Читать книгу Хлоп-страна - Ольга Гренец - Страница 2

Как-то раз чищу я картошку на ужин, и тут звонок в дверь. Я вздрогнула: никаких гостей я не ждала, от неожиданности даже нож выронила в ведро с отходами. Засуетилась и ведро перевернула. Пока восстанавливала порядок и споласкивала руки, звонок повторился – незваный гость упорствовал.

Пошла открывать: за дверью стоит женщина средних лет, платиновая блондинка с приятными, удивительно правильными чертами лица и бледно-голубыми глазами, одетая в серый брючный костюм.

– Прошу прощения, что беспокою в субботу, – говорит. – Чтобы не задерживать вас, спрошу прямо: не можете ли вы внести пожертвование?

Я собралась было сказать: «Извините, нет», как обычно отвечаю мормонам-миссионерам, и запнулась. Не сразу, но дошло, что со мной заговорили по-русски. Ничего удивительного, находись мы в Москве или в Самаре, но вообще-то мы в Сан-Франциско. Ясный, солнечный день. Сосед вон моет машину – помахал рукой, я помахала ему в ответ.

– Не хотите ли чаю? – спрашиваю я и чувствую, что вопрос на моём родном языке звучит неуклюже. Я уехала из России подростком и, пока не поступила в американский колледж, несколько лет жила в Хайфе. По-русски говорю раз в неделю с родителями, по телефону, со всеми остальными – на английском или иврите.

– С радостью, – отвечает женщина, – я весь день на ногах.

Вошла, разулась. Пока я распаковывала гостиничные тапочки, хранившиеся, теперь стало ясно, как раз для такого случая, стала оглядываться по сторонам.

– А у вас мило, – говорит, стоя у распахнутых дверей моей студии-спальни. На мольберте у меня стоял незаконченный пейзаж Ленинграда. Чем дольше я над ним работала, тем больше он, казалось, терял свои очертания. – Вы художница?

– Я занимаюсь исчислением страховых тарифов, – отвечаю, – а в свободное время пишу маслом.

– У вас, должно быть, талант, – говорит она. – У меня аж холодок пробежал при одном взгляде на… что бы это могло означать? Рыбак на крыше высотки?

– Это женщина, девочка. Она ловит луну в море слёз, затопивших её двор, – объясняю я. – Сюрреализм.

– Понятно, – отвечает. – Что ж, вода вышла замечательно, такая холодная на вид!

После моего объяснения интерес к картине она потеряла. Я повела её на кухню, налила в чайник воды из-под крана и поставила на плиту, накрыла стол: сыр достала, хлеб, масло из холодильника, отыскала в шкафу банку малинового варенья и полкоробки шоколадных конфет, купленных в русском магазине в Ричмонде.

Женщина взяла сырую картофелину, забытую на обеденном столе, и стала машинально её чистить.

– Да что вы, зачем! – удивилась я, отнимая у неё нож и картошку. – Я потом закончу. Хотите халвы? Кажется, у меня немного осталось после… – халва оставалась после недавней поездки в Израиль, но я вовремя спохватилась: женщина-то, наверное, явилась за пожертвованием для православной церкви, Израиль тут ни при чём.

Я с удовольствием разыгрывала русское гостеприимство, зачем же срывать представление, чего доброго втянешься в эту тягомотину с разговорами о религии, национальности. Сразу вспомнились «кухонные посиделки», как у родителей с друзьями бывало, скукота!

– Расскажите о вашей церкви, – попросила я, роясь в стенном шкафу в поисках халвы среди пакетиков с орехами и сухофруктами. – Вы ведь собираете пожертвования?

– Все деньги, которые нам дают, расходятся на культурные мероприятия для нашей общины, – с достоинством объясняет она. – У нас дневной детский сад, его ведут волонтёры. Читают детям «Руслана и Людмилу», «Сказку о рыбаке и рыбке», «Айболита», «Мойдодыра», спектакли ставят. Добровольцы помогают пожилым людям, продукты носят, газеты, чтобы не чувствовали себя одинокими. У нас и библиотека, и компьютерный центр есть, базы данных со списками вакансий для новых иммигрантов, пособия по английскому. Наши расходы невелики, мы любой малости будем рады. А оставшиеся деньги, если они вообще остаются, идут на общий досуг. На старый Новый год даём обед, а в июне в день рождения Пушкина устраиваем праздник с чтением стихов и представлением.

– Вот где она! – извлекаю я халву из-за банки с огурцами. Упаковка вскрыта, но халва ещё свежая, полпачки осталось. Развернула, выложила на тарелку перед гостьей. Чайник закипел; я, точь-в-точь как бабушка, свежий чай в заварной чайник засыпала, кипяток влила и в полотенце завернула, чтобы заварилось покрепче.

Наконец чай готов, и я присаживаюсь к столу:

– К какой церкви вы принадлежите? К русской православной? Как вы меня нашли?

