая модница их коллектива. Полина, по-прежнему не открывая глаз, улыбнулась, представив, как Неля царственным жестом поправляет свою «бабетту».

– Именно! Любой ювелир подтвердит, да сама посмотри, – Полина услышала протяжное дребезжание колец шторы на гардине и сухой щелчок тумблера настольной лампы. – Видишь? Он под лампой фиолетовый, а на свету почти зеленый.

– Нелегко тебе будет продать это кольцо, Валентина, – предупредила Неля.

– Почему? Если тебе дорого, Неличка, скажи прямо! – съязвила Валя, безошибочно запеленговав фальшь во вкрадчивом голосе коллеги.

– Тут дело даже не в цене, просто александрит – «вдовий камень», – продолжала гнуть свою линию Туманова, надеясь сбить цену, но и Валя была не лыком шитом.

– С руками оторвут, не беспокойся! Не все, как ты, в бабкины сказки верят!

– Мне вот только интересно, Махоткина, откуда у тебя фамильные драгоценности? Насколько я помню, твоя девичья фамилия – Пузырькова. У тебя, что ли, дед был графин Пузырьков? А что? Звучит!

– Знаешь что, Туманова?! Сама ты графин!!!

Полина, не выдержав, одёрнула обоих:

– Стыдитесь, дамы! Вы же врачи! Устроили тут базар!

В ординаторской наконец-то воцарилась тишина, изредка нарушаемая недовольным скрипом стула, шуршанием фантиков и душераздирающим хрустом леденца – так лихо грызть карамельки и кусковой сахар могла только Махоткина, крепости и белизне зубов которой не завидовал только слепоглухонемой.

– Валя-я… Валюшка…– раздался сладкий до приторности Нелин голос.

– Шего вам, Нелли Штанишлавовна? – прошепелявила Валя, гоняя во рту обломки несчастного леденца.

– Можно я хотя бы примерю колечко?

– Не… Я обиделашь.

– Пожалуйста-а…

– Ой, какие мы штали вежливые! Ладно уж, примерь. Но ушти, я ни рубля не уштуплю.

– Полина Аркадьевна! Как вам?

Она нехотя открыла глаза, Нелли стояла напротив, и, играя пальцами, показывала ей кольцо. Полина узнала его сразу.

… 15 октября 1941 года она вернулась в Москву и сразу же, не раздеваясь, рухнула на кровать лицом в подушку, очнулась лишь к вечеру от прикосновений теплых, как оладушки, бабушкиных рук.

– Вернулась домой, касатка моя, вернулась… Ты лежи, Полюшка, я тебя сама раздену. Ох грехи наши тяжкие, барышня в пятнадцать лет окопы роет, я-то в твои годы у окошка вышивала, приданое готовила, – шептала бабушка, целуя её голову.

Полина недовольно просипела простуженным баском:

– Во-первых, я не барышня, а комсомолка, во-вторых не окопы, а противотанковые рвы.

– Ну рвы, так рвы… Я разве спорю? Полина, не дрыгай ногами, дай я ботики твои сниму. Ой, как же ты их уходила, совсем раскисли. Руку подними, пальто сниму. Бог мой, все нитки сопрели! Это что? Заплатки? Кто ж тебя надоумил на пальто заплатки из кофты поставить?

– Сама надоумилась, бабушка. Из чего ещё мне было заплатки ставить?

– Ладно, ладно, не сердись… Я сама сутки в очереди отстояла, на месяц вперёд карточки отоваривали. Что делается? Люди из Москвы разбегаются, как тараканы. В очереди слышала, что один директор, уважаемый человек, своего кассира зарезал бритвой, да и был таков с деньгами. Вчера сосед во дворе рассказывал, что Сталин сбежал, нас на немцев бросил, Будённый ранен, Ворошилов десять генералов к стенке поставил, а одиннадцатый его самого застрелил. Ещё Илья Степанович говорил, что русский Ванька опять без штанов, что немец уже в Калинине, что Гитлер Москву к 1 ноября возьмёт. А у тебя, Поля, нет ни пальто, ни ботиков!

Полина, мгновенно забыв про усталость, резко села на кровати и со всей силы двинула по ни в чём неповинной подушке.

