Читать книгу Человек радостный (сборник) - Ольга Румбах - Страница 2

Ночью был ураган. Качались и трещали деревья старого сада, ветер швырял в окна крупные капли дождя, грохотало на крыше железо – латка в прохудившемся шифере. К утру стихло. Птицы, сначала робко, вопросительно, а после в полную силу, радостно, ликующе загомонили, защебетали, запорхали с ветки на ветку, купаясь в изумрудных каплях ночного дождя.

Эрна не спала. Ей было страшно в эту ураганную ночь. Все казалось, что не выдержит, унесется крыша, что потоки дождя хлынут в ее спальню, зальют постель. Что гигантские ветви ореха, уже омертвевшие, сухие, рухнут на ветхую крышу… И что им, старикам одиноким да бездетным, делать? Как горю помочь?

Дождавшись утра, Эрна поднялась. Оделась, охая от суставной боли. Боязливо вышла во двор…

Все пело, радовалось, щебетало и славило Творца столь живо, мощно и радостно, что и в уставшее сердце пожилой женщины стала вливаться радость. Крыша была как будто на месте. Сухие ветви не рухнули – уже хорошо. Может, пару листов шифера и снесло, снизу не видать, – так это горе поправимое. Соседа можно попросить, чай не впервой.

Эрна брела в уборную, уже почти улыбаясь своим ночным страхам. Миновала опасно разбухшую от дождя стену глиняного сарая, сделала еще пару шагов… Остановилась как вкопанная, охнула и зашарила слепо рукой в поисках опоры. Закрыла глаза… Открыла…

Наваждение не исчезло. Уборная, старая, щелястая, заботливо обтянутая изнутри отжившей свое клеенкой, чтоб не дуло, лежала теперь на боку, зияя загаженной дыркой и подло обнажая срамную яму.

Утро померкло для старой женщины. Сердце глухо и неровно забилось, ноги сделались ватными.

Через час они вдвоем со стариком, хмурым спросонья и от внезапно свалившейся напасти, тужились с риском для жизни, пытаясь поднять уборную. Железобетонные полозья, на которые она опиралась, одним концом сползли в яму. Их пришлось вытаскивать, водворять на место. Раскисшие края ямы обрушивались, и полозья опять лезли вниз, и приходилось снова и снова вытягивать их из дерьма. Бедные старики уже не обращали внимания на то, что извозились по уши глиной ли дерьмом ли – не разобрать. Беда стояла над ними во весь рост, и они из последних сил пытались противостоять ей, нависшей, грозной, глумливой. Ведь снеси ветер крышу, или упади громадная ветка, проломи крышу – можно кинуться в сельсовет, попросить помощи. Не факт, что откликнутся, но надежда все-таки была бы. Но уборная…

«Оставь, оставь, Ваня, не держи», – отчаянно закричала Эрна. Огромный камень, который стоял на краю и служил опорой, пополз вдруг вниз, в яму. Старик вцепился в него жилистыми руками, впился ногтями и не пускал. Лицо его сделалось малиновым, толстые жилы вздулись на шее.

«Ваня!!!» – Эрна схватилась за сердце и зажмурилась.

Медленно, медленно, медленно – камень стал поддаваться, достиг твердой почвы. Старик не отнимая рук упал рядом с ним. Хватал ртом воздух. Сердце трепетало где-то в горле. Не чувствовал, что упал прямо в лужу, в жирную грязь.

«Ну на што, на што он тебе сдался?! Пусть бы полз себе в яму, к лешему. Жизни решиться из-за него?!» – ругнулась по вечной женской привычке и замолчала, осеклась, кинулась, насколько могла быстро, за водой.

Они сидели на узкой мокрой скамье привалившись друг к другу, мокрые, грязные, убитые. Хрипло дышали. Молодое утро звенело над ними, пело и набирало жаркую силу. А они не могли отвести глаз от задранного испода уборной, от черной дыры, высасывающей силы, от свалившегося на них горя.

Сил уже не было никаких, а меж тем главная работа еще впереди. Старик отдышался. Тяжело встал и побрел в сарай. Вернулся с бечевкой, с крючьями какими-то. Часа два возился, «впрягая» уборную в сложную эту сбрую. Примерился. «Ну, старуха, давай, помолясь… Я тянуть стану, а ты подсоби с той стороны… Да не надорвись мотри, возись потом с тобой…»

Это он зря. Это старуха обычно возилась с ним, непокорным, как с дитем малым: кормила вовремя, а еще лечила, кутала, – и все это, привычно преодолевая сопротивление и брань. Она вообще сдержанная, молчаливая. Недаром же эстонка. Смолчала и сейчас.

«Ну, взялись!..»

Уборная не поддавалась. Набухла от воды, тяжело и сыро лежала, все глубже врываясь в землю.

Потом, поддавшись для вида, раза два срывалась, бухалась оземь.

«Ну, еще раз!..»

Пошла, пошла, пошла родимая!

Вечером у старика поднялась температура. Его трясло и в груди пекло как огнем. Надо бы затопить печь. Старуха – двужильная она, что ли? – раздувала огонь. Тот не хотел жить, кис, исходя дымом, выедал глаза. Как только старик ее, заразу, топит, это ж сколько терпения надо!

Эрна вскипятила на газе травяной чай, укутала мужа старой шалью, когда-то пуховой, нашла, вооружившись лупой, аспирин.

Была напряженная какая-то, молчаливая больше обычного.

За окном стемнело. Чайник остывал, посипывая на плитке. Старик угрелся на продавленном своем диване.

И тут ее прорвало.

«Говоришь, рано еще рожать, давай поживем для себя?» – вдруг выкрикнула она незнакомым высоким голосом.

Старик вздрогнул, открыл глаза.

«Говоришь, нечего нищету плодить? А? Пеленки-распашонки пойдут?» Она стояла перед ним, маленькая, грозная, сверкая глазами. Морщинистые щеки раскраснелись. Мимолетно подумал он, что надо бы давление померить, не ровён час, удар старуху хватит. Но не задержался на этой летучей мысли.

Он знал, о чем она говорит. Удивился – тоже мимолетно.

Они никогда не говорили об этом. Никогда. Никаких упреков. Только долгая тянущая боль от невозможности что-то исправить, как-то оправдаться.

Сколько ж ей тогда было? Лет двадцать, наверное. Он на восемь лет ее старше. Оба еще студенты. Только поженились. И вот она понесла. Стыдясь и краснея, открыла ему, что беременна. А он… Да, так и сказал ей, именно этими словами. Пятьдесят лет назад. Надо же, вспомнила, слово в слово. И про нищету, и про пеленки-распашонки.

Ничего не ответил старик. Только голову со свалявшимися клочьями волос виновато втянул в плечи.

Долго молчали. Неестественно долго. Старуха, подперев дряблую щеку, сидела за столом. Смотрела невидяще куда-то в угол. Она не ждала ответа. О чем тут говорить…

Но он сказал совсем больным, отсыревшим голосом: «Ну ты же помнишь, как все было… У меня институт… И ты еще училась. Мама лежала больная… Ты же знаешь…» Сказал – и закашлялся надсадно. Схватился за грудь.

«Да, милый, знаю, знаю, – не сразу и как-то раздумчиво отозвалась Эрна. – Ничего. Ничего-о-о, как-нибудь дотянем. Господь милостив…»

Села рядом, поправила сползшую шаль, краешком прикрыла свою поясницу.

Они сидели, укутанные одним пуховым платком, одинаково старые, одинаково седые, касались друг друга острыми иссохшими плечами. И привычно смотрели в печку, которую у них так и не хватило сил растопить.