Читать книгу Ребята и зверята (сборник) - Ольга Перовская - Страница 4

В маленьком домике лесного кордона все спали. Под горой рокотала река, ворочала тяжёлые камни. Вдруг сквозь гул послышались голоса, понукавшие лошадей:

– Но-о! Но-о, Гнедой! Айда! Э-э-эй!

Тяжёлая подвода въехала на крутой подъём, дотащилась до кордона и стала.

Лошади опустили головы и шумно дышали.

Отец обошёл домик и кнутовищем постучал в окошко.

– Сейчас открою! – откликнулась из комнаты мама.

Пока она одевалась, отец и его товарищ, Федот Иванович, отвязали что-то лежавшее врастяжку на телеге, осторожно положили на землю и стали распутывать верёвки.

Соскучившийся по дому Гнедой нетерпеливо толкал носом запертые ворота.

Наконец ворота распахнулись. Телега въехала во двор и остановилась у сарая.

– Что вы так долго не возвращались? – спрашивала мама, помогая убирать поклажу. – Я думала, уж не случилось ли чего.

– Как же, случилось. Задержались на два дня. Зато смотри, кого привезли! Это ребятам в подарок.

И они показали на что-то, в темноте похожее на телёнка.

– Батюшки! Да где же вы его поймали? Довезли-то как, такого маленького? Ну, давайте его сюда, в сарайчик. А кормить его не надо? Может, он есть хочет?

– Нет, сейчас он не станет есть: слишком его растрясло. Пускай он лучше отдохнёт, а завтра дадим ему молока.

Отец уложил «подарок» на солому, укутал его попоной и припёр дверь сарайчика большим камнем.

– А ты куда? Пошёл отсюда, дурень! – прикрикнул он на лохматого дворового пса Майлика.

Майлик давно уже старался обратить на себя хозяйское внимание. Едва под горой послышались голоса, он помчался встречать. Он расцеловал в морды Гнедого и Машку, облизал хозяйские сапоги, облетел волчком, крепко поджав хвост и закинув голову, весь двор – словом, из кожи лез вон, чтобы получше выразить свою радость и любовь к приезжим. А когда отец привалил к сарайчику камень, Майлик обхватил его лапами и силился откатить на прежнее место.

– Одурел от радости! – засмеялся отец. – А может, он и вправду хочет забраться в сарайчик? Задушит ещё малыша…

– Нет, это он так, перед тобой выслуживается, помогает. Пошёл, Майлик! Не суйся, куда не просят.

Все поднялись на крыльцо и вошли в дом. Разбудили Соню и меня.

Мы сбегали с ведёрком к реке.

На крыльце зашумел самовар. Мама стала жарить лепёшки. За чаем отец рассказал, как «подарок» остался один в лесу, возле убитой кем-то матери.

– Ведь вот какой народ подлый! Знают, что весной у них маленькие. Нельзя в это время охотиться. Нет, всё-таки стреляют. Убили у него мать, а он и толчётся вокруг неё. Да и правда, куда же ему, такому, деваться? А убивать тоже жалко. Ну вот мы и решили с Федотом Ивановичем взять его с собой. Пускай растёт с ребятами.

Мама очень это одобрила.

Ей с первого взгляда понравился маленький «подарок», и она сразу же стала его верной защитницей.

Юля и Наташа тоже проснулись. Услыхали, что отец с матерью говорят про какой-то «подарок», и повысовывали из-за двери свои заспанные рожицы.

– Мама, – басом справилась Наташа, – а есть его можно, этот подарок?

– Нет, – ответила Юля, – он живой.

– Мама, а кто он такой?

– Мама, это нам, что ли, привезли? А ну-ка, где он? Где он, мама?

– Спите, спите! – строго прикрикнула мать. – Завтра увидите.

Ничего не поделаешь, пришлось им дожидаться завтра.

Мама проснулась рано, чуть только забрезжил рассвет. Встала, разбудила Соню и меня, и мы все вышли во двор.

Лошади всю ночь стояли на выстойке без корма. Они успели уже обсохнуть от пота и были голодные. Увидев нас, они тихонько заржали.

Мы сняли с них сбрую и погнали вниз к реке. Они напились, прибежали обратно во двор и, став у плетёной кормушки, принялись громко жевать клевер.

Соня подоила корову и выпустила её за ворота. Корова отправилась в горы пастись.

А мама зашла в дом, отлила в ведёрко парного молока и позвала младших сестёр:

– Ну вы, сони! Вставайте, пойдёмте нашего гостя кормить.

Юля мигом вскочила, накинула платье и башмаки и побежала за мамой.

Она вся дрожала, но не столько от утреннего холода, сколько от возбуждения.

Дверь сарайчика была открыта настежь, и Соня ласково говорила кому-то:

– Ну, ну, дурачок, будет тебе…

Рядом с ней на соломе стоял маленький олень и сосал её пальцы.

Юля захлебнулась от восторга. Она подсела к оленёнку и стала поглаживать его мордочку и ножки, заглядывала ему в глаза и без конца задавала вопросы:

– Отчего у него такие тоненькие ножки?.. Сколько ему лет?.. А где его мать и отец?.. Он на телеге при-ехал?.. Смотрите, смотрите, как лижет руку! – Она растроганно засмеялась. – Проголодался, значит.

