Читать книгу Кыштымский карлик, озёрский мутант и Ко, или История одного расследования - Ольга Гарика Гладышева - Страница 3

В уральских горах на окраине Кыштыма в небольшом домике жила-была старушка. Изначально звали ее Матрена Евсеевна, но со временем имя ее куда-то потерялось и люди стали называть ее попросту Евсевна. Жила Евсевна одиноко, радость изредка навещала ее, а вот зануда-печаль надежно обосновалась за печкой. Вот как-то раз нужда заставила Евсевну поутру идти в город, а дорога туда была непрямая, неблизкая. Вышла она на неприметную узенькую тропку, что начиналась сразу в конце улицы за сараем. Тропинка покружила старушку мимо покрытых пожухлой прошлогодней травой огородов с покосившимися изгородями и потянулась в лес, где под деревьями еще виднелся майский сквозистый снежок.

Евсевна любила весенний лес, едва оттаявший после долгой суровой зимы, еще только начинающий просыпаться, с хлопотливым щебетом птах, с набухающими тугими ивовыми и березовыми почками, весь находящийся в ожидании чуда – появления первой зелени. Утро стояло светлое, умытое, радостное. После мрачной, беспокойной ночи, когда ветер неистовствовал в кронах деревьев, заставляя их надрывно скрипеть и стучать по крышам домов, когда то ли первый дождь, то ли последний снег пускал косые струи по окнам, дробя неровный свет качающегося одинокого фонаря, это утро казалось Евсевне подарком свыше и она приняла его с благодарностью.

Тропинка с горушки скользнула в низину, и Евсевна услышала легкое журчание пробивающейся под снегом воды, стекающей с нагретого утренним солнышком склона. Земля, наполненная влагой, набухла и стала скользкой, пришлось старушке как в молодости чуть ли не прыгать с камня на камень и аккуратно обходить большие валуны. Тропинка пошла вверх и вывела Евсевну в сосновый бор с солнечными бликами, играющими на золотых стволах, шорохом короткохвостых поползней, передвигающихся по стволам вниз головой, радостным стуком дятлов. Старушка вдохнула легкий пьянящий аромат прогревшейся на солнце смолы и мысленно еще раз поблагодарила Всевышнего за новый звонкий день, который Он позволил ей увидеть.

В руках у старушки была видавшая виды плетеная корзинка. Время от времени Евсевна покидала тропинку и ее цветастый платок мелькал на взгорках среди зеленой хвои молодых сосенок. Могло сложиться впечатление, что она искала на проталинах грибы. Но, конечно, дело было не в грибах. Какие грибы могут вырасти в майском лесу, когда еще в овражках, в ямках под кустами и на старых выработках лежит не просто снег, а тяжелые сугробы? Она искала цветы, первые весенние цветы. Зачем? Да, именно для того, чтобы продать их на базаре. Не стоит объяснять, что жизнь становится весьма прозаичной, когда банально хочется есть.

Раньше дом и двор Евсевны был не хуже, чем у других. Плодились козы, носились по двору и неплохо неслись куры, было время – откармливали и поросят. Память старушки часто возвращается к тем дням, когда от натиска хряка весь сарай, сейчас покосившийся и собирающийся рухнуть, ходил ходуном. Когда же подросшего порося выпускали во двор – с визгом разбегалось все живое. Но зато когда по осени хряка закалывали – пировало полпоселка. Затем пришли тяжелые времена: Союз уже развалился, а Россия еще не начала возрождаться. Доступ к дешевым, вообще-то говоря, совхозным кормам перекрыли, и скотинка постепенно повывелась не только у Евсевны, но и в округе. В доме из живности остался только кот, да и то потому, что мог сам себя прокормить, став вольным охотником за бесхозными домашними и полевыми мышами.

Но беда не приходит одна. Предприятия позакрывались, работать стало негде, да и зарплаты платили смешные – прожить на них было невозможно. Власть имущие где-то там, далеко в Москве, делили все, что можно было поделить, силовые структуры всех ведомств им активно помогали, не забывая отхватывать кое-что и для себя, а народ был предоставлен сам себе, и каждый выкручивался, как мог.

