Читать книгу Очень маленькое созвездие. Том 1. Горькое логово - Ольга Сергеевна Апреликова - Страница 2

1. Северный город

Такой мокрый, паршивенький денек не показался бы волшебным никому. А ему – казался. С самого утра, как проснулся и посмотрел в окно: а там, в ночном еще, черном небе – громадные, близкие звезды. Родные. Но ведь он уже всю осень честно старался стать как все! Им-то, всем, ведь не мерещится никакого волшебства, им-то звезды семьей не кажутся!! Так старался! Чтобы изменить себя, он даже, переживая эту осень, жмурился, чтоб не замечать никакой скрытой красоты и волшебства ни в чем: красота, несовпадающая с реальностью, мучила, рождала темную тоску и что-то ужасное, сиротское, смутно определяемое чувством: «Мне здесь не место. Меня зовут».

Куда зовут, кто? Кому он нужен? Стоп. Все это – выдумки, блажь. Все это – яд одиночества. Не заиграться бы. Хватит искать сказки. А то сдадут в лечебницу для психов и будут правы… Взрослеть пора. Ведь сам себе давно не рад. А взрослых, которые устали его караулить, давно жалко. Но что с собой сделать, чтоб стать-то «как все»? Чтоб перестали считать ненормальным и не караулили каждый шаг? Вытрясти бы из головы свои золотые игрушечные, детские тайны, не убегать больше никуда… Но как? Как? Вот этот день, сегодня – невыносимый ведь, странный день, прекрасный… Похожий на крупную каменную бусину, гладкую, холодную, ноябрьскую, всю серую от асфальта и снега, но, чуть тронешь, переливающуюся темными разводами воспоминаний и золотыми – тяжелых мыслей. «Зовут». Неужели – всего лишь мерещится? Неужели – он всего лишь псих, больной дурачок?

Он оглянулся и вздрогнул: почудилось, что яркий, душный, полный детского шепота и шороха класс только снится. Нет, все вправду. Стены, парты, дети…Поморщился, потер лоб и снова стал смотреть в темнеющее окно. Там крупный мокрый снег, там сумерки.… Там северный ветер. И четыре стороны света. И там Путь. Там на улице, за школьным двором, за черными голыми деревьями плавно останавливаются светящиеся трамваи: запрыгнуть – и уедешь… Куда захочешь… А куда? Некуда. Не к кому. Он – один на свете. Все.

Хватит.

Он заставил себя опустить глаза в тетрадь и вникнуть в длинное уравнение. Сосед по парте суетливо возился с новой тупой игрой в телефоне. Обидно, что дети вокруг – всего лишь дети. Их наивность и пристрастие к пустякам не давали ладить с ними. Хотя взрослые еще хуже: тоже заняты пустяками, тоже говорят глупости – но имеют право приказывать, контролировать, навязывать бессмысленные обязанности и держать в четырех стенах. Так одиноко… И скучно. И пусто. Так, икс будет равен…

А «родители» считают ненормальным и глаз не спускают: ведь он при любой возможности убегает из дома. Куда глаза глядят. Беглец такой. Придурок. И всегда – далеко, так далеко, что возвращаться сил не хватало. И с целью непонятной. И как бы, поймав, все ни выпытывали, как бы он сам ни старался понять, от чего так несчастен – ведь нормальная, обыкновенная жизнь, – чего ему на самом деле хочется – ведь любой каприз, только скажи, – что его гонит бродяжничать – нет разумных ответов. Убегал и все. Как зверек. В любую щель – к свободе. Может, правда – псих? Сумасшедший?

Ведь никогда не обижали. Голоса ни разу не повысили. Баловали. Все покупали, только скажи. Зачем убегать, если б не Путь, не это ужасное и ничем не отменимое «Зовут»? Зачем болтаться черт знает где? Нет у него страсти к приключениям, нет. «Родители» не поверили бы, если б он сказал правду – на самом-то деле бродяжничество ужасно. Это очень тягостно, голодно, опасно и просто скучно. Особенно когда потеряешь Путь и нужно выбираться обратно из какой-нибудь глухомани.

И возвращаться противно: дом-то, куда нужно вернуться – не его настоящий дом; мужчина и женщина, которые его кормили и одевали – не его настоящие родители. А лишь бездетная пара, по каким-то не очень понятным резонам оформившая опеку над ним годовалым. Для полного семейного счастья? Он теперь сомневался. Таких, таких, как он – не выбирают. Зачем же выбрали? Что их заставило? Или – кто? В последнее время он был уверен, что «родители» взяли его вовсе не по собственной воле. Уж слишком им тяжело с ним. Они гордились им, пока он на детсадовских утренниках звонко читал стишки. Теперь – обуза. Эти мужчина и женщина – хорошие, умные люди. Только вот он вырос из лобастого ласкового малыша в упрямого и мрачного, нелюдимого школьника, а у них родился собственный мальчик. А он… Больно было за их тревогу и хлопоты, за возвращения, когда сидишь рядом в машине, и взрослый не знает, что говорить. А сам не можешь говорить от стыда. Они не ругали за побеги, пытались вникнуть и помочь. Стали даже больше баловать, покупали подарки, будто он нуждался в утешениях. Им было страшно. Им было тошно. Потому что перед его волей и мрачностью – они беспомощны… Блин, да он уже просто вмерз в свою мрачность и самообладание, как булыжник в лед. И непонятно, как стать человечнее. И надо ли. Потому что… Потому что все вокруг… Или бесит (глупость окружающих), или тупо достало (школа и контроль), или пинком под ребра будит злую тоску (что-нибудь хорошее, но убогое): где-то есть все то же самое, но свое и в сто раз лучше… Только где? Или он все-таки просто депрессивный псих? Химия мозга – отстой? Фиг поймешь…

Жалко их.

Да, никогда он не был им своим. И окончательно стал чужим, когда этой весной они принесли домой белоснежный сверток с младенцем. Шок: какие младенцы крохотные. Но ничего, справился, помогал, носил на руках эту трогательную рыжую козявку и даже мурлыкал песенки, чтоб не вопил – помогало. Однажды по какой-то необходимости остался с ним один на полдня и кормил из бутылочки, менял, не морщась, пеленки. И вообще помогал уставшим от бессонных ночей взрослым во всех домашних хлопотах, и никогда бы ему в голову не пришло сбежать в свои дальние страны, если послали в аптеку…Он даже гулял в парке с коляской. Но ведь во всем этом не было ничего такого, чего б не сделала наемная няня. Только больнее отчужденность, когда избыточно хвалили за помощь и покупали слишком дорогие игрушки и одежду. Так чужих хвалят. А своим говорят: «Да, норм, а что долго возился, надо вот еще то, а потом то, и еще вот то, давай быстрее»… А ему – не говорили. Он им – не свой. И не в том дело, что не родной по крови – а в том, что вообще совсем другой. Как с другой планеты, где гравитация в два раза тяжелее и небо всегда темное…

Но дело, конечно, было не в младенце. И раньше понятно было, что он – вороненок в этом нарядном гнезде, чужой мальчик с чужим именем, к какому они так и не смогли привыкнуть, и потому с младенчества надо было отзываться на ворох пустяковых прозвищ. Он чужой, он обуза. А сколько раз их штрафовали за его побеги? А сколько раз они должны были мчаться за ним в разные города далеко от дома и оправдываться перед чиновниками и полицией? Тварь он бессовестная.

При всем при этом он не выдумывал себе никаких великолепных настоящих родителей. От лживых сказок о сиротках с помоек, обретающих барскую семейку, тошнило. Смысла нет спрашивать, как попал к этим людям: и так знал, откуда берутся младенцы для усыновления и опеки – все эти детские отделения больниц, «дома ребенка» и прочие государственные заведения. Повезло, что взяли эти люди, которые не за страх, а за совесть заботились о нем. И повезло, что не скрывали, что он не родной, а то бы кукушечку совсем сорвало. Но и знать, что кто-то отказался от него в самом начале, избавился, как от мусора, было так противно, что в самом буквальном смысле тошнило при виде первого фотоальбома с самолетиками на обложке, начинавшегося лишь со снимка годовалого лобастого пухляка со взрослыми глазами. Готовая игрушка, с которой уже не так много хлопот, как с грудным младенцем.

А от первого года его жизни – ничего не осталось. Где он был? Слегка обалдев от того, сколько времени и хлопот требует новорожденный, ужасающе беспомощный и безмозглый, он задавал себе вопрос: а ему-то кто менял пеленки и ночами носил на ручках? «Мать» как-то объяснила, что можно, конечно, оставить плакать в кроватке, устанет вопить и уснет сам, вот только вырастет потом бесчувственным и любить никого не будет. И младенцу нужны тепло и ласка так же, как молоко и воздух. Он потом несколько дней думал: бесчувственный он или нет? Умеет любить или нет? И что такое вообще – чувства? Выходило, что чувства-то есть, только все какие-то невеселые. А вот с любовью – вообще никак. «Родители» – это не больше, чем привязанность. Ну, и благодарность. Ничего в сердце нет вроде того тепленького и простого, что он видел между «родителями» или в их глазах, когда они брали на руки своего младенца. Когда они смотрели на него самого, в глазах у них было много тепла, заботы. Привычки. Но еще и какая-то опаска. Осторожность. Последнее время все больше. Почти страх.

Интересоваться, из каких сиротских яслей его взяли? Кто именно его предал, бросив при рождении? Зачем? А может, это с ним самим что-то не так? Хороших ведь не бросают. На хороших не смотрят с опаской.

Да и сейчас ведь – вон как им с ним тяжело. Не потому, что не родной, а потому, что дети вокруг будто из воздуха слеплены, из радости. Он один – как из камня. Живых улыбок нет. Он все чаще, кажется, пугал их. Словами, взглядом. Даже вежливостью. Конечно, они опасаются. Всегда боятся сказать лишнее, будто он убегает потому, что ему с ними плохо. Бедные. Зачем же они выбрали в тех сиротских яслях не какую-нибудь нежную девчушку с кудряшками, а – его? С той первой фотографии смотрел ребенок с уже тогда слишком мрачным и серьезным взглядом. Ни тени улыбки. Зачем они выбрали – такого? Кто им велел?

Теперь вот мучаются с мрачным вежливым психом, который так и норовит убежать. Он и не знал теперь, как себя вести. Как заслужить любовь? Да ладно, это невозможно, но хотя бы отблагодарить за опеку и заботу? Ласкаться? Приставать с детской ерундой? Шутить? Он старался быть еще сдержанней, еще послушней, возился с младенцем, таскал из школы пятерки и грамоты за всякие конкурсы и соревнования, но все эти детские успехи вообще никаких усилий не стоили. Тогда он на свою беду отыскал в сети и влез в международную олимпиаду по математике, победил во всех отборах в своем возрасте – но эти дипломы так пугали родителей, что про главный тур – да ведь надо было везти его в другую страну, а тут младенец – он им даже не сказал. Но прибежала учительница, все выложила, сказала, что школа выделит денег на поездку, что мальчик так, так талантлив – родители переглянулись, спросили у него – он сказал: «Нет». Последовали уговоры, горячие учительские и настолько неискренние родительские, что он изумился. А проводив расстроенную учительницу, его позвали и сказали, что если бы даже он сам умолял бы об этой математической олимпиаде, они вынуждены были бы ему запретить. Потому что к его личности нельзя привлекать никакого внимания.

Ах вот как.

Неожиданно. Но почему-то логично.

Он даже не спросил, почему. Только кивнул. Это еще больше напугало родителей. А он сложил два плюс два и сообразил, что живет в этой семье неспроста, что усыновление его – дело, как он и подозревал, не такое уж и обыкновенное, случайное. Он больше стал наблюдать и скоро понял, что при той должности на работе, что занимал «отец», он вряд ли бы мог содержать неработающую жену, такую большую квартиру, дачу на Заливе и еще покупать каждое лето океанские круизы. Не говоря уже о повседневных тратах. Он стал напрашиваться помогать «матери» в покупках, и через неделю, катая по супермаркету тележку с продуктами, высчитал, что больше всего семья тратила именно на него. Кто-то платит «родителям» за то, чтоб он жил, не нуждаясь ни в чем и ел идеальную еду. Кто? Настоящая семья? Значит, о нем помнят? Но знать – не хотят?

Сначала стало очень грустно: неведомые родственники заботятся, платят «родителям», обязательства перед ним выполняют, раз произвели на свет, но самого его знать не хотят. Потому что, наверно, с ним что-то фатально не так. Не такой он, как им надо… Тяжелый, мрачный, нелюдимый и холодный. «Не ребенок, а статуя», – говорила учительница в первом классе. Она еще бы знала, какой он псих и трус внутри… Кому такой нужен… «Кладбище улыбок», – однажды назвала «мать». Мол, потому, что он и сам никогда не улыбается, и люди, стоит им встретить его взгляд, мрачнеют. Хоронят улыбки. Да. Это так. Он не улыбается. Но зато он ведь и не плачет никогда. Наверное, это какое-нибудь психическое нарушение. Ну и что.

Ну и ладно. Ну и пусть. Все равно, пока несовершеннолетний, никак не узнаешь, как это там все с его рождением сложилось на самом деле. Все равно же неведомые настоящие родители его знать не хотят. Ну и пусть. На кой черт они ему теперь… Все равно же он не станет легким и веселым.

…Зато он умный. Наверно.

Постепенно – наступило лето, каникулы, опять дача, потом море, новые книжки, музыка, математика – все это новое осознание себя перестало казаться ему чем-то уж очень важным. Хотелось просто жить. Смотреть вокруг. Даже просто дышать, есть, спать – биология жизни успокаивала его сама по себе. Он много плавал и бегал, потому что захотелось стать сильнее и выносливее. Осталось лишь, как холодный камень, вмерзший в лед, понимание, что с ним самим что-то не так. Что он хуже, чем все вокруг, поэтому настоящие родные и отказались. Как это исправить, он не знал. Веселиться? Играть в футбол? Ржать над мультиками? Шутить? Он не умел. Надо просто жить. Судьба такая, какая есть, и думал он теперь больше о своем будущем, чем о том, где его «эти родители» взяли, а «те настоящие» почему бросили. Надо думать о том, как стать хорошим. Ну, или хотя бы терпимым для людей. Кем стать. О будущем.

А будущее его тревожило. Жить так, как живут все знакомые взрослые? Разве жизнь может быть настолько скучной, бездарной, зряшной и сводиться в итоге к зарабатыванию денег и к развлечениям вроде путешествий с семейной скидкой? Есть на свете совсем другие люди, и другие судьбы, и другие дела, которые заканчиваются, например, изобретением космических кораблей, или симфониями, или еще чем-нибудь, в самом деле прекрасным. Он хотел такой – настоящей – жизни.

Сколько он себя помнил – всегда ощущал рядом, как за невидимой стеной, собственную настоящую жизнь, другой мир, тяжелый, темный, золотой, родной и зовущий, в который вполне можно попасть и где куда больше смысла в любой секунде жизни. Настоящий. Он с ясельных времен представлял его себе, как золотой, полный покоя старый лес, и слышал, как его оттуда зовут. Он ему даже снился. А умом понимал, что должен попасть в какую-то другую координатную систему. Где у него будет другое значение. Где он будет настоящим и нужным. Самим собой. Где не важно, кто его бросил и почему. Где его тяжесть и ранний ум окажутся на месте, потому что настоящая жизнь намного тяжелее, чем легкая и никчемная здешняя. Но об этом ведь никому не расскажешь. Психом сочтут. А здесь и не живешь по-настоящему.

Сознание этого-то и гнало его бродяжничать. Всеми силами он старался найти Путь к своей настоящей жизни, который про себя называл Золотым. Когда он впервые почувствовал его под ногами, лет в семь, то помчался по нему, как из лука стрела. И, очнувшись, оказался в парке аттракционов на другом краю города. Вымок под дождем, растерялся, испугался. Сам нашел, подвывая с тоски и досады, выход из парка, спустился в метро, вернулся, зареванный, домой, все рассказал, даже про Золотой мир и чувство Пути. Тогда не слишком попало, скорее, взрослые просто удивились и в следующие выходные повезли его в этот парк, предложили сколько хочешь кататься на аттракционах. Плевать ему было на аттракционы. Он и сам тогда не понял, что это такое с ним было. И что это такое слышал, когда бежал – золотую точную, прекрасную ноту в самом сердце. Такую нужную, как путеводная нить.

А перед зимними каникулами убежал опять – почти сознавая, что делает и отчетливо слыша золотой зов. Смылся из школы, забрался в междугородний автобус на автовокзале, и, пока его не обнаружили, успел проехать две сотни километров. Очнулся, когда золотой зов стих и чувство Пути вдруг отпустило его. Холодно, страшно – и где это он? И тут же какие-то тетки заметили, что он, такой маленький, едет один, подняли хай. Он с перепугу устроил рев – хотя больше с досады, что автобус вдруг свернул не туда, куда звал Путь. Дядькам в форме на автостанции в маленьком городке сквозь вой и сопли назвал и имя, и телефон «родителей», и, пока те не приехали, полицейские откармливали его кефиром и пирожками. Когда «родители» приехали, объяснить им ничего не смог. Не стал. Он ведь помнил, как они переглядывались, когда он впервые пытался им объяснить, что такое Золотой Путь. Они считали это сумасшествием.

И может, были правы. Ведь всегда потом, когда Зов и ниточка Пути вдруг обрывалась, он, пережив боль, злость и досаду, сам себе не мог объяснить, что ему было надо в каком-нибудь Усолье, Лодейном Поле или среди менгиров острова Веры на озере Тургояк. И приходилось включать телефон, звонить «родителям» и возвращаться.

В надежде снова почувствовать Путь он убегал, ускользал, прятался. Его находили, ловили, ругали. Чем старше он становился, тем дальше и опаснее были его путешествия. Оказываясь дома, сам пугался, вспоминая ночные вокзалы, какие-то подворотни, лесовозы на лесных дорогах, равнодушный свет в чужих вечерних окнах, голод и сон урывками. Это все на самом деле могло плохо кончиться. Очень плохо. Поэтому, когда в конце лета его еле отыскали в лесах на севере области, он решил, что больше бегать не будет. Он устал. Так или пропасть можно, или с ума сойти. Хватит.

Не найти Путь.

Нет никакого Пути.

Золотой зов – это сумасшествие.

Это надо побороть.

Перерасти.

Надо учиться, вырастать, строить свои корабли, обыкновенные, из железа, а не из золота… Хватит детской блажи.

И главное: «родители» сказали, что если он еще раз убежит, то им больше не разрешат его воспитывать. Не доверят, как не справившимся. Заберут.

Куда?!!

Как это – «не надо знать»?!!