Мама дала ему палец и вместе с мордочкой малыша опустила руку в ведро. Оленёнок понял, засосал палец и стал тянуть молоко.

Он жадно глотал, захлёбывался и фыркал, когда молоко попада́ло ему в ноздри. Мы шёпотом обсуждали каждое его движение.

– Смотри, как он ноги широко расставил. Это чтобы не упасть.

– А они всё равно у него гнутся – вот-вот поломаются.

– Да нет, это он – чтобы побольше влезло.

– А ведро как толкает! Как телята, когда сосут корову.

– Так что же, ведро ему корова, что ли? Вот глупый!

Мы с Юлей затряслись от смеха. А Соня строго посмотрела на нас и сказала:

– Сами вы больно умные! Даже не знаете, кто это такой.

– Нет, знаем: оленёнок.

– Сами вы оленёнки! Это вовсе марал. Такой азиатский олень. Я про него всё знаю, в Бреме прочитала – там всё про них сказано.

После такого сообщения мы затихли и с уважением стали оглядывать этого «марала».

У него были длинные ножки с острыми копытцами, тоненькая шея и круглая широкая головка с большими, как лопухи, ушами. Он беспрестанно встряхивал и шевелил ими. Глаза у него были как крупные сливы, лоб широкий, а нос маленький, с раздувающимися ноздрями. Ростом он был с новорождённого жеребёнка. Мягкую, пушистую шкурку его так и тянуло погладить. По обе стороны спины на ней проглядывали белые пятнышки. Хвоста не было вовсе: так, коротенький толстый огрызок и вокруг него белое пятно, словно тут подвесили салфетку.

– Как его зовут, мама?

– Его зовут Мишка, потому что его поймали возле села Михайловки, – опять не вытерпела Соня. – Так назвали его вчера вечером, когда вы уже спали.

Удивительно она любила выгружать свои знания: не успели мы опомниться, как она уже рассказывала нам всё о Мишке так, как будто она сама его поймала и привезла.

А Мишка тем временем выпил молоко, нагнул ведёрко, вытянул последние капли, забавно завертел своим огрызком-хвостом и начал толкать ведро головой.

От сильного толчка ведро выкатилось из сарая. Мишка вышел за ним, опять всунул в него голову и стал вертеться вокруг, возя его по двору.

Он надеялся, что ведро, как мать-олениха, если хорошенько его поддать, возьмёт да и спустит ещё молока.

На крылечко вышла коротышка Наташа. Она только что проснулась и хмуро оглядывала двор.

Там всё ещё гремел ведром Мишка.

Вдруг он взмахнул мордочкой и сразу всеми четырьмя ногами отскочил в сторону. Потом оглянулся вокруг, боком-боком подскочил к Майлику, нагнул перед ним голову и стал выбрыкивать какие-то диковинные прыжки.

Майлик встал, раскрыл глаза от удивления, поглядел на танцора да как рявкнет: «А-рр!..» Мишка так и взвился ракетой. Бросился к маме, спрятался за её спину и, опасливо высунув голову в сторону Майлика, запищал: «Ик-ик-ик!..»

Ноздри у него раздулись, ушки насторожились, а бока так и ходили: он порывисто дышал от испуга.

Наташа залилась басистым хохотом и затопала ногами от восторга:

– Пищит, как кошка!.. А Майлик… Он как даст ему!..

Когда вскипел самовар и мы все пошли в дом, Мишка полез на крыльцо вслед за нами. Пока пили чай, он, стуча копытцами, ходил по комнате и обнюхивал всё, что попадалось ему на глаза. Совал мордочку в окна, под кровать, обнюхивал стоявшие на лавке кринки. Потом обошёл вторую комнату и наконец, выбрав уютное местечко (как раз на пороге, у всех под ногами), опустился на колени и лёг.

Рядом с ним на полу лежала бумажка. Мишка захватил её губами и, громко шурша, принялся жевать.

Четырёхлетняя Наташа долго и серьёзно смотрела, как он ест бумагу. Потом решительно слезла со стула, взяла краюху хлеба и стала выколупывать мякиш. Соня подтолкнула меня. Юля закрылась газетой, чтобы не показать, как ей смешно.

– Ты чего это? – спросила мама.

– Он голодный же, – мрачно ответила Наташа. – Смотри, бумагу ест.

– Да нет, это он просто так. Мы уже кормили его. Больше он не хочет.

– Нет, хочет! Раз бумажку ест, значит, хочет.

Она подсела к Мишке и протянула ему корку. Он прожевал бумагу, а потом взял корку и так жадно захрумкал, как будто в самом деле не ел три дня.

Наташа просияла:

– Смотри, как ест! А ты сказала: не будет.

После чая мы играли за домом на лужайке, а Мишка остался с мамой и целый день ходил за ней хвостиком – то в чулан, то в сарай, то к печке, сложенной в углу двора. А когда мама готовила обед, он смирно лежал около плиты и шевелил ушами.

Оставаться одному во дворе ему было неприятно, боязно и скучно. Перебегая за мамой двор, Мишка сталкивался с Майликом. Он махал в его сторону головкой и сердито топал ногой – старался показать, что не забыл утренней ссоры.

Майлик на всё выразительно отвечал: «Арр-рр!..»

