Читать книгу Лесная сказка. Повесть - Ольга Покровская, Ольга Владимировна Покровская - Страница 2

Пасмурным летом, когда воздух дрожал от влаги, в Москве, на невзрачной улице со следами многих эпох, от довоенных бараков до ульев из бетона, молодой человек механически обернулся к крыльцу гастронома, и словно что-то внесло его по ступеням к телефонной будке; нашарив в кармане монету, он закрутил стрекочущий диск.

– Алло, – отозвался в трубке женский голос.

Молодой человек, растягивая улыбку, приготовился рассказывать анекдоты, подсмотренные на овощной базе, но при звуках бархатного, прошедшего по нервам голоса он позабыл все заготовки – ему мгновенной галлюцинацией примерещилось болезненное, сильное видение: как розы – родительская дачная гордость – сбрасывают махровые лепестки на клумбу и как яблоки падают в траву темного сада, – он проглотил комок в горле и вздохнул.

– Гусев, не сопи в трубку, – бархатный голос, катая раздраженные нотки, зазвенел металлом.

Молодой человек с тоской посмотрел на пыльную витрину за будочным стеклом. Был обеденный перерыв, и в магазинных недрах одиноко высилась крепостная стена из консервов с башенками и бойницами – продукт чьего-то торгового воображения. Прошла продавщица в форменном халате, под которым пенились оборки платья. Женский голос в трубке откровенно заскучал.

– Борис, ты насчет квартиры? Давай через недельку – приедет Кэп, решим.

От обиды на женщину, явно давшую понять, что он портит ей настроение, Борис обрел дар речи и прохрипел:

– Это сами решайте.

– Перестань, – смилостивилась женщина. – В его конторе с жильем без проблем… а ты все у Потапа? Вот ему счастье – с двумя-то детьми… не дури. Не собираюсь я тебя лишать крыши над головой. Кэп сейчас в походе, вернется – обсудим

Улица, расчерченная асфальтовыми трещинами, нежилась в полуденной спячке. Сонно прополз, кренясь, грузовик. Сонно взмыла над кирпичной стеной стрела подъемного крана – проплыла над телевизионными антеннами и скрылась за оградой.

– Потап в отпуске, – выговорил Борис. – А я тоже в поход… скоро.

Это была неправда. Он никуда не собирался, но логика разговора и голос, имеющий над ним безусловную власть, подтолкнули его ко лжи, которая, впрочем, нечего не значила – ни для него, ни для женщины на другом конце линии.

Легкий шорох зажигалки с характерным щелчком тронул его ухо.

– Далеко? – Борис ясно представил, как собеседница затягивается и запрокидывает голову, выдыхая дым.

…Он повесил трубку и, считая разбитые ступени, спустился на мостовую, где у подвала курили грузчики и школьники лезли носами в киноафишу. Он уже жалел, что набрал знакомый номер, когда его осенила идея, и он решил, что немедленно присоединится к любым знакомым, проходящим или проплывающим туристскими тропами средней полосы.

Он словно доказывал себе, что ничем не уступает счастливому сопернику Кэпу, которого тысячи раз уничтожал и казнил страшными казнями – во сне. Живая легенда. Звезда горных и равнинных маршрутов. Знаменитость КСП, автор прославленной «Песни про мышонка», звучащей у туристских костров по всей необъятной стране. В пресной рабочей ипостаси – работник богатого ведомства, близкого к министерству; честолюбец, без помех взлетавший по карьерной лестнице: знакомства, связи, премии, неограниченные возможности. Борис не сомневался, что квартиру баловень фортуны выбьет без труда – просторнее и престижнее, чем чужая малогабаритка, в которой сейчас обосновался как глава семейства.

Это казалось спасительным выходом: упасть на хвост маньякам, которые бродят по лесам, и забыть о сердечной пагубе, о суете безразличной, как мельничные жернова, Москвы, о близких, перед которыми Борис кривлялся, делая вид, что все в порядке. Он уже уверенно, в сносном настроении прибыл к чужому обиталищу в заслуженном доме, где еле дозвонился до глухой соседки, а потом бродил по комнатам, вспоминая, куда засунул походный скарб. Нашел все, кроме палатки, но ее отсутствие Бориса, не сомневавшегося, что кто-нибудь приютит его, не остановило. Потом, поставив рюкзак у двери, он, дергая от нетерпения телефонный провод, долго доказывал начальнику, что не нужен сейчас коллегам и смежникам. В общем, был энергичен и предприимчив и уже через пару часов, протискиваясь лязгающими переходами, шагал по вагонам набитой электрички, выискивая, где расположиться.

В пустом тамбуре он прислонился к стене и закурил. За стеклом в серебристой дымке оконных потеков заборы и гаражи подмосковных промзон сменяли дачные платформы и деревенские крыши среди прозрачных лесопосадок. Теперь, когда нелепый шаг был сделан, Борис даже не задумывался, как найдет на станции назначения друзей, которые могли быть в другом краю, в другой области, в другой республике. Все казалось обманчиво просто. В каждом вагоне сидела какая-нибудь отвратительная туристическая компания, и через тамбурную дверь он наблюдал за дикарями, горланившими песни.

