Читать книгу По следам Луны - Ольга Ракитянская - Страница 8

Снег пошел густо, сыпался тихо, беззвучно, крупными хлопьями, будто перья из мягких совиных крыльев. Тишина встала над лесом; а небо в просветах между верхушками елей – вот странно – все так же светилось неярким голубоватым перламутром. Откуда же сыпались эти хлопья? Они будто рождались из воздуха, из лесного дыхания, замерзавшего кружевами на легком морозе и так же легко, невесомо оседавшего на еловые лапы, кусты, на красный новогодний шарик, неведомо кем и когда подвешенный в черноольшанике, на утренние заячьи следы и на большой зеленый рюкзак Бера, бежавшего впереди. Где-то совсем рядом каркнул ворон; Аурика обернулась и успела еще увидеть его, делавшего круг над лесом.

Хорошо, что пошел снег.

Лыжи скользили по свежей белизне небыстро, но легко – Бер позаботился хорошенько смазать их перед тем, как вставать на лыжню. Аня с силой толкала тело вперед, наслаждаясь тем, как оно ее слушается – такое бывало у нее до сих пор только с пальцами, во время занятий музыкой, а теперь все тело будто превратилось в гибкие, послушные пальцы! – и одновременно наливаясь, как темной водой, непривычной усталостью. Ноги уже начинали порядком болеть, ступни сводило, в груди покалывало – но нет, нет, она ни за что этого не покажет, она не станет слабачкой в глазах тех двоих – Аурики в рыжей шапочке и Бера с его зеленым рюкзаком – которые бегут сейчас впереди легко и свободно, как звери.

«Бродят бешеные волки по дорогам скрипачей…»

Интересно, и пианистов тоже?

Только тогда уж не бешеные. Вон как они замедляют ход, приноравливаются к ней, поджидают. Думают, глупенькая Аня ничего не заметит. Ну ничего, это в первый раз, с непривычки, а уж потом-то… Уж она-то…

Аня бежала на лыжах сквозь живую пушистую завесу, по следам звериным и человечьим – и сама едва верила тому, что все это происходит с ней.

…Когда Аня дома объявила о том, что собирается брать уроки игры на гитаре и будет для этого ездить в другой район города каждое воскресенье – бабушка, конечно, разворчалась для порядка, но неожиданно быстро согласилась. Музыка, видно, и правда казалась ей чем-то вроде защиты от всего «ненормального и неженственного», угрожавшего любимой внученьке со всех сторон – и она была только рада, что Аня нашла себе еще одно занятие в этом же духе. Знала бы она… Но, разумеется, Аня и не собиралась ее просвещать.

Папа, услышав про новые уроки, только хмыкнул – и неожиданно снял с гвоздя свою собственную гитару. Ту самую, синюю и блестящую, со стильным вырезом на боку и встроенным усилителем, которую он брал на фестивали! У Ани аж дух захватило. Она была уверена, что папа выдаст ей старенькую гитарку, которая давно валялась в чехле на шкафу, и никто к ней не прикасался – то ли там усилитель было никак не поставить, то ли гриф рассохся, то ли еще что… А тут!..

Аня с восторгом схватила синюю красотку, живо представив, как она придет к Борису Михайловичу на первый урок и с шиком достанет ее из чехла. Борис Михайлович небось тоже ждет, что она явится с какой-нибудь учебной чепуховиной, вроде той, что на шкафу. А она-то как даст!

Но тут же в душе у нее что-то почти неощутимо, но неприятно защекотало: она вспомнила сказочный инструмент самого Бориса Михайловича. Смуглую гитару-испанку, пахнувшую солнцем и специями, искры ее голоса, рассыпавшиеся в воздухе, звучавшие органом под пальцами Баха…

Она осторожно – так, чтобы не заметил папа – принюхалась к синей гитаре. Гитара ничем не пахла – только, пожалуй, немного металлом, от усилителя и новых струн, которые папа поставил, готовясь к очередному фестивалю. Аня зажмурилась – ей не хотелось разочаровываться. Может, она просто не чувствует. Или гитары пахнут только у крутых музыкантов. Или просто инструменту надо разогреться. Вот начнет Аня играть на ней, заниматься – и синяя гитара тоже запахнет специями, и голос ее начнет рассыпаться искрами и снежинками, и…

А можно ли играть Баха – с усилителем?

