Читать книгу «Не чужие» и другие истории - Ольга Погодина-Кузьмина - Страница 2

Луч света проник сквозь шторы, коснулся лица, Шуберт открыл глаза, осторожно огляделся. Прислушался к равномерному клокотанию внутри человеческой туши, оттеснившей его к самому краю постели. Затем осторожно выбрался из простыней и стал одеваться, стараясь производить как можно меньше шума. Присел на корточки, чтобы достать из-под кровати свернувшийся клубком носок.

– Сегодня пятница? – Голос прозвучал так неожиданно, что Шуберт замер, словно застигнутый с поличным.

– Воскресенье. – Шуберт мысленно развернул страницы школьного дневника, по которому до сих пор отсчитывал дни недели.

– Странно… А куда пропала суббота?

Ощупывая тумбочку в поисках часов, толстяк прокашлялся, сел на кровати. Взглянул на циферблат, неспешно застегнул браслет на запястье. И улыбнулся растерянно, словно извинялся за что-то.

Этих неловких минут пробуждения рядом с посторонним человеком, стыда неопрятной наготы, разочарования в складке губ Шуберт старался избегать. Он брал деньги вперед и завел привычку уходить сразу после или под утро, бесшумно одеваясь в темноте. Обычно он плотно прикрывал за собой дверь, изредка оставлял записку с номером телефона. И никогда не брал чужого, зная по рассказам приятелей, какими неприятностями это может закончиться.

Но на этот раз он проспал, потому что две ночи подряд провел у стойки бара в прокуренном зале с колоннами и остатками лепнины на потолке – клуб занимал помещение бывшего дворца культуры. Шуберт танцевал, выпивал. Затем бродил вокруг опустевшего танцпола среди таких же, как он, одиноких неудачников, дожидаясь времени открытия метро, чтобы ехать домой.

Домом он теперь называл тесную квартирку в спальном районе, которую они снимали на двоих с Павлиной Карловной – так звали в клубе Пашку Уткина. Днем они вместе работали в магазине фототоваров.

Уткин, который уже, кажется, забыл, что когда-то приехал в большой город на поиски счастья, а не проблем, втянул Шуберта в круг своих интересов. Уже второй год они проводили выходные в заведениях, где иногда удавалось заработать немного денег или просто повеселиться в чужой компании.

Шуберт отлично понимал, по какой причине он, в отличие от Павлины, пользуется неизменным спросом. Благодаря маленькому росту и хрупкому сложению его можно было принять за подростка шестнадцати, а то и четырнадцати лет. Зная, что нравится любителям, он отращивал длинную челку, носил футболки со смешными надписями и держался ближе к темным углам, словно опасаясь быть замеченным. Но его замечали те, кто искал, и почти всегда сразу предлагали деньги, чтобы не тратить времени и не привлекать лишнего внимания.

С клиентами он больше молчал, изображая застенчивость. Впрочем, в глубине души он и был застенчивым пареньком, которого жизнь влекла по течению мимо опасных водоворотов и рифов, по какой-то своей прихоти пока оберегая от больших неприятностей. Конечно, маленьких хватало – но у кого их не бывает?

– Я, наверное, не дал тебе выспаться? – спросил толстяк, приглаживая рыжеватые волосы, растрепавшиеся вокруг уже заметной лысины. – Стоит кашалоту принять горизонтальное положение, он наполняет мир отвратительными звуками… Впрочем, не более отвратительными, чем те, за которые ему обычно платят.

На всякий случай Шуберт отрицательно мотнул головой, но толстяк продолжал сокрушаться.

– Позор и хаос. Нужно написать это на моем лбу, как рыцарский девиз. Я могу опошлить любую святыню. Это мое главное неотъемлемое свойство, помимо жировой прослойки…

Шуберт деликатно промолчал.

Толстяка он встретил вчера на улице, выходя из клуба. Клиент сразу подозвал такси и назвал адрес недорогой привокзальной гостиницы. Шуберт толком разглядел его, только когда тот расплачивался за номер. На вид ему было лет сорок пять, и даже просторный плащ не скрывал его безобразной полноты. Приходило на ум, что он не случайно подъехал к самому закрытию – видимо, рассчитывал выбрать добычу среди тех, кто уже не надеялся хоть что-то заработать этой ночью.

Крякнув, толстяк сел на постели, опустив босые ноги на голый пол, и дешевая гостиничная кровать заскрипела под весом его тела, сливочно-розового и почти безволосого. Шуберт со странным чувством припомнил, как ловко и без видимых усилий тот разделался с ним ночью, начав в тесной ванной и закончив на этой же кровати, которая вроде бы и не скрипела тогда.

Натягивая брюки, толстяк сказал:

– Сразу извини, если что-то… Если обидел тебя словом или делом. Или телом. Бог свидетель, я уважаю твой выбор, либо же его отсутствие. Тем паче, что наша встреча спасла меня от глупого шага, к которому я вплотную приблизился вчера. Не поверишь, я даже пытался перетащить свою задницу через балкон одного многоэтажного дома…

Вчера толстяк пытался объяснять Шуберту теорию каких-то струн, смеялся невпопад и даже декламировал стихи, но от него пахло спиртным, и это служило достаточным оправданием. Теперь же его слова заставили насторожиться. Не то чтобы Шуберт редко слышал подобные разговоры или боялся их – тема суицида была одной из самых популярных в их среде. Но веселый, даже залихватский тон, которым толстяк сообщил о своем намерении прыгнуть с балкона, вызывал опасения.

– Впрочем, раз уж я опоздал умереть молодым, придется смириться с дальнейшим бездарным существованием, – толстяк сделал паузу и подмигнул Шуберту. – Кроме прочего, это определенно был лучший секс в моей жизни. Небо подсказывает, ты – именно тот, кто мне нужен сегодня. Надеюсь, ты никуда не торопишься или сможешь отменить свои планы.

– А что нужно делать? – спросил осторожный Шуберт, решив всё же, что рассуждения толстяка о самоубийстве не следует принимать всерьез.

– Для начала мы позавтракаем, ни в чем себе не отказывая. Затем прогуляемся по городу… Вероятно, подберем тебе новую одежду – будет вечеринка, и там не следует появляться в столь легкомысленном виде.

Предложение звучало куда заманчивей, чем перспектива провести еще один воскресный день с Павлиной, да и подарки Шуберт получал не часто и готов был, если потребуется, отблагодарить толстяка привычным способом.

– Тот еще террариум, предупреждаю сразу, но отменить не получится. Зато тебе представится возможность меня морально поддержать, – вслепую завязывая на шее галстук, толстяк вздохнул. – Кроме шуток, мне очень хочется, чтоб ты остался со мной, хотя бы до вечера. Само собой, я заплачу и за это.

Он сунул руку в карман и достал растрепанное портмоне.

– Достаточно?

– Спасибо, – ответил Шуберт, опустив глаза.