– Ну и гад, этот Илья Степанович! Гад и паникёр! Не слушай ты его, баба Сима! Это всё немецкая пропаганда. На нас, знаешь, сколько листовок фашисты сбрасывали? «Московские дамы, не ройте ямы, придут наши танки, раздавят ваши ямки», – брезгливо скривив личико, процитировала Полина. – Некоторые дураки читали и верили, даже за пазуху прятали. Противно смотреть на таких было.

– Боятся люди, Поля, многие и Гражданскую помнят, и тиф, и голод, и разруху. Ну вот ты, как сама думаешь, отобьёмся от немца? – спросила бабушка, заглядывая Полине в глаза, словно та была вернувшимся с передовой генералом.

– Обязательно отобьёмся, бабуля, даже не сомневайся! Честное комсомольское! Ух и покажем мы этому Гитлеру! – Полина погрозила окну кулачками. Бабушка тихо заплакала, глядя на её обветренные, в незаживающих от холода и грязи язвочках, руки; на болтающуюся на тонкой шее стриженую голову; на, казавшийся непомерно большим, по сравнению с впалыми щеками и острым подбородком, лоб. Полина терпеть не могла, когда бабушка плакала и слизывала языком, не успевшие спрятаться в морщинках, мелкие, как бисер слёзы. Уж лучше бы ворчала, как обычно, или ругалась вслух, или причитала, качая седой головой.

– Бабушка, ты чего? Кос моих жалко? Мне вот нисколечко не жалко. Мы с девчонками в первый же день себя обкорнали, уж лучше так, чем вши, – Полина обхватила бабушку за талию и по-телячьи ткнулась губами в её мокрый подбородок. – Если школу не откроют, я в госпиталь работать пойду, на зиму у меня шубка есть, пусть старенькая и молью траченая, зато теплая. И валенки есть. И с голоду не умрём. Ты только не плачь, ладно?

Когда речь заходила о еде или одежде, бабушка сразу внутренне собиралась, соображая, как ловчее решить проблему. Вот и в тот раз, достав из видавшего виды ридикюля носовой платок, высморкалась и деловито сказала:

– Хватит сырость разводить, я воды согрею, помоешься в тазике, поешь, и спать!

Утром следующего дня Полина, не обращая внимания на протесты бабушки, отправилась в школу, чтобы разузнать о занятиях. До площади пошла пешком, сообразив, что ждать трамвая не имеет смысла. На углу Преображенской и Электрозаводской, или, как до сих пор говорила бабушка, Лаврентьевской, кто-то дернул её за рукав, и она услышала за спиной веселый, девичий голос:

– Далеко ли собралась, подруга дней моих суровых?

Полина радостно обернулась, узнав по голосу соседку по коммунальной квартире, Алю Скворцову. Аля щегольским жестом поправила синий берет с никелированной эмблемой паровоза на фоне эмалевой красной звезды, выудила из кармана черной шинели носовой платок и сунула ей в руку:

– Держи, а то нос от соплей блестит на всю Преображенку. Забыла, как в прошлом году с пневмонией валялась? Сейчас и без тебя врачам работы хватает. Когда домой вернулась? Вчера?

Полина взяла платок и, скрывая смущение перед чернобровой красавицей Алей, быстро затараторила:

– Спасибо, Алечка! Да, я вчера вернулась, а ты со смены?

– Со смены. У нас на железке такое творится, гоним в тыл эшелон за эшелоном, люди поезда штурмом берут. Представляешь, кто-то даже пытался рояль в вагон впихнуть! Меня саму еле-еле отпустили на полсуток, и то потому, что брат на фронт уходит.

– Митя уходит на фронт? – испуганно хлопая глазами, переспросила Полина.

– Да. Добровольцем.

– А дядя Ваня?

– Так отец с матерью ещё вчера с заводом на Урал эвакуировались. Тебе разве бабушка не рассказывала? Мне бронь дали, мужиков на фронт позабирали, опытные движенцы на вес золота. Заворачивай-ка оглобли домой, нечего по городу шастать в такое время.

Поля с готовностью кивнула: действительно, нечего шастать, школа, скорее всего, закрыта, тем более так славно, так спокойно было идти рядом с Алей и украдкой любоваться на тугие колечки её темных волос, прилипшие к румяно-яблочной щеке, на сияющие на октябрьском солнце пуговицы шинели и бляху ремня, на красивые, полные ноги, обутые в хромовые сапожки. Мимо пронеслась полуторка, груженая домашним скарбом, на самом верху, зажатый между двумя матрасами, как колбаса в бутерброде, лоснился полированный шкаф.