Время от времени он встречался глазами с плотной блондинкой, которая изучала его в упор, не скрываясь; потом она встала, одернула брезентовую штормовку и отправилась в тамбур – задвинула дверь и встала рядом с Борисом. Вытащила из кармана обтягивающих брюк мятую пачку «Стюардессы» и повела рукой. Бестрепетные глаза цвета голубиного пера уставились на Бориса снизу вверх.

– Уши уже болят, – она кивнула на спутников. – Твои где?.. А мы на Марыгу… на недельку… прогуляться.

От ее фигуры, приноровившейся к вагонным толчкам, исходило спокойствие.

– Я догоняю, – объяснил Борис неуверенно.

Она наклонила голову к его руке с зажигалкой. Клацнула крышка – блондинка закурила, выпустила дым и проговорила, копируя эпизод, недавно пережитый Борисом:

– Далеко?..

Она говорила грубовато, как человек, который много кричит, надсаживая связки. Ничего в ее хрипе не было от вкрадчивой мелодики голоса, который толкнул Бориса в этот загаженный тамбур, но ее слова прозвучали как пароль, по которому Борис признал ее старой знакомой, легко заместившей ту, что не желала с ним разговаривать.

– Пошли с нами? – проговорила она без улыбки. – Кэп не будет против. А то… – она нахмурилась, – набежали. Туда не сядь, туда не посмотри…

Услышав ненавистную кличку, Борис, который никогда не видел Кэпа, вздрогнул. Пока он решал, что ему делать, вагон затрясло на стрелках, свистнул электровоз, за окном запульсировали в боковом зрении, пролетая одна за другой, ржавые цистерны.

– У нас благотворительная акция, – блондинка сморщила носик. – Кэп спасает чувака – выдающийся художник, советский Репин… слышал? – Борис не знал фамилии, которую она назвала, и девушка поощрительно улыбнулась. – И я темная. Подрался с ментом в ресторане… боится, засудят… диссидент доморощенный. Без палатки? У меня большая, поместимся. А то к Кэпу очередь стоять, – она скривила губку. – Или ты с женой?.. – Борис покачал головой, и блондинка кивнула. – Правильно. Я с мужем не хожу, зачем?.. Надо друг другу отдых давать… он по путевке сейчас, а я тут.

На ее пальце блеснуло золотое кольцо. Заскрежетали тормоза, вагон качнулся на повороте, и, выдержав паузу, новая знакомая, которую звали Галей, повела Бориса, которому показалось, что этой сухой и цепкой рукой сама судьба влечет его к неизвестному исходу – то ли к триумфу, то ли к окончательной катастрофе – по заплеванному вагону, и за дверями, где терзал гитару красивый парень, Борис погрузился в задушевный, гипнотически ударивший по его нервам песенный транс.

К счастью, туристы хотя бы не пели знаменитую на всю страну «Песню про мышонка».

– Кэп, Боря с нами, – объявила Галя, прерывая пение без церемоний.

Пока все изучали Бориса, сам он, счастливый, точно пьяный, не сводил глаз с мерзкого персонажа, многократно погубленного и уничтоженного им – во сне. Вот он, его враг, волей судьбы идет в руки, как зверь на ловца… сидит, ничего не подозревая, словно пирог на тарелке. Наяву знаменитый Кэп напоминал латиноамериканского бунтаря: темные, как маслины, глаза с поволокой, мягкая и вкрадчивая грация льва, простая роба с артистически распахнутым воротом. Благосклонный, но острый взгляд обшарил новичка, который вспотевшими руками вцепился в поручень. Краем ревнивого глаза Борис отметил, что прильнувшая к Кэпу рыжая девушка вцепилась пальчиками в его рукав драматично, словно ее жизнь зависела от решения, которого все ждали от предводителя этой бродячей шайки.

Наконец Кэп улыбнулся, и Борис, набиравший впечатления, отметил, что улыбка не тронула глаза-маслины, которые по-прежнему плавали во льду.

– Садись, – разрешил вожак, бросая пальцы на гитару и щипком вырывая оглушительный аккорд из инструмента. – В ногах правды нет.

Борис, чувствуя, как от ненависти ослабли колени, не успел опуститься на скамейку, когда раздалось рычание, будто клокочущая вода пробила пробку в водопроводе, и бесцеремонный голос провозгласил:

– Это шпион за мной… иди своей дорогой, стукачок!

Все обернулись к окну, где рыхлый брюнет лет сорока кутался в синюю, со щегольским кантом, болоньевую куртку. Этот возмутитель спокойствия заметно контрастировал с попутчиками, смотрясь среди лиц, лучащихся здоровьем и силой, настоящим вурдалаком: серая кожа, водянистые мешки под мутными глазами, расфокусированный взгляд, который пытался сосредоточиться на Борисе, но беспомощно срывался куда-то вбок.

Неприметный молодой человек рядом с брюнетом изобразил усмешку, должную иллюстрировать нечто вроде ремарки «кому ты нужен…». Кэп картинно развернулся, и его мощная лапа соскользнула на потрескавшуюся деку. Радушно скалясь, он без перехода по-волчьи ощерился, обнажая розовые десны.