– Точно? Не обидел тебя?

Шуберт снова мотнул головой, сунул деньги в карман. Сел на стул и наконец надел второй носок.

– Да, на всякий случай… Меня зовут Валентин. Валентин Сергеевич.

Ему сразу понравилось в небольшом ресторанчике с видом на площадь, куда привез его толстяк. Посетители, обстановка, официанты в черных рубашках и белых галстуках-бабочках. Атмосфера здесь была, что называется, артистической. Он подумал даже, что в таком месте, наверное, можно встретить звезд экрана и телеведущих, и хорошо было бы привести сюда кое-кого из приятелей. Но, заглянув в меню, решил отложить этот план до лучших времен.

Толстяк, очевидно, был постоянным клиентом заведения, его знали в лицо и по имени. Ночью в такси тот представился, но Шуберт не расслышал слов из-за громкой музыки, а переспрашивать постеснялся. Наутро было совсем уж неловко знакомиться заново. Теперь же он узнал, что толстяка зовут Валентин Сергеевич, что он любит свежие булочки и мясо средней готовности, пьет сладкий чай со сливками и, судя по всему, оставляет официантам хорошие чаевые.

Почему-то постыдившись «разводить» своего спутника на угощение, для себя Шуберт заказал чай и самый дешевый куриный суп. Его слегка подташнивало от тепловатой воды, которой он хлебнул из-под крана в гостиничной ванной, когда приводил себя в порядок.

– Знаешь, я без ума от твоей манеры молчать, – заявил толстяк, поедая огромную пиццу. – Такое редкостное качество. С тобой хочется молчать обо всем на свете… Вот только имя у тебя неудобное. Федор – ты ведь Федор? Звучит как-то старомодно, официально. А Федя – слишком просто, совсем не подходит к амплуа Пьеро. Как тебя называют друзья?

Шуберт покраснел; не из-за комплимента, а потому что их могли слышать. Так и вышло. Проходивший мимо стройный, очень привлекательный официант исподтишка окинул их насмешливым взглядом.

– Шуберт, – пробормотал Шуберт. – Это моя фамилия. Дедушка был немец.

– Не может быть! – воскликнул толстяк и громко расхохотался. – Ты не шутишь?

Немного обиженный, Шуберт пожал плечами.

– А что здесь смешного?

– Это же просто замечательно, Теодор, – толстяк схватил его за плечо и потряс. – Всё подтверждает, что боги играют нами, как шахматными фигурами… Я же говорил, еще утром, что должен непременно провести этот день с тобой! Тебе не приходило в голову, что мы – всего лишь ячейки в гигантском запоминающем устройстве? Иногда начинаешь верить в это.

Мужчина лет тридцати, в очках, с модной бородкой, вошел в зал ресторана и быстро направился к их столу.

– Вал, у меня просто нет слов! – воскликнул он, приближаясь. – Ты понимаешь, что я всю ночь переписывал номера больниц и моргов? Это свинство, наконец!

– Может, еще пригодятся, – пригрозил толстяк, щедро сдабривая пиццу оливковым маслом.

– Что у тебя с телефоном? Хорошо, мне позвонили, что ты здесь. Ты можешь объяснить?.. Анна на нервах, я схожу с ума, тебя сто людей ищет по всему городу…

– Телефон я выключил. И выбросил. Что еще тебя интересует?

Мужчина сел, резко отодвинув стул. Лицо его сделалось злым.

– Значит, всё продолжается? Я думал, ты взрослый человек.

– Именно поэтому, – ответил Валентин.

– Ты издеваешься? Думаешь, я тебя буду уговаривать? Да я первый всё брошу! Вот прямо сейчас, повернусь и уйду, и ты меня больше не увидишь!

Шуберт, невольный свидетель чужой ссоры, застыл на стуле, вжав голову в плечи. Толстяк невозмутимо жевал.

– Нет, ты, пожалуйста, меня послушай, – незнакомец внезапным движением выхватил вилку из его руки. – Ты устал, выдохся, я понимаю… Я сам исчерпан, как бойцовая собака. Но мы в одной упряжке! Мы не можем ничего отменить. Ты знаешь, какие будут последствия!

Валентин Сергеевич задумчиво рассматривал недоеденный кусок пиццы. Очкарик спрятал вилку в карман.

– Ну хорошо, окей! Попробуем перенести Варшаву, пока не вложились в рекламу… Прокатим фестиваль. Дам тебе две недели отпуска! Две недели, куда хочешь. Бали, Мальдивы, Доминикана. Но только не сейчас. Я по-человечески прошу тебя, Вал.

Движением пальца подозвав официанта, Валентин попросил другой прибор и снова начал есть. В эту минуту незнакомец в первый раз посмотрел на Шуберта и вдруг сделал оскорбленное лицо.

– Это кто?

– Прости, я не познакомил. Это Шуберт. Это Матвей, мой администратор.

– Ты можешь объяснить, что вообще происходит?

– Это не имеет ровным счетом никакого значения, – пробормотал толстяк с набитым ртом.

– Конечно, ничего не имеет значения, в этом весь ты, – вскинулся Матвей. – Тонны эгоизма, помноженные на вздорный характер! Ты же ничему не учишься. Тебе плевать на всех! На Анну, на меня… Если бы твое имя не стоило дороже, чем вся эта чертова звукозаписывающая компания…

– Знаешь, мы оба слишком долго находились во власти заблуждения, что мир рухнет, если я перестану садиться за инструмент, а ты – переворачивать страницы, – проговорил толстяк. – Я просто предлагаю взглянуть на вещи трезво. Если мы прекратим этим заниматься, не произойдет ровным счетом ничего. Сумерки. Снег. Тишина.

Шуберт давно перестал понимать смысл разговора и поймал себя на том, что исподтишка разглядывает стройного официанта. Такие юноши казались недостижимым идеалом, и он привычно погрузился в печаль, вспомнив свой маленький рост, нечистую кожу и бедственное материальное положение. Он часто размышлял о том, как бы всё сложилось, прибавь ему судьба лишних десять-пятнадцать сантиметров, которые ровно ничего ей не стоили, раз она так щедро одаряла ими других.

– Превосходно! – закричал вдруг Матвей. – Великолепно! Зачеркни всё, растопчи… Я умываю руки! Я признаю – ты прав. Да, ты не гений! Ты не совершил переворота в искусстве. Ты всего лишь выдающийся исполнитель, один из многих – сколько вас сегодня в мире? Семь, десять?.. Божественный дар, но не гений. Браво! Повод ненавидеть мироздание. Как это смело – отправить подарок в мусорную корзину! Талант ему, видите ли, недостаточно хорош. Сумерки… Ха! А ты подумал, каково это слышать нам, простым смертным, беспомощным подражателям, пылинкам в лучах чужой славы? Нам, статистам на жалких ролях? Жилеткам, нянькам, переворачивателям страниц? Сиделкам, подтирающим звездную задницу?