Аля громко фыркнула:

– Видала? Илья Степанович со всем барахлом драпает. Помнишь, как больную жену держал в черном теле, а как померла, так через неделю новую привёл? Эх, Полька, если человек сволочь, то он до самого дна сволочь.

– Что же, Аля, все кто эвакуировался сволочи? – с сомнением спросила Полина.

– Не все, по-разному бывает, – уклончиво ответила Аля. – Но этот точно сволочь. Да и потом, если все побегут, кто в Москве-то останется?

– Говорят, Сталин тоже сбежал.

– Говорят, кур доят! – отрезала Аля. – Ори громче, чтобы вся Москва слышала! Вы к нам с бабушкой сегодня приходите, проводим Митьку, как полагается.

У Полины предательски защипало глаза – уже год Митя Скворцов был предметом её тайных девичьих грёз, сей факт она скрывала даже от верной Туси, не говоря уже о самом Мите. И чего он ей так нравился? Внешне Митя был полной противоположностью сестры: невысокого роста, тонкий и гибкий, как лоза (чемпион школы по гимнастике!), его светлые и пушистые, как птичьи перышки, волосы и застенчивая улыбка смягчали острые черты худощавого лица и, по-мальчишески упрямый, взгляд карих глаз.

Вернувшись вечером от Скворцовых, Полина бросилась на кровать и разрыдалась, чем напугала бабушку до полусмерти. Проснувшись на рассвете, долго и пристально разглядывала карту СССР, пришпиленную над кроватью. Эта карта с бледно-голубыми лентами рек, желтыми проплешинами пустынь, изумрудными пятнами лесов и шоколадными складками гор была главным украшением их скромного жилища. За несколько лет она изучила карту до малейших деталей и теперь с закрытыми глазами могла найти любой город или реку. Вспомнив какой-то фильм о Гражданской войне, Полина вскочила с кровати, под подозрительные взгляды бабушки, выгребла из её запасов швейные булавки с лоскутами тканей и на скорую руку смастерила два десятка флажков – черных и красных. Через несколько минут черные флажки, как споры черной оспы, покрыли всю западную часть карты. Полине впервые с начала войны стало по-настоящему страшно.

Брест, Минск, Львов, Рига, Кишинев, Смоленск. Новгород, Днепропетровск, Таллин, Выборг, Брянск, Киев, Орел, Одесса, Калуга, Калинин, Курск, Елец…

Бабушка, молча наблюдающая за Полиной, протянула два красных флажка. Для Москвы и Ленинграда.

Колька Астахов, забежавший на минуту, но, как обычно, оставшийся до самого вечера, одобрил её затею с картой и хвастливо заявил:

– Если что, уйду в подпольщики, уже думаю о названии организации. Жаль, что повоевать толком не получиться, к тому времени, как мне восемнадцать стукнет, война давно закончится.

Эх, Колька, Колька, Николай Иванович Астахов, успеешь ты повоевать и вернешься домой лишь в октябре сорок пятого, после разгрома Квантунской армии.

Три года, три долгих-долгих года, красные флажки теснили к западной границе черные.

После нескольких дней паники октября 1941 года, появился приказ применять к трусам и мародёрам любые меры, вплоть до расстрела. Москва, всколыхнувшаяся в страхе перед, казавшейся неминуемой, оккупацией, постепенно успокаивалась, привыкая к жизни по законам осажденного города.

Полина устроилась в эвакогоспиталь, где не брезговала никакой работой: отстирывала бинты и белье от грязи и гноя, мыла полы, помогала на перевязках. Её хвалили за безотказность, за то, что «котелок варит» и «рука лёгкая», именно в те дни Полина решила поступать в медицинский. Особенно близко сдружилась она с Наташей Сазоновой, которая до войны работала медсестрой в роддоме на Красной Пресне:

– Не могу я здесь, Полька, – страдальчески шептала Наташа, – смерти на десять лет вперёд нанюхалась. Мне наш роддом каждую ночь сниться, такой чистенький, такой беленький, аж до синевы! Вот вроде и тут орут, и там орут, тут кровь, и там кровь, а все равно… Человек родился – это совсем не то, что помер. Скорее бы война проклятая закончилась, да я ж свою первую послевоенную роженицу, как родную, расцелую.

1941-1942 год.

Освобождены Елец. Калинин. Калуга. Немецкая армия отброшена от Москвы на сотни километров к западу.