Когда Аня пришла на первый урок, она уже не была так уверена во впечатлении, которая синяя гитара произведет на Бориса Михайловича. И достала ее из чехла без особого шика – хотя все еще с некоторой надеждой.

Правильно сделала.

– Хм, – сказал Борис Михайлович.

«Муха моя, как пряник – толстая и блестит».

Это он правда сказал или ей послышалось?

Хотя нет, у него даже губы не двигались. Наверное, показалось. Да и слова какие-то дебильные…

Борис Михайлович взял синюю красотку в руки, привычным движением положил на колено, тронул струны. Гитара ответила ему легким дребезжанием – ничего общего с тем снежным и солнечным, глубоким и пряным, что было тогда, на кухне. Он взял несколько аккордов, сыграл начало какой-то мелодии…

– Китаянка, конечно. Приличная для китаянки, но… Струны, гляжу, металлические. Впрочем, на эту нейлоновые и не пойдут, она тогда совсем голоса лишится. Пальчики будут болеть поначалу, уж извини. Хотя – у кого они не болели… Хм, а если вот так…

Аня слушала его, слушала синюю гитару – и сердце у нее все падало, падало куда-то вниз. Она вдруг с тоской вспомнила бардовские фестивали, куда несколько раз ездила с папой – особенно тот, последний, где старый дядька, которому, похоже, очень хотелось казаться молодым, плохонько тренькал со сцены и козлиным голоском пел что-то дебильное про мужика, который вчера напился и ищет свои ботинки у соседки, и припев еще – «не думай ни о чем»… И все эти разговоры потом в коридорах – совсем не про музыку, а только про то, кому дали какой фестивальный диплом, кто как солит помидоры и чего бы выпить…

И как только она могла вообразить, что на этой… блестящей мухе («синей фестивальной мухе, то есть навозной, ну да это одно и тоже» – подумала она нарочно, со злостью, чтоб стало еще больней) можно играть Баха?

Борис Михайлович вдруг резко перестал играть и взглянул на нее поверх очков. Глаза у него без линз были какие-то детские, добрые, и странного цвета – то ли синие, то ли серые, с золотыми искорками и пятнами. Апрельское небо бывает такого цвета.

– Эээ, солнышко, да у тебя глаза на мокром месте. Ты чего, Анечка, а?

– И ничего не на мокром, – сердито сказала Аня и тут же некстати шмыгнула носом. Вот еще не хватало, что ей, пять лет?

– Я хотела… Хотела Баха играть. Как вы. А на этой… наверно, нельзя, да?

– На этой вряд ли получится, – Борис Михайлович понимающе кивнул. – Но ты не расстраивайся. Мы все равно начнем не с Баха – до этого пока далековато, уж извини. Начнем со звукоряда, с аккордов, с песенок… Для этого всего она пока годится. А там – придумаем что-нибудь. Тебе какую бы песенку хотелось первой сыграть?

– «Золотую антилопу», – выпалила Аня, не задумываясь – неожиданно даже для самой себя. – Ну, ту, которую… вы в прошлый раз пели.

Сказала – и внутренне съежилась: вдруг подумает, что она подлизывается. Как Светка Чичкина к Василисе Ивановне…

– Хм, – снова сказал Борис Михайлович – на этот раз весело. – Ну, «Антилопа», пожалуй, сложновата для первой песни… Но ваш ход мысли мне нравится, юная донья. Дойдем и до «Антилопы». А пока – давай-ка начнем разбираться со звукорядом. Что такое ноты и интервалы – тебе, надеюсь, объяснять не надо?..

…С тех пор так и пошло: Аня приезжала в этой район каждое воскресенье, топала по хрусткому снежку к дому с соснами, яблоней и гирляндой в окне первого этажа – и Борис Михайлович показывал ей сначала звукоряд, потом аккорды, а потом даже простенький этюд. Это был, конечно, еще далеко не Бах – но все-таки уже музыка. Пальцы у Ани вскоре перестали болеть, подушечки на кончиках затвердели, и металлические струны больше не резали кожу. Аня даже успела помириться, а потом и подружиться с синей гитарой. В конце концов, она ведь не виновата, что родилась такой – толстой и блестящей, предназначенной совсем не для Баха, а для простеньких песенок и, может быть, для ученического этюда. Ее такой сделали, и она честно и добросовестно выполняла свою работу – а большего с нее и требовать было бы несправедливо. Да и можно ли по-настоящему учиться музыке – и мечтать когда-нибудь дойти до Баха – если втайне презираешь собственный инструмент?