– Ну уж, задницу ты мне никогда не подтирал. Впрочем, если хочешь…

Матвей откинулся на стуле и закрыл глаза.

– Ты находишь это смешным?

– И не думал шутить.

– Что ж, превосходно… С меня хватит! Сегодня же разошлю уведомления, что больше не работаю с тобой. Это конец.

Очкарик выложил вилку из кармана, поднялся и пошел к выходу. По походке было видно, как он подавлен.

– Федор Шуберт, – задумчиво проговорил толстяк. – Так звали инженера-картографа, который составил архитектурный план Петербурга.

– Еще композитор есть, – сказал Шуберт.

– Композитор не обсуждается.

Валентин сам признался, что не водит машину и привык передвигаться на такси.

– Последние лет десять со мной обращаются как с неопасным шизофреником. Ведут, сажают в машину или в самолет, куда-нибудь везут, – добавил он, усмехаясь. – Считается, что я неприспособлен к практической жизни. Не могу позаботиться о себе. Как в депрессивной стадии психоза. Хорошо, пока еще позволяют распоряжаться деньгами…

«Мне бы так», – позавидовал Шуберт, который привык выслушивать откровения клиентов с недоверием. Не хотелось признаваться, что толстяк вызывает в нем невольную симпатию. Заложив руку в карман брюк, раскинув фалды костюма, тот двигался быстро и плавно, как фигура на носу старинного корабля, и теперь его крупное тело совсем не казалось безобразным. Лицо же было почти привлекательным, особенно глаза, широко расставленные, золотисто-зеленые, как у стрекозы. Шуберт не мог долго выдерживать их взгляд и старался смотреть на руки – сухие, сильные, с длинными белыми пальцами.

Таксист высадил их у дома, первый этаж которого занимали магазин одежды и модное ателье. В витрине были вставлены платья на портновских манекенах. На стекле Шуберт прочел название, написанное русскими и латинскими буквами – женское имя, модный салон.

Хозяйка, полноватая улыбчивая дама с густыми бровями, встретила их на пороге, расцеловалась с Валентином. Долговязый, тощий, как две палочки для суши, продавец бросил возиться с кассовым аппаратом и тоже подошел поздороваться.

– Будете чай или кофе? – спросила хозяйка, приглашая в мастерскую. Подсобное помещение за магазином было тесно заставлено вешалками и стеллажами с тканью, почти половину комнаты занимал закроечный стол. Тут же, у окна, две девушки строчили на швейных машинках.

– Теодор, мой студент, – легко соврал толстяк, с шумным выдохом усаживаясь в кресло. – Представь, что он Золушка, а ты – добрая фея. Нужно подобрать ему приличествующий костюмчик для бала. Не обязательно из последней коллекции, но чтоб не стыдно было показаться.

Хозяйка оглядела Шуберта, позвала из зала продавца и вместе с ним отправилась «на склад» – в

кладовку за примерочной. Девушки бросили свое шитье и обе взялись готовить кофе, весело поглядывая на Валентина.

– Чертовски приятно быть знаменитым, – заявил тот, когда перед ним поставили столик с чашками и печеньем.

– Для себя что-нибудь посмотришь? – крикнула хозяйка из кладовой.

– А что тут на меня, кроме подтяжек? Я еще прибавил за последние полгода… Матвей всё время повторяет, что у большого художника должен быть масштаб, но это звучит довольно двусмысленно. Хотя все мы ограничены размером своего заднего прохода… И разница между талантом и посредственностью сравнима с пределами растяжения ануса.

– А как тебе это? Если для Анны? – Хозяйка вынесла из кладовки два платья на деревянных плечиках.

– У тебя всё замечательное. Но ей никогда не нравится то, что покупаю я. Два несостоявшихся гения в одной семье – что может быть смешнее?

Шуберт пил кофе, смущенно поглядывая по сторонам. Он продолжал чувствовать странность происходящего, но постепенно осваивался в параллельном мире, которому принадлежал толстяк. Этот мир был продолжением привычной реальности, но здесь говорили на чужом языке и, не замечая настоящих проблем, выдумывали несуществующие.

– Думаю, это подойдет, – хозяйка показала Валентину костюм. – С прошлогоднего показа. Укоротим снизу. И рукава.

– Пуговицы прелесть, – заявил тощий продавец. – Очень изысканно.

– Ну-ка, надень, – приказал толстяк Шуберту.

Тот вошел в примерочную, плотно задернул за собой занавеску.

Пара была пошита из дорогого серого сукна, подкладка с отливом приятно скользила по коже – Шуберт потерся о ткань щекой. Надев костюм, он не узнал себя в зеркале. Правда, брюки и рукава пришлось подвернуть, но всё равно он уже видел, как его преобразит новая одежда.

Он вышел из примерочной. Девушки улыбнулись ободряюще.

– По-моему, нормально.

– Гениально, – кивнул Валентин.

Хозяйка взяла сантиметр и плоский сухой обмылок, наметила длину штанин и рукавов. Подозвала одну из девушек.

– Сделаешь, Наташа?

Пока Шуберт переодевался, в мастерской завязался сдержанный спор.

– Не знаю, зачем он согласился войти в предвыборный штаб, – говорила хозяйка. – Странный поступок, согласись.

– Что ему еще остается?

– Нет, ты не прав… Он талантливый, знающий человек, много делает для своих учеников. Просто не смог добиться признания. Есть счастливчики, а есть неудачники. Хотя, помнишь, когда он стал лауреатом…

– Умоляю тебя. У нас каждый осел, козел и косолапый мишка – лауреаты того и сего, – хмыкнул Валентин. – А в штаб пошел потому, что должность пообещали в министерстве.

– Можешь спорить, но я всё равно считаю его очень порядочным человеком. Просто не хватило везенья… Потом, ты бы так не говорил, если бы знал, – хозяйка, следившая за работой помощницы, отвлеклась, повернулась к толстяку. – Ладно, это уже не новость, всё равно. У него диагноз, рак… Сейчас обследуется, потом поедет в Израиль.

– Повезло! На его месте я бы использовал шанс написать себе судьбу. Посмертное турне, звучит. Все накинутся на эту новость. Придут посмотреть, как кровь хлынет горлом прямо посреди концерта и будет стекать с клавиатуры на пол. Поклонница красиво уронит белую розу. Нет, целую охапку белых хризантем! Они же обожают пошлость, включая самого покойника.

– Ужасно! Неужели ты бы этого хотел? – Хозяйка нахмурила свои толстые брови.

– Само собой. Впрочем, надеюсь, у него рак прямой кишки… Ты подала мне мысль. Вот что мне нужно – распустить слух, что я неизлечимо болен. Сразу взойду на пьедестал. Публика это обожает.

– Ты и так на пьедестале.

– Нет, нет… Неизлечимая болезнь – это всегда возбуждает. Завораживает. Гораздо эффектнее совращения детей.