– Виктор Иванович, – сказал он. – Ты сам на птичьих правах…

Он театрально прервал фразу, и его мысль продолжил коренастый парень с честным лицом, годившимся бы для комсомольского плаката, не будь оно на редкость некрасивым, и которое в придачу портил сломанный нос.

– Христа ради тебя взяли, – буркнул он.

Смазливая брюнетка с ярко-красными, как пламя, губами ядовито произнесла, кривя маленький рот:

– Витя, ты, когда портрет Ленина пишешь, сколько горошинок на узле галстука рисуешь? Говорят, особенный ГОСТ есть?

– Язва, – пробурчал Виктор Иванович. Он оскорбился и сильнее закутался в болоньевую куртку, словно его бил озноб, а Кэп вернулся к онемелому Борису, который, рассказывая о себе, споткнулся о невидимую преграду, побоявшись, что, назови он свою не слишком распространенную профессию, с головой выдаст себя Кэпу, знавшему анкету супруги. Поэтому он выдавил предательски дрожащим голосом:

– Я механик…

Он бы, наверное, раскололся окончательно, но неприметный воскликнул, оживляясь:

– Золотое дно – пойдешь в лес, а там серьезные люди.

Общий ступор исчез, и, пока Кэп представлял Борису присутствующих, те гомонили и подкалывали друг друга.

– Это Помор, – Помором оказался парень со сломанным носом. – Брахман, – Брахманом был худощавый владелец точеного профиля, напускавший на себя слегка высокомерный вид. – Клепа, – Клепой был усатый добряк, у которого все мысли отражались на лице. – Игорек, – Игорьком оказался неприметный молодой человек, который, как понял Борис, сопровождал Виктора Ивановича. – Наш Герыч, – Дюжий Герыч показался Борису безликим, но Клепа со смехом добавил: – Он партийный, но наш человек, он говорит ужасные вещи, но мы его любим все равно.

– Кира, – продолжал Кэп; Кирой оказалась красногубая брюнетка. – Никуня, – при взгляде на крупную, с большими руками Никуню было понятно, что они с Клепой – муж и жена, и даже в выражении их лиц было что-то похожее. – Тюша, – Тюшей была девушка с пикантной родинкой над губой, в драном свитере с чужого плеча. – А это Лима, – Кэп произнес имя рыжеволосой девочки с нежностью.

– Не все сказал! – рявкнул Виктор Иванович, гнувший свою линию. – Шпион он! А биография… кто папа и мама?

Борис никогда не скрывал, кто его родители, но проблема была та же: он опасался, что Кэп в курсе его семейных дел. Пока он молчал, подала голос Кира. Она, глядя на Виктора Ивановича, выговорила, улыбаясь кровавыми губами:

– Витя, чего придрался… тебе нормальная семья – красная тряпка для быка? Может, ты уже из этих? Ты, Витя, генсеков рисовал с мужскими поцелуями – и проникся?..

Виктор Иванович сдулся, как проколотый шарик, что-то бурча под общий хохот.

– Она шутит, – вставил Клепа, улыбаясь в усы. – А это Джерри, – Борис обнаружил, что едва не наступил на пушистый хвост, торчащий из-под лавки.

В окне над кустами, крышами и телеграфными столбами встал розовый облачный серп, разрезав сероватое небо. Вдоль дороги тянулся непроницаемый лес. Канавы, сухостой, полоса отчуждения с проплешинами. Полосатые столбики у переездов. Однообразный пейзаж выматывал душу, компания снова заголосила, пугая редких пассажиров. Эти песни, исполненные проникновенными голосами, погружали Бориса в состояние приятного и одновременно мучительного сомнамбулизма, в котором его всего со всеми его чувствами и душевными движениями словно выворачивали наизнанку, – и немного утешало лишь то, что Виктор Иванович мучился сильнее: прикрыл воспаленные глаза и вздрагивал от громких аккордов; впрочем, Кэп пел очень приятно. Низкий рокочущий голос заполнял пространство казенного вагона, и Борису уже казалось, что человек, которого он видит первый раз в жизни, неведомым образом знает ответы на очень важные для него вопросы.

Хором исполнили и коронный номер – «Песню про мышонка»; но Борис никогда не понимал, в чем прелесть этой песни.

Мышонок устал, мама-мышка не спит.

Мышиное счастье природа хранит.

Потом мимо, озираясь на них как на буйных, потащились старушки с корзинами, и диктор объявил конечную станцию. Тем временем распогодилось; когда туристы вышли на привокзальную площадь городка, где памятник окружали побеленные тополя с изуродованными культями, небо над губернскими домами и над ободранной колокольней стало бежево-пудровым. Кэп разыскивал транспорт; его подначальные свалили рюкзаки и разбежались кто куда. Через десять минут Борис остался в обществе Игорька, Герыча и зябнущего Виктора Ивановича, который оседлал поклажу и разглядывал площадь с показным унынием, а потом обернулся к Герычу.

– Хороша чертовка? – спросил он вполне человеческим голосом, наблюдая, как Герыч буровит глазами Киру, которая у полуподвальной кулинарии примеривалась к ром-бабе в пергаментной обертке: прикидывала, охватит ли ее маленький ротик башню из сладкого теста, облитого сахарной глазурью. – Давай разевай варежку. Вон у людей-то – губа не дура… – Он скосился на ладную Галю, которая, поправляя косынку и покачивая бедрами, двигалась к ним через площадь, как танк, сметающий все на пути.