Вообще-то он струсил. Потому перетерпел уже столько настоящих волшебных дней, когда соседний мир приближался и зов его был отчетлив и понятен. Словно кто-то далеко пел высоким ясным голосом… А иногда это было похоже на волчий вой. И даже сердце щемило, так хотелось к этому волку. В некоторые ясные, прохладные дни золотой и ласковой осени казалось, что мягкий сильный ветер, несущий волчью песню, дует прямо оттуда, что Золотой Путь туда начинается за каждым углом! Но он терпел… И терпел.

Вот он перетерпит этот последний день, с мокрым снегом, уже безнадежный и почти ничего не обещающий, а дальше уже зима. Он повзрослеет за зиму и забудет свои сказки. Не будет убегать, сам не зная, куда – так, в другие координаты, в другие места, которых на самом деле нет… Он уравнения будет решать.

В классе продленки было душно, пахло раскрошенным влажным мелом и с соседней парты – отвратительными ароматическими фломастерами, которыми, отнимая друг у друга, рисовали какую-то чушь с цветочками лениво склочничающие девчонки. Он посмотрел вокруг, на всех этих удивительно довольных жизнью детей. Он и сам был ребенком, правда, иногда до ярости ненавидящим свою детскость, но все-таки ребенком. Но рядом с другими детьми он будто был старше на десятки лет. Не играл, не дружил, даже не разговаривал. Да и они опасались. Его никто из них никогда не дразнил – никто и не приближался. Его пугливо сторонились, иногда просили списывать на контрольных – но никогда не звали играть или гулять после школы. Какая уж там дружба! Вот они, «друзья»: то ссорятся, то мирятся, то секретничают, то с остервенением и мутными глазами дерутся. Хроническая придурковатость какая-то. Он даже не помнил, с кем из этих бестолково-шумных, занятых пустяками и бесцельными играми мальчишек когда-либо хотелось заговорить. А девчонки – вообще идиотки, с этими альбомами для наклеечек и рисованием принцесс и дистрофичных кошек…

Хотя, пока молчат, на них хочется смотреть. У них глаза красивые, а взгляд бывает прозрачным и внимательным, будто они что-то чувствуют важное. Может, и правда чувствуют, только рассказать не могут. Да и не спросишь. Нет у них для этого слов, а в головах всякая чушь. Так что девчонками лучше только любоваться: когда они забывают строить из себя принцесс, их движения становятся идеальными, а еще у них тонкие легкие руки… И они кажутся беззащитными… Ха. Ну, это мечты. Вон, Катька. Как даст в лоб какому-нибудь мелкому придурку, так тот кубарем по полу. А Суховарова? Это что, девочка? Это барсук с тонзиллитом. Хотя остальные… Нет, девочки – милые. Только непонятно, притворяются или на самом деле дуры. Не выяснять же. Любоваться, и все.

А учителей он не беспокоил, разве только когда убегал или изредка дрался. Был мальчиком “разумным”, послушным, вежливым, с аккуратными тетрадками, никогда не вел себя глупо или шумно, на любой вопрос по уроку у него был «развернутый ответ» – учителей устраивал. И учился хорошо, даже когда было очень скучно. Правда, никакой заслуги в этом не было: ум и воля либо есть, либо нет. У него были. Но это ведь генотип, наследственность, а не достижение. Гордиться нечем. Он пользовался мозгом как хорошим инструментом. Привязался к математике, надеясь, что она поможет ему пережить эту бесконечную школьную зиму. Даже снова взял в библиотеке сборник задач (адский) для математических олимпиад, и вторую неделю с ним воевал.

Сейчас был на середине книжки и уже поверил, что победа будет за ним. Глядя на страницу, он несколько минут сосредоточенно гонял иксы и числа, но вдруг снова нечаянно посмотрел за окно. По-зимнему темнеет, мокрый ветер залепляет белым стволы деревьев – бродячая собака не станет болтаться по улицам. А завтра выходные, и гулять побоятся отпустить: мучайся два дня, не зная, куда приткнуться, чтоб не мешать. И потом опять в школу, и опять продленка до темноты, и уроки. И из дома в школу, и с продленки домой – как под конвоем.

И ничего такого, чтоб небо перестало быть черным.

Кто-то в нем рявкнул от обиды, а уравнения расползлись. Вообще-то наплевать ему на все. Он к чему угодно привыкнет, ведь привык к тому, что особенно никому не нужен. Что на самом деле он ничей. Он видел «свидетельство об опеке» своими глазами. Привык, что всем вокруг обязан. Он ко всему привыкнет, даже если в интернат для математически одаренных заберут, как шептались недавно на кухне. Ну и пусть забирают. Он и оттуда убежит, если захочет. И ко всему привыкнет. Даже – жить один. Привык ведь уже, что между ним и всеми остальными людьми, даже «родителями», стоит невидимая стена. И он их не слышит и не понимает, и они его не слышат.

Неужели привыкнет и к тому, что будет не слышно золотой волчий зов?

Кого-то отругав, вышла учительница, и все тут же побросали уроки и развеселились. Бессмысленный детский шум. Бесит. Какие же он глупые… Терпеть? Еще минут сорок до того, как за ним придут. Взгляд поднимало от тетрадки к окну. Сумерки. Тоска взорвалась, и псих внутри разрыдался.

– Мало тебе было ночных вокзалов!

– Последний раз!

– Пропадешь, дурак!

– Самый последний…

– Да нельзя же!

Внизу за окном вспыхнул золотой фонарь. Заплакать? Он лишь еще посмотрел за окно (лабиринты бесприютных темных уличных пространств) и аккуратно закрыл тетрадку и книжку. Еще аккуратнее и медлительнее убирал ручку в пенал…

Наконец здравый смысл обрушился. С грохотом. Вздрогнув, он решился:

– Самый последний раз. Если не получится – значит, больше никогда.

Стало легко дышать, и, сдерживая нервный смех, он потихоньку выложил из рюкзака в парту учебники, спрятал туда же телефон, по которому его могли бы отследить. Рюкзак пригодится… Девчонки шептались и повизгивали, пацаны просто носились между партами и радовались детству – никому до него не было дела. Подрагивая от волнения, он прошел сквозь их игры в раздевалку продленки, не скрываясь, переобулся и достал куртку. Если будет Путь, то никто не перехватит и не остановит, и прятаться смешно. Он вышел из коридора продленки. Пока шел по длинному этажу мимо закрытых классов, ему никто не встретился, и, хотя это была хорошая примета, он даже дышать боялся. На первом этаже пахло булочками с корицей, которые пекли в столовой на завтра – он поморщился от голода, но тут же об этом забыл. Когда крался мимо исцарапанных зеркал у выхода, что-то отразилось там непонятное, в синих искрах. Внезапно, заставив его дернуться, продребезжал звонок. Он приостановился – да что там в зеркале может быть? Он сам только, раскрасневшийся заморыш с дикими глазами. С первого взгляда понятно, что чокнутый. У выхода никого не было, ни охранника, ни уборщиц… Пожав плечами, он подкрался к двери – но входную дверь забыли запереть! Псих внутри встал от счастья на голову и задрыгал ногами. Он и сам бы так порадовался, если б не спешил. И снаружи – никого!

В лицо хлестнуло мокрым снегом и сумерками раннего вечера. Он перебежал площадку, в кустах оглянулся: желтые и черные ряды окон школы глядели на него с мрачным удовольствием, словно это заведение радовалось, что он уходит. Он отвернулся, застегнул куртку, почему-то всхлипнул и побежал сквозь кусты к улице.

Темнело, хотя не так уж и поздно. Ноябрь. Он заскочил в подкативший дребезжащий трамвай, насчитал и отдал монетки растрепанной злой кондукторше, встал на задней площадке. Вокруг отстающих фонарей метался снег. Он смотрел на него так долго, что закружилась голова. Тогда он закрыл глаза и сосредоточился. Старый трамвай бренчал всеми своими железками, а на поворотах виновато дзинькал звонком. Дорога была. Трамвай вез кое-как, но куда надо. Бусина дня стала фиолетовой с золотом, совсем волшебной и тяжелой, будто в ней и вправду сгустилась тайна. Эта тайна торопила, ликовала, и хотелось выпрыгнуть из бессильно погромыхивающего трамвая и помчаться бегом. Хладнокровным змеем стало все труднее притворяться, и он глубоко вздохнул. Может, он правда боится жизни, выдумал себе утешение, а на самом деле нет ни Зова, ни Золотого Пути, и волшебных лесов тоже не бывает? Он все придумал и верит теперь в это, как слабовольный дурак… Но откуда же тогда это чувство правды, поющее в душе, как золотой горн?

На вокзал он, чтоб глупо не попасться, не поехал, а спустился на несколько станций в метро, наверху перебежал проспект, потом – пару кварталов под мокрым снегом и рыжими фонарями – взлетел по железным ступеням перехода, с высоты во тьме на бегу засмеявшись блестящей паутине рельс и синим огням семафоров, почти пустой платформе, приближающемуся составу, слетел вниз, перескочил турникет, шмыгнул между торопящимися взрослыми – и наконец впрыгнул в подошедшую электричку.

Народа в вагоне почти не было: вообще странно, потому что в это время все едут с работы в пригород… Пофиг. Холодно. Мусорно. Старый облезлый вагон… Так-так-так, нечего капризничать. Ведь все: ура, он едет. Успокаивая дыхание, сел у окна. Состав, заворчав, тронулся и быстро набрал ход, за окном через мгновение под последними фонарями оборвался край платформы, над головой невнятно похрипел динамик, а свет стал ярче. Досадуя на него, он надвинул шапку на лоб и прислонился к дрожащему стеклу, отгородил ладонью желтое отражение вагона и стал смотреть, как мимо тянутся старые кирпичные заборы, как потом под колесами пересек дорогу канал с рыжими змеями фонарей по жуткой черной воде. Следил, как чертят ветками по серому небу подступившие черно-белые деревья, как уныло волочатся вдоль дороги беспорядочные заводы, технопарки, склады, моллы, виадуки с транспортными потоками и многоэтажки огромного северного города. Снаружи небо над фонарями уже стало черным, поднялось и похолодело, и снег перестал идти… Наконец он посмотрел вперед: там далеко, куда ушло солнце, небо прояснилось и бледно зеленело холодом.

Почему-то по спине скатился шершавый сердитый озноб.

Золотой горн протянул свою краткую точную ноту в сердце, и он почувствовал себя живым-живым, настоящим.

Неужели все всерьез? А вдруг получится?

Он боялся надеяться. Так, успокоиться и не суетиться. Горны – потише. Спокойно. Но золото предчувствия не таяло и не отступало. Вызолотило изнутри все его мрачные ментальные пространства – не засветиться бы снаружи. Никто ничего не должен заметить. Он – просто школьник, возвращающийся домой в пригород…

Потом начались остановки у пригородных платформ, за грязными стеклами стемнело до черноты; он соскучился, успокоился и захотел спать. Золото внутри будто баюкало мелодией нежной, как колыбельная. Черные дрожащие окна отражали друг друга и зеленые стены в бугорках узоров. Ему ничего не грозит. Пока золото внутри, пока он слышит зов – люди его не замечают, это уж проверено тысячу раз… Можно подремать.

Он и подремал, потом вдруг очнулся от скользящего скрежета дверей и проводил глазами вошедшего большого парнишку в заснеженной куртке – надо бы испугаться, что привяжется, но тот вовсе не был похож на обозленных беспризорников. Только посмотрел на его отражение в окне с другой стороны вагона, и почудилось сквозь дрему и бегучие далекие огоньки, будто тот едва заметно улыбнулся. Но и в этом не было ничего опасного. Странно лишь, что этот парнишка его заметил… Он только глянул сквозь тяжелые сонные веки, куда этот мальчишка сядет, а потом опять сморился и уснул уже глубоко.

2. Платформа Кребы

– Ну, проснулся?:

Он не испугался. Поднял голову, морщась от боли в задеревеневшей шее и тусклого света. Выпрямился, с трудом выдираясь из сонных пеленок. Глубокая ночь. Чувство Пути никуда не делось. Зов тихонько ноет в сердце. Тот самый мальчик, большой, снял руку с его плеча. В старом вагоне никого, кроме них. За черным окном отставали прежние далекие огоньки, но черная куртка на чужом мальчике высохла от растаявшего снега. Какой он – красивый? Нездешний. Не зря он его приметил. Глаза какие. С веселой золотой блесточкой внутри. И такой внимательности в глазах у обычных подростков не бывает. Чем-то свежим от него пахнет…И – он совсем безопасный. Добрый, и даже будто знакомый. Свой? Шевелиться было больно после долгой тряской неподвижности, и он потянулся. Спросил:

– Ты кто?

– Гонец, – почему-то вздрогнув, он смешно приподнял брови. – А ты малыш совсем. Ведь проспал бы сейчас все на свете. Не зря я решил тебя встретить.

У него лицо было бледным от бессонницы, а пристальные ореховые глаза – такие же слегка шальные, как у него самого. Старинное, какое-то очень настоящее слово “гонец” очаровало волшебной истинностью, и захотелось мгновенно поверить во все, что он скажет; да и вообще – кто бы это мог решить его встречать?

– Я пойду с тобой, – он нечаянно зевнул. – Ты совпадаешь.

Он и сам до конца не понял, что хотел сказать. Но гонец – понял:

– Ведет Путь?

– Да, – ночь и остатки сна мешали до конца понять волшебство, которое теперь с ним происходило, но он узнавал в этом невозможном разговоре что-то долгожданное. Если это не Путь, то, во всяком случае, – очень, очень похоже. И никто никогда так не разговаривал с ним! И речь его, само произношение, звучание и плавность – будто все слова отмыли от копоти! Но радоваться боялся. Может, это все еще сон. – Ведет.

– Вот и хорошо, – немного свысока сказал гонец и посмотрел в окно. – Подъезжаем…

Можно было простить ему эту интонацию. Он был старше. И еще никогда не встречался никто, кто вот так произнес бы слово «Путь». Он бы сам так произнес, если бы когда-нибудь решился. В пустой тихоходной, дребезжащей от старости электричке оставалось тем меньше реальности, чем дольше он смотрел на этого мальчика. Ему даже казалось, что от него и пахнет не просто чем-то свежим – а южным, морским, солнечным – нездешним. Мальчик застегнул свою черную красивую – что-то он этаких не видел – куртку и глянул вдруг очень серьезно:

– Не хочешь вернуться? Пока еще не поздно, а как выйдешь из поезда – трудно будет.

Он молча помотал головой. Куда ему возвращаться? К своим «родителям»? Как он будет им в глаза смотреть, когда его будут забирать в математический интернат?

– Там, – гонец показал назад, – тебя совсем ничего не держит?

– Нет, – сердито ответил он. – И никто.

– Я вижу, – кивнул мальчик. – Ну, пойдем.

Поезд замедлял ход. Поднявшись, он увидел встрепанного, жалкого себя в черном окне напротив, маленького – по плечо гонцу. Синий огонь в черных провалах глаз. Надо скорей расти, скорей стать сильнее. Вагонная дверь, скрежеща по пазам, захлопнулась за спиной. Огни незнакомой станции, тормозя поезд, косо протягивались по грязным коричневым стенкам тамбура. С шипением разошлись створки, и в душную тьму пахнуло чистым холодом.

– Не передумал?

– Нет, – ответил он, и у него опять получилось сердито и нетерпеливо.

По решетчатым ступенькам они соскочили на белый безлюдный перрон, и тут же, закрываясь, прошипели двери и с гудящим грохотом поезд двинулся дальше, ветром с тяжелых колес сметая снег по краю платформы. Тут пахло зимой и чем-то настоящим – снегом и дымом? Знакомым. Его слегка знобило со сна и вагонного тепла, и, проводив глазами красный огонек на хвосте электрички, он растерянно посмотрел на гонца:

– Куда теперь?

– Угадай сам, – предложил тот.

Он посмотрел на блестящие широкие рельсы, прислушиваясь к чутью Пути, и почти сразу показал в правый край платформы:

– Туда! – Из той темноты правда тянуло чем-то хорошим, почти узнаваемым, чем?

– Да, – гонец чуть улыбнулся. – Меня зовут Гай.

– А меня – Сташка. Ну, или – Сташ.

Он ждал удивления, ждал вопроса насчет этого своего странного имени, но гонец и не думал переспрашивать, будто это древнее имя «Стахий», то есть «Колос» на каком-то там древнем языке, было ему понятно. И каким-то странным образом это имя сделалось вдруг настоящим, уместным. Удивительно настоящим, своим. Он даже подумал про себя: «Я – Сташ». И сам как будто стал полностью живым и настоящим. Что-то в нем совпало, сложилось, как головоломка, и мгновенно срослось. Ему стало хорошо и странно легко на душе. Раньше он даже не сразу вспоминал, как его зовут, или злился, когда надо было пояснять, что это за имя такое несуразное и старинное, теперь же это имя оказалось чем-то прекрасным. Колос – это прекрасно. Это будущий урожай… Но пока он только Сташка. Можно думать о себе этим именем, и отныне это будет правильно.

Может, правда что-то настоящее начинается?

– Не называйся пока так там, куда идешь, Сташ, – помедлив, посоветовал Гай. – Никому. И… даже не говори на этом языке ни с кем, если меня рядом не будет.

– Почему? А я другого никакого не знаю!

– Да знаешь. Ты со сна не заметил, что я с тобой на Чаре говорю. То есть ты сам первым спросил на нем, кто я. А Чар, понимаешь, язык не для всех…

– Вот этот… Да я же на нем думаю?

– Мысли – они вообще не на языке, они – мысли. Энергия, информация. Давай разговаривать нормально, – он перешел на обыкновенный язык, выцветший и полудохлый. – Чара никто и слышать-то не должен.

– Не понимаю. Не знал, что это называется «Чар». Я, может, сплю?

– Нет. Трудно возвращаться, да?

– Возвращаться?

– А мне показалось, ты все понимаешь, – разочарованно хмыкнул гонец.

Сташка рассердился:

– Нет. Не понимаю. Так иду. На инстинкте. Как лемминг. Ну и что. Если больше ничего нет, сойдет и инстинкт. Зов же все равно – как компас.

– Что, правда не понимаешь? – испугался гонец.

– Нет!

– Не злись. Просто ты кажешься таким… Будто все знаешь.

– Я просто хочу домой, – самому себе признался наконец Сташка. – Ведь есть же у меня где-нибудь дом? Ты знаешь?

– Есть. (…Чего?! Правда??) Конечно, тебе тяжело было. Но так было нужно. Он все правильно сделал. Никто ведь и не заподозрил, что ты – это ты…

– Кто – «он»? А я – кто? Кто?!

– Тебе вообще-то пока этого знать не надо.

– Да ну?!