В комнате повисла пауза, и даже Шуберт, мало что понимавший из разговора, почувствовал, что Валентин шагнул на запретную линию.

– А вы, Теодор? – хозяйка ласково посмотрела на Шуберта. – Хотела спросить, сложно было поступать в консерваторию? Моя племянница собирается через год.

Тот мгновенно покраснел, не зная, что должен отвечать. Валентин пришел на выручку.

– Он не консерваторский, это мои частные уроки. Одаренный парень. Делает чудеса.

Хозяйка с застывшей улыбкой переменила тему разговора.

– Как Анна? Передавай ей привет.

– Непременно передам. Кстати, у нее сегодня день рождения.

– Что же ты не напомнил? Обязательно поздравлю!

Помощницы уже закончили работу и принесли в примерочную костюм, сорочку и галстук. Валентин достал портмоне.

– Великолепно, – сказал он, оглядывая нарядного Шуберта, словно произведение собственных рук. – Осталось завернуть в подарочную бумагу.

Хозяйка проводила их до двери, отмахнувшись от слов благодарности.

– Всегда рада помочь, дорогой.

– Теперь мы должны купить тебе хорошие туфли, – заявил Валентин, и при этих словах Шуберт покраснел. Даже в большом торговом центре он никогда не мог найти обувь по размеру. Кроссовки он покупал обычно в детском отделе и только глазел на настоящие мужские туфли в сияющих витринах. Ему всегда было стыдно посвящать посторонних в свои тайны, поэтому он недолюбливал продавцов из фирменных салонов обуви.

В магазине не было ни одного покупателя. Словно солдатские полки на присяге, вдоль стен выстроились шеренги туфель: черных, коричневых, желтых, цвета топленых сливок и кофе с молоком. Сверкая в зеркалах, ботинки точно клялись служить хозяину не за страх, а за совесть, со всей деликатностью преданного союзника.

При виде этого великолепия Шуберт почувствовал обиду. Другие мужчины, даже толстые и немолодые, как его спутник, могли равнодушно пройтись вдоль обувных рядов, взять в руки любую пару, прочесть изящную надпись, тисненную внутри ботинка или на поверхности подметки. Затем примерить обновку, чувствуя крепость поскрипывающей подошвы, облегающую плотность ладно выкроенного верха… Он же был вынужден довольствоваться подростковыми кроссовками – грубым ширпотребом неизвестного производства.

– Что не так? – Валентин заглянул в его лицо. – Тебе здесь не нравится?

– Нравится, – прошелестел Шуберт. – Только у меня… проблемы… с размером.

– Вот как? – проговорил толстяк. – А точнее?..

Шуберт нехотя назвал свой размер ноги. Его спутник достал бумажник и подошел к кассе, за которой стояла сухопарая, рано поседевшая продавщица.

– Вы ведь согласны, что общепринятая норма – самое скучное изобретение человеческого ума? Видите этого прекрасного юношу? Мы хотим купить ему туфли – хорошие мужские туфли точно по размеру, цена не имеет значения.

Продавщица хотела что-то возразить, но толстяк положил на прилавок купюру.

– Это вам за хлопоты. Получите еще столько же, когда принесете. Мы будем ждать внизу, в кафе. Что-то жарко, хочу выпить пива.

Шуберт был уверен, что продавщица и не подумает искать туфли для сумасшедшего толстяка и его малорослого приятеля, с легкой совестью присвоив деньги. Но Валентин, казалось, уже не думал об исходе этой авантюры. Он потягивал пиво и говорил:

– С детства вбил себе в голову, что у него слабое здоровье и артистическая натура. А он здоров как бык и артистичен, как камбала. Конечно, болезнь ему на руку… Все великие страдали каким-то изъяном, внешним или внутренним. Эпилепсия, чахотка, жидкий стул…

Он облизнул пивную пену с верхней губы.

– Кстати, я даже не спросил, чем занимаешься ты. Это, конечно, не суть важно. Но я всё же надеюсь, твоя ночная деятельность – это скорее хобби?..

– Я работаю в магазине фототоваров, – честно признался Шуберт.

– Der Wanderer! Ты и в самом деле похож на Золушку, Федор Шуберт, – заявил он, сверкнув глазами. – Жаль, из меня никудышный принц.

– А вы, – спросил Шуберт, осмелев, – вы музыкант?

– Когда-то был… А теперь стал голимый лабух. Ни ноты без банкноты.

– Вы об этом спорили с тем, бородатым?

– Видишь ли, два дня назад, или уже три, мы отмечали некий юбилей творческой деятельности… Обычно я не пью, но там выпил. И посмотрел вокруг свежим взглядом. Есть люди, которые слышат голоса. А я увидел странную картину, будто меня стукнули по затылку. Я вдруг понял, что я сам такой же кретин, как этот юбиляр… Самоуверенный, точно рождественский гусь. Хах! Понимаешь, сегодня любое ничтожество, любой консерваторский троечник убежден, что может извлечь музыку из инструмента посредством собственных пальцев-сарделек и вареных мозгов. Каждый воображает себя богом. Или, на худой конец, проводником божественного электричества. Каждый идиот убежден, что высший разум играет его руками… И я ничем не лучше этих. Сажусь за инструмент, чтобы проповедовать некие истины, якобы мною открытые, хотя не знаю о жизни ничего, абсолютно ничего! С детства по пять, семь, десять часов в день за инструментом – у меня не было времени даже посмотреть вокруг. Красивые города, прекрасные страны. Аэропорт, такси, концерт, банкет… Как приятно купаться в лучах славы, пока не понимаешь, что утонул в пошлости. И это оскорбление, которое я каждую минуту наношу, – нет, не Богу, что ему до нашей возни! Самому себе. Той части себя, которая только и является чем-то стоящим.

Шуберту польстило, что толстяк заговорил с ним, как с равным. Но сам он не привык рассуждать об отвлеченных предметах и быстро заскучал.

– Все попадают в одну ловушку – начинаешь воспринимать инструмент как продолжение своего тела. И наши попытки совокупления с мирозданием через музыку превращаются в публичный онанизм. Посмотри на их лица! Как они теребят свои флейты, скрипки, виолончели… не говоря про фортепьяно. Это же цирк уродов! А мои записи крупным планом? Тошнотворная порнография, мерзость… Я тебя утомил?

Шуберт почему-то вспомнил, как утром толстяк подмигнул ему, когда говорил про секс. Впрочем, секс-то был что надо, этого нельзя было отрицать. Ночью он чувствовал себя горошиной, на которую взгромоздили десятка два пуховиков, а сверху усадили толстозадую принцессу, но отчего-то это было совсем не тяжело, а даже приятно.

– Кто сказал, что музыкантов нужно расстреливать, как только им исполнится тридцать? – вздохнул Валентин, подпирая голову рукой. – Это мудро. Но еще не поздно… И я это сделаю. Я уже сказал им, что мне надоел весь этот балаган.