– Из кожи вон вылезла – буркнула Галя, замечая, что мужчины смотрят на Киру. – У нее, кстати, проявляющаяся помада… ну, химическая. Утром в койке просыпаешься, губы красные, прикольно. Она еще соски красит.

Подошел Помор, допивая на ходу бутылку минеральной, а Борис наклонился к его красному уху и тихо спросил:

– Я с ней кому-то дорогу перешел?

Помор поежился. Торчащее ухо из красного сделалось багровым – он скосился на Галю, пошевелил скулами и хмуро выговорил:

– Обычный «лапник». Мне вообще не до них, – он невесело перекосил рот. – Только развелся… отдохнуть бы от них… ото всего.

Из-за угла показался бравый Кэп с гитарой, которая болталась за его спиной, и Виктор Иванович закричал хрипло и бессмысленно:

– Кэп, где твоя Марыга? Марыга-барыга!

– Все туда, – приказал Кэп, махнув рукой на сквер. – Грузовик у склада.

Фырча, проехал по площади набитый автобус. Борис закинул Галину палатку на плечо, а Виктор Иванович, обнаружив, что Борис уже нагружен барахлом за двоих, рассердился.

– Механик, ты по автоделу или как? – спросил он склочно. – «Волгу» починишь?

– Или как, – бросил Борис и, спускаясь по ступеням, получил в спину:

– Я сразу понял: туфта ты, а не механик. Шпион и есть… я тебе малину-то обломаю.

– Заткнись, а? – протянула Галя так убедительно, что Виктор Иванович заткнулся.

Вьючная группа во главе с Помором, который пружинил на кривых ногах, словно на рессорах, завернула за угол, где стоял дряхлый грузовик с побитыми бортами и протекторами, не различимыми под глиной. С брызговиков свисали гроздья грязи. У номера, грубо намалеванного белой краской, невозмутимый Брахман в тельняшке, которая не шла к его франтоватым повадкам, грыз соломинку, смотрясь как бело-синий ангел на фоне жутковатого колесного духа непроходимых дорог.

Помор швырнул рюкзак в кузов и присоединился к Кэпу, который о чем-то толковал с водителем. Клепа постучал по колесу. Подтянулись Тюша и Лима, причем Борис заметил, что рыжеволосая девушка покусывала губы, чтобы не заплакать, пока Тюша убеждала ее:

– Я бы пошла хоть убейся. На работе и так умрут от зависти, если узнают, что я была с Кэпом. А ты про какого-то мужа – фу… это существо звонило домой, – объяснила она Никуне, которая возникла рядом, хлопая глазами. – А муж за ней ударился вдогонку.

– Останешься? – участливо прокудахтала Никуня, погладив Лиму по плечу, но Лима помотала головой, разбрасывая рыжие пряди волос. – Жалко человека, – она покосилась на собственного мужа, который, шевеля усами, ловил лицом печальный свет послеобеденного солнца. – Может, ищет.

Виктор Иванович, уловив часть фразы, вскричал:

– Кого ищет? Меня ищет?

– Не тебя, Витя, больно надо, – Игорек едва не влетел ему в спину. – Жену свою.

– Черта с два! – настаивал Виктор Иванович, потряхивая головой. Его бугристый нос блестел от пота. – Кому нужна жена? Меня он ищет… все шпионы!

Никуня приняла фиглярство Виктора Ивановича за шутку и глупо заулыбалась, а Борис хлопнул рукой по борту, и ему почудилось, что ветхое ограждение рассыплется на доски в любой момент и точно не выдержит крепких молодых людей с походным грузом.

– Пошли! – он потянул Галю с собой. – Надо что-нибудь другое… это небезопасно.

Он так твердо зашагал прочь от грузовика, что вдохновленная его примером команда повлеклась следом, но всех остановил категоричный Кэп, выскочивший из-за капота как пробка из бутылки.

– Куда рванули? – железный тон командира не сулил ничего хорошего. – Все берут у водителя инструменты и чинят авто. Это наша плата за проезд.

Все по-армейски выполнили команду «кругом», а Борис остался с командиром, который, обнаружив, что некто вышел из повиновения, не просто рассердился – пришел в тихое бешенство. Если в электричке его глаза были маслинами во льду, то теперь в них были лед и пламень одновременно.

– Механик, тебя что-то не устраивает? – В его угрожающем голосе клацнула сталь, а за спиной командира нарисовались Помор и Брахман – хмурые и убедительные. Брахман еще поигрывал соломинкой в сжатых губах. – Еще не поздно соскочить.

Борис испугался, что сейчас он потеряет разгневанного Кэпа так же легко, как ненароком обрел. Он опустил глаза и сквозь зубы проговорил:

– Извини, Кэп. Меня все устраивает.

