Читать книгу Кровники - Ольга Пустошинская - Страница 3

Первой забила тревогу бабушка Прасковья: Кольку как подменили. Куда делся болтливый и ласковый внук и кто этот мрачный парень, подолгу смотрящий в одну точку? Не разговаривает ни с кем, молчит, мается. Наташка хнычет, просится к братику на ручки, теребит за штанину, а тот скосит глаза и молчит. Тренировки заброшены, перчатки боксёрские на стене пылятся.

– Николаша, да что с тобой? – не выдержала Прасковья.

Колька вздрогнул, посмотрел глазами подранка:

– Ничего. Мне надо идти.

– На бокс?

– Я скоро… – Он нахлобучил кепку и выскользнул за порог.

– Ну вот куда он ходит, куда? – простонала бабушка. – Марусь, ты хоть спроси его.

– Ну куда-куда… К девчатам. Дело молодое, погулять хочется. Влюбился парень, – спокойно ответила Маруся.

Прасковья сердито махнула рукой:

– Не рассказывай мне про любовь! Раньше какой он был? А? Обнимет и поцелует… всё бабулечка да мамулечка. А сейчас? Ты слепая, что ль, Марусь? Как придёт, так сразу убегает, будто говном воняет дома. Где он ходит, где ночует?.. Нет, и не говори мне ничего, я чувствую: с Колькой беда.

Тревога не давала Прасковье покоя, и сердце ныло, ныло…

На другой день она надела выходную юбку и кофту, повязала белый платок и ушла, оставив Наташку на старшую внучку Валю. Путь предстоял неблизкий, аж в Старый город.

– Да что мне сделается, дойду… – бормотала Прасковья, – в Иерусалим пешком ходила, а в Старый город не дойду разве…

Старушка миновала длинный деревянный мост, обогнула рынок с прилавками, на которых торговки разложили парниковую редиску и пучки зелёного лука, и побрела по улице, застроенной частными домиками. Вот он, тот самый нужный дом с высоким цоколем, чтобы Урал в паводок не добрался.

Прасковья зашла во двор, поднялась на деревянное крыльцо. В сенях было сумрачно, прохладно, пахло солёными огурцами. Прасковья нащупала скобу в обивке двери и вошла в дом.

– Хозяева есть? – спросила она.

– Есть, входи. Ты, что ли, Прасковья?

– Я. Здравствуй, Шура.

Бабушка оказалась в небольшой кухне с печью-голландкой. На лавке – вёдра с чистой водой, накрытые фанерой. За столом сидела старушка в тёмном платье и платке, завязанном под подбородком.

– И тебе не хворать. А я знала, что кто-то придёт. Чайник поставила, – проскрипела она, указывая на шумящий примус. – Заходи… да не разувайся, оботри обувку и заходи.

Прасковья всё же разулась кряхтя, присела к столу.

– Из-за старшего внука пришла, вижу, – обронила хозяйка, мельком взглянув на бабушку.

– Ох, Шура, правду говоришь. Чую, что-то случилось с парнем.

– А сама не знаешь?

– Если б знала, так не пришла бы.

Шура долго молча смотрела поверх Прасковьиной головы.

– Ну… что скажешь? – решилась бабушка, которую стала бить дрожь.

– Ничего хорошего, – тяжело вздохнула Александра. – Я не буду ходить вокруг да около, скажу всё, что вижу.

Прасковья стиснула руки:

– Говори.

– Женщина сделала приворот на смерть. Если Коля с ней не будет, то он скоро умрёт.

Бабушка слабо охнула, кровь отлила от лица.

– Господи… да как же так… Николаша, внучек… – Она заплакала, слёзы катились по щекам и повисали на подбородке. – Шур, а может, ошибка?

Знахарке очень хотелось ответить, что ошибка, но врать среди своих было не принято.

– Нет, Параня, всё верно. Есть какая-то женщина, незамужняя, старше твоего внука лет на семь-восемь. Где-то неподалёку живёт. Влюбилась она, а Николаша на неё внимания не обращал. Она украла какую-то его вещь, рубашку или майку.

– Ох, а ведь недавно Маруся говорила, что Николашина рубашка пропала, – вспомнила Прасковья.

– Нашла она чёрную ведьму, не здесь, не в нашем Ромске, в какую-то деревню ездила. Женщина эта знает, что ты лечишь, – слухи-то ходят – и просила сделать так, чтобы снять приворот было нельзя. Опасается, что ты мешать станешь.

– Да не могу я кровным помогать, – простонала бабушка. – Ох, Шура, дай воды…

– Она-то не знает про кровников. – Хозяйка поднялась и зачерпнула ковшом воды из ведра, налила в кружку.