Занятия в школе так и не начались, но раз в неделю Полина вместе с другими ребятами ходила на консультации. Почти все одноклассники работали, кто-то на заводах и фабриках, кто-то, как она, в эвакогоспиталях. Учителя с жалостью смотрели на их, осунувшиеся от недосыпа и голода, лица, но спуску в учёбе не давали. Бабушка почти сутками сидела за швейной машинкой, выстрачивая солдатское исподнее.

– Как бы там ни было, а без кальсон не повоюешь, – с гордостью говорила она о своей работе.

1943 год.

Освобождены Сталинград. Курск. Орел. Брянск. Смоленск. Днепропетровск. Киев.

Полина успешно сдала выпускные экзамены и поступила в медицинский, как только выдавалась свободная минута, бежала в госпиталь – мыть, стирать, писать письма… Летом в отпуск после ранения приехал Митя Скворцов. Полина, встретившись с ним на общей кухне, не сразу его узнала в военной форме с золотыми погонами, а бабушка всплеснула руками и воскликнула:

– Дмитрий Иванович! Да вы просто Печорин! Русский офицер!

Митя смущенно покрутил кончик светло-русого уса и решительно возразил:

– Вы ещё скажите «господин подпоручик»! Я – советский офицер, Серафима Матвеевна. Советский.

Полина подарила Мите две пары шерстяных носков, а он ей – банку американской тушенки и плитку шоколада.

Зимой, одно за одним, случились два несчастья: бабушка потеряла продуктовые карточки, а ведь даже дети знали, что на каждой карточке написано «при утере не возобновляется». Не прошло и недели, как в раздевалке казенной бани у Полины украли шубку и валенки. Аля отсыпала им полмешка картошки и отдала буханку хлеба, строго-настрого наказав:

– Ешьте и даже не думайте отказываться, у меня карточка первой категории, на 800 грамм, я столько не съедаю, как-то раз на рынке за буханку отрез крепдешина выменяла. Завтра сахара принесу, до конца месяца всего ничего осталось, с голоду не помрем, Матвеевна!

Бабушка, по-детски хлюпая носом-пуговкой, прижала к груди кулачки:

– Алевтина Ивановна, Алечка, как же нам с тобой расплатиться за всё?

– Вот ещё, расплатиться! – рассердилась Аля. – Мы люди или кто? Живы будем, война закончится, пошьёте мне платье из крепдешина, и на том спасибо.

Накануне Нового года бабушка разбудила Полину, когда за окнами было ещё темно, и велела достать кольцо. Полина всё поняла, подбежала к окну, сунула руку под подоконник, нащупала в глубине расщелины твёрдый сверток из фланелевой ткани, сжала пальцы и медленно, сантиметр за сантиметром, вытащила свёрток наружу. Перед тем, как развернуть фланельку, спросила бабушку:

– Тебе правда не жалко?

– А тебе? Кольцо твоё, досталось от бабки по отцовской линии. Баронессы фон Адлерберг, упокой Господи её душу.

– Бабушка! Сколько раз тебя просила, не напоминай мне о немецкой крови! Нашла время!

– Ну, не нами сказано, кровь не вода.

– Бабушка!!!

– Полина, умоляю, не кричи! Ты же воспитанная девушка. Разворачивай, полюбуемся напоследок.

Полина осторожно развязала узелок: на испачканной древесной трухой тряпице победно засиял фиалковый сгусток александрита в окружении крохотных бриллиантов. Это бабушка придумала прятать кольцо в щели под подоконником, щель была такой узкой, что просунуть в нее руку могла только Полина. Однажды она без спросу достала кольцо и долго лизала камень, воображая его монпансье, которым угощалась у подружки Туси. Когда бабушка застала ее за этим занятием, то оттаскала за косы будь здоров, а потом купила монпансье и каждый вечер выдавала по леденцу, лишь бы внучка больше не брала кольцо.

С рынка они вернулись с новой солдатской шинелью, ботинками из крепкой свиной кожи, и кринкой сметаны, по тем временам эта была удачная мена за несколько граммов золота с блескучими камушками. Когда Аля узнала про их поход на рынок, то отругала обоих на чём свет стоит:

– Не зря говорят, старый, что малый. Серафима Матвеевна, не ожидала я от вас такой прыти!