Шуберт не знал, как вести себя: утешать толстяка или поддакивать. Но тут продавщица принесла туфли. И это были как раз такие туфли, о которых он мечтал, изящные, красивые, крепкие. Их носки матово блеете-ли, как носы двух добродушных породистых собак. Они отлично уселись по ноге, словно говоря: «А вот и мы, хозяин, рады служить!» Одетый и обутый, разглядывая себя в ресторанном зеркале, Шуберт чувствовал смятение. Впервые в жизни ему нравилось то, что он видел. И в этом был парадокс – толстяк, в душе которого разладились все струны, настраивал гармонию чужой судьбы.

– Первое отделение концерта можно считать исполненным, – решил довольный Валентин. – Теперь осталось заехать в ювелирный и купить цветы. Добро пожаловать на бал!

«А потом, после этого бала, – хотел спросить Шуберт, – что мы будем делать?» Но он не владел искусством задавать нужные вопросы и снова промолчал.

Меньше чем через час, с запеленатым в целлофан букетом, с бархатной коробкой в кармане пиджака Валентина Сергеевича, они подъехали к старинному дому на набережной. Шуберту передалось волнение, охватившее его спутника. Тот вытирал платком лысеющую голову и ворочал шеей, словно ему стал тесен воротничок рубашки.

– Как я выгляжу, достаточно ужасно? Как человек, который два дня не брился и не менял белье? Впечатляющий случай хаоса?.. Отвратительный запах пота и секса? Хочу их немного расшевелить! Да, только не поддавайся на ее любезность, всё это маскировка. И не говори, что ты обожаешь ее с самого детства. Опасно для жизни!

Вошли в подъезд с камином и мраморной лестницей, какие Шуберт видел только в кино, и тут же сверху их окликнул мелодичный женский голос. Валентин схватил его за руку и взбежал по ступеням, тяжелый и стремительный, как корабль.

– Теодор, мой студиозус, – воскликнул он, приподнимая Шуберта вместе с цветами, словно куклу в подарок. – Анна, моя жена.

Женщина протянула руку, и Шуберт пожал ее, хотя от страха не различал почти ничего, кроме шуршания обертки букета и аромата жасминовых духов.

– Мы уже начали, – проговорила она очень спокойно, – не знали, ждать тебя или нет.

– Разве ты не обещала ждать меня всю жизнь? – нарочито удивился Валентин.

– Ты меня с кем-то путаешь, как обычно.

В прихожей, под светом хрустальной люстры, Шуберт узнал ее и почувствовал, как душа уходит в пятки. Она была ослепительно молода и еще красивее, чем на экране. Невозможно было поверить, что дошкольником он смотрел фильмы, в которых она уже играла несчастливых жен и самоотверженных любовниц.

– Это дуэль на десяти шагах, – заглянув в громадное зеркало в старинной раме, Валентин пригладил растрепавшиеся вокруг лысины волосы. – Как обычно, со смертельным исходом… Но я стреляю в воздух, учти.

– Это не повод топтаться на пороге, – улыбнулась Анна. – Проходи, раз уж явился. Я поставлю цветы.

Толстяк подтолкнул Шуберта, и тот поддался, упуская последнюю возможность улизнуть на лестницу, на улицу, в метро, прочь из чужого мира.

– Будь готов, – предупредил Валентин Сергеевич, – катарсис заявлен на афише.

Они миновали гостиную, уставленную букетами, и вошли в ярко освещенную столовую. Мужчины и женщины, в большинстве своем немолодые, стояли посреди комнаты с тарелками и рюмками в руках, сидели на диванах и в креслах. Шуберт застыл в испуге, когда все лица как по команде повернулись к нему.

Секундное молчание нарушил старичок в шейном платке, устремившийся навстречу.

– Ну, наконец-то! Валя, дорогой, что за глупости ты творишь? Разве можно? Был Матвей, сказал, что от тебя уходит… Мы не поверили, конечно.

– Коль славен наш Господь в Сионе! – пробасил, подходя и обнимая Валентина, высоченный бородач.

Воспользовавшись суетой вокруг вновь прибывшего, Шуберт укрылся в тени напольных часов. Никогда раньше он не бывал в домах, где просторные комнаты с высокими потолками так напоминали музейные залы, где громоздкая мебель выглядела так изящно, а паркет сверкал лаком, совсем как озерная гладь. Оглядываясь вокруг, он чувствовал себя героем сказки – мальчиком, попавшим на бал к людоедам. По сказочным правилам долго оставаться незамеченным он не мог.

– Кто ты, прелестное создание? – обратилась к нему старуха в лиловом платье, приближаясь с чашкой чая в руках.

– Его привел Валентин, – поторопилась сообщить дама с неживым лицом и толстыми ногами, сидевшая на пуфике, сдвинув колени, как кукла-игольница.

– Да он совсем малыш, – чему-то словно обрадовалась другая старуха, жирная и приземистая, как присевший на здание лапы жук.

Валентин Сергеевич выглянул из-за спины бородача и крикнул:

– Теодор, мой студиозус! Кости его предков лежат в немецкой земле, усеянной могилами, как луг цветами.

– Ты забываешь, что Кира Ипатьевна знает всех твоих учеников, – перекрывая голоса, почти пропела мелодично Анна, входя в столовую с вазой в руках.

– И всех – со смертельным исходом! Нет, я шучу… Это засекреченный студент, частные уроки. Одаренный парень, подает надежды! Только ни о чем его не спрашивайте, в военной школе их учат молчать бельканто, чтоб не разболтали государственных тайн. Я тоже учусь… Нужно учиться молчанию! Вот главное из искусств. Сказано вполне достаточно.

– Значит, теперь Теодор будет переворачивать страницы? – затрясла головой третья старуха, древняя и сухая, как веточка, то ли одобряя, то ли осуждая этот выбор. Бриллианты в ее ушах блеснули веселой радугой.

– Почему бы нет? – Валентин стремительно направился к ней через комнату, расцеловал мышиные ручки. – Рад вас видеть, Наталья Петровна, вы совсем не меняетесь. Сколько лет я вас помню…

– Это еще заводские настройки, – жирная Кира Ипатьевна тоже протянула крючковатую руку для поцелуя. – Раньше производили крепкие вещи.

– Да, сейчас народ пошел непрочный, тут вы правы! А вы всё молодеете, Ниночка, ни морщинки! – Валентин повернулся к женщине с мертвым лицом и начал обходить по кругу стол, обращаясь к каждому из гостей. – Здравствуйте, здравствуйте! Рад видеть… Костик, Маргарита Павловна. Как здоровье супруга? Познакомьтесь, это Теодор, дар богов. Если вам больше нравится – Федор… Он весьма застенчивый молодой человек, но обладает неоспоримым достоинством. Умеет держать паузу. Как никто из ныне живущих.