В полдень Мишка сильно проголодался и всё время вертелся у мамы под ногами, нетерпеливо толкая её головой в живот: давай молока, да и только!

Должно быть, он вообразил, что она – его мать-олениха и поэтому обязана кормить его.

Мать, смеясь, отмахивалась от него и поскорее приготовляла ему еду.

Когда она поставила ведро на землю, Мишка уже сам, без пальца, сунул голову в ведро и начал пить.

От жадности он при первых же глотках толкнул ведро и опрокинул его набок.

Всё молоко вылилось.

– Ах ты, идол этакий! – рассердилась мама. – Я для него старалась, а он взял да и перевернул ведро.

Но как ни ворчи, а молоко подавай! А то он опять уже нацелился бодаться. Пришлось налить ему новую порцию.

Первое время Мишка как привязанный ходил за мамой, много ел и спал.

На нас, детей, он не обращал никакого внимания, хотя мы изо всех сил старались ему понравиться.

Правда, он не отказывался принимать у нас из рук яблоки, хлеб и всякую всячину, но всё это с таким презрительным видом, как будто он делал нам большое одолжение.

Так прошло месяца два. За это время Мишка привык ко всем нам и ко всему, что нас окружало. Он уже не так боялся собак и часто гулял далеко от дома.

Белые горошинки на его спине исчезли, и он начал линять. Эти беленькие пятнышки бывают у всех детёнышей оленя и дикой козы только в младенческом возрасте и потом пропадают бесследно. На лбу у него набухали две шишечки – это прорезывались рога.

Мама кормила его очень хорошо, и Мишка стал гладкий, откормленный и быстро рос.

Он выпивал уже больше кринки молока зараз. Мама приходила в отчаяние:

– Что мне с ним делать? Ведь его надо поить трижды в день. Если так будет продолжаться, нам самим не будет хватать молока.

Она стала подбавлять в молоко воды – сначала немножко, потом всё больше и больше, а под конец уже на целое ведро воды наливала две-три кружки молока.

Мишка нисколько не смущался таким надувательством и пил с полным удовольствием. Но вдруг он словно отрезал. Как-то ему налили разбавленного молока. Он фыркнул, перевернул ногой ведро и с тех пор к молоку, даже цельному, не желал ни за что прикасаться.

Младенческий возраст кончился. Мишка перешёл на другую пищу: ел вместе с коровой отруби, а когда лошадям засыпа́ли овёс, он старался к ним присоединиться.

Лошадей он побаивался, и они терпеть не могли, когда Мишка совал нос в кормушку, и часто его кусали.

Зато корову Мишка и в грош не ставил. Бывало, мама поставит ей пойло и уйдёт. Сейчас же, откуда ни возьмись, нахально заявляется Мишка, отгоняет корову и ест сам. А несчастная Бурёнка стоит в стороне и грустно на него смотрит.

– Ах ты, негодный такой, ты что тут делаешь?! – крикнет, увидя такой грабёж, кто-нибудь из старших.

Мишка подскочит от внезапного крика, выкинет несколько затейливых прыжков и, перескочив через плетень, унесётся в горы.

Аппетит у Мишки был всегда преотличный. А из лакомств он больше всего любил окурки от папирос.

Он целыми днями расхаживал под окнами кордона и подбирал их.

Кроме бумаги ему, видно, нравилось жевать в них остатки табака.

Силы били в юном олене ключом. Ему постоянно хотелось бегать, прыгать, проказничать.

Для этого он сам выдумывал себе предлоги. Например, ходит-ходит спокойно по двору, вдруг поднимет голову, поведёт ушами и – фрррр-р! – помчится вокруг дома, вылетит на дорогу, бросится вниз к реке и оттуда обратно на гору, перескакивая через камни и сваленные у кордона брёвна и высоко вскидывая в сторону задние ноги.

Однажды мама повесила после стирки во дворе бельё. Мишка моментально явился, выбрал простыню побольше и не спеша принялся жевать один угол. Долго он стоял на месте и жевал, а потом ему пришло в голову отправиться к роще, где мы обычно играли.

Он стащил простыню с верёвки, взмахнул головой, перекинул её себе через спину и, волоча, словно шлейф, один конец по земле, торжественно отправился мимо дома. Хорошо, что его увидели и отняли у него простыню. Но всё-таки она была сильно испорчена: большущий кусок был уже весь в дырочках и разлезался под руками.

Эта манера жевать что ни попадалось на глаза была у него самой неприятной и очень дорого нам обходилась. Занавески на окнах, скатерти, платки – всё носило следы Мишкиного внимания. На лучшем кисейном платье Юли, как раз на самом животе, Мишка выгрыз огромную круглую дыру.

То-то было слёз и огорчений!

Раз как-то отцу понадобился ключик от шкафа.

Посмотрели на крючок, где он всегда висел, – нету. Стали искать. Целый день искали по дому, по двору: пропал ключик, да и всё тут.

Ломать замок было жалко: хороший такой английский замок, и ключ к нему был маленький, на тоненьком ремешке.

– Кто мог взять ключик? Что за безобразие! – сердился отец.