Бабушке же не терпелось рассказать обо всем во всех подробностях:

– Алечка, вы просто не представляете, как нам повезло, покупатель оказался порядочным и знающим человеком, правда несколько простоват внешне, но сразу оценил камень. Я ему говорю, камень чистый, работа старинная, девятнадцатый век, сейчас такого не делают, а он мне: вижу, гражданочка, не слепой.

– Свернул бы вам этот знающий человек шею в подворотне, и поминай как звали, – буркнула Аля.

– Теперь уж поздно бояться, дело сделано, и сделано хорошо! Вы, Аля, не стесняйтесь, кладите ложкой сметану на хлеб, кладите, – хлопотала бабушка около соседки. – Я шинель распорю и пошью Полинке пальто в талию, сукно добротное, десять лет сносу не будет.

1944 год.

В январе – долгожданный прорыв блокады Ленинграда. Полина от радости прыгала, как первоклашка: ура, скоро вернётся Туська!

Елец. Калинин. Калуга. Сталинград. Курск. Орел. Брянск. Смоленск. Днепропетровск. Киев. Новгород. Одесса. Севастополь. Выборг. Минск. Львов. Брест. Кишинев. Таллин. Рига…

Полина, злорадно усмехаясь, всё чаще и чаще выбрасывала в помойное ведро черные флажки.

Когда 7 ноября 1944 года по радио объявили, что территория СССР освобождена от немецко-фашистских захватчиков, бабушка, довольно потирая руки, поинтересовалась: нельзя ли по такому случаю раздобыть карту Европы? Но она не успела ничего раздобыть – бабушка умерла через неделю, сидя за швейной машинкой, только охнула на прощание. Полина сначала подумала, что бабушка укололась, даже крикнула из своего закутка, где штудировала конспекты перед экзаменом: «Бабуля, осторожнее!» Не услышав ответа, одернула штору: бабушка сидела на стуле, уткнувшись лбом в швейную машинку. Полина подошла на цыпочках, не дыша, взяла в руки её запястье. Кончики пальцев дрожали, и ей показалось, что есть пульс, даже губы успели дрогнуть в облегченной улыбке, но бабушка вдруг стала заваливаться на бок, ножки стула поехали в сторону, собирая в гармошку половик. Оглушительный звук падения вывел Полину из прострации, и она закричала так, что через минуту сбежались соседи. После похорон Полина долго не могла привыкнуть к тишине в комнате, включала радио, вслушивалась к разговорам соседей за стенкой и в коридоре. Ей сказали, что у бабушки оторвался тромб. Через месяц пришла похоронка на Митю. Война исправно несла свою вахту на службе у смерти, не пропуская ни одного дома, ни одного сердца.

Зимой 1945 года Полина ушла на фронт, правда, боев так и не увидела, прослужив до конца войны в прифронтовом госпитале. Аля писала, что из эвакуации вернулся Илья Степанович и устроил скандал, узнав, что его комнаты заняты, попытался явочным порядком въехать в комнату Полины, но все остальные жители встали стеной против такого произвола. Илья Степанович накатал донос на Полину «куда надо», называя её «чужеродным элементом» и «белогвардейским выкормышем», но они, соседи, перехватили донос и пообещали написать другой, уже на него лично, потому что Полина «настоящая фронтовичка», а он «крыса облезлая». Полина себя фронтовичкой не считала: их госпиталь почти не бомбили. Демобилизовавшись в августе сорок пятого, той же осенью она вернулась к учебе в медицинском институте…

– Полина Аркадьевна, ну так как? Мне идёт? Стоит брать? – не отставала Неля.

– Три тысячи? – переспросила Полина Махоткину.

– Да. Новыми, – помявшись, подтвердила Валя.

«Три тысячи! Интересно, сколько сейчас на эти деньги можно купить пальто? Тридцать? Сорок? Кому война, кому мать родна. А шинелька-то та совсем новая была, со склада», – усмехнулась про себя Полина.

– Полина Аркадьевна, извините, но уступить не могу. У нас с мужем всё до копеечки рассчитано,– повторила Валя, не забывая заискивающе улыбаться.

– Я согласна, – отрезала Полина.

Неля со вздохом сожаления сняла кольцо. У Полины не было таких денег, но было у кого занять. В конце концов, как говорил товарищ Сталин, хороший врач себя всегда прокормит.

По дороге домой, Полина несколько раз останавливалась и любовалась кольцом на безымянном палец.