Аню немного заедало, что Аурика больше не дает ей никаких курьерских заданий – ведь договаривались же, что это будет как бы платой! Ане претила мысль, что с ней могут заниматься забесплатно из жалости или еще из чего-то подобного – она не нищая и не «несчастная сиротка», ей хотелось быть на равных с этими людьми. Но Аурика только отмахивалась и хитро смеялась: «Это просто время такое – конец зимы, спячка, а вот начнется весна – ты у меня попляшешь, будешь ездить туда и сюда, только пятки засверкают. Сразу за все расплатишься!»

Аурика обычно и открывала ей дверь в ответ на звонок – а потом уносилась куда-то в глубину квартиры, где принималась щелкать клавишами компьютера или позвякивать чем-то на кухне. Странно, дома Аню раздражало и то, и другое – это были звуки повседневной взрослой жизни, которые как бы говорили ей с противной деловитостью: «Нам не до тебя, мы тут серьезными вещами занимаемся. И ты пошла бы, занялась бы делом!» Но здесь, у Бера и Аурики – те же самые звуки оказывались частью воскресного уюта, когда все дома, и можно никуда не торопиться, и впереди – такой же уютный вечер с чаем в узорных чашечках, и хорошей книгой, и музыкой, и объятиями.

После урока они все действительно пили чай, и болтали о разном, Борис Михайлович рассказывал всякие байки про музыкантов или походы, Аурика смеялась, и Аня не отставала от нее. Ей было с ними как-то легко – так легко, как никогда не бывало раньше со взрослыми, даже в кружке, куда она теперь ходила каждую среду, и уже успела стать там своей, и Андрей-фотограф объяснял ей всякое про художественную фотографию и даже дал один раз примериться к своему телевику. Но все-таки даже там – она иногда задумывалась, стоит ли сказать то или другое, как отреагируют на это старшие. А здесь – казалось, можно ляпнуть что угодно, и все только посмеются.

Это, конечно, было не совсем так. Аня надолго запомнила тот первый и единственный случай, когда она, похоже, залезла куда-то не туда. Это было еще в первый ее урок, когда после занятий Аурика и Бер угощали ее домашним вареньем, и Борис Михайлович спросил с веселой иронией:

– Кстати, а дома-то не возражали против уроков? Бабушка не разнервничалась, что ты к посторонним людям ездишь домой? А то как ни откроешь новости – там опять педагог-маньяк…

Аня хмыкнула с набитым ртом:

– Я не дура. Когда бабушка про вас расспрашивала, я сразу сказала, что Аурика по воскресеньям всегда дома, и дверь в комнату открыта. А еще, – она хихикнула, довольная своей находчивостью, – сказала ей, что у вас двое детей, мальчик и девочка, и они постоянно в комнату забегают. Откуда же у маньяков дети, ага? Бабуля сразу расслабилась.

– Двое детей? – Аурика вдруг посерьезнела, как-то снизу заглянула ей в лицо расширившимися темными глазами. – Почему – двое? Почему – мальчик и девочка? А… как их зовут, ты не сказала?

Она очевидно ждала ответа – ждала напряжено, странно. Кто-то едва слышно всхлипнул на кухонном шкафу, за плетеными корзинками. Борис Михайлович нервно кашлянул.

– Рикеле, это не к ней… Пока. Она, наверное, просто так…

Съежившаяся было Аня благодарно посмотрела на него – она и не думала, что ее находчивое вранье может затронуть что-то большее, что-то, о чем она и не догадывалась – да и не хотела догадываться, пожалуй.

– Ну да, я просто… Чтоб бабушку успокоить. Просто первое, что в голову пришло. Врать нехорошо, конечно…

– Да нет, ничего, – Аурика вздохнула, потрепала Аню по рыжеватым волосам, темный нервный огонь в ее глазах погас. – Понимаю. Я просто подумала… Хочешь еще варенья?

И Аня съела тогда еще целую мисочку удивительного варенья из яблок, слив, вина и специй, и все опять было легко и просто. Только она поняла, что темные воды лучше не трогать.

И совсем не удивилась, когда в кармане куртки у нее снова оказалась горсточка леденцов – на этот раз с прополисом.