Наконец уже совсем потерял надежду. Тут мама заметила, что у Мишки изо рта торчит что-то вроде тряпочки. Она подошла, взялась за тряпочку и потянула. Вытащила почти четверть аршина. Это был ремешок от ключа. Половину его Мишка уже съел, заодно проглотил и ключ.

– Вот ведь урод!.. Нужно же иметь такой вкус! – возмущался отец.

Все думали, что Мишка заболеет от такой неудобоваримой пищи, но Мишка даже ухом не повёл. Ключ, наверно, очень ему понравился, и он продолжал в том же духе.

Однажды смазывали под сараем сбрую дёгтем, и Мишка умудрился стащить даже целый чересседельник.

Отец увидел, что он жуёт длинную белую полосу, и вытащил её у него изо рта. Оказалось, что Мишка забрал в рот ремень длиной около метра, да ещё с железным кольцом посередине.

От долгого жевания чёрный жёсткий ремень раскис, стал мягким, как тряпка, и совершенно белым.

А кольцо ничуть не смущало Мишку.

Прошло лето, осень, зима. Наступила вторая Мишкина весна. Ему минуло уже девять месяцев. Он был выше годовалой тёлки. Сильный, тонконогий и какой-то осанистый. Он любил разгуливать по рощам и обрывать с деревьев молоденькие веточки. Оттого, наверно, он и голову свою носил так высоко, что не привык нагибать её за травой.

У него уже проре́зались рога. Вначале они были мягкие, горячие и набухшие. Их, как переспелый персик, покрывал нежный пух.

Когда Мишка становился против солнца, в рогах светилась алая кровь. Эта кровь ценится на вес золота. Её употребляют в лекарство. Маралов разводят в специальных маральниках, и когда рога находятся в этом периоде, их спиливают. Это очень болезненная операция. После неё маралы долго хворают, а иногда и гибнут совсем.

Конечно, у Мишки никто и не думал спиливать рога. К нему все очень привыкли и ни за что никогда не сделали бы ему больно.

Пока рога не затвердели, Мишка был кроткий и ласковый. Часто он подходил к людям и тихонько тёрся головой, прося, чтобы ему погладили рога. Они были горячие и, должно быть, необычайно чувствительные. Стоило только чуть-чуть посильнее провести по ним пальцем, как Мишка вздрагивал и начинал брыкаться.

Мы за это время совсем подружились с Мишкой. Целыми днями мы играли вместе, а когда шли в лес или на гору, он тоже отправлялся с нами.

Это было забавное зрелище: четверо нас – девочек, наши приятели-ребята – казахи из ближнего аула, штук пять-шесть собак и посередине – Мишка. Оставаться один он и раньше не любил, а теперь его особенно тянуло к людям.

Один раз Юля чем-то раздразнила его, а потом в шутку сделала вид, что испугалась, и побежала. Мишка помчался за ней. Юля, хохоча, вспрыгнула на крыльцо и оттуда показала Мишке язык. В ответ на это Мишка поднял голову и… тоже показал ей язык, да ещё при этом сморщил нос и зашипел: «Фффф!..» Вот тебе и на́! Мы так и ахнули от восторга.

Ну и Мишка, ловко отбрил!

Мы начали поддразнивать Мишку и спасаться потом от него на крыльце. Мишка прекрасно понял игру. Он отбегал от крыльца и ждал: когда к нему приближались с протянутыми руками, он переходил в наступление и гнался до самого крыльца. Мы с визгом взлетали на крыльцо, а Мишка поднимал голову, высовывал как-то на сторону язык и шипел. Это было самое забавное в игре. Да и удирать от оленя на крыльцо тоже всякому лестно.

Так мы играли до тех пор, пока у Мишки не затвердели рога. И вот тут-то нам пришлось пожалеть, что мы научили Мишку гоняться за нами.

Когда рога стали твёрдые, пух, огрубевший и скатавшийся, начал с кожицей клочьями слезать с них. Мишка тёрся рогами о деревья, стараясь поскорее счистить шерстяную корку. Наконец она облезла совершенно. Эти первые Мишкины рога были не очень большие, и на них не было отростков.

На следующий год, когда Мишка сбросил первые рога и появились новые, на них было уже два разветвления. Так бывает у всех маралов: с каждым годом число ветвей увеличивается, и так до тех пор, пока олень не вступит в зрелый возраст.

По числу ветвей охотники приблизительно могут сказать, сколько оленю лет.

Получив блестящие острые рога, Мишка сразу же задрал нос и расхаживал возле дома, высоко подняв свою красивую, гордую голову.

Однажды, проходя по двору, он наступил на миску Майлика и перевернул её.

– Ну да уж конечно, где же нам смотреть под ноги: важный больно стал! – рассердилась Юля.

А Майлик, раздосадованный тем, что остался без еды, оскалил зубы и гавкнул на Мишку.

Результат получился совсем неожиданный…

Вместо того чтобы испугаться и отскочить, как это всегда было, Мишка нагнул рога, бросился на Майлика, прижал его к стене сарая и, поднявшись на дыбы, стал колотить копытами.

Майлик взвыл.

На крик Юли сбежались люди и прогнали Мишку.

Собаки после этого случая стали бояться Мишки как огня и мстили ему за все обиды только тогда, когда он весной терял рога.

Как-то раз Наташа получила за обедом кусок арбуза и отправилась во двор угостить арбузной коркой Мишку.