– Целее будешь, – он «не заметил» его гнева. – Ну, сам подумай. Здесь-то ты жил в безопасности, в незаметной семье… Но это только с виду. Ты знал, какой за тобой был присмотр? Они ведь оба служат в Конторе, им за тебя зарплату платят и штрафовали, наверное, когда ты удирал…Удирал вообще – ну как хотел! Мы ведь тоже за тобой присматривали – по старой памяти, но ты и от нас удирал…

Сташка остолбенел. Контора? Присматривали? Спросил только:

– А? По какой памяти?

Гай дернул его за руку:

– Не останавливайся. Контору перехитрить непросто. Мы еще в пути, нас легко поймать.

– Зачем поймать?

– Воспитывать, – скривился Гай. – Им дай волю, они такое …воспитают… Ты подрос, все равно бы весной…Что-то решилось бы… Как бы ты сдал экзамен за начальную школу? Тебя не заметить нельзя… Ты такой… Умный. У нас же полным полно всяких структур, которым дико нужны кадры. Зачем еще эти экзамены? Все хотят ловить золотых рыбок…

– А?

– Ногами перебирай. А может, он бы наконец вмешался…Короче, мы хотим попробовать тебя уберечь.

– От чего?

– Да от всего. Знаешь, ты так же похож на обычное дитя, как …морской анемон на картошку.

– Мне всегда казалось, что я не взаправду живу. А будто только притворяюсь обычным мальчиком. И чем дальше, тем…

– Знаю. Короче, тебе пора на Берег.

– Куда?

– Ты слышал что-нибудь о Береге Яблок?

– Нет.

– Конечно. Откуда… Вообще-то ты там родился… Какое родился… Ну, появился, воплотился или как там назвать это.

– …Чего воплотился? – слова спутались, и ноги тоже. Он встал. Подумать и так уже было о чем, но от последних слов Гая мозги сползли набекрень. Только почему он всему этому верит?

– Не «чего», а «кто». Ты, – Гай опять схватил его за руку и потащил за собой. – Время пришло, индиктион истек, и вот он ты.

– Инди…Кто?

– Короче, ты оттуда, с Берега, – снова дернул его за руку Гай. – Перебирай ногами хотя бы. Тебе пора туда. Помогу добраться, а там ты сам поймешь, кто ты такой, и дальше уже будешь сам решать.

– Берег – это «домой»?

– Нет.

– Ты сказал, я оттуда?

– Ну и что. Нет. Дом твой… Ох. Не там. Но тебе надо на Берег. Чтоб у тебя появилось время, пространство… Для всяких решений.

– Каких?

– Самостоятельных, – твердо сказал он. – Нельзя, чтобы хоть кто-то на тебя влиял, даже он…Ну, тот, кто тебя прятал. Ты сам все будешь решать. Понял? Сам, и все.

– Да что решать-то?

– Что тебе надо, то и будешь решать.

– Слушай, да кому какое дело до меня и моих решений?

– До тебя всем дело есть, – засмеялся Гай. – Это правда. Потому тебе и дальше лучше жить, спрятавшись. Пока не повзрослеешь.

– Вот блин. Да кто же я такое?

– Пока никто, но вот кем станешь… Если цел останешься, конечно.

– И кем это?

– Сам поймешь…Ты вообще слышал про Лабиринт?

– А? Лабиринт? Это про Минотавра?

– Нет. Не про Минотавра. Неужели не слышал? И даже в школе не говорили?

Сташка помотал головой. Он уже промерз до печенок. Все равно, кем он будет, главное – чтобы к прежней ненастоящей жизни не возвращаться. И пора ведь уйти с пустой платформы куда-нибудь. Гай пожал его руку:

– Ладно, узнаешь в свое время. Ну, пойдешь со мной дальше?

– Пойду. Я тебе верю.

– Хотя, конечно, сегодня, раз коридор наконец-то совпал, ты и сам бы смог пройти. Если компас не подвел бы, конечно. Вот только нельзя тебе одному сейчас. По тебе уже становится заметно, что ты…Ох. Глаза-то не спрячешь… Ты – настоящий, тот самый, тебя прятать надо… В конце концов, Контора, собственно, именно это делала – прятала тебя. Идем.

– Прятала от кого? – переспросил он. – Да кому я нужен?

– Ото всех. Всем, – Гай смолк, усмехнувшись. – Там узнаешь… Не бойся.

– Ну да, ну да – «не бойся»…

– Не бойся. На Берегу тебе тоже нечего будет бояться. Берег – он вне сети, тебя там не отследить, это раз; Берег чуть сдвинут во времени и пространстве и потому чужим туда не попасть – это два. Будешь там жить спокойно.

– Сказки.

– Нет. Да. Сказки, которые правда.

– Ненавижу сказки.

– Ну ладно, не сказки. Сверхмегасуперпупер технологии, в которых я почти ничего не понимаю. Адская физика, которую не изучают в университетах. Порталы, потоки, квантовые пространства.

– А?

– Вот и я не понимаю.

На недавно выпавшем чистом снегу вдоль бесконечной платформы оставались за ними черные следы, и это почему-то Сташку встревожило. Именно следы, а не слова, что говорил Гай. Только бы не выследили. Только бы не обратно. Название станции «Кребы». Нигде никого не было видно, глухая ночь. Зима. На запасном пути под редкими белыми фонарями – вмерзнувшие в ночь серебристые цистерны товарняка.

– Замерз? Потерпи, скоро придем, и можно будет поспать, все равно без солнца сил не хватит дверь открыть. Ох, и маленький же ты еще…

Какую еще дверь? Почему надо солнце? Ладно, там узнаем. Вместо этого он спросил:

– Что значит «Кребы»?

– Недояблоки.

– …Чего?!

– Ну, такие яблони, декоративные, яблочки у них, пучком. Никуда не годятся, кислые, мелкие…

Не доходя до низенького здания вокзала, Сташка первым свернул по присыпанным снежком деревянным ступенькам на узкую тропинку. Гай одобрительно хмыкнул. Тропинка вилась вдоль всяких заборов, кустов, сараев так долго, что Сташка совсем замерз. Еще минут пять шли по деревенской улице, и ни в одном окошке Сташка не заметил света. Все спят, и казалось, что снег под ногами скрипит слишком громко. Он нерешительно показал на маленький бревенчатый домик с двумя тонкими непонятными деревцами в пустом палисаднике – домик этот показался ему каким-то единственно милым, сияющим невидимым золотом, будто его тут ждали. Сердце сладко защемило под зазвучавший громче зов. Гай улыбнулся и открыл калитку; проходя к темному крыльцу, привстал на цыпочки и тихонько поскреб ногтем по стеклу в окне. В ту же секунду за окном включили настольную лампу и стало видно пеструю занавеску, по которой мелькнула маленькая тень. Сташка вдруг испугался: а как бы он тут один? Даже если бы нашел этот домик, разве решился бы постучать в окошко? Коснувшись рукава Сташки, Гай поднялся на крыльцо и с усилием открыл тяжелую, изнутри обитую пухлой мешковиной дверь. Вдруг испугавшись, Сташка вошел за ним и еще больше испугался, что в сенях обыденно пахнет деревней и мышами. Вслед за Гаем перешагнул порог в золотую комнатку и зажмурился на секунду. Кто-то тихо и жалобно лепетал, а Гай ласково отвечал. Сташка открыл глаза: крошечная, лет пяти, золотая девочка держалась за плечи присевшего Гая. Взглянула, смутилась, спрятала лицо Гаю в плечо. У нее беззащитно и отчаянно топорщились тонкие растрепанные, вправду золотые косички с зелеными завязками. Гай что-то строго шепнул ей и встал. Оглянулся:

– Куртку-то снимай. А это Яська. Она фея.

– Фея, – Сташка даже не вспомнил, что ненавидит сказки. Вмиг поверил, хотя ничего особенного, кроме золотых косичек, не было в крошечной девчонке, разве что длинное, какое-то узорчатое, темно-зеленое платье. Девочка смотрела снизу зелеными глазищами, растерянно и требовательно, и все живое и хорошее в Сташке встрепенулось и кинулось к ней. Он присел, чтоб оказаться к ней ближе, и протянул руки вверх ладонями, как протягивают малышам, улыбнулся ей ласково, обещая в душе, что тоже будет ее всегда защищать, как Гай:

– Здравствуй.

Она, ни мгновения не промедлив, просияла и положила свои маленькие лапки в его ладони, и Сташка сразу показался себе очень взрослым. От нее пахло какими-то знакомыми, из детства, простыми цветочками, летом, прогретой солнцем травой, ветерком из соснового леса… Ее ручки лежали у него на ладонях, как невесомые доверчивые птички, и Сташке захотелось подышать на них, чтоб согреть дыханием.

Гай удивился:

– Вы что, знаете друг друга?

Сташке показалось, что он действительно когда-то видел это нереальное существо с зелеными глазами и рыжими косичками, но когда, где? То живое, что радовалось Яське у него в груди, прыгало, пело и требовало, чтоб эта рыжая малявка всегда находилась поблизости и вот так смотрела в глаза. А в глазах у нее был зеленый и свежий мир.

– Э, – шепотом спросил Гай. – Это что еще за встреча двух сердец?

Сташка не понял, про какую встречу он говорил. Он только понял, что вдруг действительно встретил существо незнакомое, но почему-то не чужое. Необходимое, единственное. Родное. От Яськи пахло родным. Прежним, милым. Детством пахло, а не просто забытыми простыми цветочками… Она тихонько вынула ручки из его ладоней, застенчиво улыбнулась и отошла. Без ее ручек ладони остыли. Гай, глядя на Сташку с какой-то изумленной мыслью, помедлил было, но ничего не сказал, вздохнул, скинул куртку, сел у старенького письменного стола, на котором возле лампы стояла банка с вареньем:

– Давайте хоть чаю попьем…

Сташка повесил куртку и огляделся, стараясь не смотреть на Яську. Чей же это старенький такой домик? Чистые пестрые половики, у стены длинная карельская скамейка с высокой спинкой, печка, старинный буфет с дешевой старой посудой. Напротив – двустворчатая дверь, к которой вдруг захотелось подойти. Он шагнул к ней, но оглянулся на Гая – тот смотрел напряженно – и не стал подходить, подошел к мутному старому зеркалу в белой крашеной раме. Все же диковатые у него глаза – почему? Разве страшно? Посмотрел, как отражается глубина полутемной комнаты и зеленоглазая в зеленом платьице Яська, ставящая на стол оранжевые чашки, маленькая, живая, настоящая…

Глянул на себя и обмер: длинные косы, на башке какой-то обруч узкий черный, сам тоже весь в черном; очень бледный. Яркие бешеные глаза резанули, как синий нож. Это он? Перевел дыхание, нечаянно моргнул – и в зеркале опять просто мальчик в сером школьном свитере. И глаза испуганные, а не беспощадные.

Кого это он видел? Разве себя?

Посмотрел на ребят – ничего они не заметили. Гай, заметно уставший, хмуро смотрел в пол. Сташка осторожно спросил:

– Что случилось?

– Ничего, – Гай устало и торопливо улыбнулся. – Я увидел тебя поближе и немного струсил. Вон на башке-то отметина, не спрячешь…

– Это? – потрогал Сташка темя. Ото лба к затылку по его светлой голове шла широкая черная полоска, будто кистью мазнули. – Да, я такого ни у кого не видел…

– А я – видел… И очень теперь беспокоюсь. Думаю, как нам лучше перейти, чтоб никому не попасться. Все… ищейки уже наверняка рыщут. Я бы на их месте обязательно перекрыл все выходы с планеты.

– С планеты? – переспросил Сташка. – Как это? Мы же здесь, а не на терминале. Да и кто нас пустит на любой корабль? Или даже в неф на терминал? Или даже в автобус в порт? Ха.

– Я – гонец, – объяснил Гай. – Мне корабли не нужны, чтобы с планеты на планету перемещаться. Но только из определенных мест в определенные места. Мы, конечно, такие норы храним в секрете, но, боюсь, те, кому следует, эти наши секреты знают… Тебе давали бродяжничать, пока ты не приближался вот к таким местам, – он кивнул на плотно закрытые крашеные дверки. – Сейчас-то они уже стоят на ушах. Если узнали, что ты уехал на электричке в эту сторону…Хотя никто вроде бы про этот домик не знает, кроме нас, но…Все может быть.

– А почему сейчас нельзя перейти?

– Планеты крутятся, – терпеливо объяснил Гай. – Утром вектор совпадет, и можно будет перейти. Мы с Яськой вчера утром так пришли оттуда.

– А если сейчас попробовать – унесет в космос?

– Прохода не будет…

– Значит, пока он не открылся, мы в опасности?

– Нас выручит только то, что таких мест с переходами в твоем городе очень много, они будут их все проверять. Но не все норки ведут на Берег.

– А мы на Берег выйдем?

– В один лесок в Семиречье… Но там уже рукой подать до Берега, – Гай посмотрел на Яську, которая раскладывала по чашкам пакетики чая. – Эта вот звезда еще увязалась.

Яська не подняла головы, но ответила тихо и твердо:

– Если бы он был не настоящий, то я бы не пошла.

– Да ты-то откуда знаешь?

Малышка не ответила, а только кивнула Гаю на щелкнувший чайник. Глянула на Сташку – глаза зеленые-зеленые, родные… Почему, откуда? Гай вздохнул, пожал плечами, встал и пошел за струившим пар чайником, принес, разлил по чашкам кипяток, выложил из ящика стола пряники и начатую шоколадку, сказал, потрепав Сташку за плечо:

– Да я тоже вижу, что ты – настоящий. Не трусь. Садись и чай пей.

Сташка сел, стараясь не слишком вдумываться в то, что услышал, булькнул в чай ложку золотистого варенья и спросил:

– А Берег и это… Семиречье – где?

– Далеко.

– Но как? Я не понимаю. А мы можем отсюда куда-нибудь в другое место выйти, не на Берег?

– Отсюда – нет. Вот во дворе старой университетской библиотеки, ну прямо где кладбище сусликов, есть еще лазейка, но она…

– …Каких еще сусликов?!

– Неважно. Такая шутка… Та нора ведет на один из островов Океана. На колоннаде Биржи есть дырка на Покой, а в полночь с Флаговой башни крепости можно уйти на Мир.

– Что-то мне не верится во все это. В эти твои супер-пупер технологии.

– А мне не верится, что я тебя вижу… И даже разговариваю! Страшно. У тебя даже брови, даже взгляд точь-в-точь как у… ох.

– У кого?

– Не стоит сейчас говорить.

– Ты все время себе язык прикусываешь… Ну, ладно. Тебе видней. Что будем делать? Я не хочу обратно. Я не могу больше не по-настоящему жить.

– Мы пойдем утром, как задумывали. Отсюда в Семиречье. Так есть шанс, что повезет, а начнем метаться, – сразу же поймают. Тебе ничего не сделают, да и я бы удрал, но вот Яська…

– Я должна была, – сказала девочка очень серьезно. – И ничего со мной не случится страшного. Да и с вами тоже. Все только то, что должно быть.

– Это утешение такое? – усмехнулся Гай.

Она не ответила и даже глаз не подняла. Сташка вдруг перестал обо всем новом и пугающем думать, даже о ее словах, каких обыкновенные пятилетние девчонки произносить не могут, – а только смотрел на нее, на маленькие пальчики, удерживающие чашку, на матовую щеку, на трогательные косички, на серьезные золотые бровки над опущенными глазами. Бровки с кисточкой к вискам…Смотрел, как зачарованный, и чувствовал, как почему-то холодеет лицо, а сердце замерло и будто горит. Гай толкнул его коленом. Сташка очнулся и посмотрел на него – глаза у Гая опять изумленные. Сташка почувствовал, что холод согнало со щек вспыхнувшим жаром. Спросил:

– Яська твоя сестра?

– Наверное, – Гай улыбнулся. – На Берегу мы все родные.

– А… И там всякие …гномы и эльфы тоже есть?

– Я тоже не люблю сказки, – усмехнулся Гай. – Нет, это ведь тот же самый мир, только Берег чуть получше, посчастливее всего остального. Поволшебней, да. Потому его и скрывают. Но сказок там нет. Никаких хоббитов. Сказка – это ты… А эльфы, да, есть, только их мало осталось, они от всех подряд прячутся.

– Почему?

– Если эльфа принести в жертву, то или смертельно больной выздоровеет, или большого несчастья не случится, ну, в общем, можно жизнь выкупить, – Гай передернул плечами. – Вот их и ловят, хотя это запрещено. Я слышал, Ярун такого эльфа еще в детстве отпустил.

– А ты, случайно, не эльф? – с подозрением спросил Сташка.

Яська хихикнула.

– Ну что ты, – усмехнулся Гай. – Они… Такая параллельная раса. Как люди, но все шерстяные целиком, маленькие, вредные, кусачие…глаза большие золотистые, крылышки есть, но летают плохо. Недоверчивые ужасно. – Гай потер лоб. – Я тебе потом расскажу. Да что там, сам увидишь… А сейчас хоть чуть-чуть поспать надо.

Яська допила чай, что-то сказала Гаю и по приставной лесенке залезла на печку, зашуршала там одеялами. Гай кивнул:

– Лезь. Я свет выключу.

– Сейчас. А Берег ваш – он где вообще?

– Дома.

– Где?

– Это я так говорю просто. Я имею в виду планету Дом, ну или еще говорят «Разум Дракона»… Ты что так смотришь?

– Это где Стоград, живет Император и все такое?

– Да.

– Я не задумывался, почему главная планета созвездия так называется. «Дом». А почему, Гай?

– Отвяжись, – взмолился Гай. – Откуда я знаю! Надо хоть часа три поспать. Лезь давай и спи сразу! Переход – силы нужны!

Сташка послушался, разулся, содрал свитер и школьный галстук, полез на печку. Горячие кирпичи там были в несколько слоев застелены разноцветными старыми ватными одеялами, валялись подушки в наволочках с цветочками, и едва глянув на это, он почти уснул. Яська, кажется, уже спала – только косички торчали из-под одеяла. Сил хватило только на то, чтоб доползти до подушки и упасть. А потом стало темно, и, кажется, одеялом его укрыл уже Гай.