Когда страна пошла вразнос и есть в доме стало совсем нечего, сын начал промышлять рыбной ловлей, а в один из студеных ноябрьских дней не вернулся с рыбалки. Именно тогда мать постарела от горя, сгорбилась и тронулась умом. Помутившийся ее рассудок сотворил себе какую-то параллельную эфемерную реальность – планету грез. Время от времени Евсевна погружалась, вернее, «проваливалась» в те благословенные времена, когда ее сынок был маленьким розовым младенчиком. Тогда она свивала туго тряпочки – мастерила из них ребеночка, укутывала куклу одеялком, качала ее, кормила, агукала… Все странным образом менялось в ее голове, она не узнавала соседей, совершенно не заботилась о себе, забывая даже поесть. Приходилось вмешиваться медикам, помещать ее в клинику, подлечивать и, считая безопасной для окружающих, возвращать домой до следующего приступа.

Сейчас сознание Евсевны находилось в реальной жизни, поэтому она неторопливо шла на кладбище, там всегда и зимой, и летом можно было отыскать свежие цветы на могилках или что-нибудь еще, годное для продажи на блошином рынке. Это, конечно, святотатство – грабить усопших, но старушка всегда истово благодарила покойников, просила прощения и брала что-либо, лишь ощущая их безмолвное согласие. Но сегодня кладбище оказалось Евсевне ненужным. Правду говорят: кто ищет, тот всегда найдет. Удача улыбнулась ей.

– Ах вы, мои миленькие, – забормотала старушка, обнаружив на небольшом пригорке среди прошлогодних листьев и остатков снега несколько пушистых, как новорожденные цыплята, подснежников. Нежные светло-желтые головки цветов стыдливо склонились к земле, а солнце играло на волосках невесомой мохнатой «шубки» из тоненьких, как иголки, листочков. Подснежниками на Урале считают цветы сон-травы (прострел желтеющий) – самые ранние, самые радостные и нежные.

Подснежниками на Урале считают цветы сон-травы – самые ранние, самые радостные и нежные

Евсевна собрала цветы аккуратно и уложила в корзинку. Присыпая хрупкие стебельки рыхлым снегом, она вспомнила бабушку и рассказанную ею башкирскую легенду о влюбленных, о том, как статный и сильный юноша и юная хрупкая девушка полюбили друг друга – да не одним, а будто бы сотней сердец. Девушка оказалась из бедной семьи, и богатый отец юноши не пожелал неравного брака. Влюбленным пришлось тайно покинуть село. Разъяренный отец в сердцах проклял молодых и, чтоб разлучить их навеки, пожелал сыну стать снегом, а девушке – цветком. Проклятье исполнилось. Теперь юноша приходит на землю снегопадами. А девушке удалось обратиться сон-травой. И каждый год по весне этот цветок пробивает своей бело-желтой головкой подтаявший снег, и каждый год несколько деньков влюбленные проводят в объятиях друг друга.

Подумав о бабушке, Евсевна словно увидела ее перед собой. Легкое белое облачко, как оторвавшийся клок ночного тумана над рекой, проплыло перед ее взором. Женщина застыла, сердце замерло в груди: Евсевна почувствовала себя снова маленькой девочкой, которую бабушка ласково гладила шершавой натруженной рукой по темной кудрявой головке. Эти сладостные «провалы» в прошлое, возникающие из покрытых мраком глубин памяти, остались одними из немногих доступных ей радостей в последнее время. Долго стояла Евсевна, улыбаясь, а светлые слезы одна за другой неспешно ползли по впалым щекам и падали на пальто, которое в добрые времена было зеленовато-болотного цвета.

Очнулась женщина от тихого странного свиста. Это не был свист птахи или поезда на дальнем перегоне, больше всего он напоминал неумелую игру на маленькой скрипочке. Источник звука был где-то совсем рядом. Евсевна сделала шаг, второй, третий и остановилась в нерешительности. Там, впереди в кустах, под большой кряжистой березой, барахталось что-то непонятное, незнакомое. Сначала старушка решила, что это какая-то лесная зверушка запуталась в силках и не может освободиться, но потом поняла, что это голый человечек. Маленький голый человечек!

Человечек, махонький, как гномик, застрял головкой вниз в кусте ивы. Его торчащие вверх пяточки нетерпеливо дергались, маленькие ручки пытались дотянуться до земли, а объемное раздутое тельце странным образом повисло и беспомощно извивалось в развилке гибких ивовых ветвей. Головка существа пыталась приподняться, повернуться и посмотреть на подошедшую, но это никак не удавалось. Человечек свистел и беспомощно раскачивался на ветвях. Женщина обошла куст и тогда увидела лицо гномика. Оно было маленькое, кукольное и показалось Евсевне очаровательным. Гномик перестал барахтаться и уставился на старушку большими темными глазами. Он протянул к женщине ручки, сложил губки трубочкой и что-то тихо просвистел.