Мимо продефилировала, отряхивая испачканные пальцы, грациозная Кира. Герыч проволок ящик с инструментами, который ему вручил водитель, а Клепа, отбросив бычок, уже отстегивал борт. Живописные, как цыгане, туристы облепили грузовик, и Кэп вместе со всеми приколачивал доски, рассыпавшиеся в труху. Участвовал даже Игорек – взлетел в кузов и, морща нос, выкидывал на дорогу тряпье, от которого летела удушливая пыль. Бездельничал только Виктор Иванович: оседлал рюкзак, напялил детскую кепочку в мелкую клетку и закурил.

– Витя, – окликнула его Кира. – Купи яблочек.

Виктор Иванович закусил сигарету, оторвал зад от поклажи и протопал к площади, где купил у старушки кучку замызганного пепина шафранного в рябинах парши. Потом долго хлопал себя по карманам и пересчитывал мелочь.

Работа спорилась; сильные и ловкие руки за полчаса реконструировали безнадежную рухлядь, преобразовав в нечто обманчиво пристойное. Девушки помогали, чем могли; заботливая Никуня сбегала с термосом в вокзальный буфет, и лишь Лима шугалась прохожих, будто в тетеньках с авоськами или в патлатых подростках, которые мели асфальт клешами, ей чудился загадочный муж. Наконец погрузились и поехали. На лавках трясло, и туристический табор растекся по кузовному периметру, амортизировав вибрацию рюкзаками и палатками. Вдоль улиц, где грузовик поворачивал на перекрестках, мелькали старинные здания с рельефными рустами, но потом за бортом потянулись поля, уходящие в небо ровными рядами; один лишь раз попалось село – ободранная колокольня, избы с резными наличниками, ворота жалкого рынка, кирпичный коровник с неизбежным декором – красным орнаментом «МИФИ», украшавшим серый фасад. Опять наползли тучи, запахло сыростью; ветер бил в лицо, и Галя накинула капюшон. Борис видел, что она прячет глаза, – то, что казалось простым в электричке, теперь, когда они вдвоем лежали на чьем-то «колобке» с прицепленным котелком, она будто жалела, что опрометчиво позвала с собой первого встречного.

Пока попутчики спасались от ветра и немилосердной тряски, кутаясь в ветровки и куртки, лишь Кэпу все было нипочем – он сидел спиной к дороге, откинув голову, и его львиную гриву полоскало по ветру, точно пиратский флаг. Одной рукой он обнимал гитару, а к другой припала похожая на растрепанного котенка Лима.

– Не в первый раз к нему сбегает, – негромко пояснила Галя. – Муж, видите ли, рисовать не дает. Кэп у нас бог Аполлон – покровитель искусств… Кирку стихи писать заставляет, Лимку – малевать… Я не знаю, я человек темный… но если что-то нарисовано, то нарисовано. Художник Иванов двадцать лет картину писал, а палочки-крючочки… одним движением ноги – извините…

– А его жена? – спросил Борис стынущим голосом. Галя усмехнулась.

– Подвинется… по гроб жизни ему благодарна – от бывшего избавил, – она смотрела на битый, изуродованный наездом дорожный знак на повороте и не заметила, что Борис вздрогнул. – Там странная история… мужиков много с придурью, но тот особенный был. Диван и телевизор – без ящика не жил, любую передачу смотрел, не то что футбол… вплоть до «Ленинского университета миллионов».

Обнадеженному Борису помнилось, что произошла ошибка, все перепуталось, и Кэп – это не Кэп, и женщина с бархатным голосом – не его бывшая жена… во всяком случае, он телевизор смотрел редко, а передачу «Ленинский университет миллионов» не включал никогда и вряд ли хоть раз в жизни видел полностью. Но он тут же отбросил экзотическую версию. В любом случае – путь, на который его толкнул случай, он загадал себе пройти до конца.

Перестало попадаться даже одиночное жилье. По сторонам дороги за канавами, поросшими густым сорняком, все шли поля до горизонта. Водитель съехал на обочину, остановился, выпрыгнул из кабины, хлопнул дверцей и задымил папиросой.

– Справа картошка, – он махнул рукой. – Слева кукуруза.

Брахман оглянулся и первый раз на Борисовой памяти подал голос.

– А сторожа есть? – спросил он дребезжащим тенорком. Водитель не ответил, и туристы, разминая ноги и потягиваясь, полезли из кузова за добычей – все, кроме Виктора Ивановича, который то рыскал вокруг грузовика, то скрывался в лебеде, заполонившей канаву. Совместными усилиями, явно пожадничав, туристы набрали два мешка овощей и поехали дальше. Тучи затянули небо; вот-вот должно было стемнеть. Наконец дорога уперлась в поле, за которым прел пушок припойменной зелени, а за этим рослым гребнем чернел разлив леса с облаками над горизонтом. Пейзаж был неподвижен, как свинец, и думалось, что здесь на километры вокруг не только нет человеческой души, но и вообще ни одного живого существа, кроме надоедной мошкары и комаров. Группа, вздыхая, потащила рюкзаки на сухие кочки.

– Моя палатка где? – закричала Галя. – Ты ее выкинул из машины, дрянь!..

Пока товарищи, недовольные заминкой, считали багаж, разъяренная Галя подскочила к Виктору Ивановичу. Она избила бы его тут же, но девушку так деликатно, что никакой защитник не придрался бы, оттеснил на безопасное расстояние сноровистый Игорек. Джерри звонко гавкнул. Испуганный Виктор Иванович приседал и отмахивался ручищами, напоминавшими клешни, но Борис видел, что тот не испуган, а напротив – готов к подобному повороту событий.