«Сколько тебе лет, монпансье? Сколько пролежал ты в темноте? Не бойся, я не буду прятать тебя по щелям и комодам! – александрит счастливо щурился на солнце, отвечая на её слова золотисто-зелеными всполохами. Полина опустила глаза: растоптанные, серые от пыли туфли сливались с асфальтом, штопаные чулки неопрятно морщились на щиколотках. В кого она превратилась за эти полгода! Распустёха! Баронесса фон Адлерберг погрозила с небес пальцем. Полина посмотрела на часы: если поторопиться, то ещё можно успеть в универмаг.

Через десять лет, в начале семидесятых, она увидела объявление в «Известиях»:

Инюрколлегия СССР

По наследственному делу разыскиваются родственники

Кудашева Аркадия Николаевича, умершего в г. Сан-Паулу, Бразилия.

Всех лиц, знающих о судьбе его родственников просим сообщить по адресу:

Инюрколлегия, Тверская, 13

Полина знала о судьбе родственников Кудашева Аркадия Николаевича, ведь она сама была его родственницей. Дочерью. Сразу же после бегства родителей бабушка поменяла ей фамилию, выхолащивая из биографии внучки все, что напоминало об отце, изменнике Родины.

Несколько дней Полина раздумывала, как поступить, потом решила: почему бы и нет? Вызвала такси и назвала адрес Инюрколлегии. Ей пришлось приложить усилия, чтобы доказать родство, но оно того стоило: даже за вычетом всех сборов и принудительно-добровольного взноса в Фонд мира, наследство, выданное чеками Внешпосылторга, оказалось весьма внушительным. Через Эмму она свела знакомство с одним из лучших «черных» маклеров Москвы, и уже через год переехала из однушки в Крылатском в роскошную двухкомнатной квартиру в сталинке на Фрунзенской набережной. По утрам, надев шелковый халат с вышитыми по подолу китайскими драконами, Полина пила чай из чашки со знаменитым темно-синим узором-сеткой и любовалась этюдом Сомова. Жизнь научила ее доверять не деньгам, а вещам, чья стоимость растёт год от года, век от века. Вещи, вообще, приобретали всё большее и большее значение в жизни людей. Минимализм шестидесятых с его тонконогой невесомостью остался в прошлом, проиграв конкуренцию моде на добротное ретро. Полина носилась по Москве, скупая за копейки антикварную мебель, по знакомству находила лучших московских реставраторов, чтобы привести антик в божеский вид. Карьера её складывалась самым удачным образом, она без труда защитила докторскую и, по возможности, не брезговала частными консультациями, что приносило неплохие деньги. Личная жизнь, в отличие от профессиональной, складывалась ни шатко, ни валко. Конечно, у неё были любовники, которых она выбирала, сообразуясь с их положением, но эти связи быстро сходили на нет, не выдерживая проверки темпом её жизни. В сущности, в её сердце не было места ни для кого, кроме сына, всё делалось для его будущего, ему должны были достаться и квартира, и мебель, и картины, и фарфор… Пусть Горан и эта Мира не думают, что на них свет клином сошёлся. Баронесса фон Адлерберг определенно была бы довольна правнучкой. Определенно.

Вместе с наследством Полина получила предсмертное письмо отца. Овдовев, отец удачно женился на наследнице кофейных плантаций, наследство это не промотал, а, напротив, преумножил и стал одним из богатейших людей Сан-Паулу. В письме была фотография, на которой отец в окружении жены и двух сыновей сидел за круглым столом на фоне особняка в колониальном стиле. «Красиво. Как в кино», – подумала Полина и ещё раз перечитала письмо.

«Дорогая Полина, надеюсь ты жива и счастлива настолько, насколько можно быть счастливой в нашей несчастной стране. Не хочу тревожить твою душу словами раскаяния того, кто стоит на пороге смерти и страшится уйти в мир иной непрощенным за свое предательство. Да, Полина, я признаю, что мой поступок был предательством по отношению к тебе, моей дочери, однако также признаю, что никогда не сожалел о сделанном выборе. Я принял революцию легко, как и многие, был захвачен идеей построения новой России, но постепенно юношеский энтузиазм угас, уступив место трезвому взгляду на происходящее. Я всё отчетливей понимал, что на смену революционной романтике приходит заурядная борьба за власть, и такие, как я, в силу своего происхождения, станут первыми жертвенными агнцами в этой борьбе. Я малодушно уверял себя в том, что после нашего бегства большевики не тронут ни тебя, ни Серафиму Матвеевну. Оказался ли я прав? Увы, но мне не суждено это узнать. Тебя, наверное, интересует судьба твоей матери? Она умерла родами через два года, климат Бразилии плохо сказывался на её здоровье. Прости нас, Поля…»

Дочитав письмо, Полина, положила его на стол и несколько часов кружила около: брала в руки хрусткий, голубоватый лист, касалась каллиграфических строк кончиками пальцев и снова возвращала послание отца в конверт. Написанное отцом входило в странное противоречие с её душой, и это противоречие она, как ни силилась, не могла облечь словами.