Шуберт стоял у часов, как приколоченный гвоздями, заливаясь краской, не зная, куда девать руки и глаза. Ему казалось, что все гости в комнате перешептываются и смеются над ним.

– Удивительно, как вам нравится шокировать людей! – проговорила толстоногая Ниночка. – Радуйтесь, что здесь все свои. Анна – святой человек. Вы слышите, что я говорю? Ваша жена – святая.

– Выпьем за Анну! – грянул басовитый бородач.

– Мейн либстен! – Валентин с размаху опустился перед женой на одно колено, выхватил из кармана бархатную коробку. – Фот скромный шмук тля мой супрук.

Как ни в чем не бывало, Анна нагнулась и прижалась щекой к его лысине.

– Спасибо, милый. Боже мой. Смотрите, какая прелестная вещь, – она показала гостям раскрытую коробку. Тут же кто-то из женщин помог ей застегнуть браслет на тонком запястье.

– Я скажу, в вашей семье неосуществимые темпы, – заявила чем-то обиженная Ниночка.

– Зато никто не скучает, – улыбнулась Анна, поднося к губам бокал с красным вином.

«Ну и пусть, – ревниво подумал Шуберт. – Какой-то браслет, первый попавшийся». Теперь красота этой женщины уже не пугала, но казалась ледяной и замораживающей. Глядя в нарочито оживленное, потное и какое-то беззащитное лицо Валентина, Шуберт вдруг почувствовал к нему пронзительную жалость. В душе юноши происходило нечто необычайно важное, как, впрочем, и все события этого странного дня.

За его спиной вполголоса обсуждали хозяйку.

– Анюта – великомученица, сколько в ней терпения! Не устаю восхищаться. И держится с таким достоинством. После всей этой истории, и сегодня, я бы не смогла…

– Такие испытания должно принимать в христианском смысле, как целебную хирургию души.

– При чем тут хирургия? Нет, я бы поняла, терпеть ради детей. Ради детей лично я готова на всё! Но если людей ничего не связывает…

– Валечка умеет делать подарки, этого нельзя отнять, – возвысив дребезжащий голос, заметила Наталья Петровна. – Я всем хвастаюсь своими кораллами. Вот, посмотрите.

– Могу себе позволить! – засмеялся Валентин, услышав. – Раз уж я разбогател, разменяв свой талант на медяки…

– Во-первых, мы никогда не разбогатеем, потому что ты тратишь больше, чем зарабатываешь, – возразила Анна. – А во-вторых, в нужное время талант уже переходит в стадию мастерства, а это – неразменная монета.

– Каждая звезда рано или поздно становится черной дырой. Или просто дырой… тебе это известно не хуже, чем мне.

Анна улыбнулась ослепительно, оглядывая гостей. Взгляд ее был тягучим и недобрым, как у кошки.

– Хочу пояснить, для тех, кто еще не слышал. Два дня назад Валентин устроил для нас небольшой спектакль. Сбежал после концерта. Заявил по телефону, что хочет всё бросить. Его кумир Глен Гульд прекратил концертную деятельность на пике карьеры. Последние пять лет даже по ночам в постели я слушаю рассуждения о стуле Глена Гульда… Как в прямом, так и в переносном смысле. Но есть одна разница – Гульд был обеспечен, он не стоял перед необходимостью зарабатывать себе на жизнь. Аты, дорогой, не можешь себе позволить быть аскетом и отшельником. У тебя ничего нет.

– Значит, стану нищим отшельником, – хрипло хохотнул Валентин. – Это даже забавней. Буду скитаться по Европе. Увижу, наконец, Венецию, Париж… Я там бывал, но ничего не видел. Наймусь работать сторожем. В умеренном климате человеку не так много требуется для сносного существования.

– А я думала, ты собираешься ходить с шарманкой по дворам, – она с улыбкой посмотрела на Шуберта. – Обезьянка у тебя уже есть.

Раздались смешки. Шуберт в который раз за этот день залился краской, ощущая укол обиды в самое сердце. Обиды не за себя, а за Валентина, растерянно моргавшего, словно собирался расплакаться. Но вместо этого толстяк вдруг ободряюще подмигнул ему, совсем как утром.

– Теперь ты понимаешь, почему я предпочитаю общение с коньяком?

Шуберт просиял, еще не понимая, почему чувства и слова этого человека, еще вчера незнакомого, вдруг приобрели для него такое значение. Ему доводилось мимолетно влюбляться в парней, встреченных в клубах или просто на улице, мучиться ревностью и желанием. Но теперь он переживал нечто совершенно другое.

– Валя, борись, преодолевай себя, – наставляла Кира Ипатьевна, вцепившись пальцами-крючками в рукав Валентина. – Это временный кризис, это свойственно творческой натуре.

– Все мы мечемся между унынием и опьянением успеха, – заявила старушка-веточка. – Нужно держать себя в руках.

– Ты сильный. Зачем повторять чужую судьбу? Ты получил признание, следует ценить… Помни, что великий Моцарт умер в забвении, в тридцать пять лет!

– Я ценю, – кивнул толстяк. – К черту опьянение… Выпьем за трезвость.

– Говорю тебе, не распускайся. Нужно работать, работать и работать…

– Всё на алтарь, – влез в разговор бородатый бас. – Живи для искусства, сукин ты сын, а не для брюха! Смирись, гордый человек!

– Мой организм отравлен искусством, нужны очистительные клизмы!..

Бородач захохотал. Между его крупных передних зубов застрял кусочек зелени с бутерброда.

– Ну что вы его уговариваете? Как будто мы секта, как будто мы его втягиваем, – возмутилась Ниночка. – Пусть отвечает за свои поступки.

– Да перестаньте, – усмехнулся кривой щекой сопровождавший ее мужчина, немолодой и неприметный. – Понятно же, пустая болтовня… Валька бросит выступать? Смешно! Наш вундеркинд две недели не протянет без цирка.

Он взял тарелку и с показным равнодушием начал поглощать салат. Другие гости последовали его примеру, продвигаясь к столу с закусками. Валентин поднял руку.

– Нет, подождите… Я не согласен. Я тоже хочу пояснить. Тебе, Анна, и тебе, Леонид, прежде всего. Это не шутки и не болтовня. Это взвешенное решение. Я серьезен как никогда… И на это есть причины. Дело в том, что… у меня рак прямой кишки.

Молчание, повисшее в комнате, резало уши, как режет глаза яркий свет. Лица гостей выражали недовольство и недоумение. Наконец, старичок в шейном платке подался вперед с показным сочувствием.

– Да что ты говоришь! Когда ты узнал?..

– На прошлой неделе. Положение безнадежно. Мне осталось не больше месяца. Скоро придется принимать морфий.

– У Веры Павловны муж – прекрасный врач-онколог, – спохватился кто-то из старушек.