– Ой да, конечно, – засуетилась Евсевна и полезла в куст доставать малыша. Сломав несколько веток, ей удалось освободить незадачливое создание. Тельце гномика было рыхлым и немного водянистым, но женщина не обратила на это внимания, она прижала младенца к груди и вдруг ощутила давно забытое блаженство матери.

– Да ты же замерз совсем, – вдруг сообразила Евсевна, расстегнула пальтишко, сняла теплый, подаренный невесткой шарф и завернула в него гномика. Стянув с головы платок, так что тоненькая седая косичка расплелась и неприбранные волосы разметались по плечам, женщина запеленала младенца и засунула его себе за пазуху – там теплее. Одна рука старушки надежно придерживала сверток и расходящиеся полы пальто, в другой – была корзинка с подснежниками. Евсевна свернула с тропинки и засеменила напрямки к церкви, колокола которой громким перезвоном возвещали о скором начале службы.

Церковь стояла на пригорке, в самой высокой точке города, и была видна на много километров окрест. Она была одной из тех немногочисленных церквей России, которые пережили революцию без потерь, сумели избежать разоренья и исправно работали в жесткие богоборческие времена коммунистического правления. С развалом Союза для церквей настали поистине золотые времена. Запреты пали, и люди наконец-то открыто потянулись к Богу. Из соседнего, построенного после войны закрытого города в церковь привозили дошколят креститься целыми автобусами. Внезапно разбогатевшие что чиновники, что бизнесмены несли в церковь деньги, надеясь вымолить прощение у Всевышнего за свои порой не поддающиеся прощению поступки. Однако новое время принесло и новые проблемы. Времена были тяжелые, и церкви наводнили несчастные, обездоленные и убогие в поисках поддержки и утешения – и пропахший ладаном воздух церквей наполнился до краев скорбью и болью.

Евсевна не стала заходить в церковь, а заторопилась вдоль дороги вниз – туда, где на бойком месте – на газоне у площади, не доходя до автобусной остановки, – обосновался блошиный рынок, на котором можно было продать что угодно и купить что угодно.

– Что-то ты какая-то необычная сегодня, Евсевна, – сказала Тамара, приветствуя раскрасневшуюся от быстрой ходьбы, слегка растрепанную и повеселевшую соседку.

– Я сегодня чудесная и день сегодня чудесный, – улыбнулась Евсевна. – Сегодня Бог мне ребеночка дал, – она кивнула на сверток. – Ты возьми подснежники, Тамарушка, продай, коли сможешь. А мне одолжи хоть немного – дитятку кормить надо.

Тамара взглянула на цветы, удовлетворенно поцокала языком, взяла, говоря:

– Знатные цветы, Евсевна, не то что кладбищенские. На, возьми пока все, что есть, еще не наторговала. Потом сочтемся. Вечерком к тебе загляну.

– Спасибо, милая, – сказала Евсевна, убирая деньги в карман. – Дай Бог тебе здоровья и родным твоим и близким. – И счастливая заторопилась на автобус до дому.

– Не много ли ты ей дала? – спросила сидящая рядом товарка. – Сама домой порожняком пойдешь.

– Не волнуйся, наторгую. Эта трава – прострел, Богом мечена, ее все бесы боятся, хоть живые цветы, хоть сушеные. Люди после службы из церкви пойдут – потихоньку раскупят.

– А если не раскупят? – усомнилась та.

– А и не раскупят – не беда. Значит, я милостыню Евсевне дала. Мне от Всевышнего, – Тамара подняла к небу глаза, – зачтется. Бедная она женщина, горемычная, помогать таким – святое дело. Муж у нее спился. Не так давно она сына потеряла. Вот порой и чудит, своего Алексея будто бы малышом видит… Одна она мыкается. Спасибо, невестка Алина Евсевну не забывает, хоть и замуж опять вышла и ребеночка родила, все старуху проведывает, чистая душа.

И вдруг, подбоченившись, Тамара закричала громким голосом, да так, что ее услышала даже Евсевна, втискиваясь в автобус:

– Кому цветы? Первые подснежники. Изгоняют дьявола из дома. На милю нечисть не подпустят. У кого проблемы с тещей, с соседом, с алкоголизмом, с подростками – налетай, покупай. Да будет мир в ваших домах. Да будет еда на ваших столах. Да подружится с головой наша власть. Да как бы нам дожить до этого, – последние две фразы она произнесла немного тише, но именно они вызвали одобрение и смешки у окружающих.

– А вы знаете, что этот цветок занесен в Красную книгу и является вымирающим видом? – негромко спросила проходящая мимо женщина. – Особенно эта его желтая разновидность.