Под утро смутная тревога заползла в сон. Еле-еле, по какому-то скользкому склону он вылез из сна. Темно, тихо, только дыхание Гая рядом и в углу нежное, милое посапывание Яськи. Все хорошо, спокойно, тепло….И больше не удержаться наяву…

Злобный, чужой голос вдруг прошипел что-то. Сташка подскочил. Ни Гая рядом, ни Яськи! И светло. Пахнет какой-то отравой…Пестрые пустые одеяла. На четвереньках он подобрался к краю: из комнаты какой-то человек выносил спящую Яську – только золотой невидимый след растаял, и зеленый краешек платья мелькнул в распахнутых крашеных дверках. А другой, посреди комнаты, громадный и тощий как Кощей, жуткий, шипел вслед тому, кто уносил Яську. Сквозь занавески безучастно слепило яркое солнце, на столе стояли вчерашние чашки, сверкала среди них фольга шоколадки – от равнодушия мира стало так страшно, что заболел живот. В какую-то ужасную гадость он вляпался. А Яську – куда ее унесли? Как спасать? Это вот уж точно не сказки…

Человек глянул на него – Сташка передернулся от его ледяного прозрачного взгляда, который вдруг стал по-человечески изумленным, живым. Взрослый растерянно посмотрел на аэрозольный баллончик в руке, очнулся, быстро сунул его в карман, что-то скомандовал в двери и прыгнул к печке. Сташка врезал ему по морде подушкой. Тот глухо выругался, и в комнату вломился еще кто-то. Стало тесно, Сташка изо всех сил швырнул еще подушку. Потом начал пинаться, но что толку, если босиком – кошмарная лапа тут же ухватила его за лодыжку и легко подтащила к краю. Свободной пяткой он успел влепить в рявкнувшее и щетинистое, но тут еще одни железные лапы ухватили его за бока и сволокли вниз. По пути он укусил чье-то запястье, выдрал два клока жестких волос и расцарапал твердую шею, ни на секунду не переставая выкручиваться. Внизу тоже пинался, извивался и кусался, пока его с головой не замотали туго в толстое одеяло. Тогда он, задыхаясь, беззвучно заскулил, но вдруг осознал, что никто ни разу его не ударил, хотя им проще всего было разочек стукнуть его по башке одним из железных кулаков и не мучиться с одеялом. И что все они молчат. И теперь его волокут куда-то тоже довольно аккуратно и молчат – только тяжело дышат.

Он снова задергался, когда по босым ногам провело холодом, но тут вдруг его положили вниз – сквозь ужас, в безумии ему показалось, что в какие-то сучки и траву – и крепко прижали в несколько рук. Кто-то тяжело подбежал, шурша сухой травой, ловко выпутал из одеяла Сташкину руку, которую тут же перехватили жесткие пальцы и, как он ни визжал и ни бился, в венки на кулаке укололо едким и ледяным. Кулак онемел и разжался, вся рука отнялась, медленно и мягко перехватило саднящее от визга горло. Он заплакал, чувствуя, как тело превращается в холодный кисель. Его осторожно развернули, и у самых глаз – вялая трава, серенькая сухая веточка, а над этим – золотые и желтые листья больших деревьев, а еще выше – синее бездонное небо. Какие золотые листья, если уже снег, ноябрь, почти зима?

Глаза закрылись и он почти перестал быть, с бесконечной скоростью сжимаясь в мячик, в точку – но тут вдруг все главное в нем очнулось. Возмутилось, взвыло и яростно взорвалось, раскидав врагов в стороны. Он ликующе вскочил и помчался прочь по белому мху – быстро, быстро, еще быстрее! Что он и где он, Сташка не мог понять, и торопился лишь скорее убежать, улететь отсюда, и сознание заволакивало дурной темнотой. Потом он все-таки почему-то полетел, только что-то цеплялось за ноги и волосы. Наконец он врезался во что-то огромное, и тупой удар отозвался в нем ужасом и пустотой.

3. Старый знакомый Мост

Невыносимо болела голова. И холодно, и вообще все болит. И золотого зова в сердце больше нет. И ничего не понятно. Открыл глаза и долго не мог сообразить, что видит, и почему желтые листья, когда уже конец ноября – правда ведь? – зима, и должен быть снег. С пасмурного неба медленно слетел красный круглый листик. На лицо. Сташка сдул его с холодной щеки и наконец-то понял, что валяется на дне заросшего кустами оврага, странные звуки плещутся не в его дребезжащей голове, а рядом шепотом журчит ручеек. Помедлив, он пошевелил руками и ногами – нигде больнее не стало. Роняя с себя рыжие и красные невесомые листики, он перевернулся на живот, попил горькой коричневой воды из ручейка и медленно встал на четвереньки.

Что с ним случилось?

И что он помнит – электричка, гонец и фея Яська, потом этот ужас и безумие, и как он бежал – это все вправду? Если вправду, то как спасать Яську?

Не поднимаясь на ноги, он полез через кусты вверх из оврага. Все болело, башка кружилась до тошноты. И где-то ободрался он, белая рубашка в лохмотья…и не белая уже…Только крепкие школьные штаны целы, но промокли… и ноги босые саднит и щеку расцарапанную. Холодно. Из оврага он выполз уже на пузе, и долго лежал, пережидая тошноту. Может, зря он вылез, может, тут его ищут везде? Очень тихо вокруг. Пусто. Никого нет. Вообще никого. Не страшно. Правда, не видно ничего сквозь коротенькие колючие елки, и все шевелится и шуршит от опадающих листиков – но все равно, вокруг – ни души, он чувствовал. Перевернулся на спину – сверху, низко под небом, тоже все шевелится желто-рыжей чешуей веток и темно-зеленой хвоей, будто там в сизом воздухе ворочается кто-то невидимый, неторопливый и сердитый. Он набрался сил и сел, озираясь. Под опавшей листвой все пригорки и ложбинки покрывал желтоватый мох в пятнах жестких кустиков брусничника, над мелкими елками вокруг стояли тяжелые стволы огромных сосен. А из мха-то, ха, куда не глянь, торчали шоколадные шляпки боровичков. Сташка вздохнул. Есть хочется. Он встал и, переждав головокружение, зачем-то куда-то побрел, равнодушно выглядывая врагов и чудовищ за каждым деревом и на всякий случай уговаривая себя, что все это сон. Ему же вот этот самый лес сколько раз снился. Хотя во сне ведь не мерзнешь, и не качает, и так сверляще башка не болит. Ноги ободрал…Больно. По самому-то мху идти не колко, но то и дело в ссадины попадают сосновые иголки и корявые сучки. Надо не обращать внимания… Выбирая, куда ступить, он долго брел и старался идти прямо – куда только? К кому? А солнце за облаками, по солнцу ничего не поймешь, да и что понимать в этом невозможном лесу?

Он набрел на поваленную лесину, перешагнуть не смог и сел на нее, бездумно сощипнул крупные ягодки брусники и положил в рот. Потом еще и еще, и оказалось, что можно не плакать, и голова стала болеть меньше, и даже перестало тошнить. Выковырял сор из ссадин на ногах, закутал их в холодный влажный мох. Холодно… Еще поел брусники. Захотелось лечь, согреться и спать – даже мысли о холоде, врагах, зверях и змеях притупились, не пугали. Только больно из-за Яськи… Он-то удрал от этих мерзавцев, а она-то как же, крошечная? Трус он…Надо было драться…Спасать. Как теперь-то? Гай сможет ее защитить? Как вернуться туда? А куда – вернуться?

Лес… Пахнет всем своим лесным…Небо вверху…Лес этот – странный, как во сне, весь золотистый от осени и очень уж тихий. Ни птиц не слышно, ни ветра… Старый лес, знакомый… как он пахнет родным… Так, спокойно. Этот лес совершенно точно – не там, где они со своими уколами остались. И не там, где осталось прежнее. Это правда? Ой. Это как же случилось? Уже? Это наяву – лес родной, волшебный, такой свой? Или где? Да он раньше в этом детстве такого леса и не видывал… В «этом детстве»? А что, у него еще другое было? Тьфу. Это он башкой крепко ушибся…Болит.

Ну и что! Болит все, но шею-то не свернул в этом овраге. Может, его правда занесло наконец на ту сторону? Туда, куда он всю жизнь хотел? Он усмехнулся, вспомнив, как ему казалось, что он летит. В сказке, которую он придумал давным-давно, в бестолковом раннем детстве, звездочка тоже свалилась в овраг, а потом превратилась в лешего мальчика. Может, он тоже теперь леший? Лес-то, кажется, – тот самый. Настоящий. Тот, который всю жизнь снится. Который мог быть только в его настоящем мире. И это все наяву, по правде. Не снится. Он здесь. Там, куда хотел попасть. В настоящей, родной координатной системе. Дома. Это реальность, холодная и колючая, как елки. Кислая и вкусная, как брусника.

Здесь жить будет куда труднее. И Яськи нет. И замерз до слез, и время к вечеру. Как бы согреться?

Что теперь делать, куда идти? Тут в Лесу где-то был домик… Нет, шалаш сначала…Простой шалашик, из березовых стволиков и еловых лап, сложили его быстро, чтоб спать теплее…Так он развалился, еще когда… Когда что? Голова болит…Не вспомнить. Куда идти? На сосну залезть, чтоб оглядеться? Был такой опыт, да. Не вспомнить только, когда. Но ужасный. Сверху ничего не понять – все ветки загораживают. И слезал полчаса, вцепляясь в сучки и зажмуриваясь, чтоб не смотреть вниз. А потом попало. Нет уж.

Во все стороны этот лес был одинаковым, разноцветным и ярким от осеннего подлеска даже под хмурыми тучами. Желтые, красные, рыжие праздничные деревья. Темные аккуратные елочки. Пахнет грибной сыростью и тлеющей опавшей листвой – родной запах… Сон это или что? Вчера был снег. Сегодня опять ранняя осень. Вообще-то понятно, что чудо, к которому он всю жизнь рвался, с ним наконец-то стряслось. Вот новый мир – холодный, но какой-то чуткий – будто замер и смотрит на него. Вот лес из снов, но это совсем не похоже на сон. Это похоже… Похоже на дом. Во всяком случае, дом где-то поблизости. За рекой. Тут где-то должна быть река. И мост…

Надо перейти мост.

А то пока он ни там, ни тут… А в буфере между… Чем и чем? Прошлым и будущим? Ненастоящим и настоящим? Надо домой.

Он позволил себе поверить понятному чувству, очень отчетливому, узнаваемому – что перешагнул порог… И начнется все настоящее. Но куда идти – непонятно. И жутко болит голова, а до моста еще далеко…И скоро ночь. Так. Нечего трястись и плакать. Надо найти сухое, колюче шелковистое местечко под елкой, натаскать туда сухого мха с листиками, зарыться в эту кучу, согреться и поспать. Переночевать. А утром будет солнышко, и можно будет пойти, например, на юг, где должна быть река; да и голова, наверное, перестанет болеть… И вообще все прояснится. В двух шагах, в ложбинке, он облюбовал себе широкую елку, под нижними лапами которой было много места, и с сухих пригорков вокруг натаскал туда легкого желто-белого мха. Потом голова опять сильно заболела, он устал, посидел, объедая вокруг крупную темную бруснику, потом набрал еще мха под елку. Это занятие успокоило настолько, что захотелось спать. Согреться бы. Не дожидаясь темноты, он залез под елку, закопался в чуточку влажноватый мох и решил спать. И даже не заметил, как согрелся и уснул, – понял, что спит, когда лес незаметно укрыл туман, белый, волшебный.

Из тумана вышел такой же белый и волшебный огромный волк, чей зов он слышал всю жизнь. Как в его сказке, и он счастливо улыбнулся:

– Здравствуй!

В груди было горячо оттого, что сон хороший, родной: сам он леший Котька, и вот пришел волк, и что-нибудь наступит хорошее. Волк тоже улыбнулся, ничего не сказал. Лег и долго смотрел внимательными синими глазами, положив голову между лап. Сташка уснул нечаянно под этим синим взглядом. Но на нижнем этаже сна ничего не снилось, только туман сгущался, скрыл ближние елочки и бруснику… Выше над туманом плыла большая белая луна, и туман тоже стал лунным и немножко светился. Казалось, у этого островка с елкой, под которой он спит, туман размыл края, и вместе с елкой островок поднялся и тихонько поплыл сквозь светящиеся лунные волны. Он чувствовал, как качается вместе со своей кучей мха, от которой теперь почему-то так тепло. Почти жарко. Вдруг опять приснилось: несет его на мохнатой, переваливающейся теплой спине огромный медведь, потому и жарко, и пахнет зверем и лесом, и покачивает. Туман отстает бледными лентами, путает следы; сбоку идет вернувшийся белый волк, и рядом с ним – мальчик в знакомом капюшоне с кошачьими ушками – Котька? Но ведь Котька этот леший – он сам? Но так даже лучше…

Сташка замер от счастья, и вдруг понял, что это не сон. Перестал дышать, а волк глянул на него внимательно, опять улыбнулся и отстал. Исчез, как не бывало. Сташка приподнялся, оглядываясь, и тут же медведь покосился на него спокойным маленьким глазом, понюхал остатки тумана и, проворчав что-то, остановился. Котька подошел ближе, пожал плечами, и сказал каким-то уж очень знакомым голосом:

– Ну вот. Дальше он тебя не потащит, раз ты проснулся.

Сташка осторожненько сполз с медведя, погладил его по глубокому меху вздрагивающей ладонью – одно дело придумывать волшебных медведей и совсем другое – с ними рядом стоять. Медведь был огромный, полуседой, жуткий, резко пах своей шубой и немного болотом. Сташка тихо отступил и почувствовал, что опять замерзает.

– Иди уж, – сказал медведю Котька.

– Спасибо, – нерешительно проговорил Сташка. – Ты… Такой большой…

Медведь медленно повернул к нему седую, посверкивающую под луной морду, понюхал еще. Словно бы усмехнулся и пошел, переливаясь лунной шкурой, в сторону к высоким густым елкам, унося с собой тяжелый звериный запах. Котька почесал под капюшоном и снова пожал плечами:

– Придется тебе самому идти. Дойдешь или голова сильно болит?

– Да не уже болит… А ты – Котька?

– Я – Кот, Леший Кот, – слегка сердито ответил Котька.– Это тебе Гай про меня рассказал?

– Нет. Мне всю жизнь снилось, что я – это ты, – Сташка посмотрел сквозь черные верхушки деревьев на очень крупные редкие звезды, и с надеждой ошибиться сказал: – Это я, наверно, все еще сплю.

– Некогда спать, – неожиданно возмутился Котька. – Знаешь что, сокровище, ты давай решай, идешь или нет. Все равно перед мостом разбудили бы и спросили. Ну, что уставился? Что тебе еще Гай рассказывал?

– Ничего, – Сташка подумал, что Котька на него сердится, раз попали в беду Гай и Яська. Испугался, что он убежит, и быстро взял его за маленькую горячую ладошку, потянул в ту сторону, куда из-за спины стелила черные тени луна. – Пойдем.

– А ты откуда знаешь, что туда? – забежал вперед и удивленно заглянул ему в лицо Котька.

– Так, – Сташка вслед за ним перешагнул лежачее дерево. А пахло от Котьки тоже чем-то детским, знакомым… Лесом, мхом… и молочными ирисками!! У Сташки засвистело в животе. Надо потерпеть. – Я тут, кажется, про многое знаю.

– Откуда? – настойчивее спросил Котька. – И про что – многое?

– Про мост, например, как на нем превращаются… И про тебя, и про лесок твой, – опять пришлось перелезать через толстое дерево, и Сташка решил – не стоит говорить, что он сам все это давным-давно придумал.

– Так не бывает, – тихо буркнул Котька. – Откуда ты знаешь?

– …Мне снилось, – он ведь правда придумал это во сне.

Они остановились еще перед одним лежачим деревом, с таким толстым гладким стволом, что даже Котька влез на него с трудом. Сташка забрался за ним, про себя удивленно охая от боли во всяких побитых и ободранных местах, выпрямился, посмотрел по сторонам – ни комля, ни верхушки бревна не было видно, будто ровный ствол тянулся бесконечно. Задумываться об этом не стоило, и он торопливо спрыгнул на белый мох. Опять укололся подошвой обо что-то, но даже не вздрогнул:

– А Гай? Ты знаешь, где он? И девочка?

– Не знаю, – тоскливо сказал Котька. – Волк говорит, что рано утром вы проспали переход, а потом он сам опоздал… Но тебя почему-то все равно выкинуло сюда, хотя… Я не знаю. Разве ты только, как Волк, тоже можешь открывать любые двери… А про какую девочку ты говоришь?

– С Гаем была маленькая такая девочка, он сказал, что фея. Яська.

Он чуть не заревел с досады и стыда. Они спускались пологим склоном. Ноги уже так искололись и замерзли, что лучше было про них не вспоминать. Черные ветки раздвигались, впереди внизу под луной блеснула вода.

– Не знаю, – опять вздохнул Котька.– Но все равно, за фею ему наверняка башку оторвут, когда вытащат. Если еще вытащат…

– Они к каким-то ужасным людям попали?

– Не знаю… – Котька остановился и поднял к Сташке лицо: – Ты что, думаешь, это ты виноват? Гай сам! Контору разве обхитришь…Понимать надо, кого ведешь, – глаза у него были сердитыми и знакомыми, только не вспомнить, откуда. – А тебе сейчас о себе, о судьбе своей надо думать.

– О себе? – возмутился Сташка. – Я думаю о маленькой девчонке, которая из-за меня попала в беду.

– Ты погоди. Разберешься. Это ж ЛЕС. Тут время не такое, как снаружи, оно будто стоит, и ты все там успеешь, если здесь станешь собой.

– Я и без всяких превращений – я. А вот и река, – вздохнул Сташка, когда они вышли из-под деревьев. – И мост. А вон калина. Все на самом деле.

– Ты боишься? Хочешь вернуться? – в его круглых глазах блеснула луна.

– Нет, – усмехнулся Сташка. – Ни за что.

– Я должен был спросить, – Котька отвернулся от луны, потянул его за руку, и, пока не спустились на мост, только посматривал искоса. А ступив на мост, сказал: – Теперь думай, кто ты и в кого хочешь превратиться.

Сташка кивнул – он про это тоже помнил. «В кого хочешь»…Если б все так просто. «В кого можешь» – это вернее, пожалуй… Стать бы собой по-настоящему, обрести настоящую жизнь, а с ней и судьбу… Но главное – попасть домой. Осталось только мост перейти. И все. Дома.

Ступать босиком по холодным, гладким, плотно подогнанным брусьям моста после иголок, сучков и мокрой травы было утешением. Мост оказался неожиданно высоко над водой, и река неслась внизу ночная, глубокая – настоящая, и лес тоже, и луна, и холодный полусонный ветер – и Котька, и медведь, и волк – все настоящее. Это все не сказка. Это все есть… И он теперь здесь, внутри. Дома. Что-то начинается.

Стало темнее – это луна ушла в тучу. Котька оглянулся, споткнулся и замер. Сташка тоже остановился. Сосредоточился и двинулся дальше, на всякий случай затаив дыхание. Неслышно Котька пошел рядом.