– Нужно повторное обследование, нельзя сдаваться! – поддержал озабоченный бас. – В Израиле отличные специалисты.

– Боже мой, кого вы слушаете! – мелодично рассмеялась Анна. – А тебе должно быть совестно, Валя… Такими вещами не шутят. Он совершенно здоров, по крайней мере, физически. Леня, пожалуйста, налей мне вина.

Старуха, похожая на мышку, вытянула морщинистую шею.

– Я ничего не понимаю! Так Валечка болен или нет?

– Да нет же, Наталья Петровна, с ним всё в порядке! – успокоила ее хозяйка дома. – Кушайте, прошу вас. Есть водка, есть вино. Скажи им, Валентин.

Толстяк растерянно моргал.

– Что за ерундистика! – громыхнул бас. – Даже я себе такого не позволяю… Стыдно, Валька, ты балбес!

– Нет, я понимаю, придумать рак, но зачем в такой неаппетитной форме? – продолжала недоумевать старушка.

С виноватым видом Валентин развел руками.

– А вы бы что предпочли, Наталья Петровна, опухоль в мозгу или же в пятой точке? Смерть в безумии или в очистительном страдании?

– Я дам тебе телефон моего гастроэнтеролога, – предложила та.

– С кишками у него полный порядок, – пробормотал желчный Леонид. – А вот с совестью…

Шуберту почему-то было до слез стыдно за эту сцену, за клоунаду, которая окончилась глупо, так же, как и началась. За то, как быстро сдался Валентин. Пару часов назад, в кафе, его слова звучали искренней болью, а теперь он юродствовал и позволял посторонним потешаться над вещами, которые так много для него значили.

Напряженное молчание в комнате уже сменилось шумным говором, в котором слышался смех и возмущенные голоса. Гости наполняли свои тарелки. Старичок в шейном платке показывал Ниночке и двум другим гостям книгу, которую принес в подарок хозяйке – афоризмы о музыке и последние слова знаменитостей. Почти бесплотная Наталья Петровна, опершись о плечо Шуберта, заставила его присоединиться к этому кружку.

– Десять лет собирал материал, многое публикуется впервые. Было сложно найти издателя, но теперь я очень рад. Сотрудничаем. Есть планы. По крайней мере, не стыдно за свою работу.

– А какое самое забавное из предсмертных выражений? – спросила Ниночка. – Вы же помните, наверное? Скажите.

– Не знаю, как насчет забавного, всё же тема обязывает, – старичок завел глаза к потолку. – Но отличились многие. Людовик-Солнце кричал на придворных: «Чего вы ревете? Вы думали, я бессмертен?»

– А Моцарт? – спросила Наталья Петровна, явно неравнодушная к этой фигуре. – Найдите мне Амадея.

– Кстати, Малер звал перед смертью: «Моцарт! Моцарт!»

– Я где-то читала, что Чайковский кричал: «Надежда! Надежда!» – заявила Ниночка.

– Я точно буду кричать: «Анна, Анна»! – воскликнул Валентин, оказавшийся рядом с полной тарелкой в руках. Он сунул тарелку Шуберту. – Питайся и помни, художник должен быть голодным! Кстати, а что сказал перед смертью божественный Шуберт?

Старичок пролистнул страницы.

– Нет, это я не включил, там было как-то слишком мрачно… А вот императрица Елизавета, Петрова дщерь, напоследок всех лекарей перепугала, – старичок лукаво оглядел слушателей. – Поднялась на подушках и спросила грозно: «Я что же, всё еще жива?!»

– Весьма, весьма поучительное чтение, особенно в нашем возрасте, – заметила Наталья Петровна и тут же обратилась к Валентину: – Валечка, а вам штраф.

Этому фанту нужно загладить вину. Садитесь-ка за инструмент. У меня студентка пишет диссертацию по типам виртуозности, там вы представлены как выдающийся пример.

Басовитый бородач поддержал просьбу:

– Давай-ка, Валька, не отлынивай. Реабилитируйся в глазах общественности. Лично я тебя тысячу лет не слышал.

– Необходимо, архиважно! – лукаво сощурился старичок. – Кантата в честь именинницы!

Анна подошла, сняла невидимую пушинку с пиджака мужа, погладила по плечу:

– Именинница просит.

Распахнули двери в соседнюю комнату, полупустую. Взглядам открылось бюро, заваленное нотами, несколько стульев, картина на стене и черный, сверкающий лаком рояль. Гости с бокалами потянулись занимать места. Многие продолжали оглядывать Шуберта с насмешливым любопытством.

Подняв крышку, Валентин тронул несколько клавиш, сел на стул с низкой спинкой, привычным движением расправил полы пиджака. Откашливаясь, объявил женским дискантом:

– По многочисленным просьбам трудящихся… Русская народная песня! – И забарабанил по клавишам, захрипел под Высоцкого: – Здравствуй, моя Аня, здравствуй, дорогая!.. Здравствуй, дорогая, и прощай…

Гости не оценили шутки, только Наталья Петровна, к которой Шуберт успел проникнуться симпатией, подпела дребезжащим голоском. Анна положила руки на плечи мужа.

– Достаточно на сегодня, хорошо?

Валентин откинулся на стуле.

– Хорошо, раз уже говорить за сокровенную немецкую духовность, я вам сыграю Шуберта… Он умер в тридцать лет, а эту вещицу, кажется, написал совсем молодым. Вы скажете: ширпотреб, рингтоны для мобильных. Но я люблю эту пьесу именно за ее арийскую сентиментальность. Это скорее колыбельная, чем серенада. Любовный плач плечистого гестаповца над окровавленным телом еврейского мальчишки. Весьма возбуждает… Итак.

Шуберт снова почувствовал, как запылали его щеки и уши. Звук фортепьяно отвлек внимание гостей, и он смог незаметно пробраться к двери. Ему хотелось курить, но он боялся, что Валентин заметит его исчезновение, и не решился выйти.

Он не особенно любил классическую музыку, но постепенно его захватил незамысловатый мотив, серебристый, журчащий. Почему-то вспомнилось детство, лето, душистое разнотравье на пустыре за центральным рынком, где он бродил, отыскивая среди лопухов стреляные гильзы. Из сегодняшнего дня та жизнь, полная солнца, родительской любви и ожидания счастья, казалась идиллией, завораживающей и эфемерной, какой никогда не была на самом деле. Но в зеркале воспоминаний прошлое казалось лучезарным, а настоящая его жизнь, захватанная чужими пальцами, словно стакан в распивочной, вызывала лишь чувство неисцелимого стыда.

Валентин Сергеевич за роялем был совсем не похож на того человека, с которым Шуберт провел эту ночь. Лицо сделалось сосредоточенным и замкнутым, руки двигались со скупой снайперской точностью. Мелодия текла из-под его пальцев, переливаясь, как блики света на поверхности воды. И Шуберт вдруг отчетливо осознал, что только по случайности попал в волшебную страну, где струится поток забвения, и скоро должен будет навсегда ее покинуть. Ошеломленный, он почувствовал, как слезы подступают к горлу. Затем наступила тишина.