– Знаю, – честно сказала Тамара. – Ходили слухи, что эти цветы ушли в горы и встречаются только на заснеженных вершинах. Но раз их сегодня где-то здесь отыскали, значит… Еще живы они и растут рядом с нами. Я же не могу старушке запретить их собирать: ей тоже жить надо… Мы все здесь вымирающий вид, – негромко добавила она.

Она любила в гномике печального Пьеро с его хрупкостью, грустью и слезливостью

Маленький человечек жил в домишке Евсевны уже почти месяц, только с каждым днем он становился все слабее и печальнее. Евсевна не то чтобы не замечала этого, она списывала это на затянувшуюся весну и свято верила, что, когда солнце начнет пригревать по-настоящему, – все наладится само собой, и непонятные хвори пройдут, и все будет замечательно. Врачей Евсевна не уважала и обращаться к ним не спешила. Она любила в гномике печального Пьеро с его хрупкостью, грустью и слезливостью. Гномик действительно, как говорится, спал с тела, усох и стал похож на маленькую детскую игрушку. И Евсевна относилась к нему как к игрушке, которую можно, наигравшись, отложить куда-нибудь в уголок. Так ребенок относится к заводной обезьянке или к шагающей кукле. Такая кукла была у соседской девочки. Куклу можно было вести за руку, раскачивая из стороны в сторону и слегка наклонив вперед. Кукла как бы сама переставляла свои пластмассовые ножки, крутила при каждом шаге головкой, да еще при определенном усилии из нее можно было выжать что-то среднее между кошачьим коротким «мяу» и словом «мама». Это была чистая механика, но легкое ощущение колдовства все-таки присутствовало.

Серьезность положения оценил только кот Евсевны. Обладая тем уникальным чувством, что позволяет котам с легкостью определять состояние окружающих, кот понял, вернее, почувствовал, что с новым жильцом беда. Это был рыжий мощный котяра, еще при жизни сына Евсевны получивший имя Чубайс в честь того, кто в девяностые годы в России был виноват во всем. Котяра он был классный, охотник – круче не бывает. Кот ловил птиц на лету, подпрыгивая за ними на высоту выше метра, справлялся с крысами и походя душил белок. Одного кот не мог понять: почему ему за этих белок всегда попадало? Чубайс принципиальной разницы между крысой и белкой не усматривал: та же морда, те же лапки, та же наглость на всю рожу, подумаешь, у одной только кисточки на ушках да хвост чуть попушистей. Характер у кота был бойцовский, он не давал прохода соседским собакам, и они обходили дом Евсевны стороной – кому же захочется ходить с расцарапанной мордой и кровоточащими ушами.

Когда Евсевна притащила гномика, Чубайс долго не мог прийти в себя от изумления. Что-то новое, необычное, неправильное было в этом существе. Он был неродной. Не родной ни коту, ни Евсевне. По мнению кота, ЭТОТ представлял из себя нечто среднее между человечком и лягушкой, у него было округлое раздутое лягушачье тельце и тоненькие, слишком тоненькие ножки. Кожа у существа была тоже неправильная, слишком тонкая и подвижная, как у лягушки; более того, кот ощутил по запаху кожи гномика, что она проницаема, гораздо более проницаема, чем у него и Евсевны. Кожа меняла запах в зависимости от состояния существа. Кот бы не удивился, если бы оказалось, что с такой кожей ЭТОТ может дышать под водой. У ЭТОГО было только два зубика на верхней челюсти, совсем как у лягушки, и коту казалось, что и пищу гномик проталкивает в пищевод глазами, как лягушка. А если он зверушка, то где его шерсть, а если человечек – где его одежда? Удивлению кота не было предела, целую неделю он ходил ошарашенный, с глазами по пятаку.

Время шло, и кот почувствовал, что ЭТОМУ плохо, очень плохо, просто смертельно плохо. Кот понял причину. ЭТОМУ не нравилась еда, вернее, она не просто не нравилась, она ему не подходила. Евсевна ничего не замечала, в ее голове опять что-то «закоротило», и она кормила ЭТОГО изредка, причем одними леденцами. «Я бы и сам копыта отбросил, если б они у меня были, на такой леденцовой диете», – подумал Чубайс и выскользнул на улицу. Через полчаса котяра вернулся, он сиганул с крышки колодца на карниз окна, отвратительно проскрежетав когтями по металлу, затем со стуком запрыгнул в открытую форточку. Вместе с котом в дом ворвался запах поля, некошеной травы, ветра и воли. Гномик обреченно вздохнул – Евсевна, наигравшись, совсем перестала выносить его на улицу. Кот забрался на кровать, где, как тяжелобольной, на взбитых подушках, прикрытый простынкой лежал ЭТОТ. Чубайс принес ему мышь, но ЭТОТ никакого восторга не выказал, а просто смотрел на котяру большими грустными глазами. Кот готов был сам расплакаться, если бы умел это делать.