И вдруг плечам стало тяжело от плотной одежды, и ноги обуты в тяжелое. Оглядел себя: балахон черный, как длинное платье, знакомый, только какой-то слишком просторный, пелерина в поблескивающих камнях и вышивке, ботинки велики; потрогал лицо – царапина зажила! И на затылке шишки нет… И ступни не саднит, и вообще нигде ничего не болит.

Вот и все.

Как просто.

Он – дома.

Он есть – снова.

Котька глубоко вздохнул, встряхнулся, повертел ушастой башкой:

– А я верил! Я верил! Изо всех сил верил!!! Я знал, что ты ни в какую зверюшку не превратишься, потому что ты – настоящий! Ты сам вообще не изменился! Вот только одежда эта ужасная.

– Почему ужасная? – упал сверху лунный свет, и какие-то линии и узоры заблестели на его длинном платье, засветились, и он увидел, что Котька дрожит. – Ты чего?

– Черная. И с драконами. Ты – настоящий.

– Настоящий – кто? Это мое платье, я его откуда-то помню. Только велико пока. Впрочем, я все здесь помню, – Сташка разглядывал светящиеся символы на слишком длинном рукаве. Сердце все еще сильно толкалось, ныло от счастья и не собиралось притихать. Он боялся, что закричит или взбесится от непереносимого желания знать, что дальше. – Я-то настоящий, я так и загадал, чтоб на мосту самим собой настоящим-настоящим стать, только вот кто я?

– …Ты – сам не знаешь?!

Сташке снова стало смешно, и от своего испуга, и от Котькиного: чего бояться, если смерти-то, похоже, нет. У него в уме разом все объяснилось: вот откуда он такой не как все легкие дети: он тяжелый, потому что жил еще, раньше, до этой жизни. Наплевать на подробности. Он засмеялся:

– Я ничего не помню. Я все чувствую, но ничего не помню. Помню только, как точно так же уже сколько раз было, когда все узнаешь, но не помнишь, – и снова засмеялся оттого, что длинный тяжелый подол путается в ногах, что знакомая собственная, откуда-то из прежнего одежда оказалась велика. И больше всего от того, что его самого слегка пошатывает. – Я не заметил, как это вдруг я снова есть на свете. Я ведь был раньше, правда?

– Был, – неохотно сказал Котька. – Я вообще-то думал, что это выдумки… Ведь так не бывает. Оттуда не возвращаются.

– Смотря откуда. Понимаешь, создав Сеть, мы с Ньико убили смерть. Ха. Мы подумали, а можно ли ее убить? И что нам мешает попробовать? Все оказалось и проще, и сложнее, мы замкнули контур, и… Ой. Что я несу. Я псих, – Сташка пришел в себя, и эхо собственных слов и обрывки каких-то сложных многомерных сетей с закрытым кодом нежно сползали с его детского сознания – не удержать: – Короче, это снова я. И на свете бывает вообще все, что угодно. Вот он я, к примеру…Или ты – что, на свете много таких лешиков? Ты ведь тоже никогда не умрешь.

– Хотелось бы, – усмехнулся Котька. – Ух. Ничего не понимаю. Блин, ведь больше чем пятьсот лет прошло!

– Сколько?? Я ничего не помню!!

– Ты потому что маленький, – рассудительно сказал Котька и почесал под капюшоном. – Раз тебе это твое настоящее платье так велико, значит, ты сюда раньше, чем следовало, попал.

– Я обратно не пойду! Ни за что!

– Да некуда уже «обратно», не бойся, – Котька снова взял его за руку. – Мост перешли… А это все равно что пересечь горизонт событий. Обратно никак. Теперь ты наш, ты – дома. Ладно, ну – идем дальше?

Котька повел по темному лесу, через поляны, через болото по кочкам, по тропинке к огромному дереву. Сташка не ожидал, что оно настолько огромное, и на мгновение замер, выглядывая сквозь ветки верхушку. И надо было забираться по толстым веткам в дупло, и Сташкин подол цеплялся подряд за все сучки. Зато узоры на платье – что ж они так пугают? – наконец-то погасли. В дупле была просторная сухая темнота и ровный пол. На ощупь Котька за тяжело звякнувшее кольцо открыл свет из люка в полу, и Сташка увидел узкую, с чистенькими ступеньками, лесенку вниз. Он все это помнил. Он придумывал эту лесенку, этот подземный дом, это дерево – сам. Он даже эту маленькую лампу придумал и причудливую ветку, прибитую к бревенчатой стене, на которой лампа висит. Под лампой на коврике стояла компания цветных сапог и ботинок, на стене висели куртки, и Сташке вдруг до злости, до слез захотелось, чтоб и его куртка тут теперь висела. Но ведь не прогонят же назад? Когда он спустился, Котька сидел на полу и распутывал узел на шнурках, Сташка тоже наклонился к ботинкам и долго соображал, как справиться с крупными блестящими застежками – но пальцы как сами вспомнили: щелк-щелк, и все; разулся. И обнаружил, что одет в толстые черные штаны, а под балахоном есть еще одно платье, покороче. Смущенно выпрямился и увидел, что на сбросившем куртку Котьке тоже платьице. Такого он не придумывал! Испуганно спросил:

– А что, здесь все платья носят?

– Мы же дети, – удивился Котька, мгновение смотрел на озадаченного Сташку, отмахнулся и открыл дверь в темноту. – Заходи.

– Я с ума сойду, – пробормотал Сташка, имея в виду и платья, и тяжелое настоящее воплощение своих детских, на самом-то деле беспомощных, прозрачных сказок, переступил порог. – Это же – как пережить…

– Куда ж ты денешься, – зевнул Котька и опять взял за руку твердой цепкой ладошкой. – Осторожно… И тише ты, бронтозавр. Спят все.

– Вы уже на зиму все сюда перебрались?

– Да. Откуда ты знаешь про нас?

– Знаю, и все. – Они шли в темноте по запутанному коридорчику, и Сташка все с большим испугом предугадывал каждый поворот. Он угодил в свое чудо, но как? Может, он сошел с ума? Или умер и попал в свой персональный рай, где все, как он хочет? Но вообще-то эта сказка, похоже, в сто раз глубже и сложнее, чем он придумывал. – Этот дом вам волк наколдовал?

– Научил только и помогал. Мы сами… наколдовывали. Целое лето. Но это уже давно было…– Лестницей пошире они спустились еще ниже и оказались, Сташка знал, на просторной кухне. Котька включил свет – лампа отразилась в большом блестящем чайнике на плите. Котька пристально смотрел на Сташку и выглядел очень серьезным. – Но откуда же ты все это знаешь?

– Не помню. Кажется, всегда знал.

– Видно, в самом деле… – Котька пожал плечами, вздохнул. Стащил наконец с головы ушастый капюшон и оказался трогательным и тонкошеим, намного младше Сташки. – Ты что так смотришь? Сейчас поедим чего-нибудь.

Он закопошился у старинной плиты и холодильника – Сташка с минуту, озираясь, вспоминал, придумывал ли холодильник, плиту, шкаф с посудой или просто хотел, чтоб житье в доме-дереве было легким и удобным. Откуда в лесу электричество, кстати? В черном верхнем платье в пол, да еще с пелериной, расшитой непонятными символами, было жарко, жутко тяжело – скорей снять. Долго выбирался из тяжелой плотной оболочки, однако не путаясь в застежках и вспоминая под пальцами тяжеленькие крючки. Вылез, слегка вспотев. Котька застыл с кастрюлей в руках и опять смотрел на него, чуть приоткрыв рот и расширив глаза. Сташка сердито сложил одежду и запихал на табуретку под столом, оглядел себя – Котька, кажется, не зря рот открыл. Это нижнее черное платье на нем тоже было покрыто выпуклыми узорами и нечасто посверкивающими самоцветами. Сташка вздохнул и спросил:

– Ну и что?

Котька наконец убрал кастрюлю и, глубоко вздохнув, ответил:

– Дракон.

– Драконы – это я не придумывал. Я про драконов вообще ничего не придумывал, они мне так просто нравятся, – торопливо оправдался Сташка.

– Да ты посмотри на себя, – Котька повернул его к зеркалу на стене.

Сташка зачем-то посмотрел сначала на полочку под зеркалом, где лежали какие-то девчоночьи штучки, понял, что трусит и вскинул глаза – на бледном мальчике черное платье – и серебром вышита, крыльями от плеча до плеча, довольно свирепого вида крылатая ящерица, утыканная прозрачными яркими камешками – раз, два, три… восемь.

– Дракон, – шепотом сказал Котька. – Вот это зверюга…

– Кот, помолчи, – негромко сказала вошедшая девочка.

– Привет, Агаша, – сразу вспомнив ее по голосу, задумчиво сказал Сташка, отворачиваясь от зеркала. – Может, ты и права, да вот трудно ничего не понимать.

– Потерпишь, – Агаша пожала плечами. Была она высокой, рыжей, самой старшей и обладала властным, несговорчивым и хозяйственным характером. Пахло от нее медом. И ватрушками. И – ох, как кушать хочется – молочными ирисками… Остальные, включая Котьку, ее побаивались, и Сташка тоже оробел. – Всему свой час. Вы руки мыли? – Глаза у нее были светло-карими, почти золотистыми – сердитыми и абсолютно не любопытными. Будто она и так уже все знала про них… Да, огонь ведь все на свете знает. И вдруг она улыбнулась с заботливым и терпеливым, как тепло костра, снисхождением: – Я кашки сварила…Устали? Кот, трудно было?

– Он все сам, – Котька напряженно посмотрел на Сташку. – Он вернулся, он наш, тот самый наш младенчик, но теперь-то он настоящий, оказывается, он в самом деле Дракон, а я думал, это все выдумки!! Так не бывает ведь!

Сташка наконец увидел его мокрые глаза, его испуг. Даже уши на сдернутом капюшоне мелко дрожат от нервного озноба, который Котька старается смирить и скрыть. Виновато спросил:

– Котька, звездочка, что ты так волнуешься? Да ведь не может же быть ничего плохого! Наоборот, я… Не знаю. Но мне так хорошо стало, что можно самим собой быть. Только – кто я? Не помню. А ты знаешь? Почему я Дракон?

– Да я вообще не понимаю, что ты – это будешь…Ооо! Как это можешь быть ты! Но я же тебя узнаю?! Я же тебя помню!! И не понимаю!

– А я, что ли, понимаю?! И платья эти дурацкие! – взмахнул руками Сташка, сам задрожав. – Может, мне все это кажется?

Агаша вдруг шагнула к нему, обняла (мед и ириски) и поцеловала в щеку. Отошла и успокаивающе улыбнулась ему, обомлевшему:

– Тебе трудно, мы знаем. Но это все на самом деле. И уймитесь вы оба, успокойтесь. Ты, Сташ, здесь. Вот это только и важно. К тому же, – Агаша потрогала его платье, – Ты – это уж точно ты, я тебя тоже узнаю, а твое место, кажется, само тебя притягивает. Только не спеши. Ты слишком маленький еще, тебе домой, наверно, рано еще. Куда тебе домой пока, ты им – на один зуб… Окрепни, разберись…Поживи пока тут, с нами. Подрасти. Идите умываться, а я на стол накрою.

Они ели гречневую кашу, потом пили чай с шанежками, ватрушками, ирисками – и пожалуйста, большая глиняная миска, полная самодельных коричневых, пахучих сливочных ирисок, ох, счастье, – и Сташка потихоньку успокаивался. Все вокруг было настоящим, он сам – тоже, а если подумать, то разве не все равно: или свихнулся он, или попал на тот свет, или правда в сказке? Ведь ни за что бы он не согласился вернуться обратно. Голодный Котька ел быстро и тоже успокаивался, Агаша доливала Сташке чай и пододвигала тарелку с шанежками.

– Откуда вы берете еду? – спросил Сташка.

– Она сама есть, – пожала плечами Агаша. – Ничего не кончается. Но еда здесь… Не так и важна. Важна сама жизнь. Пока мы здесь живем и… Ты… в общем, мы будем тут жить столько, сколько тебе нужно. Но ты уж, пожалуйста… Хоть иногда думай о будущем.

– О будущем… Что я должен сделать?

– Вырасти, – без тени улыбки сказала Агаша и взглянула – остро, насквозь. Они действительно от него ждут чего-то. Важного.

У Сташки по спине скатился мороз. Похоже, вырасти не так-то просто?

Котька вдруг сказал:

– Да, это ты, ты вернулся, но все равно непонятно, как это ты, все еще такой детеныш, можешь стать…Ой.

– …Котя, ты лучше язык себе откуси уже, – посоветовал Сташка. – Или расскажи мне все и сразу.

– Нельзя. Лигой сказал, ты можешь свихнуться, потому что тебе мало лет.

– Спасибо. А так – не свихнусь?

– Говорят, ты сам должен догадаться, сам все вспомнить. Да мы и сами-то…Мало знаем. Мы просто тебя узнаём.

– Ладно, – согласился Сташка. – А дальше что?

– Ты здесь пока поживешь, – улыбнулся Котька. – Лигой еще неделю назад велел открыть твою комнату и приготовить одежду. Гай ведь сюда тебя должен был привести. Зачем-то они хотели тебя пока ото всех, даже от… Ой. Ну, в общем, пока тебя надо спрятать.

– Ага. «Спрятать». А комнату – «мою»?

– Твою, твою. Прятать лучше всего там, где уже искали… Ой. Слушай, ты не спрашивай, а то я в самом деле язык себе лучше откушу.

– Ладно. А потом-то все-таки – что будет?

– А я-то откуда знаю?

– Подождем Лигоя, – Агаша поднялась убирать со стола. – Ты, конечно, особенный, но мы бы и так стали тебе помогать, и даже не потому, что ты наш. А потому что хороший. Котька! Идите спать. А ты, Сташ, утром спи, сколько хочешь. Тебе уже не надо торопиться никуда.

– А Яська-то?

– Время снаружи тебя подождет. Оно там стоит.

Котька добавил:

– Ты тут подрастешь, сил наберешься, а потом расправишься со всеми врагами вдребезги, вот как захочешь.

– У меня есть враги?

– Иди спать!!

4. Ледяные коньки и ноль координат

Он сам удивлялся, как легко прижился и стал своим и рыжей Агаше, и подгорному колдуну, всегда немного хмурому Митьке, и легкой быстрой Юльке со смехом, как плеск воды – и смешному маленькому Котьке. Который, кстати, был меньше и младше их – но намного умнее и будто взрослее остальных. И тщательно это скрывал. Они все казались родными, а Котька – самым родным. Все свои, как семья. Как братики и сестренки. Почему? Но разве Сташка, когда в раннем детстве их придумывал, не был им своим? Или он их не придумывал, а просто вспомнил? Он знал их всех, знал, как они думают и что любят, предугадывал их слова и холодел от точнейшего воплощения им придуманных глаз, улыбок, характеров и безусловной преданности друг другу. И выверенного взаимного дополнения стихийного волшебства, которое за каждым мерещилось. А они доверчиво радовались его проницательности, приняли в компанию и надеялись, что он надолго с ними останется. Что останется тут расти дальше. Он бы тоже остался с ними навсегда, чувствуя себя дома, и легко забывал прошлое, «родителей» и свою нескладную жизнь в северном городе. Радостно забывал.

И был бы совсем счастлив, если б не черные наряды, которые Агаша убрала в сундук в самой дальней кладовке, и если б не из-за него случившаяся беда с Гаем и с такой маленькой, что сердце вздрагивает, Яськой. Хотя Котька и признался хмуро, что долго Гая никакие замки и темницы удержать не могут, что он умеет ходить сквозь стены так же легко, как через пределы миров. А Яська? Как же она? Время-то подождет, но ведь она уже успела испугаться…И как, откуда, от кого ее вызволять?

Облетели листья, похолодало, потемнело. Тучи. Агаша принесла крупной подмороженной клюквы, и они с Юлькой, переставшей уходить на затянувшуюся ледком реку, полдня пекли такие пирожки, что они втроем с Котькой и Митькой стонали в дверях жаркой кухни. Первый противень из печи девчонки даже остудить не успели – под ледяное молоко пирожками никто не обжегся. В кухне жарко, тесно, уютно. От печи – жаркое марево уюта и счастья. А там наверху – лес выдуло холодом и ледяным дождем… А тут – Юлька достала второй противень с пирожками с клюковкой, осторожно стала перекладывать их на тарелку, накрыла пока стареньким полотенчиком… Агаша налила всем травяного чайку по толстым кружкам… Там наверху мрачные темные елки, голые бесприютные деревья путаются ветками в низких тяжелых тучах, все мокрое, ледяное, серое… А тут Агаша долепила украшения на громадном пироге с клюквой и яблоками, поставила его в печь, и скоро еще сильнее и чудеснее запахло горячими сладкими яблоками… Там где-то за рекой медведь, наверное, свернулся горячим ворохом густой шерсти в своей тесной темной берлоге и дрыхнет, только сопение слышно… А тут Юлька смеется, а Митька истории рассказывает про волшебные самоцветы, а Котька, со старой книжкой на коленях, с недоеденным пирожком в руке, смотрит на него, слушает – а сам то и дело поглядывает на Сташку, мол – ты слышишь? Ты помнишь? Это старые истории! …Там наверху так темно, хоть и день, тут – яркий свет… Там… А где там, в мокром ледяном лесу – волк? Где его логово? Нет, правда, а где же приют белому волку с синими глазами?

Сташка потихоньку поднялся, выскользнул из кухни, накинул куртку и полез наружу. Люк за собой прикрыть не успел – Котька следом:

– Ты чего?

– Так… – Сташка поднялся по ступенькам и выглянул из дупла. Все, как он и представлял себе: ледяной дождь, сумерки, голые ветки, тяжелое небо и – острые, сырые запахи земли, мха и предзимья. – Посмотреть… Как погодка.

– Жуть погодка, – Котька поднялся тоже и выглянул. Спросил опасливо: – Никуда идти не надо, правда ведь?

– Я не собирался, – мирно ответил Сташка. – Слушай, а где сейчас волк? В такую-то погоду?

– Дома. Где ж ему быть, работает, – зевнул Котька. И спохватился: – …Ой.

– «Работает». Ага. Волк. Работает. Да-да.

Котька смотрел ему в глаза беспомощно и виновато. И молчал. Сташка не стал приставать. Но слишком много необъяснимого… Слишком. Он еще посмотрел на серый темный мир, вздрогнул и сказал:

– Пойдем лучше пирожки есть…

Его что-то напугала эта – для него вторая – темная осень, осень он всегда терпеть не мог, сколько себя помнил, вся эта обреченность природы и короткие темные дни, тоска и депривация, – он бешено захотел зимы и глубокого белого снега, и чтобы печку всегда топить, а не только ради пирогов – и зима вмиг накатила, ранняя для ЛЕСА, быстрая, с неостановимыми снегопадами и слабым морозом. Котька ходил озадаченный и беспокойно поглядывал на него – он-то чувствовал, кто призвал зиму. Прямо он ничего не говорил и не спрашивал, но шутки его становились не по-ребячьи изощренными и чуточку сердитыми.