Вдруг со двора раздался визг и рёв.

Все бросились на крик. Посреди двора на четвереньках стояла Наташа и орала что есть силы. Разбойник Мишка барабанил по её спине своими острыми стальными копытцами. И здесь же, в пыли, валялась выбитая из Наташиных ручонок арбузная корка.

Майлик сразу забыл весь свой страх перед Мишкой. Он с яростью вцепился сзади в его ногу. За ним и все остальные ринулись спасать Наташу.

Увидев бегущую на помощь Соню, Мишка отскочил в сторону, раскланялся, прыгнул через плетень и умчался на гору.

Когда Наташа утешилась, её начали расспрашивать, как же это так случилось. Оказалось, вышло недоразумение: Мишка просто не понял Наташу.

Мы сами же дразнили в игре Мишку тем, что тыкали ему в физиономию пальцем. Ну и вот, когда Наташа подошла с протянутым куском арбуза, Мишка вообразил, что она тычет в него пальцем, и разобиделся.

– Безобразие какое! Дразнят сами животное, а потом ещё удивляются, что оно дерётся! – недовольно ворчал на нас отец. – Вот погодите, окрепнут у него рога, так задаст он вам жару!

Мишка вернулся поздно вечером. Отец загнал его в конюшню и в наказание запер там на несколько дней. Утром Мишка печально вздыхал, высунув голову из конюшни. Ему очень хотелось побегать, попрыгать… ну, может быть, и подраться с кем-нибудь. А тут – сиди взаперти.

Через два дня он, злой и нетерпеливый, метался взад и вперёд по конюшне.

– Соня, – сказала я, – должно быть, Мишка голодный. Надо его покормить.

– Ничего не голодный, я ему недавно давала овса.

Нет, мне казалось, что Мишку уж чересчур обижают.

«Полезу-ка я на сеновал, сброшу ему в конюшню немножко сена», – решила я.

И полезла. Набрала охапку и стала искать меж брёвен щёлку побольше, чтобы протолкнуть сено вниз, в конюшню.

Ходила, ходила по сеновалу… да вдруг вместе с сеном – в большую дыру, прямо к Мишке!

Ага! Мишка злобно обрадовался. Поднялся на дыбы и такую выбил на моей голове дробь, что чуть не прошиб совсем. Хорошо, что подбежала Соня и стегнула его плетью.

После этого мы надолго прекратили с Мишкой всякую дружбу. А Мишка, выпущенный через несколько дней на свободу, нисколько не исправился, а, наоборот, продолжал ещё хуже безобразничать.

Недалеко от кордона, на поросшей ёлками Мохнатой горе, жил в маленькой лачужке одинокий старик. У него была пасека – несколько ульев с пчёлами. Чтобы пчёлы не улетали далеко за цветочной пыльцой, он развёл на лужайке перед пасекой целое море полевых цветов.

Мишка во время своих странствований приметил эту лачужку и решил навестить старика.

Однажды, когда дед сидел на скамье в хижине и мирно плёл корзины, внезапно раздался звон разбитого стекла. В окно всунулись сначала Мишкины рога, а потом и вся его морда.

Здравствуйте! Это что за явление?! Старик прошептал какие-то заклинания: «Сгинь, сгинь, нечистая сила!..» Но Мишка только затряс ушами и даже не подумал исчезнуть.

Старик с опаской выглянул из двери и… залюбовался представительной Мишкиной фигурой.

«А я был бы очень похож на святого старца, если бы мне удалось приручить эту нахальную скотину, – подумал он, вспомнив, что Мишка разбил его окно. – Но какой красивый! Прямо как на моих священных картинах!..»

Он вынес кусок хлеба и позвал Мишку:

– Эй ты, тпрусь, тпрусь!

Мишка высвободил свою рогатую голову из окна, подошёл, понюхал хлеб и с удовольствием его съел. Старичок насыпал ему на скамейку ещё и соли.

О-о-о! Это Мишка вполне оценил. Он очень любил соль и принялся с таким аппетитом лизать её, что выпустил целую лужу слюны. Когда он закончил лизать, скамейка была словно только что вымыта – так чисто он её вытер языком.

Первое знакомство состоялось.

Старик был очень доволен и сам на себя умилялся: вот, мол, какой я хороший и добрый человек, дикие звери и те чувствуют это, приходят и сразу смиряются и не хотят уходить от меня!

Мишка не спеша осмотрел всё хозяйство, потом улёгся на низкой земляной крыше погреба и заснул. Он всегда выбирал для спанья самые неудобные места.

А умилённый старец вернулся плести свои кор-зины.

Днём Мишка пропадал в лесу, а ночевать опять вернулся к своему новому приятелю. Так прожили они дней десять. Иногда на несколько часов Мишка заявлялся на кордон и снова уходил.

Дома все так привыкли к тому, что Мишка вечно где-то шатается, что ничуть не беспокоились о нём.

Старик пасечник всё ещё хорошо относился к Мишке, хотя в глубине души, пожалуй, не имел бы уже ничего против, если бы этот «кроткий» олень убрался куда-нибудь подальше.