Однажды, придя в воскресенье вечером на очередной урок, Аня уже с порога почувствовала незнакомый запах – терпкий и пряный, как будто копченый, от которого раздувались ноздри и хотелось немедленно куда-то бежать – вот только куда и зачем? Борис Михайлович и Аурика, похоже, сами только что вернулись домой – оба были в походных штанах и флисках, у двери стояли мокрые лыжные ботинки, а странный запах исходил от курток в неплотно закрытом шкафу.

Немного подумав, Аня догадалась, что это, наверно, был запах костра.

– Вы… ночевали в лесу, да? – спросила она, припомнив давнишние слова Виты и замирая от восхищенного ужаса.

– Да нет, – улыбнулся Борис Михайлович. – В этот раз не ночевали. Так, прогулялись на лыжах по области, километров пятнадцать, не больше. Сейчас время самое лыжное. Кстати, как у тебя с лыжами? Ходишь?

Аня неопределенно пожала плечом. Лыжи связывались для нее только с одной картинкой: тягомотный урок физкультуры, все плетутся за физруком вокруг школы – один круг, второй… «Как будто мы зеки в тюрьме на прогулке», – тупо шутят мальчишки. Она не любила физкультуру.

Но в этом странном доме – в этом странном мире, открывшемся ей с тех пор, как она принесла Беру и Аурике луковицу гиацинта от Василисы Ивановны – все обычно оказывалось совсем не таким, к чему она привыкла. Все было вроде то же – да не то. И поэтому Аня ничего не сказала про лыжи, втайне ожидая – что-то будет дальше?

– Кстати, можешь как-нибудь с нами сходить, – Аурика вышла из комнаты, поправляя закрученные узлом тяжелые волосы. – В следующее воскресенье, например. Мы в лес ездим, там интересно. Не как в городе в парках. Следы звериные, запахи, птицы уже потихоньку петь начинают… Хочешь?

И Аня неожиданно для себя, еще не успев подумать – кивнула. Только потом ей пришла запоздалая мысль – а что на это скажет бабушка?

Впрочем, это ведь тоже не поход, а просто прогулка. Оздоровительная, или какое там слово бабушка любит. Да и плохие отметки по физкультуре надо будет невзначай упомянуть…

…Бер вдруг остановился, всмотрелся в заснеженные ветви справа от лыжни – и, вскинув лыжную палку, ловко притянул к себе одну из веток. А на ветке… Аня даже зажмурилась на мгновение: ей показалось, что там висела горстка рубинов. После того новогоднего шарика в черноольшанике можно было, наверно, ожидать и такого. Но нет, это были, конечно, не рубины – ягоды. Ягоды в зимнем лесу?

– Рикеле, калина!

Аурика легким движением скользнула к нему, встала бок о бок, чуть наклонила голову – и принялась объедать ягоды прямо с ветки, без рук. Алый сок тек по ее губам, будто лесная кровь, она слизывала его острым розовым язычком, а Бер поворачивал гроздь туда и сюда, чтобы ей было удобнее, и ласково улыбался.

Потом он свободной рукой сорвал еще одну гроздь и протянул ее Ане:

– Попробуй-ка! Калина с мороза – самая сладкая!

Они оба смотрели, весело ухмыляясь, как Аня осторожно отправляла в рот первую ягодку. Сок на губах Аурики кроваво алел, блестели белые зубы, и снег все продолжал, продолжал падать пухлыми совиными хлопьями.

Аня ждала чего угодно – горечи, кислоты, неожиданной сладости – но вкус этой морозной ягоды она, пожалуй, не взялась бы описать, даже обещай ей за это русичка Нина Петровна пятерку за полугодие. Здесь было все: и горечь, и кислота, и сладость, и хрусткая свежесть снега, и крик ворона над лесом, и запах еловой хвои на Новый Год, и кровь на губах Аурики. Ане почудилось, будто калина, как молодильное яблочко из детских сказок, вливает в нее новые силы, и отступает темная вода, и она может, пожалуй, легко пробежать еще километр или два – и еще, и еще, по следам тех двоих, вперед, через лес и снежную пелену…

Впереди под сугробами переплетались, дымясь на морозе, черные струи незамерзающего ручья. Белые хлопья падали в темную воду и таяли не сразу. Лыжня вела дальше прямо через ручей, по утоптанному снежному мостику, над которым склонялись ветви калины – и Аня вслед за Бером и Аурикой безо всяких сомнений устремилась прямо туда.