– Зачем мне ее палатка, – он разговаривал со всеми одновременно, кроме Гали. – У меня своя… а я докажу! – Он выпятил грудь. – Жизнь научила: подставлять щеку, когда бьют… Приходите ко мне, живите в моей, мне не жалко!

Водитель испугался, что его погонят к остановке, где что-то потеряли, – быстро газанул, развернулся и уехал, а оставшиеся слишком устали, чтобы расследовать пропажу. Хотя Виктор Иванович, отбиваясь от Гали, косился на Бориса, тот даже рта не раскрыл. Пропавшая палатка его не волновала, хотя вопрос был ясен и обсуждать было нечего: он помнил, как Виктор Иванович воровато бегал вокруг грузовика и как бестолково летали в воздухе мешки с добычей, которую туристы набрали на колхозных полях, так что, кинь кто-нибудь лишний тюк, никто бы не заметил.

Туристы, навьючив груз на спины, потащились по комковатому полю, заросшему овсяницей. Борис отвык от пеших марш-бросков и то и дело спотыкался, попадая ногой в ямы или в кротовые норы. Галя плелась за ним, злобно щурясь и шепча: «Погоди, я тебе устрою…» Настороженные спутники помалкивали, и только энергичный Виктор Иванович чувствовал себя прекрасно. Он с удовольствием путался ногами в траве, ругал на все корки советское сельское хозяйство, а заодно недальновидных предков, которых черт попутал обосноваться на безнадежной территории, где нет ни пальм, ни моря. Один раз он глумливо позвал:

– Механик, а механик? Скажи, не томи: кто папа… кто мама…

– Заткнись, гад! – рявкнула Галя.

Борис не ответил, и Виктор Иванович довольно ухнул, как филин:

– Я с доброй душой, а меня вот как…

Потом он угодил в коровью лепешку и в яростном монологе, посвященном этому событию, забыл про Бориса, и все захихикали.

Река оказалась похожей на ров, прорытый гигантским бульдозером. Травяная щетка, обсыпанная таволгой, покрывала берег со столбиками осоки и печальными звездочками незабудок. Вонючая грязь на пологом спуске была густо замешена коровьими копытами; навозные насекомые тревожно загудели, почуяв приближение людей.

– Марыга-барыга, – невпопад пролаял Виктор Иванович.

Он устал меньше других, потому что его добро волок Игорек, согнувшийся в три погибели.

Помор, сбросив свой отличный, со шнуровкой на боках, рюкзак, нырнул на разведку в кусты; скоро он вывел группу к мостику из бревен. Перилами служила кривая жердина, прикрученная к ольхе на берегу каким-то недюжинным силачом, потому что только исполинские руки скрутили бы с такой злобой толстую проволоку. На бревне красовался ошметок от человеческого ботинка – след отчаянного первопроходца; скорбные останки настоящего моста, который аборигены облупили до голого остова и растащили на куски, мокли в воде в ста метрах от переправы. Туристы оторопело изучали шаткое строение: воды в реке было по колено, но мостик располагался высоко, так что в случае фиаско легко было, падая, сломать ногу, – да и окунаться в ржавую воду, где полоскались волокна шелковника и космы ила, не хотелось никому.

– Я не пойду, – заявила Тюша, съежившись, как испуганный зверек.

Пока женщины вздыхали, мужчины обсуждали, как переправлять багаж. Джерри, задрав хвост, гонял по кустам. Вещи благодаря ловкости Помора и Клепы горой ложились под иву на другом берегу Марыги. Тесины ходили ходуном и угрожающе скрипели. Виктор Иванович курил в сторонке, втянув голову в плечи и истово, хлопками по лицу, уничтожая комаров. Потом он нечаянно вломился в куст татарника и задергался, шипя и отдирая от фасонной куртки колючки.

Когда переходили налегке, Никуня вцепилась в перила, обмякла от страха и закричала:

– Я сорвусь! Утону!

Наконец переправились – Джерри Клепа перенес на руках, – и на туристов навалился сумрачный, дышащий сыростью лес, который на глазах погружался в темноту, и Галя с сожалением оглянулась на поле за рекой, туда, где в прогалах между деревьями еще оставался свет. Кэп повел команду на просеку с лужами, в которых, как в свинцовой амальгаме, отражалось небо. Потянулся сосновый лес без подлеска; пахло деревянной гнилью, под сводом играли таинственные тени, и под ногой чавкала грязь вперемешку с лиственной чешуей. Усталый от впечатлений Борис ничего не чувствовал: он брел, цепляясь взглядом за путеводный ориентир – белые подошвы, следя за рисунком Лиминого шага, выписывающего кривые с петлями и спиральными изгибами поверх полумесяцев ландыша. Неудобный рюкзак колотил его по спине, как маятник, выстукивая позвоночник. В сумерках он не нашел подходящей палки, без которой был как без рук. Кэпа, возглавлявшего колонну, постоянно кто-нибудь заслонял; потом Борис услышал:

– Поставим с фонариками.