Прасковья отпила несколько глотков, слыша, как стучат зубы о жесть.

– Шура, я заплачу, всё отдам… помоги!

Та покачала головой:

– Сильная ведьма делала. Внуку твоему остался месяц, не больше. С этой стервой Коля жить не станет, не полюбит он её.

Прасковье показалось, что она умерла тут же, на этом старом табурете. Кружка упала, расплескав воду на полосатую дорожку.

– Да погоди, Парань, попробую я отсрочку сделать. Глядишь, за это время что-нибудь и…

Бабушка подняла заплаканные глаза, схватила Шуру за руку:

– Отсрочь, Шура, милая, отсрочь!

– Я покажу тебе её, – продолжила знахарка, – придёт соли просить. Не давай! Хоть как пусть просит, в ногах валяется – не давай! И своим скажи, что нельзя давать, иначе всё насмарку пойдёт, не будет никакой отсрочки. И виду не показывай, что знаешь, отговаривайся, как можешь. Получится – больше над Колей она власти иметь не будет. И как на духу говорю тебе: долго эта гадюка не проживёт. Накажут её за то, что натворила.

Обратный путь стал для Прасковьи длиннее в два раза. Нет, она не ругала матерными словами неизвестную женщину, приворожившую Колю, – бабушка была набожна и никогда не сквернословила – плелась и подвывала тихонько. Кое-как добралась до дома, вошла в комнату и упала на стул.

– Николаша где?

– Ушёл опять, поел и ушёл, – ответила Маруся.

Прасковья отдышалась, выдвинула ящик стола, где хранились столовые приборы, взяла ножи и, подтащив табуретку, воткнула их за дверной косяк.

– Мамака, зачем ножи? А хлеб чем резать? – удивилась Маруся.

– Новые купишь, – сказала бабушка и заплакала. – Плохие вести я принесла, дочка. Приворожила какая-то гадина нашего Николашу. На смерть сделала…

Маруся слушала и расширившимися глазами смотрела на маленькую Наташку, играющую с бельевыми прищепками на расстеленном одеяле. Троих сыновей схоронила Маруся. Двое погодков умерли ещё до рождения Коли, а Лёшенька – и трёх лет не прошло.

– А вдруг ошибается твоя Шура? – наконец проговорила мать.

– Да вот ещё ни разу не обманула. У меня тут огнём горит! – Прасковья ударила себя в грудь кулачком. – Я не вижу, как Александра, но чувствую, что это правда.

***

Вечером Полине нездоровилось. Раза два или три она сходила в уборную и выплеснула в унитаз всё, что было съедено.

– Забрюхатела, поди, от своего Кольки? – спросила мать и обмерла: в подоле принесёт девка!

Поля легла на кровать, отвернулась к стене с приколоченным ковриком.

– Не забрюхатела. Съела что-то.

– Вот я ему скажу, чтобы шёл и расписывался с тобой как положено! Раньше-то как было, сначала церковь, а потом любитесь. А ты что? Зачем парню даёшь?

– Перестань, – простонала Полина, – ты сама рада была, к соседке ночевать уходила.

– Дак я думала, он замуж тебя возьмёт!

Мать всё ворчала про гулящую молодёжь и грозилась высказать всё Кольке, но тот не пришёл, чем удивил и огорчил обеих женщин.

Всю ночь Поле снились кошмары. Будто какая-то старушка бесцеремонно открыла дверь, подошла к кровати и принялась стучать согнутым пальцем по голове Поли.

– Что вам надо? – спросила та и оттолкнула чужую руку.

– Иди к Колькиной матери и проси соли, поняла?

«Глупость одна, – подумала Полина, просыпаясь, – какая соль? Зачем соль?» И утром – странное дело – соль всё не шла у неё из головы, будто старушка крепко вдолбила эту мысль. И Поля не выдержала, выскочила из дома в старом халате и побежала к Трифоновым.

…Маруся в тот день решила устроить уборку. Чистой тряпочкой помыла листья фикуса на окне, аккуратно вытерла пыль с мебели и большого приёмника. Муж Никита очень любил радиопостановки, садился и внимательно слушал, подперев кулаком щёку, шикал на детей, если они принимались шалить.

В комнату постучали. Маруся отвела тыльной стороной руки волосы со лба и крикнула:

– Заходите! Кто там?

Это была Полина. Но что за вид! В старом халате, глаза безумны, волосы всклокочены.

– Здравствуйте, тётя Маруся, – зачастила она, – соли одолжите?

Маруся насторожилась, вопросительно посмотрела на Прасковью, вязавшую носок у окна. Бабушка чуть заметно кивнула: она! Пришла, как и говорила Александра. Значит, вот кто приворожил Николашу!