Дело в том, что Мишка успел уже пожевать у него платок, служивший скатертью, и пальто, съел кожаный пояс, помял цветы и наконец, забравшись за загородку, к ульям, растанцевался там и повалил все ульи. Старик всё терпел, терпел, но постепенно накалялся.

Однажды он отправился в лес собирать на зиму хворост. Так как хижинка стояла в самом лесу, старик, уходя, никогда не запирал дверей. Мишка, конечно, воспользовался этим.

Как только дед скрылся в лесной чаще, он забрался в избушку и принялся там хозяйничать. По стенам избушки были развешаны пёстрые листы бумаги, на которых яркими красками изображались разные сцены из Священного Писания.

Мишка внимательно рассмотрел «Битву святого Георгия Победоносца с крылатым змием». Картина, видимо, ему понравилась. Он захватил губами краешек, дёрнул и откусил всего змея и ноги у Георгия Победоносца. Потом перешёл к «Всемирному потопу» и изжевал и грешных и праведных людей без разбора. «Изгнание из рая Адама и Евы» он просто сорвал со стены и бросил на пол и уже прицеливался к следующей картине, как вдруг услышал пение возвращающегося хозяина.

Мишка почувствовал, что за жевание его здесь, так же как и дома, не погладят по головке. Он хотел поскорее удрать. Но хижина была такая низенькая и тесная, что ему никак нельзя было в ней повернуться, ведь он был уже величиной почти с лошадь, да ещё с большими рогами. Выйти он мог, только пятясь задом. А сзади, к несчастью, уже подходил хозяин. Он сразу увидел обрывки своих картин и догадался, в чём дело.

– Ах ты, дьявол косматый! Пп-рро-клятая скотина! – с чувством воскликнул рассвирепевший дед.

Он взял здоровую хворостину и изо всей силы отдубасил по спине безбожника оленя. Мишка обиделся и убежал.

Через несколько дней он снова разгуливал вокруг хижины. Старик не видел его и спокойно работал на пасеке. Когда Мишка заметил, что дед наклонился над ульем, он тихонько подошёл сзади, поднялся на дыбы и в свою очередь отколотил старика по спине.

Ну, тут уж, знаете, самое святое терпение и то лопнет!

Старик трижды проклял это «гнусное творение» и стал упорно прогонять от себя оленя.

Время шло. Начались заморозки. Листья уже облетели, приближалась зима.

С наступлением холодов жизнь у кордона как-то замерла. Люди заперлись в комнатах. Около нашего домика иной раз по целым дням не показывалось ни одного человека.

Вскоре выпал первый снег.

Мишка радостно встретил это событие. Он долго танцевал в снегу – должно быть, купался. Нагибал ветки деревьев, стряхивая на себя тучи снега, раскидывал его ногами и наконец, разгорячившись после такой работы, схватывал снег губами и ел его.

Только теперь все заметили, какая густая шуба отросла у него к зиме. Особенно длинной и пушистой она была на шее и на загривке, как будто на Мишке был надет красивый тёплый воротник. Длинная бахрома шла от передних ног по низу живота, а ноги остались такими же тонкими и гладкими, без всякой опушки, как были и летом.

Этим марал отличается от северного оленя.

У того ноги гораздо короче, толще и у самых копыт опушены мехом. Благодаря этим мохнатым ногам северный олень ступает по снегу так, как будто он обут в тёплые меховые валенки. Марал же и зимой ходит словно на высоких каблучках.

Всю зиму Мишка прожил без особенных приключений дома. Правда, он частенько разгуливал по лесу и в горах или спускался по дороге вниз, к расположенным там опустевшим дачам. Но к вечеру он всегда лежал дома, на своём месте. Спал он на крыше кузницы, устроенной под навесом горы.

Бывали случаи, что Мишка, отправившись к деревне, стрелой прилетал оттуда, преследуемый десятком собак-гончаков.

С воем и лаем неслись эти азартные охотничьи души за оленем. А он летел впереди, высоко закинув голову и раздувая ноздри.

Обежав несколько раз вокруг дома, Мишка останавливался у крыльца, нагибал рога и смело бросался в битву. Вся свора с визгом отступала, а наиболее храбрых и упорных Мишка бил ногами и рогами.

Когда повеяло теплом и снег стал таять, Мишка начал сильно тосковать и надолго уходил в лес.

В начале февраля он опять линял. Красивая серо-бурая шуба слезала с него клочьями. У него снова упали рога, и морда сразу приняла какое-то кроткое и растерянное выражение.

Потекли ручейки. На солнцепёке расцветали подснежники, фиалки. А потом зазеленели поля и деревья, и мы снова вылезли наружу. В горах стали раздаваться наши громкие песни и ауканье. Опять начались весёлые прогулки.

Мишка нервничал, худел и был очень мрачен.

К началу лета рога у него опять набухли. Бедный Мишка невыносимо страдал от мух и слепней, которые тучей слетались сосать из них кровь. С искусанными, окровавленными рогами он забивался в тёмный угол сарая и оставался там целыми днями.

Только к вечеру он выходил и отправлялся в рощу объедать листья и молоденькие ветки.

Мама очень жалела Мишку. Она пробовала смазывать ему рога каким-то составом, чтобы мухи не садились на них, но этот едкий состав только сильно жёг нежные Мишкины панты́ (так называются молодые рога оленя).