– Можно в темноте, – подтвердил Помор. – Мне и фонарики не нужны особо…

Ночь навалилась стремительно. В полной тьме, по ведомым лишь ему признакам, Кэп вывел группу на сухую поляну со следом от кострища. Борис ничего не чувствовал от усталости, и его спутники еле держались на ногах. Развели костер, кое-как поставили палатки. Борис ждал, что группа завалится спать, но, к его удивлению, у многих открылось второе дыхание. Неутомимые руки соорудили стол, натянули пленку, заварили чай, наломали веток, и на бивуаке возник трогательный походный уют, греющий душу целительнее городских интерьеров. Когда двужильный Кэп развалился на бревне с гитарой – как не было за его спиной трудного дня – и когда его друзья расположились вокруг в живописном многообразии, каждый с индивидуальным, отличным от других, занятием, – Борис понял, что его обидчик не так прост, как казалось.

Не отрывая глаз, он наблюдал, каким вдохновением, в обрамлении искр, украшенное всполохами, горело Кэпово лицо, с какой внутренней силой мерцали, словно драгоценные камни, его глаза, – и сам едва не поддавался каким-то волшебным чарам; взволнованный Кэпов голос под мелодичные аккорды без церемоний перебирал болезненные струны в душе Бориса, словно владел ключом ко всем его тайнам. Этот хрипловатый, пленительный голос бил в самое сердце, и Борис, слушая песню про мышонка, которую ненавидел всеми фибрами, против воли верил, что перед ним – достойный человек, герой, символ времени, на чьих плечах непосильный груз некого сокровенного знания, и что он знае что-то непостижимое, чего не ведает никто.

Свет от костра, в котором, взбираясь по жердинам, извивались языки пламени, делал лица людей значительными – словно при солнечном свете это были наброски, черновики, которые лишь сейчас приобрели окончательную форму и смысл. Из носика закопченного чайника, висевшего на рогатине, выстреливал пар от кипятка, воду для которого Кэп промыслил в одному ему известном источнике. Кира блаженно сжимала тонкими пальцами эмалированную кружку. Среди предметов, полускрытых в темноте, выделялись почему-то Герычевы светлые шнурки, аккуратно стягивавшие высокие ботинки.

Усталые друзья проникновенно подпевали:

Мышонок устал, мама-мышка не спит.

Мышиное счастье природа хранит.

Измученную Лиму пробирала гальваническая дрожь. Она, похожая на кузнечика, сидела на мшистом пне, выставив острые коленки, и с силой процарапывала палкой по земле узоры и линии.

– Витя, – позвала Никуня умильно. – Посмотри, какая смена растет.

Подразумевалось, что снисходительный Виктор Иванович благословит начинающую художницу, но мэтр только фыркнул и отвернулся.

– Дилетантство, – пробурчал он. – Не-про-фесси-ональ-но…

Отчеканив свой приговор, он встал и, ссутулившись, побрел к палатке, рядом с которой Галя и Игорек перебранивались, кто из них больше потрудился, пока его помощник сачковал. Все смутились, Никуня чуть не заплакала от досады, а Лима гордо выпрямилась, глядя вслед знаменитости. В ее бессмысленных глазах плясали язычки пламени. Кэп нахмурился, но сказал только:

– Далеко не забредайте, тут компас не пашет кое-где. Железа с войны много… раньше черепа по лесу лежали.

Когда он сказал про черепа, в глазах Лимы что-то дрогнуло, а Борис, уставший от людей, симпатичнейшим из которых ему виделся ненавистный Кэп, последовал за Виктором Ивановичем. Краем глаза он увидел оседлавшую бревно Тюшу, которая, в то время как ее держали за одну руку – Брахман, а за другую – Помор, ржала утробным смехом.

В палатке было тесно, и чей-то спальник пах бетонной пылью, словно его вытащили из складского подвала. Злая, как черт, Галя выговаривала Виктору Ивановичу через спеленатые тела Бориса и Игорька:

– Мерзкий ты, девочку обидел… А свою палатку не прощу, понял? Она знаешь, сколько стоит?..

Виктор Иванович рычал вполголоса:

– Это не искусство… профанация! Палатка… что прицепилась… я тебе картину подарю. Продашь – купишь десять палаток…

Пошевелившись, подал голос Игорек:

– Витя из воздуха деньги рисует.

– Из комсомольской жизни? – сказала Галя презрительно.

– Из какой надо жизни.

Борис, которого щекотали Галины волосы, отдающие дымом, репеллентом и детским кремом, мысленно выбрасывал из дневного багажа людей, обрывки разговоров, сонное ворчание, человеческие звуки, проникавшие через брезентовый тент. Он погружался в тишину с ложными шорохами и лесными галлюцинациями: гулом деревьев, скрипом веток, журчанием воды, треском от поступи воображаемых зверей, шелестом иллюзорных змей. Он, хотя в палатке было тесно, потерялся в пространстве; его словно бросили в яму, над которой в головокружительной высоте, над лесом, творился труд, который не замечают горожане: кружили невидимые созвездия, ходили планеты и летела звездная пыль.