А Сташка маялся. Зима, как ни старалась – не помогла.

Новизна прошла, и Сташка не находил себе места в этой родной сказке. Он не помещался в нее, как не влез бы в детскую ушастую курточку Котьки. За волшебным лесом, где не было времени, за границей между ЛЕСОМ и реальностью он чувствовал бескрайнее пространство нового мира, манившее и ужасавшее, пронизанное настоящим, неостановимым потоком времени. Там настоящая жизнь, а не искусственное тайное пространство ЛЕСА. Там Гай и маленькая девочка, которые из-за него попали в кошмарные руки, там все – взрослое, страшное, безжалостное. Там на него самого зачем-то охотятся, там его ищет Контора, про которую обмолвился Гай, та самая, в которой, как оказалось, работали его «родители». Там ужас. И все-таки не может он остаться в этом безопасном счастливом лесу.

Он здесь не нужен, ему и заняться здесь нечем… Он хватался за все: то помогал Агаше, печку топил и картошку чистил, то спускался с Митькой в подземные горизонты искать минералы и самоцветики, то чистил с Юлькой аквариумы, то читал старые книжки со сказками, в которых – тоже мучение не понимать, почему – помнил каждую букву, то пытался разговорить уклончивого Котьку – и, то и дело наталкиваясь на то, чего не придумывал и даже не подразумевал, скоро понял, что его детская сказка была лишь зернышком, из которого развился этот сложный волшебный уклад. И еще – все же он был намного, намного взрослее, тяжелее и хуже этих волшебных детей.

Но все дни в тепле, в тайном дереве посреди тайного ЛЕСА, были ласковыми, и что-то в нем распрямлялось и согревалось. Он ждал будущего, но жил сегодняшним, хотя и казалось, что он спит наяву. Каждое утро начиналось с долгого тихого снегопада, укутывавшего лес потеплее в сугробы, а к вечеру становилось морозно и бледный далекий месяц поднимался высоко-высоко. Потом высыпались из черного мешка крупные игрушечные звезды, лес сиял и сверкал драгоценными искрами. Митька притащил большие, чтоб все помещались, самоходные серебряные санки, и каждый вечер все торопились кататься. Иногда визжали и вываливались на каждом повороте, иногда – ехали тихо под темными, нагруженными снегом еловыми лапами, рассказывали истории и смотрели на крупные звезды. Но чаще вываливались. Когда река замерзла как следует, стали расчищать каток. Митька из своих таинственных мастерских всем принес коньки, и Сташка, хохоча, разбив и коленки и локти, за вечер научился кататься. А может, вспомнил. Коньки и скольжение по льду так завораживали, что он даже по ночам пару раз вставал и уходил кататься. Ему все казалось, что он вот-вот поймет что-то, вспомнит все главное, пока кружится один в темноте.

Но куда больше смысла было в том, как золотится днем снежок и ярко-синее небо сияет сквозь иней веток, и как сверкает разноцветная фольга и шуршит праздничная цветная бумага, когда вечером после ужина все мастерят новогодние игрушки. И можно разговаривать о всякой ерунде, вроде той, что живут они в волшебном созвездии Дракона, которое на самом деле не просто восемь звезд, а настоящий живой Дракон, плывущий в космосе и все обо всем знающий. Сказки эти заставляли задумываться – может, так и есть на самом деле? Это очень похоже на правду… На сны, которые ему снились всю жизнь. А почему – нет? Волшебный золотой лес ведь тоже раньше лишь снился, а теперь – вот он. Может, и с Драконом-созвездием тоже все – правда.

В этих сказках и в цветной бумаге не было особых чудес, это было даже настолько детским, что Сташка стеснялся теплого умиления души. Каждый день казался таким уязвимым чудом, что он стал бояться всяких неожиданностей. Пришел Митька более хмурым и ворчливым, чем обычно – он испугался. Пропала Агаша танцевать свои огневушечьи круги на дальних полянах – он испугался. Или разбила Юлька тарелку, или Котька из-за своих лешачьих дел не пришел на ночь, или начались метели – Сташка болел от беспокойства за каждый здешний день и за Яську где-то там снаружи.

Надо было что-то решать. Все это счастливое детство с коньками и елочными игрушками – не для него, он не может здесь отсиживаться. Не имеет права. Некогда ему расти. Ему нельзя здесь, к тому же там, за этим волшебным леском, Гай и маленькая Яська, которые попали в беду из-за него.

Ему нельзя быть здесь. Нельзя.

И Котька, он видел, тоже нервничал. Он, как и Сташка, стал вздрагивать, если громко хлопала дверь. Его чутью он верил, как своему, но и, зная его нрав как свой, приставать не стал. Но глаз не спускал. Котька знает об этом волшебном мирке больше всех остальных, он и на мосту лишь от неожиданности испугался. И не удивлялся ни секунды, потому что давно прекрасно знал, кто такой на самом деле Сташка и почему ему придется носить черные платья с драконами.

Котька растерянно шутил, уклоняясь от его взгляда, убегал в лес. Сташка ждал, потом в точно угаданный момент остановил его в коридорчике и легонько прислонил к стене. Он даже не спросил ничего, как Котька взорвался с кошачьим шипением:

– Ну что ты пристал? Ты думаешь – я знаю, что стрясется? Что-то не так, да все – не так! – Он покраснел, удерживая слезы. – И ты такой, что под тобой мир от тяжести прогибается, и Лигой обещал с первым снегом прийти, а до сих пор нет, и поляна столько силы набрала, что я боюсь! И снег идет только, когда ты хочешь!

– Это уж слишком, – удивился Сташка. – Да я вообще ничего не трогаю! А ты что про поляну, хочешь меня заставить через пенек скакать? Думаешь превратить?

– В кого, в ондатру? – фыркнул Котька. Ростом он был Сташке до плеча, но сейчас изо всех сил отчаянно пыжился, чтоб казаться выше. – Ты б захотел – сам бы превратился… Ты – бронтозавр, ты – ящер, ты какой-то замороженный, тяжелый, вот и превратишься в чудовище! И вообще я тебя боюсь! – У него слезы потекли по щекам. – И не верю! Ты же… Вроде бы родной, хороший, а внутри – ледяной…Какой-то…опустевший… Я же вижу! Ты ведь сожрешь всех и не подавишься!

– Кого? Зачем? – изумился Сташка.

– Нас всех, – шмыгнул носом Котька. – Я не верил. А теперь – вижу.

Сташка сопли терпеть не собирался. Аккуратно взял Котьку за шиворот, встряхнул:

– Видишь, да? А я вот ничего не вижу. Поэтому сейчас мы с тобой пойдем на поляну превращений и все сразу выясним.

– Нет! – у него отскочила пуговка от воротника.

Сташка отпустил его и опять прислонил к стене. Какой он тощий… Заметил в распахнувшемся воротнике – шея тонкая, худая… Не жалеть!

– Попробуй мяукни, – для Сташки привычным было превращаться в ледяную стрелу воли, себя он мог вообще к чему угодно принудить, – а этот им же самим выдуманный ласковый звездный котеночек – да куда он денется? – Это я придумал и тебя, и весь твой лес до последнего зайца, и ребят, и волка. Я, понимаешь? И поляну превращений тоже я придумал.

– Знаю, – прерывисто вздохнул Котька.

– Да, – дернул плечом Сташка. – Пусть я сейчас еще ничего не помню и не понимаю, но здесь я больше не могу. Мне нельзя здесь. И мы сейчас пойдем на поляну, и там я превращусь в самого страшного бронтозавра, если иначе мне не выйти отсюда!

– Ты с ума сошел, – шепотом сказал побелевший Котька вздрагивающими губами. – Совсем дурак? Тебе же рано. Ты маленький еще!

Сташка еще раз – все-таки бережно – встряхнул его и отпустил. Котька сполз спиной по стене и долго смотрел снизу беспомощными глазами. Сташка обледенел. Котьку было жалко. Он и сам бы свалился от страха и уполз в самую дальнюю агашину кладовку. Только он должен пойти на поляну, должен превратиться в любую зверюгу, которая нужна этому миру, должен вырваться вовне и посмотреть, кто там на кого охотится. Должен спасти Яську!

– Ты же еще ничего не помнишь!

– Ну и что!

– Как это…А ты разве…– Какая-то мысль вдруг выплыла в голове у Котьки. Он медленно, с паузой в середине движения, как тяжесть, поднял лохматую голову и уставился на Сташку: – Но вот если… Ты?

Сташка не понял его интонации. А Котька, будто фонарик, вспыхнул ясной и горячей радостью и вскочил, как подброшенный, заскакал вокруг Сташки:

– Я догадался! Я знаю, знаю, знаю! Вот это да! Как же я был все это время такой дурак? Ух! А ты-то! Кровь-то не спрячешь!! Тебе же надо к нему, ты же маленький, да, именно пока маленький!!… Он тебе нужен, вот что! Ну в самом деле, кто ж еще тебе поможет? Тебе не Лигой нужен, потому он и не приходит, тебе нужен… Тот кто тебя точно вырастит. Вот из такого маленького. А не Лигой, потому что Лигой – сам не взрослый…А я-то какая бестолочь! Еще на мосту можно было догадаться! Даже раньше! Стал бы Волк кого другого встречать да и вообще здесь прятать с самого начала! – он задохнулся, мгновение невыносимо преданно смотрел на Сташку, вздохнул – и опять звонко защебетал, подскакивая: – Он ведь ждет! Конечно, ты здесь не можешь больше. Пойдем, если велишь!

Девчонки чему-то смеялись на кухне – как они умели смеяться, бесконечно и самозабвенно – и ничего не слышали; а Котька, кажется, был счастлив. Он глубоко вздохнул и с важностью добавил:

– Тебе ведь нужно домой.

Сташка его не понял – кто это «он», кто может помочь? С какой стати? В чем? Да и вообще Котькины догадки его не занимали, подождать, и он узнает все сам, и страха нет, вообще никаких чувств, только нетерпение. Время для детских уверток и трусости кончилось.

Снаружи давно стемнело. Пока бежали к поляне, пока Котька с невнятной целью что-то вымеривал шагами по сугробам, чертил веткой линии и круги, Сташка старательно собирал в кучу свою жалкую решимость. Те чары, которые запляшут на игрушечной полянке, он чуял еще с тех времен, когда от ужаса перед ними писал в ползунки. Никто поумнее с изолированными протоколами Верхней Сети не свяжется. Об этих …чарах лучше вообще не знать. И на самом деле это вовсе не чары, а… Те самые запредельные технологии, в которых ничего не понимает Гай. И сам Сташка сейчас… Но поляна – это древнее устройство, мрачный ИИ с закрытым кодом, стоит оказаться на поляне особи с его, Сташкиной, ДНК, и система сама все сделает… Так и было задумано: даже в самом безмозглом состоянии он должен активировать систему самим собой. А она уж разберется… Главное – не струсить… Потому что сейчас он сам толком не знает, чего хочет… Ан, нет, знает. Оказаться в том месте, где нужен сейчас. Для того она и нужна, поляна эта: куда изволите? Из ЛЕСА другого выхода нет…

Запыхавшийся Котька подбежал, молча сверкнул преданным взглядом и зарылся в снег. Сташка вытолкнул себя на поляну. Он был как во сне, не знал, что делать, но верил: его собственная ледяная воля и неуязвимые протоколы системы все сами сделают. Он прошел несколько шагов, и снег под его ногами вдруг превратился в сияющий голубой лед. Волшебный Котькин пенек исчез, а Сташка переступил на толкнувшихся снизу, прорезавшихся из-подо льда коньках и невольно улыбнулся сразу всем существом. Он – свой. Он – хозяин. Его приняли, его узнали, ему разрешают!

Лед сиял, а под ним медленно, будто во сне, кружилась глубокая черная вода. Он чуть толкнулся и описал легчайшими лезвиями первый круг, в жуткой бездонной тишине слыша, как поскрипывает лед.

И рванулся в летящее скольжение. Он вспорол собой этот странный светящийся воздух, и крыльями от плеч полетели темные искры. Небо, черное и такое же бездонное, как вода подо льдом, кружило над ним восемь родных огромных звезд. Очень-очень знакомая неистовая музыка позванивала и шуршала под коньками; мелькнул за краем, в снегу, ушастый испуганный комочек, такой родной, и исчез, остался в прошлом…

Слишком прозрачным был тонкий лед под ногами, а кипящая вода под ним – слишком черной. Сташке казалось даже, что все эта ледяная бездонная поляна поднялась и, сияя голубым жутким светом, летит сквозь ночь, чуть кренясь от невозможной скорости и кружась вокруг своей оси.

Сам он вился в сложном узоре танца и начинал понимать, что там, подо льдом, вовсе не вода и не ночь, а темное как космос, страшное будущее время. Ошибаться нельзя. Надо точно и быстро вычертить на льду свое повеление, которое обязательно должно быть сопряжено с тем, чего хотят эти огромные звездные шары наверху, а чего? А чего сам хотел, он знал с младенчества: настоящую жизнь. Он разбирал мучительную музыку, расплетал неправильные созвучия и вычерчивал мелодию для единственно возможного слова и, кажется, угадывал. Или вспоминал?

Клубящаяся тьма подо льдом стала успокаиваться, башка горела синим, танец летел к последнему радиусу – и вот наконец время застыло бездонным успокоенным озером под зеркалом льда, во тьме которого отражалось такое же спокойное небо. Сташка прочертил последнюю двойную дугу и остановился. Снова начал дышать, и тут с неба обрушился страшно тяжелый холод и сшиб на колени. Прямо на порог открытой невидимой двери. Там сияла черная бездна. Нужно – туда, и он наклонился вперед и вывалился во тьму. Стал крошечной теплой точкой, летящей в ледяной бездне – так с ним уже было когда-то, когда? До рождения? До того, как он стал мальчиком Сташкой?

Только некогда об этом думать, потому что бессмертный комок отважной наглости, которым он был, что-то творил поверх его мелкого, ничтожно детского сознания. Нес вперед сквозь мрак. Он узнавал эту свою беспощадную и ненавистную волю, жизнь за жизнью гнавшую его к душераздирающе важной цели, которой даже и понять-то сейчас не мог, только помнил, что кроме него это некому делать. Да – стать собой. Всего-то. И теперь – он летит во мраке к подлинной жизни, Сеть послушно переносит его в обычную явь, в настоящее, истинное время, в жизнь, и сам он – настоящий, вот только – КТО? КТО?! Создатель Сети. Хозяин. Один из Двоих. Бессмертный разум, потому что они с Ньико создали Сеть и прикончили смерть… Но воплощаться так трудно… Кванты складываются столетиями… Обрывки смыслов ускользали, не поймать. Нужен интерфейс. Где-то он ведь его припрятал хорошенечко, где… А так – все наугад… Ну ничего, так тоже можно. На то и рассчитывали, чтоб – хоть как, хоть в каком состоянии – Сеть принесла домой… Он был какой-то черный ветер, а не мальчик… Какой-то страшный и тяжелый, холодный черный зверь… И одновременно – Сеть. Простая и неуничтожимая. Связавшая восемь звезд – в одно существо. В Дракона из звезд. В него.

Совсем близко человеческим голосом запел волк.

Позвал к себе, и этот зов космически идеально совпал с решением его собственной воли. К нему, к волку. Он единственное родное существо здесь, он – смысл настоящей жизни.

Он превратит из зверя – в человека…

Он доверился и зову, и этой воле, несущей его в единственно возможное место, туда, где прервалась его прежняя настоящая жизнь. Летел во тьме тяжелой смерзшейся зверюгой, внутри которой орал от ужаса и беспомощным червячком извивался его нынешний ребячий ум. Наконец вывалился из Сети. врезался в тусклый безжалостный свет, а хранивший его кусок тьмы упал с тела и взорвался ледяными осколками на каменном теплом полу.

Зов оборвался.

Сташка по инерции перекатился – звякнули коньки – по шершавому граниту, замер, лег на пыльный камень щекой и вдохнул холодный горький, родной воздух. Глаз не открыть. Дышать надо… Пахнет прежним… Загрохотали тяжелые шаги, потом его торопливо подняли теплые руки, хоть и огромные, но совсем не жесткие и не страшные, прижали к большому сердцу, – он узнал своего родного белого волка и улыбнулся. Еле-еле поднял веки – почему-то волк был человеком, но он все равно его узнал, увидел, как он радуется ему, увидел синие глаза и из тающих сил сам обнял его.

Потом стало темно. Он чувствовал много взрослых вокруг себя – волк держал руку у него на лбу, и из-под его пальцев он посмотрел на сосредоточенных докторов и стариков в черном. Он не чувствовал боли, только знал, что с ним случилось что-то (рано было в Сеть) опасное, и трудно удерживаться на этом краю жизни. Но волк его спасет, и он залез головой глубже под его теплую ладонь и тут же опять уснул.

5. Смотритель маяка

– Это только приснилось, – плаксивого психа в себе он стал утешать, еще толком не проснувшись. Он помнил лишь прозрачный лед над черной бездной протоколов Сети и движение сквозь страшную тьму. И охотно согласился бы признать этот ужас сном или судорогами больного мозга, лишь бы открыть сейчас глаза и увидеть комнатку в доме-дереве. Или даже полосатые обои комнаты, где унылые учебники на письменном столе и все стирающий ноябрьский снегодождь над северным городом за окном… Но чужие, новые запахи и тоскливое постанывание обожженных нервов, которые все помнили, и крошки надежды не оставляли. Он успокоил себя: – Но ведь я же к чему угодно привыкну…

Открыл глаза.

Все вокруг было незнакомым. Но – нестрашным. Закрытая черная дверь. Серые стены, мягкий свет сквозь плотные задернутые гардины, запах чистоты от белоснежных подушки и одеяла. Вся эта тихая комнатка и особенно хорошая, узенькая кроватка успокаивали. Где же это он? Это настоящий мир, а не волшебный вирт, тут лешики не водятся…

А может, лес, волк, Котька, агашины пирожки, снег, поляна ему лишь привиделись? Поймавшие его – с их уколом-то… Может, из-за их лекарства ему только показалось, что он от них убежал? Кто знает, на какие видения способен паникующий мозг? И он теперь – у них, у врагов? Ну уж нет. ЛЕС не мог присниться. Он есть. ЛЕС – он в точке «всегда», вокруг которой выстроена Сеть… ЛЕС – это ноль координат, точка спасения и новых начал… Голова болит. Потому что без… Без чего? Сташка потерял мысль. Огляделся. Комната была совсем пуста. Только черный, какой-то дворцовый стул и вешалка-камердинер, пустая. Ага, где же те штаны и свитер, что он последними на себе помнил – дала Агаша вместо черного платья? И коньки? Даже зеленой футболки с ежиком нет, даже трусов, – пижама чужая серенькая. Хорошо, где тогда ранец, тогдашние школьные штаны и белая рубашка, которую он в клочья разодрал в золотом лесу – если ему все (нет!!!) приснилось, то они должны быть целыми и здесь? Он припомнил, как промочил одежду, лежа в ручейке на дне оврага, как мерз, рвал и ел – кислая! – бруснику и как спал на медведе – и вообще во всем усомнился. Ну и что. Пусть он и не понимает ничего, но скулить в уголке не будет. Он здесь, дома, и это главное. Сеть не подвела… Какая Сеть?