Чтобы утешить Мишку, мама часто угощала его всякими вкусными вещами. И Мишка, должно быть в благодарность за это, любил её больше всех. Он беспрекословно слушался её, ходил за ней, как собака, очень любил лежать около её ног, когда она садилась вязать или шить что-нибудь на крылечке.

Часто он клал ей на плечо свою грустную мордочку и стоял с закрытыми глазами, ощущая ласковое поглаживание хозяйкиной руки. Если Мишке случалось провиниться, у него не было более горячего защитника, чем мама.

В последнее время она стала очень беспокоиться, как бы кто-нибудь из охотников, посещавших окрестности, не убил Мишку, приняв его за дикого оленя.

Она сделала ему кожаный ошейник и прикрепила к нему два больших ярких банта из кумача и синей китайки.

Но, несмотря на то что эти банты издали бросались в глаза, они не спасли Мишку от беды.

Вот как это случилось.

В двух километрах от кордона, вверх по ущелью, поселился какой-то столичный, как говорили, охотник-натуралист. Он разбил себе палатку и зажил на лоне природы.

Целыми днями он разгуливал по горам с фотографическим аппаратом и собирал по дороге какие-то камешки и травки.

Вечером он возвращался в палатку, варил себе ужин, долго рассматривал свои находки и укладывал их по коробкам.

Мишка набрёл на палатку, когда хозяина не было дома. Он пробовал бодать её, становился перед ней на дыбы, подбирал и ел бумагу и окурки, валявшиеся около неё, и решил, что палатка ничего, хорошая, и поэтому стоит приходить к ней почаще.

На следующий день, под вечер, Мишка вышел из тёмного сарая и отправился к палатке. Двери палатки были откинуты. Мишка доверчиво всунул туда, в палатку, любопытный нос.

На его несчастье, натуралист оказался дома.

Батюшки! «Храбрый охотник» с испугу не разглядел бантов на шее у Мишки и не сообразил, что дикий олень никогда не подойдёт так близко к человеку, схватил ружьё и выстрелил почти в упор.

Мишка покатился замертво.

Проезжавший мимо лесник услышал выстрел и бросился на помощь. Он увидел, что Мишка бьётся в судорогах, а столичный трус стоит над ним и с растерянным видом разглядывает банты у него на ошейнике.

Лесник помчался к отцу.

– Бегите скорей! Беда! Вашего Мишку убили! – закричал он, влетая во двор.

Отец оторвал повод привязанного к столбу Гнедка, схватил ружьё и, не помня себя от возмущения, бросился к месту происшествия.

Мама испугалась, что он в сердцах наделает беды, и побежала вслед за ним.

Она подоспела как раз к тому времени, когда натуралист уже выслушал от отца самое откровенное мнение о своих умственных способностях и, весь красный от стыда, лепетал какие-то извинения.

– И где только у этих горожан мозги помещаются?! Да разве дикий олень когда-нибудь сунет голову прямо в палатку? Эх вы, «натуралисты»!..

По счастью, натуралист был таким замечательным стрелком, что, даже стреляя в упор, не попал Мишке в лоб, а прострелил насквозь рог и отбил отросток, который висел теперь на кусочке кожи.

Отец высоко засучил рукава и принялся за операцию.

Натуралист принёс свою походную аптечку, сам сбегал за водой для Мишки и вообще всячески старался загладить свой поступок.

Мишке отпилили часть рога. Он страшно кричал. Кровь била такой сильной струёй, что забрызгала дерево, растущее в четырёх шагах.

Наконец всё было сделано. Рану залили лекарством. Мишка в полном изнеможении опустил голову и, казалось, потерял сознание. Всю ночь он пролежал на том же месте под навесом из парусины и жалобно стонал.

На другой день он смог уже встать и с помощью отца добрался до дому.

Рога в том году были у него неровные: один – как следует, а другой – коротенький и простреленный насквозь. Мы думали, что у него так и будут всегда неодинаковые рога, но ошиблись.

Следующей весной Мишка сбросил изуродованные рога, и у него к июлю выросли новые, прекрасные, тяжёлые и ветвистые.

Мишке шёл уже пятый год.

Этим летом Мишка особенно отличился. Как только в садах, окружавших дачи, созрели фрукты, он по целым неделям стал там пропадать.

Он спускался далеко по дороге к городу и, облюбовав местечко, перепрыгивал через забор, захватывал губами ветку, тряс её. Яблоки градом сыпались на землю.

А Мишка, подобрав всего две-три штуки, принимался за новое дерево. Он не столько съедал, сколько портил.

Увидев поутру массу ещё недозрелых фруктов, которые валялись под деревьями и были совершенно побиты и испорчены, садовники приходили в бешенство. Они узнали, что марал принадлежит нам, и стали являться к нам с жалобами.

– Что же я могу с ним поделать? – беспомощно говорил отец. – Гоните вы его от себя сами!

Он пробовал запирать Мишку за загородку и строго наказывал его, но Мишка был свободолюбивым животным, и неволя его только озлобляла.

Мы каждую минуту ждали новых известий с «театра военных действий», как в шутку называл сады отец.

И действительно, известия о Мишкиных подвигах не замедляли получаться: вчера он отколотил ребят каких-то новосёлов, сегодня утащил и пожевал чьё-то платье, третьего дня, танцуя где-то на земляной крыше погреба, провалил её и, обрушившись в погреб, перебил все кринки с молоком.