– Возможно, я оговорилась, – отвечает гостья, помешивая чай ложечкой. – У нас не церковь, а скорее общественная организация, культурный центр. Большинство наших старейших членов ещё во времена Советского Союза приехали, они неверующие.

– Так вы не связаны с православной церковью?

– Нет, и с синагогой тоже, хотя раньше, когда у нас не было помещения, некоторые наши встречи проходили в Еврейском центре.

– Где вы находитесь?

– Знаете католическую школу на Кафедральном холме? Недалеко оттуда, – женщина намазывает хлеб маслом и кладёт сверху кусок халвы. – Превосходный чай. Где вы его берёте?

– В русском магазине. А как же российское правительство? Вы связаны с консульством на Грин-стрит? Не они ли вас финансируют?

– Нет, нет! Конечно, нет, – в голосе женщины возмущение. – С ними ничего хорошего не выходит. Пару лет назад установили доску на Русском холме в память погибших русских моряков. Но это был наш проект, это мы спроектировали доску! А они сманили нашего архитектора, оплатили только доску, а нам – ни денег, ни чести! Нет, с этими разбойниками мы дела не имеем.

Я наблюдаю, как женщина поглощает бутерброд с халвой. Ест она жадно, но приятно смотреть, с каким изяществом она крошки из уголков рта подбирает. Я ещё не ужинала и, глядя, с каким наслаждением она ест, и сама ощущаю острый голод. Встала и, хотя это не очень-то вежливо, снова принялась чистить картошку.

– В этом году мы собираемся открыть балетный класс, – говорит женщина. – Одна девушка из балетной труппы Сан-Франциско, выпускница Вагановки, решила нам помочь. Готова давать бесплатные уроки детям. Нужно только найти зал с балетным станком.

– Всё это замечательно, только у меня нет детей.

– Вы молоды, наверняка будут.

Женщина берёт ещё хлеба, намазывает толстым слоем масла и на этот раз увенчивает его сыром, потом открывает баночку с вареньем и ищет, куда бы положить варенье. Я начисто забыла про розетки.

– Понимаю ваши колебания, многие не любят отдавать на благотворительность потом заработанные деньги. К сожалению, это часть нашего советского прошлого. Китайские организации в Штатах только богатеют и процветают, мексиканские общины тоже, а русские что же? Нам хочется гордиться нашей русской культурой? Тогда не стоит полагаться только на то, что дают православная церковь и российское правительство. Я вижу, вы образованная молодая женщина, любите читать, пишете картины, слушаете музыку. Мы тоже любим Репина и Чайковского, Пушкина и Довлатова, и хотим, чтобы наши дети помнили имена, которые нам дороги.

– Программа ваша мне нравится, – тяну я. – А когда следующее мероприятие? Я постараюсь прийти, тогда и пожертвование внесу.

Последняя картофелина в кастрюле. В холодильнике есть кусок мяса – я собиралась его поджарить, но не хочется это делать при чужом человеке.

– Конечно, у нас запланированы концерты. Вечера бардовской песни, классического романса. Приходите, будем рады вас видеть.

– Превосходно. А где-то это вывешено, есть сайт, на котором можно найти информацию?

– А как же. Есть электронная рассылка. Не хочется слишком её расширять – наши помещения для встреч не так велики. Если вы решите присоединиться, я позабочусь, чтобы ваше имя туда внесли.

Она смолкает, делает глоток чая и бросает на меня взгляд своих ясных голубых глаз, выдерживая такую паузу, что я уже никак не могу не спросить:

– Сколько же стоит членство?

– Обычно люди вносят около двухсот долларов в год, но если вы просто хотите попасть в список рассылки, минимальный годовой взнос – восемьдесят долларов для одиноких и сто пятьдесят долларов для семей. Безусловно, есть и другие возможности поучаствовать в наших мероприятиях, но это зависит от ваших интересов. Сами понимаете, чем больше бюджет, тем обширнее программа.

– О’кей, – говорю. – Пожалуй, вы меня сагитировали.

Женщина неторопливо отставляет чашку и извлекает папку с распечатанными формами, где требуется указать имя, адрес, обозначить уровень членства, и есть графа, в которую можно вписать номер кредитной карточки. Всё всерьёз.

– Мы бы предпочли наличные или чек, – добавляет она, – за операции с кредитками берут проценты.

Чек так чек. Дам сто долларов – хорошая, круглая сумма за услуги, которыми я, скорее всего, никогда не воспользуюсь. И никто не сможет обвинить меня в скупости.

Моя гостья взяла чек, поблагодарила и встала из-за стола. Я проводила её до двери и там вспомнила, что до сих пор не узнала, откуда у неё мой адрес – в телефонных справочниках меня нет.

– Знаете, – спускаясь по ступенькам, отвечала она, – я уже и не помню. У вас же есть русские друзья, так? Скорее всего, ваше имя попало к нам через друзей ваших друзей.

Мысль о том, что у меня в Сан-Франциско есть друзья, чьи друзья связаны с русской общиной и считают, что меня может заинтересовать знакомство с их центром, и смутила, и обрадовала меня. Детство моё прошло в России, и, хотя с тех пор я не искала связей с родиной, меня тронуло, что кто-то считает меня русской и думает, что я принадлежу к русскому землячеству.