– Со-оли? – протянула Маруся и отложила тряпку. – Не могу дать, у самих мало. А у Дуси почему не попросила?

Ну в самом деле, странно идти за солью в соседний дом, легче взять у своих соседей или сходить в Файкин магазин – он под боком.

– Н-не знаю… кончилась соль у Дуси. Я к вам пришла.

– В гастроном сходи.

– А там перерыв на обед, – нашлась Полина.

– Нет, не дам, самим мало, – скрестила руки на груди Маруся.

Поля не поверила, растерянно заморгала:

– Как не дадите? Я много не прошу, чуть-чуть надо.

– Ни крупиночки не могу дать.

– Вам что, жалко? – побледнела Полина. – Я верну, потом куплю и верну.

Прасковья замерла с вязанием в руках. Спица выпала из петель, тихо звякнула о пол.

– Иди домой, Поля, – сказала бабушка.

Гостья простонала:

– Я не могу уйти… не могу! Мне надо соли, дайте, умоляю!

Ей становилось всё хуже, по лицу пробегали судороги. Она протягивала дрожащие руки и повторяла: «Дайте соли! Дайте соли!» Марусе показалось, что Поля сошла с ума.

– Уходи, кто-нибудь другой даст.

– Я никуда не уйду, – затрясла головой Полина, – мне очень плохо, вы что, не видите… Господи, да люди вы или нет?! Я умру, если не дадите соли!

Она рухнула на стул возле стены, согнулась пополам, прижав руки к животу. Перепуганные Маруся и бабушка переглянулись. Прасковья подошла и стала поднимать Полину, уговаривая уйти домой.

– Не тр-рогайте меня! – вырвалась та. Тяжело задышала, посмотрела злым взглядом: – Где дядя Никита? Позовите его!

– Нет его, он на работе, – через силу ответила Маруся. – Уходи, добром прошу.

– А Коля? Где Коля?! Пусть он даст мне…

– Ох, господи, нету Николаши, работает, – прошептала Прасковья, радуясь про себя, что внуки разбежались по своим делам.

В маленькой комнате захныкала Наташка – её разбудили громкие голоса.

– Наташенька! Наташа! Подойди к тёте Поле, я тебе конфетку дам, сладкую! – закричала Полина.

– С ума-то не сходи! – сердито оборвала мать.

– На коленях прошу, дайте! – Полина упала на колени и поползла, схватила Марусю за юбку. – Ведь я умру… дайте соли… Баба Параня, дайте! Пожалейте меня!

Мать вырвала подол, отошла к окну. Поля разрыдалась. Страшная, растерзанная, с безумным взглядом она ползала по полу, пыталась целовать ноги Прасковье и Марусе, мочила слюнями и слезами подолы их юбок.

– Умоляю, вы же не фашисты… пощадите!

«Ты моего Колю не пожалела! – ожесточилась Маруся. – Жаль, что нельзя высказать всё этой гадине!»

– Но почему… почему вы не хотите дать соли… – плакала Полина. – Я килограмм верну… Мешок! За щепотку мешок!

Она умоляла, унижалась и всё повторяла, что умрёт, если не получит соли. А потом поняла, что разжалобить хозяек невозможно, поднялась и шаткой походкой побрела к выходу.

Маруся бросилась к двери и накинула крючок:

– Страх-то какой!

Прасковья посмотрела на иконы под белым рушником с горящей лампадкой, перекрестилась и прошептала:

– Господи помилуй! Первый раз такое вижу. Теперь Николаше должно полегчать.

– А может, и отсрочка длинной будет, как думаешь? – спросила Маруся. – Вдруг Коля детей вырастит и внуков ещё понянчит, а, мам?

– Дай-то Бог! Я в церкву пойду, свечки поставлю.

Вечером вернулись домой отец с Николаем. Коля повесил на крючок кепку и вошёл в комнату.

– Наташа! Угадай, что я принёс?

– Конфетки! – запищала Наташка, бросаясь к братику, вытащила из кармана кулёчек карамели.

Мать засуетилась, начала накрывать стол. Присела рядом и украдкой следила, как ест сын.

«Кажется, отпустило его, – с облегчением сказала она себе, – не мечется больше».

Впервые за много дней Николай после ужина устроился на диване с гитарой, тихо перебирал струны.

Через год Трифоновы переехали в отстроенный дом по улице Киевской и потеряли Полю из виду. Ещё через несколько лет до них дошли слухи, что Полина умерла. Ни мать, ни бабушка не стали выпытывать, отчего скончалась их бывшая соседка. Умерла и умерла. Заслужила.