Вот он писал:

«Не думай, что я остался в стороне во время войны, через третьих лиц я смог передать значительную сумму для Советского Союза, этих денег с лихвой хватало на самолет или танк…»

Танк или самолёт… Бабушка шила кальсоны, она стирала бинты… О, их вклад в победу был гораздо скромнее!

Полина принесла из кухни банку с растворимым кофе и поставила её рядом с письмом. Они неплохо смотрелись вместе. Бразильское письмо и бразильский кофе.

Он не раскаялся в своем бегстве. Полина его не осуждала. Она просто… Она просто ничего не чувствовала, и это было самым мучительным!

История вершит свои дела без оглядки на гуманизм. Так было, есть и будет всегда. Подвластная воле истории, Россия вздыбилась над миром новорожденным красным материком. Высыхали до дна океаны, но тут же наполнялись новые. Падали горы, превращаясь в пустыни, но тут же возносились новые. Вырывались с корнем вековые леса, но тут же прорастали новые. Она была тому свидетель и, чудом уцелев, стала частью этого красного материка. Хотела она этого или нет. Рана не может кровоточить вечно, дальше – либо жизнь, либо смерть. В её случае, самая крепкая (крепче конской жилы) связь ребенка и родителей лопнула, не выдержав натяжения над историческим разломом, а время запаяло концы, не оставив шансов на живое притяжение.

Полина ещё раз перечитала письмо, сложила его по сгибам и отправила на самое дно янтарной шкатулки.

У него были кофейные плантации, а у неё – бабушка, замирающая до самой смерти, как истукан, от каждого стука в дверь, подружка Туська, уехавшая в начале июня 1941 года в Ленинград в гости к старшей сестре и оставшаяся там навсегда, на Пискаревском кладбище, Митя Скворцов, заживо сгоревший в танке и миллионы, миллионы, миллионы тех, кто так и не дожил до Победы, защищая свою «несчастливую» родину…

***

Алёна вышла замуж. Ну как замуж? Гена сказал:

– Все равно мы поженимся скоро, переезжай к нам, мать не против. Присмотримся к друг к другу, притрёмся, а потом заявление в загс подадим.

Вообще, Алёна понимала, что значит "притрёмся", в конце концов, она была уже взрослой девушкой! В общежитии сказала, что временно поживёт у дальней и очень больной родственницы, матери же решила пока ничего не сообщать.

Первой узнала тётка Вера, которая любила Алёну за сходство с отцом, за острый язычок, за то, что та умела давать отпор и отчиму, и матери. Тетка частенько звонила в общагу, чтобы узнать, как дела у племяшки, но в этот раз ей ответили, что Алёна Самсонова из общежития съехала в неизвестном направлении. Не откладывая дело в долгий ящик, тетка побежала к Анне для выяснения подробностей, но оказалось, что бывшая невестка ни сном ни духом не ведала, куда запропастилась дочь. Женщины, поохав, единогласно постановили ехать в Горький на следующий же день.

В электричке тётя Вера солидно рассуждала вполголоса:

– Вот чует мое сердце, живёт она с этим Генкой без росписи! Да ладно бы она у нас кривая или косая была! Такую девку, как Алёнка, любой парень с руками и ногами оторвет. Ой, дуреха, куда спешить-то? Успеет еще бабьей жизнью нажиться…

Анна недовольно зашикала, потише, мол, люди кругом, тетя Вера неприязненно посмотрела на невестку и обиженно поджала губы. Следить надо за девчонками, вот что! Был бы жив брат, такое бы не допустил!

В техникуме Алёнки не обнаружилось, сказали, что она уже неделю на больничном. На их счастье, одна из студенток проговорилась:

– Так Алёнка у Палкиных живет, их дом на той же улице, что и наш.