Гости вежливо, но недружно похлопали. Кто-то – кажется, желчный Леонид – насмешливо хмыкнул «браво».

– Шуберт был безответно влюблен в свою ученицу Каролину, дочь графа Эстерхази, – проговорила, повышая голос, Кира Ипатьевна. – Он умер от брюшного тифа.

– Вероятнее всего, он умер от сифилиса, который в то время лечили ртутью. Он заразился от своего друга, поэта Шобера. Они жили вместе, – возразил Валентин беспечно.

– Я бы сейчас выкурила сигарету, – шепнула хозяйка дома, наклоняясь к Шуберту, словно хотела поцеловать. – Вы угостите меня? Мы курим на лестнице.

Он испуганно кивнул.

На лестничной площадке было холодно и сумеречно, каждый звук отдавался эхом. Шуберт достал сигареты, неловко чиркнул зажигалкой. Анна выпустила дым ему в лицо.

– Не обижайтесь на меня, хорошо? Я ужасный человек, но Валентина тоже нужно знать. Отношения с ним – это болезнь. Причем со смертельным исходом, как он любит говорить. Вы давно знакомы?

– Нет, – ответил Шуберт.

– Просто я хочу предупредить. Вам здесь не на что рассчитывать. Я его не отдам, даже во временное пользование… Честно говоря, вам лучше уйти прямо сейчас.

«Поцелуй меня в задницу», – подумал Шуберт и, расхрабрившись, едва не произнес эти слова. Но двери распахнулись, и Валентин появился на пороге, угрожающе насупился, упер руки в бока.

– В полночь на край долины увел ты жену чужую! Ты думал – она невинна? – продекламировал он, сверкая глазами.

– Твой друг хочет попрощаться, – проговорила Анна с той же застывшей улыбкой.

– Жаль, жаль… Но что поделаешь? Было приятно, надеюсь, не в последний раз…

Толстяк засуетился в прихожей, помогая Шуберту найти свою куртку, вручая ему пакет с вещами. Растерянный Шуберт молча подчинился, пытаясь поймать взгляд Валентина, и разгадал маневр, только когда тот тоже накинул плащ.

– Я провожу! Посажу на такси…

Анна преградила ему дорогу.

– Ты никуда не пойдешь. Больше этого не будет.

Старичок в шейном платке, сутулый Леонид и Наталья Петровна тоже суетились в прихожей.

– Валечка, ну что это такое? Куда? Мы не отпускаем… Семнадцатую Бетховена, аллегро, без возражений!

– Скажите на милость, зачем немцы написали столько музыки? – бормотал Валентин Сергеевич. – Нет, нет! Я только провожу! Буквально на минуту…

– Если бы ты был в состоянии хоть немного понять, что чувствуют другие люди, ты бы сам себе набил морду, – проговорила Анна, почти не размыкая губ, продолжая улыбаться.

– Юпитер, ты сердишься! Обожаю твой голос… Не правда ли, ужасно дожить до возраста, когда просьба женщины катастрофичней, чем отказ.

Не меняя выражения лица, она дала ему пощечину. И тут же ударила еще раз, кулаком.

В притворном ужасе он попятился, закрывая голову руками.

– О алмазная донна! Бей меня, пинай своими замшевыми туфлями… Я весь вечер мечтал осквернить их поцелуями!

Она зло рассмеялась и в самом деле пнула его по коленке. Он шутливо взвыл.

– Браво! Всё те же на арене! – зло выкрикнул Леонид и начал хлопать в ладоши. Старичок в платке и бородатый бас кинулись к Анне, которая схватила с подзеркальника мраморную пепельницу и уже размахнулась, чтобы бросить.

В сутолоке у дверей Шуберт почувствовал, как Валентин сжал его руку.

– Спускайся и жди меня внизу.

Сбежав по ступенькам, Шуберт выскочил на улицу, в теплую промозглую слякоть. Шмыгнул под козырек автобусной остановки. Перед глазами у него до сих пор стояла сцена, разыгравшаяся в прихожей. Вспоминая лицо женщины, искаженное ненавистью, он невольно понимал, что не он был причиной божественного гнева. Улыбка, взгляд, тяжелая пощечина были наказанием за другие, куда более весомые грехи, чем сегодняшняя выходка Валентина Сергеевича, нарочно явившегося на семейный праздник в сомнительной компании. Шуберт слишком явственно осознавал, что он лишь помеха, случайность, соринка, попавшая в механизм. Ему и в самом деле лучше было уйти прямо сейчас – сесть на автобус, доехать до ближайшего метро… Но не мог сойти с места, прилипнув взглядом к дверям подъезда, козырек над которым был украшен бронзовыми гербами и лавровыми листьями.

Валентин наконец вышел, вылетел из дверей. Шуберт кинулся ему навстречу. Тот привычно поднял руку, подзывая такси.

В фойе гостиницы пришлось ждать, пока портье заселит в номера группу иностранцев. В туалете Шуберт протер салфеткой туфли, но почему-то не почувствовал прежней радости обладания настоящим сокровищем. Всё это время Валентин Сергеевич молчал.

В номере, не снимая мокрого плаща, тот лег на кровать.

– Мерзко признаваться, но это всё вранье. Творческий кризис, метания… Балаган, – сказал он хрипло. – Была история с учеником. Довольно грязная. Мы зашли слишком далеко, а потом он всё рассказал родителям. Деньги… Дело замяли, но все они знают. Смешно… не могу его забыть.

На его лице появилось выражение, заставившее сердце Шуберта болезненно сжаться. Стало вдруг понятно, что прыжок с балкона вовсе не вычеркнут из планов, а только отложен до времени.

Валентин Сергеевич сел на постели, обхватил руками голову. Потом, после тяжелой длительной паузы, поднял на Шуберта недоумевающий взгляд.

– Ты всё еще хочешь остаться? Хорошо. Иди в душ. Я после…

Он дотянулся до пульта и включил телевизор, нашел новостной канал.

Шуберт ушел в ванную, разделся, сел на керамический бортик и почувствовал, как наваливается усталость. Он знал, что ничего не сможет изменить. Впечатления бесконечного дня мешались в его сознании и наконец словно оборвались над краем пропасти. Всё кончилось.

Голос теледиктора был слышен сквозь неплотно прикрытую дверь.

– Над Европейской частью неподвижно застыл аномальный атмосферный фронт, препятствующий проникновению холодного воздуха. Но уже во вторник установится холодная погода. Перемещение воздушных масс…

Наконец, дрожа от холода, Шуберт решился выйти из ванной. За распахнутым окном стояла темень, тянуло морозным дыханием приближающейся зимы. Он оглянулся и понял, что комната давно уже пуста.