– Ну и фрукт! Ведь это же форменный разбойник! – сокрушались отец и мама.

Наконец, жестоко выдранный кем-то, Мишка присмирел и стал держаться ближе к дому.

Мы вздохнули свободнее, но ненадолго.

Однажды Мишка заявился домой и принёс на рогах огромный хомут со шлеёй. Он, наверно, увидел его у распряжённого воза и принялся бодать. Просунул рога, а вытащить обратно не смог и, испугавшись, примчался вместе с ним.

Когда он влетел домой с таким украшением на голове, поднялся дружный хохот. Хомут сняли. Сделали о нём объявление, но хозяин почему-то не являлся за ним. Так этот хомут и остался у нас и впоследствии пригодился в хозяйстве. Называли его дома «Мишкин хомут». Такое же происшествие случилось несколько недель спустя. На этот раз Мишка вновь посетил старика пасечника и унёс на рогах его шубу.

Мы работали около дома и вдруг увидели такую картину: по дороге к кордону важно выступает Мишка, неся на высоко поднятой голове тяжёлый меховой тулуп, а сбоку рысью бежит дед и громко изрыгает проклятия по Мишкиному адресу.

Мишку загнали во двор, отобрали у него шубу и отдали её хозяину. Он с ненавистью посмотрел на Мишку и ушёл, выразив ему горячее пожелание поскорее сдохнуть. Но Мишка и не подумал сдыхать.

Мы росли бок о бок с Мишкой и постепенно перестали его бояться. Когда он терял рога и становился беспомощным, мы жалели его, баловали и незаметно привыкали чувствовать себя его покровителями. Поэтому, когда рога появлялись снова и Мишка пробовал показать нам свою силу, мы, вместо того чтобы удирать, хлопали его по гладкому крупу и прикрикивали:

– Но, н-но, дурень! Не зазнавайся!

Зато чужие боялись его и моментально обращались в бегство. Их Мишка всегда догонял и лупил в полное своё удовольствие.

Однажды в горы приехала гулять большая компания городских нарядных барышень и кавалеров. Они разбрелись по лесу.

Одна парочка уселась, весело болтая, под елью. Вдруг барышня оглянулась и увидела идущего на них Мишку.

– Ай, ай, убьёт! Ой, подходит уже! Ой, что делать?

С отчаянным визгом барышня подбежала к развесистому дереву, ухватилась за нижнюю ветку и повисла на ней, как большая груша.

Кавалер решил защищать себя и свою барышню. Он махнул фуражкой, думая, что тот испугается и уйдёт.

Мишка поднял голову, высунул язык и зашипел.

Храбрый молодой человек швырнул в него еловой шишкой. Но, когда олень шагнул вперёд, он вдруг повернулся и во весь опор помчался вниз с горы.

Тогда Мишка обратил внимание на девушку.

Несчастная, видя, как резво умчался её защитник, со страху выпустила из рук ветку и свалилась прямо к Мишкиным ногам.

Он исполнил вокруг неё один из самых замысловатых своих танцев и собирался в заключение её поколотить, когда на помощь подоспела Соня и прогнала его.

Такие приключения часто случались с Мишкой в течение лета. В промежутки между ними Мишка забавлялся тем, что дрался с собаками, носился по горам или купался в реке. Купался он так: станет посередине реки и начинает разгребать передними ногами воду, поднимая фонтаны брызг.

Мы, играя, любили прятаться с ведёрком на крыльце и, когда Мишка проходил мимо, внезапно окатывали его водой.

Эх и отплясывал же тогда Мишка!

Ему было уже шесть лет, когда он вдруг ушёл из дому и пропадал целых два месяца. Мама очень горевала. Она решила, что кто-нибудь застрелил Мишку.

Ничуть не бывало. Однажды, возвращаясь домой с объезда, отец увидел столпившихся вокруг чего-то коров. Они стояли тесно друг к дружке, как заворожённые глядели в круг и изредка удивлённо мычали.

В кругу отплясывал Мишка. Он, видно, был очень доволен, что коровы так на него загляделись, и разошёлся вовсю. Он вертелся, наклонял рога, приседал, взвивался на дыбы, отскакивал и раскланивался на все стороны.

– Ах ты, шут гороховый! – расхохотался отец, обрадованный тем, что видит Мишку не только живым и здоровым, но ещё в таком весёлом настроении.

Услыхав голос, Мишка вздрогнул, перескочил через коров и убежал на кордон. Несколько дней он был особенно ласковым и милым, и мама не могла на него нарадоваться. Как раз в это время отец узнал, что в окрестностях появилось несколько диких маралов. Он рассказал об этом маме и предупредил её, что теперь Мишка, наверно, уйдёт.

Нет, мама не верила ему. Ну, пойдёт погуляет и вернётся опять. Но Мишка всё-таки ушёл. Навсегда ушёл за перевал. Он вступил в возраст, когда олень дерётся хотя бы с целым светом, ища себе подругу. Мишка был могучий и выхоленный марал, и мы утешались тем, что он победит всех своих соперников. Он будет самым главным среди всех маралов.

Прощай, Мишка, будь здоров!