Вот-вот сорвет мозги с резьбы. Не вспоминать. Отвлечься.

Он сел и укутался в одеяло. Голова кружилась и холодно в одной-то пижаме. В тихой комнатке можно удавиться с тоски, но он подождет и поразмыслит, что дальше делать. Вспомнил о волке – он-то ведь не примерещился? Вот же до сих пор тепло на лбу… Он все равно где-то здесь, где-то рядом. Как тошно ничего не помнить…

Повезло ему или нет? Где он был, где он сейчас? Тот ли он, прежний городской звереныш, такой же, как остальные, или все-таки другой? Где он? Дома, там, куда должен был попасть? Что делать дальше? Он встал и по холодному мраморному полу подошел к окну – но увидел лишь синее небо высоко над черной-черной близкой стеной. Ноги стыли. Если смотреть вбок, справа было видно лишь все перекрывавший выступ балкона, слева – солнечную узкую полосу на черной стене, образующей глухой угол. Но сама эта высокая черная стена, сложенная из огромных каменных блоков… Где же это он ее видел раньше? Босые ноги совсем остыли на полу, он поджал одну, посмотрел вниз – а мрамор пола точно такой же черный. И почему-то так и должно быть. Ой. Он очнулся, забыв, что пытался вспомнить сию минуту, растерянно оглядел комнатку. Что же, он тут заперт?

Он подумал о Яське, и твердый снежок воли заставил его подойти к двери. Сташка толкнул дверь от себя и оскалился.

Но никто не напал. Он уперся ладонями в тяжелую дверь и с трудом ее отжал едва на локоть. В приоткрывшийся проем потянуло странными, тревожными запахами и звуками. И чем-то знакомым. Точно. Пахнет. Знакомым. Нужным. Горьким. Он попятился, отошел и сел.

Ждал, ослабев, прислушиваясь. Тишина. Он было удивился, что ничего не боится, но вдруг, заставив его сильно вздрогнуть, дверь тяжело отошла и в комнату шагнул высокий костлявый человек в черном – этот Кощей тогда стаскивал его с печки! Сейчас, конечно, Сташка так не испугался, но все в нем тоскливо и разочарованно скорчилось. Значит, те мерзавцы своего добились… Но где же его волк? Все же примерещился?

Человек усмехнулся. Сказал на языке из прежнего, уставившись на Сташку прозрачными бесцветными глазами с уколовшими, как иголкой, крошечными зрачками:

– Здравствуй.

– Здравствуйте, – вежливость не помешает. А думать можно все, что хочешь: как он похож на комара. Или на Кощея Бессмертного в молодости. Волосы длинные светлые, камзол старинный в поблескивающих узорах – нормальные взрослые люди так придурковато не одеваются. Пахло от него хорошо, но – чужим. Неправильно пахло. Доверять этому человеку нельзя.

– Не бойся.

– Неужели? – усмехнулся Сташка, вспомнив печку и одеяло.

– Обижать тебя – нет. Та грубость не была предусмотренная. – явную неправильность его речи Сташка отметил, но – какая разница? Скорей бы он уже все объяснил. Кощей, не торопясь, сел на стул и представился: – Меня хайсе Максимилиан Даррид.

От этакого имечка стало тоскливее. Куда бы смыться? Неужели этот комар-переросток будет распоряжаться его жизнью? А вот фиг.

– А тебя зовут “Стахий”, хорошее имя, абер в здешней транскрипции говорится – “Сташ”, – Кощей опять усмехнулся, будто его имя было нелепым. – Совет: быстро привыкать. Унд принять то, что вернуться, где ты рос – нет возможно. Никогда. Это надо понять йетц…сейчас.

– Обратно не надо? – уточнил Сташка. Его не заставят вернуться в прежний мирок? – Прекрасно.

– Да. Исключено. Быстро привыкать, быстро учить новый язык.

Да хоть пять языков. Хоть двадцать пять. Только не обратно, потому что тот человек-волк с синими глазами все-равно – здесь. Где-то рядом. Им тут пахнет вон из приоткрытой двери. Да, точно. Как его отыскать? Как смыться от этого комара Кощея?

Невзрачная женщина внесла одежду, положила на спинку кровати и вышла, на Сташку и не взглянув. Кощей сказал:

– Одевайся. Дверь открыть – куда собрался?

Сташке отвечать было нечего. В самом деле, куда бы он побежал в пижаме?

– Тебя ждут, – сказал Кощей. Встал, вышел и через порог сказал: – Поторопись.

Одежда была непривычной, черной. И поверх рубашки со штанами – то ли платье, то ли балахон, правда не такой тяжелый и роскошный, что остался в Лесу, а просто черненький, с легкой пелериной. Одно утешение, что на каких-то средневековых картинках он видел такие наряды. Оделся. Все черное, противное, какое-то неправильное, неудобное… Как будто сшито не по тем, что надо, лекалам… Ботинки жмут… А ледяные волшебные коньки тогда где? Растаяли? Или их и не было никогда? А что тогда звякнуло по камню?

Вышел к Кощею, притворяясь хладнокровным змеем. В комнате, просторной и красивой, никого другого не было, и, пока Кощей вел его по широкому, с высоким потолком коридору, тоже никто не встретился. По сторонам редкие тяжелые двери. На тюрьму не похоже, но вдруг кто-то там сидит за дверями? Там такие же комнатки, в какой сидел он? Может, тут где-то Гай и Яська? Он попытался почувствовать, потянулся за стены – как будто бы пусто… Там в комнатах все какие-то тайны, книги… Документы. Архив? После нескольких шагов его затошнило от внезапного головокружения. Кощей заметил и остановился:

– Тебе нехорошо?

– Нормально, – Сташка прислонился к стене переждать круговерть и качание. – Сейчас, – он опять постарался почувствовать кого-нибудь за толстыми стенами и наконец ясно ощутил, что никого вокруг близко нет. Что это за место с секретами за запертыми дверьми? Он хотел спросить, куда Кощей его ведет, но и так понятно: туда, где кто-то поважнее решит, что дальше делать с сумасшедшим ребенком…Может, надо испугаться? Кощей вдруг спросил:

– Откуда он взял тебя?

– Кто?

– Ты же удрать тогда. Взорвать воздух и удрать, – Кощей холодно усмехнулся. – Мы тебя пугнули. Но когда я вернулся, ты быть уже здесь. Как ты попасть к нему? Сюда?

– К кому?

– Кто тебя привез?

– Не знаю, – легко соврал Сташка, не собиравшийся рассказывать этому зловещему комару ни о ЛЕСЕ, ни о катании на коньках. А про Сеть он сроду никому не говорил и не скажет.

Они вышли из коридора в просторный холл, и Сташку разом накрыло мучительно родным запахом и с ним – прозрачной бурей надежды, тоски, нетерпения, чьей-то родной, узнаваемой воли, которую он чуял всю жизнь. Это не кажется… Это…Это правда так его тут кто-то ждет?!

– Что с тобой? – встревожился Кощей.

– Мне надо спешить, – сквозь зубы, чтоб не зареветь, ответил Сташка.

Кощей медлил, разглядывая его, и тогда Сташка сам потянул его влево через холл, рванулся – ладонь освободилась. Ботинки застучали по паркету. Он наискось пересек холл и влетел в сумрачный, несмотря на светлые стены, коридор без окон, с какими-то слабо освещенными картинами на стенах. Это место он знал… Не оглядываясь, побежал мимо старых узнаваемых мозаик на стенах: это из Геркуланума…это из Венеции…это из Плеяд…эта с охотниками он забыл, откуда…Скорей, скорей… Эта с парусниками тоже из Доменов, а точнее – острова Аши… Ему было так плохо, так медленно он бежал, так боялся, что Кощей нагонит и остановит – заветные двери показались спасением. Он распахнул их и вбежал в огромную комнату с прозрачной оконной стеной за белым занавесом, и сквозь тонкую ткань с высокого неба ударило в глаза веселое солнце. Еще жмурясь, остановился в светлом, свежем пространстве и наконец почувствовал обхватившее его чье-то радостное, родное тепло без преград и стен, наяву – и сразу поверил, что все теперь будет хорошо, потом чуть сдвинулся в тень и открыл глаза.

И возликовал. Это его очень добрый волк, больше не тоскуя, а радуясь, смотрел на него! И белые бумаги падали из его рук.

Сташка шагнул вперед и свел брови, вглядываясь: за большим столом, полным работы, уставший человек. Он казался черным из-за черной одежды, черных волос и угрюмых бровей, но это был его белый волшебный волк! Он не волк, он – Яр!! И глаза родные синие, живые – и это наяву!! И он рад видеть его! Так рад! Сташка, от внезапной жалости к нему, такому уставшему, и от желания прямо сейчас вкрутиться башкой под его большую ладонь, дрожа, двинулся вперед, притягиваясь, как железка к магниту. Яр засмеялся, встал и протянул руки навстречу. Сташка прыгнул к нему, ткнулся лицом в черную грудь и замер. Какой он громадный! Не дыша от счастья, наконец ощутил на затылке теплое защищающее прикосновение и судорожно вдохнул родной запах. Все-таки он, и будучи человеком, пах горечью, снегом и шерстью – волком. Это он. Это его голос звал его из чужого мира – домой. Сюда. К нему. Волк нежно, медленно поднял на руки и вдруг так крепко прижал к груди, что Сташка всем телом ощутил грохот его сердца. Растерялся от наката счастья, от любви, от боли своего сердца, нетерпеливо кинувшегося вслед за громадным сердцем этого родного человека, и, не шевелясь в его руках, спросил сердито:

– Яр!! Почему так… так долго? Так далеко? Без тебя?

– Так надо, – чуть виновато ответил так же на Чаре волк и обнял еще крепче. Его голос был невыносимо родным, и жгучим потоком хлынули слезы. Сташка, пряча их, сам обхватил его за шею и еще вцепился в одежду изо всей силы, прижался мокрым лицом к колючей щеке:

– Не отсылай меня. Нельзя. Не могу. Без тебя – никак.

– Без тебя тоже, – шепнул он в самое ухо. – Но…мы можем хотеть многого…Но еще больше мы должны.

– Я знаю, – буркнул Сташка и нечаянно вытер слезы об его плечо. Осознал, что сделал и удивился, как знакомо векам и переносице это скользящее движение по плотной шершавой ткани, под которой родное плечо. – Ты поэтому меня спрятал?

– Да, – серьезно ответил он. – Ты ведь, похоже, все понимаешь. Чтоб никто до времени даже не заподозрил, что ты здесь. Чтоб уберечь. И отошлю – тоже чтоб уберечь.

– Нет! – Сташка испуганно отклонился, ища его взгляд. – Не хочу! Не надо! Это ведь невыносимо уже. Мне ведь никак без тебя!

– Тихо, – велел он. А глаза какие синие! Какие родные! – Ты мой ребенок, мой, никуда не денешься. Успокойся. Никаких сцен, понял? И скулить не смей. Держись.

Сердце зазвенело от боли, и стало совсем нехорошо, качнулась комната, но его тут же обняли покрепче. Что, не надо бояться разлуки? Как это? И взгляд его смеялся и крепко и нежно держал в себе Сташку.

– Я опасаться необъяснимо, – раздался неприятный голос вошедшего Кощея, заговорившего на изуродованном языке Астры. – Внушить требуется ему повиновение.

Сташка хотел обернуться, но ласковая рука осторожно удержала и взлохматила ему затылок:

– Как ты, маленький?

– Нормально… Что ему надо, этому чужому комару? Прогони его.

– Не злись. И не бойся никого. Слушай только меня.

Кощей изумленно вмешался:

– Ты говорить с ребенок на Чаре?

Чар он знал еще хуже, чем язык Астры. Для Чара нужна полнота голоса и резкость согласных – Кощей будто кашу жевал.

– Да, Макс. Чар ему ближе, чем любой другой.

– Откуда он знать…Так это… То самое дитя? То самое?!

– Какое самое? – заглянул Сташка в родные глаза.

– То, – засмеялся он и опять прижал его к себе. – Солнце мое безумное.

– Ярун, тебя не узнать, – сказал Кощей. – Ты дитя знать. Он тебя задеть. Нет он понимать, кто ты – к ты собственные дети нет решиться подойти.

Ну вот, теперь он знает его полное имя. То есть вспомнил. Ярун. И оно – невыносимо родное. Сташка, чтоб не зареветь и не пробовали оторвать, еще крепче вцепился в черную плотную ткань одежды единственного на свете родного человека. … «Собственные дети»? А он сам что – не собственный? Не родной?

– Тихо, – шепотом успокоил Ярун. – Ты – это ты, я знаю. Не бойся. Еще не сейчас. Еще поговорим, еще побудешь тут…

– Нет понимать я…Это то дитя, прятанное на Астре? Легенда веков?

– Само собой.

– Откуда он тебя знать?

– Все никак не поверишь?

– Он походить на ты сам. Одно лицо. Больше, чем любой твой дитя, больше, чем Арес. Полное подобие. Это в глаза бить.

– Еще бы.

– Яр, ты ничего не скрыть? Речь идти о его безопасности.

– Его безопасность мы еще обсудим.

– Как он попал сюда из Семиречья? – сдавшись, Кощей перешел на нормальный язык. – Нет, верить не могу.

– А разве в него вообще легко поверить? Он лишь для меня – реальность, а для всех, даже для Ордена – только легенда. Да и я – слишком долго его ждал, – Ярун вдруг поцеловал Сташку в темя.

Внутри Сташки от этого родного прикосновения зазвучал безмолвный стон и все заболело. Он опять вцепился в Яруна изо всех сил. Что такое – очень сложное – происходит вокруг? Надо соображать, а он может только, крепко вцепившись, уткнувшись носом в родного большого человека, едва дышать. Он испугался, что вырвут из этого волчьего запаха и тепла – мир вокруг, хоть кричи, разом стал отчетливее и жестче. Ярун успокаивающе похлопал его по спине, снова поцеловал. Сташка поднял голову, ослабил свою хватку на шее Яруна, и тот, усмехнувшись, перевел дыхание. Сташка посмотрел на свет. Что-то есть в этом солнечном свете, бьющем в окно… знакомое. Не такое, как магия забаюканного Котькой снежного леса, а вполне бодрствующее, ясное. Веселое. Послушное. Только никак не понять, что… Нет, понять. Это активная Сеть… Готовая к взаимодействию, потому что он там, где должен быть… А Сеть здесь – везде… Но ему не до нее. Потом. Главное – Ярун. Он опять стиснул шею Яруна, прижался лицом к родной щетине и сердито прошептал в ухо:

– Я – не легенда. Я – живой.

– Несмотря ни на что, – Он непонятно, горестно усмехнулся, сказал Кощею: – Маленький он еще. Совсем маленький. Рано здесь ему, хоть и прорвался. Иди, Макс, собирай его на остров. А мы поговорим пока.

Кощей вышел. Наконец-то. Сташка отпустил шею Яруна, отклонившись, заглянул в глаза:

– Яр, ведь я летел к тебе. Зачем ты меня отсылаешь?

– Ты поймешь. Думаешь, мне легко тебя отослать? – Он снова горестно улыбнулся и поставил его на ноги, придерживая за плечи, оглядел всего. – Стой уже сам. Одни кости, а какой тяжелый… Сердце мое. Ну-ка, сядь, а то свалишься. Голова кружится?

– Терпимо, – Сташка послушно сел в большое кресло.

– Есть хочешь?

– Есть… А! Да. Ох. Да, ужасно!!!

Он кивнул, отошел к своему столу и, нажав какую-то кнопочку, что-то кому-то велел. Сташка наконец оторвал от него глаза и посмотрел вокруг: черное все, страшное. Только солнце в окно бьет счастьем… Натолкнулся взглядом на темноватую мраморную статую в углу, мельком удивился – грустный мальчик, а под ногами короны, мечи и рваные знамена…нафиг ему не нужные. Ему Ярун только нужен…

– Сейчас. Ну, что, родной, расскажи мне, как ты сюда-то попал?

Сташка замешкался. Потом решил рассказывать с самого начала:

– Я давно слышал, как ты… Зовешь, и по этому зову можно было найти Путь… Только он всегда обрывался… – и в голову не пришло что-то утаивать. Ярун сел напротив, наклонившись к Сташке, и слушал спокойно и вдумчиво, тепло смотрел – Сташка выложил ему всю свою перепутанную жизнь: и про «родителей» из Конторы, и про северный город, и про путешествия, и про Гая с Яськой, и про волшебный лес, и как заставил Котьку пойти на поляну, и про ледяные коньки. Про Сеть не сказал. Сам плохо понимал, как это работает. И знает или не знает Ярун про Сеть? – А потом было только страшно, так страшно… Ты ведь держал руку у меня на голове?

– Да.

– И ты меня на самом деле звал? Мне не мерещилось? – а на каком же носителе, кроме Сети, можно послать Зов? Блин, как же скорей разобраться?

– Звал. Конечно. Чтоб всегда меня слышал, чтоб помнил, что я тебя жду. Отзываться ты начал рано: бестолковый, но цепкий. И даже без Зова лез, куда еще тебе нельзя. Службы Ордена и Контора устали тебя охранять. Эти твои «путешествия»…Мы сбивали тебя с Пути, чтоб не пришел раньше срока, но ты стал сильнее, поумнел – я все же рад, что ты вчера прорвался. Хотя и рано.

– Такая была тоска – будто нечем дышать, – сознался Сташка. – Не по тебе… Тебя я, как человека, не помнил. Сейчас только вспомнил, как увидел. Или все-таки по тебе? Мне все вокруг было как кино глупое, ненастоящее. Я думал – я псих. А это просто так невыносимо надо было к тебе.

– Прости. Так надо. Ты бы знал, как я-то тосковал, – на миг закрыл глаза Ярун. – Ну, теперь ты снова мой. Рано тебе сюда, конечно… Тебе бы еще пожить обычной жизнью, ребенком побыть…

– Не вздумай! – задохнувшись, пригрозил Сташка.