***

Анна решительно толкнула калитку и шагнула во двор, тётка двинулась следом. Из будки нехотя вылез толстый, как сибирский валенок, пес, зевнул и лениво гавкнул: ходят тут всякие, спать мешают. На всякий случай женщины бросили ему остаток пирога, который брали в дорогу, пес понюхал его и, оставив лежать на земле, залез обратно в будку.

– Зажрался, – постановила Анна и, навострив уши, спросила Веру, – Слышь? Чего это?

– Слышу, вроде, – полушепотом ответила тетка, прислушиваясь к глухим ритмичным ударам неизвестного происхождения. Оказалось, что это Алёна выбивала на заднем дворе, развешанные по забору, цветастые подушки.

– К Паске готовятся, – определила тётка. Увидев мать с тётей Верой, Алёна присела от неожиданности.

– Ну, здравствуй, доченька! Не утомились ли рученьки чужое добро перебирать? – подбоченилась Анна, довольная растерянностью дочери. Алёна повела плечами и нервно спросила:

– Вы как меня нашли? Кто проболтался? Ладно, проходите в дом, скоро Гена и тётя Тамара с работы придут.

Мать ткнула пальцем в подушку:

– Нет уж, доча, пока ты в этом доме законной женой не будешь, я его порога не переступлю, так и знай. Собирай-ка вещи и айда домой!

Алёна собралась за десять минут. Честно говоря, мать-то права, нажилась она здесь на птичьих правах, а недавно свекровь выдала, мол, как забеременеешь, так сразу в загс, чего раньше времени торопиться? Ну уж нет, чего захотели! Когда Ленка Журавлева с пузом замуж выходила, ей весь район косточки перемывал. Замкнув замок, Алёна сунула в дверную щель записку: "Прости, Гена, но я так больше не могу", и уже через час, в общежитии, под одобрительные взгляды матери и тётки, уплетала за обе щеки сдобные бублики с черничным вареньем. Эх, хорошо… Не то что у Генки в доме, где тётя Тамара каждую ложку сахара, каждый кусок мяса глазами провожала. Вставали Палкины рано, скотины-то полный двор – кормить, поить, доить надо. К животине Алёну не подпускали, зато по дому загрузили по полной. Она даже обрадовалась, когда приболела, думала полежит в кроватке, книжку почитает или телик посмотрит. Но не тут-то было, только температура спала, как свекровь начала Алену с постели поднимать без зазрения совести.

Тётка, слушая злоключения племянницы, возмущалась:

– Где у тебя мозги-то были, милая ты моя? Нет сейчас такой безнадёги в жизни, чтобы молодая девка пошла в батрачки к свекрови! Да и какая она тебе свекровь? Жили без росписи, если б ребёнок случился, что тогда? Замучилась бы алименты по судам выбивать да позориться. Ни одна путная баба, хоть разведёнка, хоть мать-одиночка, без свадьбы жить не будет, больно много чести мужикам. Вот что твоему Гене мешает в загсе обжениться? Сама говоришь, зарабатывает хорошо, возьмёте ссуду, отстроитесь, ты скоро с образованием будешь, живи не хочу!

Алёна не успела ответить тетке, потому что в комнату заглянула вахтёрша:

– Самсонова, к тебе пришли!

Медленно, очень медленно шла Алёна по коридору, прямо по курсу, у вахты, маячила долговязая фигура Генки.

Гена мял в руках шапку и виновато бубнил:

– Алён, ну ты чего, ну хорошо же все было. Возвращайся, я люблю тебя, правда. Хочешь завтра в загс пойдем?

Алёна держала паузу, разглядывая светильники на потолке. Очень интересные светильники, гораздо интересней Гены, между прочим. Гена же, понурив нос, молча ждал решения своей участи. Налюбовавшись на лампы до желтых кругов в глазах, Алёна вынесла безжалостный вердикт.

– Я еще подумаю выходить за тебя или нет! Обрадовался, что ночёвщицу себе нашел? Я тебе кто? Невеста или сожительница? Очень ты меня, Гена, разочаровал. Думаешь, другого не найду?

Тут Гена совсем раскис. Вот дурак-то, послушал мать на свою голову. Алёне надоело его сопение (буквально всё приходилось брать в свои руки):

– Значит так, я к вам не вернусь, до свадьбы ни-ни, понятно? Посмотрим на твое поведение, очень пристально посмотрим. Ты на машине? Отвезёшь мою маму и тётю на вокзал, заодно и познакомишься, жених. Жди пока на улице, мы сейчас.