Кот посидел на кровати, вылизал свои лапы и лег к ЭТОМУ под бок. Он начал мурчать громко и с удовольствием, хоть до конца и не верил, что ЭТОМУ сможет помочь его нехитрая кошачья терапия. Вдруг раздался стук в окно. Чубайс насторожился. «Это не может быть Алексей: его уже давно нет», – подумал кот. Стук повторился. «Это не может быть невестка Алина: та сама входит». Стук стал более настойчив. «Это не может быть дрянь такая Петрович, – решил кот, на всякий случай перейдя в положение низкого старта, – тот стучит кулаком в дверь, а не костяшками пальцев в окно».

С «дрянью такой Петровичем» у Чубайса конфликт произошел, наверное, уже как год назад. Как-то забрел «дрянь такая Петрович» к Евсевне по какому-то делу: то ли соли взять, то ли денег занять. А перед этим где-то разжился он бутербродом с колбасой. Евсевна ему чаю, как водится, предложила, а «дрянь такая Петрович» бутерброд для себя приберег, в кармане куртки его заныкал, не захотел поделиться, жмот. А Чубайс от этого колбасного духа просто с катушек съезжал еще в те поры, когда он котенком был. Как почует в доме колбасу, метнется к холодильнику и пытается его дверцу лапой снизу лежа поддеть, да еще и орет как резаный. Валерьянку они, что ли, в колбасу подмешивают? Став постарше, кот открывать холодильник научился, но толку от этого уже мало было. Последнее время колбаса в холодильник как-то не захаживала. Да и вообще, там пустовато стало, как говорится, мышь повесилась. Ну, напился Петрович чаю, засобирался домой, напялил свою курточку, сунул руку в карман, а рука вся наружу через свежепрогрызенную дырку и вышла, туда, куда перед этим колбаса с хлебом утянута была. Взбеленился Петрович, разорался на кота:

– Ах ты, дрянь такая, убью, – и схватил кочергу… Благо форточка была открыта. Рыжей молнией метнулся Чубайс, еле ушел… Забился кот на поленницу под самую крышу, лежал там и думал: «Сам ты дрянь такая, Петрович, пожалел колбаски. Эх ты… И все-таки что они в эту колбасу добавляют? По вкусу она совсем не ахти, но запах, запах какой…» С тех пор предпочитает Чубайс «дряни такой Петровичу» на глаза не попадаться.

В окно постучали четвертый раз, и Евсевна все-таки решила открыть. Вошла доктор, участковая. Котяра слез с кровати и забрался на руки Евсевне. Женщины о чем-то сговаривались. Как кот понял, Евсевна упиралась, а докторша настаивала:

– Да пойми ты, голубушка, от этого не будет ничего, кроме пользы тебе. Там тебя подкормят, подлечат. Пенсия твоя целее будет, что-нибудь купить, наконец, сможешь.

Котяра занервничал: как подлечат? Куда подлечат? А ЭТОТ, ЭТОТ, что с ним будет? Он начал громко мяукать, как бы намекая: вон там ЭТОТ сейчас ласты склеит! Помогите же ему кто-нибудь! Но Евсевна была опять где-то не здесь, а доктор кошачьих воплей не поняла или не захотела понять. Она сделала попытку успокоить кота, попыталась его погладить, но от ее руки так сильно шибануло лекарством, что кот принялся чихать и чихал до тех пор, пока не брякнулся с колен хозяйки на пол.

В этот же день за Евсевной приехали. Врачиха, уходя, сделала ей укол, и Евсевна сидела понурая, ко всему безучастная и беззвучно позволила себя увезти. Котяру выгнали на улицу, и, как он ни пытался этим бестолковым санитарам втолковать, что там ЭТОТ на кровати остался, толку не добился. Неудивительно, что через неделю, когда Алина забежала полить цветы и забрать вещи, вдруг понадобившиеся Евсевне в больнице, она поразилась сильному химическому запаху, висевшему густым облаком в доме. Пахло то ли смолой, то ли ацетоном. Обойдя дом, Алина обнаружила на кровати маленькую, выжженную весенним солнцем коричневую мумию человекоподобного существа рядом с усохшим трупиком мыши. Молодая женщина испугалась и вызвала участкового. Так началась вторая часть приключений Кыштымского карлика.