Приготовила ужин, потом в порыве ностальгии вышла в интернет и отыскала советский телефильм, который любила в детстве – историю о девочке из будущего XXI века, случайно попавшей в Советский Союз 1980-х. Фильм наивный и привычно неправдивый, с пионерской чёрно-белой моралью и старомодными спецэффектами. Но смотрела – не могла оторваться. Оказывается, я многое забыла. Так и смотрела допоздна – серию за серией.

А месяц спустя у меня закончился чай, и я решила совершить набег в Ричмонд для пополнения припасов. Тут я вспомнила о моей визитёрше и сообразила, что мне не пришло никакого подтверждения моего членства: ни электронного письма, ни сообщения на автоответчик, ни письма по почте. Чек ушёл, деньги с банковского счёта сняты – и с концами. Оставляла ли посетительница расписку или визитную карточку? Порылась в своих бумагах, ничего не нашла. Попробовала найти в сети Русский центр Сан-Франциско – выскочило несколько сайтов, но ни один не совпадал с той организацией, которую описывала моя гостья.

Следовало бы немедленно сообщить о случившемся в полицию или хотя бы в банк, попросить их отследить чек. Очень не хотелось верить, что меня так запросто одурачили. Я решила подождать немного: вдруг произошло какое-то недоразумение, и мне вот-вот придёт приглашение на вечер бардовской песни или просмотр старого фильма. Миновал день рождения Пушкина, потом приблизился Новый год, но ни от женщины, ни от организации, которую она, якобы, представляла, никаких вестей так и не поступало. В конце концов пришлось признать, что меня провели. Уже ничего и поделать-то было нельзя, кроме как посмеяться. Я стала рассказывать про этот случай друзьям, подробно расписывая собственное гостеприимство и то, как красноречиво моя гостья дурила меня; история всем нравилась – было в ней что-то русское.

Рассказывала я шутки ради, но постепенно смех друзей стал меня огорчать. Не думаю я, что все русские – мошенники, и вовсе я не хотела, чтобы моя история закрепляла такой стереотип. Советский Союз – страна моего детства, а оно ничем не было омрачено, пока родители не решились эмигрировать. Я знаю, я тысячу раз слышала рассказы, как тяжело моим родителям приходилось, сколько часов они простаивали в очередях, как получали работу по распределению, а не по выбору, как от безысходности спивались их друзья. Но это не мои истории. Я была слишком мала, чтобы испытать что-то подобное. Своим детям Союз оставил томительную мечту о том, что все люди могут быть равными, надежду на «мир во всём мире», и веру, что «прекрасное далёко» уже не за горами. Мечта эта – такая же часть советского наследия, как общий для всех русский язык или традиции хлебосольства.

Озарение пришло ко мне во время корпоративной вечеринки в честь одного из наших практикантов, который сдал последний экзамен и был принят в штат фирмы. Как обычно, мы собрались на террасе, на крыше здания страховой компании. Вечер выдался свежий, мы спасались от холода вином. Разговор не клеился, и когда во время очередной беспомощной паузы я рассказала коллегам историю про Русский центр, они засыпали меня типичными вопросами страховщиков: «Как думаешь, часто такое жульничество удаётся? Сколько народу она может одурачить подобным образом за день? А за неделю?»

Хотелось ответить, что номер был устроен специально для меня, но, скорее всего, это было не так. С некоторыми вариациями он мог сработать с любым из русскоговорящих жителей Сан-Франциско. В каком-то смысле мошенница применила тот же трюк, который применяли к нескольким поколениям советских граждан: дай людям веру в лучшее будущее, и они раскроют свои сердца и карманы шире. Что ж, я оказалась ничем не умней других!

Коллеги не могли взять в толк, почему я вдруг перестала отвечать на вопросы и замолчала. Они подождали немного, потом переключились на другую тему. Вечеринка продолжалась, а я отошла к краю террасы, потягивая вино и разглядывая низкие звёзды, сверкающие над дальним краем залива Сан-Франциско. Такие же звёзды были видны с балкона нашей квартиры в Ленинграде – я почувствовала чуть ли не благодарность к женщине за ловкость, с которой она меня облапошила, вернее за переживание, связавшее меня с давним прошлым. Когда-то в детстве я была пылкой и упрямой фантазёркой. Мечтательной рыбачке с картины недоставало такой вот горячности. Ей открывалось ночное небо, и все миры лежали перед ней как на ладони, но, вместо того чтобы стремиться к ним, она, словно заворожённый светом лунатик, сидела на крыше с закрытыми глазами.

Я допила вино и быстро покинула вечеринку, стараясь донести своё открытие до мастерской. Но в состоянии опьянения не хотелось браться за краски, а когда подоспели выходные, это ощущение потеряло свою ошеломительность, а потом память и вовсе его поглотила.

…Картину я так и не закончила.