Ему было хорошо в этом космосе без берегов; природа вливала в него мощь, и он плыл в ее живительных потоках, то окунаясь, то выныривая и с каждым вдохом чувствуя себя сильнее. Словно божество, он рядил, как, могущественный, расправится с Кэпом, и процедуры, которые он изобретал, были одна изощреннее другой.

Потом, после мутного провала и невнятных снов, в голове переливчато забилось птичье щебетание, и Борис понял, что наступило утро. Игорька уже не было в палатке, а Виктор Иванович, накрывший голову курткой, рокотал во сне, как мотоцикл на холостом ходу. Не потревожив знаменитость, Борис вылез наружу и осмотрелся на поляне, напомнившей ему зеленомраморный зал с янтарными колоннами. Сквозь частокол стволов, поросших мхом, пробивалось дымное солнце; мягко потрескивал костер. Кира, сидя на бревне под опахалами пушистого орляка, кусала бутерброд с килькой, Клепа, прихлебывая чай, улыбался из косматых усов. Чисто выбритый, отталкивающе аккуратный Игорек, хмурясь, натирал руки «Дэтой».

Громовой, хорошо поставленный Кэпов голос раздавался из-за полиэтиленового тента, который равнодушный Герыч то ли натягивал, то ли, наоборот, сворачивал, то ли еще не определился, что делать.

– Хотя бы километров пятнадцать сегодня осилить, – распоряжался Кэп, и Борис удивился, как его, запасшегося терпением, раздражает голос красавца командира.

Поддавая носком ботинка шишки, он обошел вокруг лагеря. Ровные стволы стояли, как пластинчатые зубы, и ему казалось, что он в пасти колосса. Трава была влажной, над высохшим, словно обсыпанным чаинками рябиновым кустом гулко заколотил дятел – и смолк. Хвойный ковер с кустиками брусники пружинил и скрипел под ногами. Из травы глядели сыроежки с розовыми шляпками, такие опрятные, что Борис не удержался, сорвал гриб и, сняв пленку, сунул в рот. Скрипнул песок на зубах. Постояв, Борис вдохнул всей грудью скипидарный воздух, принуждая мозг, возбужденный спросонья, мыслить логически. Среди этого прозрачного леса и этого светлого утра он почти жалел, что ввязался в рискованную авантюру, и ему отчаянно требовалась ясность ума, которой он просил у леса, у деревьев, у травы, понимая, что призыв не по адресу.

Вернувшись к костру, он застал суету у палатки; его взгляд наткнулся на Виктора Ивановича, который, скрючившись в три погибели, сидел на коряге, вокруг хлопотали женщины, а хмурый Кэп надзирал за происходящим, склонив набок косматую голову. Никуня подсовывала Виктору Ивановичу кружку, Тюша щупала лоб, а Кира, кривя рот, выговаривала:

– Витя, ей-богу, ты чудо. Просто чудо-юдо.

– Разве я виноват, – хрипел трясущийся Виктор Иванович, которого бил крупный озноб. – Я городской человек… мне любой ветерок – южак и бора, вместе взятые.

Кира подступила к Кэпу с лютой гримасой, делавшей ее смазливое личико гармоничным, словно именно в обличии свирепой валькирии и была ее подлинная роль.

– Кэп, что хочешь, а Чудо останется, – выпалила она экзальтированно. – Он же знаменитость на всю страну… кого под одну гребенку хотите.

Крякнув, Герыч дернул тесемку рюкзака. Группа подозрительно радостно смирилась, что осядет на месте, пока хворый гость не исцелится, и принялась обживаться на стоянке, а заботливая Никуня занялась больным – облачила его в свитер, закутала шею платком и заварила в котелке ромашку, которую сорвал в кустах ее услужливый супруг.

– Витамин С, – бормотал Виктор Иванович. – Порезать бы яблочко…

Из тех яблок, что он купил у вокзала, осталось одно – скукоженное, в парше, и Виктор Иванович привередливо сморщил нос.

– Все сожрали? – взревел он трагически. – Дрянь какая…

Никуня отодвинула яблоко, которое резко, почти на лету подхватил Брахман – с хрустом откусил добрую половину и пошел прочь. Виктор Иванович, пораженный столь агрессивным выпадом, перестал трястись, а Никуня захлопала глазами, провожая прямую спину Брахмана, удаляющуюся к крапиве вокруг бурелома.

Борис тоже наблюдал за Брахманом. Тот скользнул через недотрогу, не задев ни стручка. Перемахнул через поваленное дерево, швырнул на него рубашку, стащил майку и, полуголый, с безволосым торсом, задрал голову к дымному солнцу, ползущему над кронами, через которые лучи проникали, словно через сито, – некое упражнение, видимо, дающее отстраненному Брахману душевное равновесие среди публики, далекой от его сложных интересов.

Борис тоже перелез через бревно и встал рядом с Брахманом, косясь на прозрачные глаза, которые ушли в неведомый мир и не замечали ни товарищей, ни леса, ни даже солнца. Ни постороннего, который разглядывал его с дружелюбным интересом.

– Йога? – спросил Борис, обозначая себя.

– Йога, – прошелестел Брахман одними губами, с явным посылом «отвяжись», – так, что Борис качнул головой и сказал вслух:

– Уклончиво.

Тонкие губы Брахмана дрогнули.