– Спокойно, – засмеялся Ярун. – Конечно, теперь ты всегда при мне будешь. Эта разлука вот сейчас – ненадолго, правда. Иди сюда, родной, – он притянул Сташку к себе, взял на колени, поцеловал в макушку. – Я тебе звонить буду, чтоб не психовал. Чудовище мое. А башка у тебя, как и раньше, пахнет морем, знаешь? Хочешь море? Тебя на островок один секретный отвезут. Окрепнешь, языки подучишь. Подрастешь еще хотя бы чуточку.

– Я большой уже. Островок… – Сташка взмолился, чтоб не расставаться: – Ну, Яр. Ну, не надо!!

– Надо.

– Велишь, да?

– Велю. Твоя безопасность – это очень важно. Ох как ты меня напугал этой ночью… Гонец тебя перехватил, едва все засекли, что ты опять идешь по Пути, потом Контора попытались тебя отнять, перепугали, и ты уже в Семиречье каким-то чудом бесследно исчез. А через десять минут после того, как Макс сообщил об этом, ты прямо передо мной из ничего свалился на пол. Белый, страшный, в ледяной корке. – Ярун усмехнулся.

Эта усмешка не скрыла ни боли, ни пережитого, и Сташке стало стыдно:

– Прости… Когда пугают, я ухожу… В ноль координат. В ЛЕС.

– Я тоже, – улыбнулся Ярун. – Без ЛЕСА нас тут не было бы.

– Да, но… Я не помню толком, как и что…Не умею еще, не помню; так, все…наугад… Нельзя ведь через Равнины вслепую летать. Одно спасло, что ты есть, и можно к тебе. Ты -как невидимый маяк, как путь. Прости, что было страшно. Но я не умер бы, я знаю. Я видел. Ведь еще же ничего не началось. Да и потом, ты ведь был там…И в ЛЕСУ ты тоже был. Ух, я понял. Я по твоему следу пролетел, да?

– А может, тебе приснилось? – улыбнулся он, но глаза, синие волчьи глаза его выдали.

– Я никому не скажу, – снисходительно пообещал Сташка.

Он зажмурился на солнце, потом сквозь сине-зеленые лучи в ресницах взглянул на этого родного человека, который смотрел на него теплее, чем любой человек на свете. Хотя ничего добродушного в нем не было, одна зоркая сила. И радость, и огромная, до неба, любовь. Конечно, он знает, что на самом деле является его любимым волшебным родным волком. Но болтать об этом вслух глупо. Еще глупее, чем про Сеть и бессмертие. Сташка вздохнул, чуя: этот человек с неуловимо волчьими глазами – центр мира. Маяк над черным и бездонным океаном. Заговорил:

– Ты – не как все…И я знаю про себя, что тоже не такой, как все, знаю, что во мне слишком много… Толком еще не понимаю, чего, но оно – такое тяжелое… Не знаю, как себя вести здесь, в новом времени. Я вроде бы знаю тебя, помню… Но ты… Хотя мы родные – ты ведешь себя так, будто тебе сейчас нужно скрыть что-то ужасно важное, главное именно от меня… Так правда нужно?

– Да. Пока – да. Все узнаешь в свое время.

– Ну… Ты большой, знаешь лучше… Мне без тебя – вообще никак. То есть я, конечно, не самоубьюсь, если прогонишь, но… Но все как-то теряет смысл. Становится тяжелым, таким тяжелым, что сразу на дно. И лодка дырявая, и темно, и непонятно, где берег. Я не могу точнее говорить. Я в этой памяти невидимой, как в паутине. Бегу по следу, и все. Вслепую. Тебя только вижу. Как маяк во мраке.

Ярун прижал его к себе:

– Я знаю. Хватит: не беги никуда. Остановись. Добежал уже, понимаешь? Вот он, твой маяк. Твой дом. Успокойся. Ты со мной, ты мой. Все хорошо. Молодец, что понимаешь – один только пропадешь зря. Но ты больше не один. Ты мой. Ты дома. Подрастешь и во всем разберешься. Летать будешь высоко.

– Летать… Вырасти бы. Яр, что я должен буду сделать? Чтобы тут насовсем-насовсем остаться? С тобой? Кем стать?

Пока говорил, все вокруг почему-то отломилось от земли и плавно поплыло угловатыми черно-белыми орнаментами. Сквозь их решетки он вдруг разглядел, что родной человек, так близко сидящий напротив, страшно древнее и сильнее всех на свете людей, вместе взятых. И его сердцу нужен бродячий чокнутый заморыш? …Но ведь нужен, если Сташка здесь, если они так точно в цель, с полуслова понимая, разговаривают, будто давно знают друг друга, так откровенно и тепло, да еще на языке, которого почти никто больше не знает. Вся суть этого грозного человека жутковато точно заняла в душе именно тот глубокий, кровью подплывший, резкий отпечаток, который когда-то оставила раньше и который до сих пор пустовал. Не по нему ли ныла душа всю его жизнь? Это – родство. Но почему оно, родство это, так болит? Кто же они друг другу? И где это и когда было – «раньше»?

– Просто поверь мне. Ничего плохого не случится. Я тебе обещаю.

– …А кто ты мне, чтоб обещать? – с тоской спросил Сташка, стараясь перетерпеть безысходную боль этого вечного кровоподтека в душе.

– …Я?

– Ты. Чувствую, что тебя знаю, что помню – ты родной. А разум спрашивает – откуда знаю?

Он пообещал:

– Расскажу, когда подрастешь, сейчас – нельзя…

– …Своим детям ты тоже сразу не говоришь, что им отец?

– Ты с тоном-то поаккуратней, Сердце мое. Дети – они дети и есть. Растут и вырастают. А вот ты… Навязать тебе родство сейчас, когда ты ничего не понимаешь, было бы…нечестно с моей стороны.

– …Ну и… Ну…И я тогда тебе со своим родством тоже не навязываюсь! – Сташка отвернулся и слез с его колен. Ярун хотел его удержать, но Сташка огрызнулся через плечо: – Не трогай меня!!

– Извини, – мягко и чуть насмешливо попросил он, осторожно опуская руку. – Не бойся. Я не хочу тебя обижать. Ну, солнце мое, взгляни на меня.

– Не понимаю, как можно «навязать родство», – стало тяжело дышать. – Либо родные, либо – нет. Я…не скулю. Я – не понимаю. То есть – понимаю. Я твой бастард?

– И да, и нет, – ответил Ярун так странно, что Сташка все-таки оглянулся. Ярун объяснил: – Я отчасти потому тебя и спрятал, чтоб не сочли только бастардом. Ты не заслуживаешь такого унижения… А после Лабиринта люди пусть думают что угодно. Иди сюда, царевич, – он привлек его, опять очень крепко прижал к себе, опять Сташка услышал его сердце. Ярун поцеловал его в макушку. – Ты…родственник ты, родственник самый родной. Роднее не бывает. Успокойся. Вот подрастешь, все вспомнишь… Мне и братом тебе не по силам было быть, а уж отцом…

– Братом, отцом…Ничего не понимаю…Ты у меня болишь внутри. Ты кто?! Ты мне – кто?

– Я тебе все, что надо, родной, – он снова поцеловал в темя и вздохнул – вздох нежно пошевелил волосы. – А ты…Ты мой вечный ребенок. Все. Потом разберемся, когда войдешь в полный разум.

– Кажется, что я…да, всегда ребенок. Никак не вырасти. Ой…Послушай!

– Что?!

– Где девочка? Где маленькая девочка в зеленом платье?

– А-а. Девочка в безопасности. С ней все в порядке. Гай тоже. Не волнуйся, никто их не обидит.

– Ее так утащили… Где она теперь? Здесь? А Гай с ней?

– Да, Гай с ней. Так проще. Нет, здесь маленьким девочкам не место. Сташек, не переживай. Винишь себя за то, что не защитил от Конторы маленькую девочку?

– Проспал. Я хочу ее видеть.

– Зачем? У них все хорошо, у тебя – тоже. Я позабочусь, чтоб они ни в чем не нуждались. Их отправят домой при удобном случае. А Гая я давно знаю. Он – гонец. Он и мои поручения, когда надо, исполняет. Но… Но за этот фокус ему попало, конечно. Нельзя соваться между мной и тобой – никому, никогда.

– Никому, никогда… Ой. Попало?

– Хорошая такая выволочка. Он и сам понимает, что виноват. Да еще девчонку с собой потащил… Сотрудничек. Выживет, не волнуйся. Никого не надо спасать.

Сташка поверил. Даже потеплело на сердце. Волк поднялся и, уводя от разговора, взял за руку, повел в соседнюю комнату. Там усадил за причудливо накрытый стол, положил ладонь на его голову, чуть качнул:

– Ешь. Как расти, если толком не ешь? Ты прав, тебе вырасти наконец – самое главное. Девочки – потом.

С Яськой тогда как увидеться? Сташка не решился спросить, вздохнул. Не мог же Яр его обмануть. И для Гая, для Котьки, для Яськи – Яр тоже каким-то тайным образом свой. Он их не даст в обиду Кощею… Еда на тарелке была не вкуснее Агашиной, но тоже ничего. Но наелся он быстро. И на красивые пирожные стало противно смотреть. Сташка еще пошарил глазами по столу, но больше ничего не захотел. Ему стало куда легче и спокойней, чем до еды. Немного попил воды, которой как-то очень вовремя налил из тяжелого кувшина Яр, молча улыбнувшийся, когда Сташка поднял глаза. Конечно, сейчас он самыми простыми способами заново приручает к себе. Едой, прикосновениями, заботой, вниманием. Как будто Сташку надо приручать! Они ведь и так уже, Яр подтвердил, роднее не бывает. Яр ведь был всегда. Никого на свете, кроме Яруна, вот просто нет. Нет, и все. Что для него сделать? Да все, что он скажет! Мгновением позже он нечаянно различил в путанице узоров на красивой черной стене за ним большого дракона, точно такого же, как на том волшебном черном платье, вспомнил Котькины оговорки и холодным вихрем взвился и завертелся в нем испуг:

– Яр… Так сейчас это ты что ли – Ярун этот? Император Дракона? Ты – этот самый Ярун?

– Что ли. Этот самый, – засмеялся он и велел: – Только не смей бояться. Со мной уже никто лет двадцать не разговаривал так, как ты.

Сташка подумал. Вьюга и путаница в уме начали утихомириваться. Он еще подумал и сознался:

– Лучше бы, конечно, ты был – просто ты… Но ведь иначе уже никак. Ух, я же видел твои портреты и вообще, как же я тебя не узнал? Не почуял…Хотя какое мне дело было до императора… Ха. А вообще-то, знаешь, мне все едино, кто ты, император или рудокоп… Или смотритель маяка, – встал, обошел стол, с заболевшим вдруг сердцем обнял родного Яруна за шею, снова вдохнув волчий запах: – Это потому, что я тебя откуда-то будто из «до жизни» помню, помню и… Без тебя – никак.

– Мне тоже, родной, – он положил руку ему на затылок, потом вдруг вздохнул, опять очень крепко обнял и поцеловал в макушку, усмехнулся. – Да, пожалуй, я б хотел быть смотрителем маяка. Море, чайки… Всех дел – зажечь огонь, когда стемнеет… В старости так и сделаю. – Снова коснулся губами Сташкиной макушки, велел: – Но мы не в сказке.

– Не в сказке, – серьезно отозвался Сташка. – И мне, если не только сердце слушать, которое любого тебя любит, а еще и голову, – мне важно, кто ты. Очень важно. Потому что впереди… какое-то очень сложное, очень тяжелое будущее. Затратное. С которым надо будет работать… Ну, на очень, очень высоком уровне.

– Какой ты теперь, – Ярун вдумчиво его разглядывал. – Какой ты – умник… И что ты еще предчувствуешь?

– Что времени будет мало. Но его ведь… Всегда не хватает. Яр, слушай. Но ведь… По правде-то, если мы – это мы, то ведь неважно, что ты – царь, а я – неизвестно кто?

– Нет, известно, кто. Мне – известно. Ты мне – самое родное и самое необходимое дитя на свете. Понял? И еще запомни: береги себя, но не бойся никого, понял? Слушай только меня, верь только мне.

Они вернулись в комнату, которая была похожа на кабинет. Сташка посмотрел на стену с экранами и огонечками, снова заметил каменного мальчика в углу и зачем-то спросил:

– Тогда это кто?

– Кааш.

Странное имя холодом ударило в лоб.

– Теперь это, наверно, лишь восьмая звезда…Или нет? – пробормотал Сташка, разглядывая слепое лицо. И, чувствуя, как что-то огромное вот-вот разорвет ему сердце, сжался, стиснул себя, обхватив руками плечи. Смутился под взглядом Яруна: – Извини.

– Ну что ты, – Ярун взял его за плечи и мягко посадил в кресло: – Это память рвется в твой детский разум. Пускать ее еще рано. Вот что, Дракон мой маленький, поспи-ка ты немного. Положи голову на подлокотник…Удобно? Надо забыться, а то заболеешь. Дай-ка помогу, – Ярун положил теплые большие ладони на бедную его голову, и сразу обхватило нежным добрым жаром и утешением. Боль тут же истаяла, а нервы перестали дрожать. И тепло стало, сонно. – Не бойся, маленький. Ты дома.

– На планете Дом, – сквозь сладкую дрему уточнил Сташка.

– Нет, – дома. У себя дома. Ты вернулся домой… Поспи.

Сташка смотрел, смотрел на его огромную черную фигуру, видел сквозь нее своего волка, и, чувствуя счастливую лень, сдался дреме. И в полусне ему показалось, что изображение черного дракона на стене ожило и оказалось вместе с ним в черном космосе, и там на своих стражах сияли звезды созвездия, которое все целиком почему-то и было его домом… Его дом – вся Сеть, потоками фотонов и вимпов соединяющая эти восемь звезд в живое созвездие…А вовсе не только Астра или только Дом, или любая другая планета… И он вдруг во вспышке ясного, жутко взрослого сознания правильно начал чувствовать весь мир. Будто изменился масштаб. Астра, где он жил раньше, перестала быть «своей». Миры других звезд созвездия превратились в планетные системы, которые в этом странном сне казались ненаглядными, любимыми игрушками… И надо быть хорошим, чтобы совпасть со всем этим далеким уже прошлым, вспомнить все цели, все смыслы – тогда будет понятно, что сделать для этого огромного хорошего и родного космоса…И что делать дальше.

Понять до конца он ничего не мог, и тяжело было от безмерной преданности своим звездам, и еще боялся уснуть крепче и оказаться там один, без Яруна, во мраке среди звезд. Он цеплялся за дневной свет яви и присутствие Яруна. А тут еще вернулся Кощей, и Ярун что-то кратко и резко ему сказал. Кощей удивленно оправдывался. Сташка наблюдал это из черного космоса и не мог ни шевельнуться, ни разобрать слов. Ярун отрывисто говорил, Кощей ему поддакивал и вскоре наконец ушел. Сташка опять немножко поспал в тишине, чувствуя и карусели планет, и защищающее присутствие Яруна, потом открыл глаза. Ярун сидел за своим столом и смотрел с любовью и жалостью. Кивнул на его нерешительную полуулыбку:

– Поспи. У тебя еще полчаса.

– Это неправильно, что я сплю. И сон… Я не понимаю, что снится. Если снится. И ты, и космос сразу, – он поднял голову, но она была такой тяжелой, что он прислонился затылком к спинке. – И будто я уже очень давно есть… – сквозь какую-то тягостную одурь, будто из глубокого колодца, сказал Сташка. – Яр. Это потому мы родные, что Долг у нас один?

Ярун встал, подошел и присел перед ним, взял за руку, вгляделся:

– Ты… Родной мой, ты правда ничего еще не помнишь? Да, вижу. Еще не сознаешь, только что-то чувствуешь… Но слова твои… Как странно. Ох. Знаешь, я все больше рад, что ты тут. И с каждым твоим словом…

– Все страшнее? – беспомощно улыбнулся Сташка. – Мне тоже. Все это… Прежнее… Всплывает, как Атлантида.

– Не надо вспоминать, – мягко велел Ярун. – Ты был один, потому и страшно. А теперь нечего тебе бояться – ты вернулся домой.

– Зачем ты тогда меня снова прячешь? – опять закружилась голова и померещилась черная бездна со звездами. Как быстро он уставал сегодня. – Гай тоже все говорил, что я в опасности.

– Гай умен. Спрячу, потому что не готов ты пока жить тут. И ты должен пройти Лабиринт, чтоб у людей не возникало вопросов, кто ты такой.

– Когда? – мир вокруг опять покачнулся. И слишком быстро крутились планеты вокруг всех звезд созвездия, а на спутники лучше и не смотреть…Но ведь он не в космосе, он здесь, где Ярун? От его голоса легче. И уехать?

– Тянуть не будем. Я хочу, чтоб ты скорее занял свое место. И так уж плохо, что ты рос не у меня на руках. Сейчас отправишься на мой тайный остров, потому что тебя нужно подлечить и подучить, – Ярун сел и взял Сташку на руки. – И когда пройдешь Лабиринт – тоже буду прятать, пока не повзрослеешь. Будешь сидеть в башне. И чтобы никаких выходок внезапных. Ты представить себе не можешь, как твои поступки могут быть опасны.

– Прячь. Я буду слушаться, – согласился Сташка, опять невольно прилег головой на его черное плечо и от вдруг накатившего изнеможения не удержался в яви и немного поспал. И там в своем черном космосе сам слился с Сетью, стал драконом-созвездием, и это было хорошо, правильно, это и было его служением Космосу, его долгом. И созвездие хорошее. Маленькое только еще. Он и не удивился, только успокоился. Но планеты все еще кружились слишком быстро. Вдруг опять проснулся, но не полностью, и велел: – Только не смей меня обманывать.

– Не буду, – помолчав, спокойно ответил Ярун, хотя руки его на сташкиной спине вздрогнули. – Ни в каком случае.

– Ты думаешь, я маленький… – Сташке казалось странное, будто он смотрел из космоса драконьими глазами, и он не мог поднять тяжеленную голову, только говорил издалека: – А я так давно-давно есть. Только всегда-то я есть там, в звездах, и такой большой, что все равно, что нет меня…А тут так редко, так мало, и всегда сначала жить начинать… И все сначала надо вспомнить… Успеть хоть что-то… Глупая растрата лет… Устал. Это тело из живых атомов такое уязвимое. Жить страшно. Я в прошлый раз тут спрятал что-то… Или кого-то… Не помню. Но это я, правда – я. Я вспомню… Все вспомню… Только страшно. Я устал. Тяжело без Сердца. Очень тяжело. Все камни, камни… Их все больше…

– Я помогу.

– Э, Яр, да я же знаю тебя, – строго сказал Сташка, понимая, что говорит кто-то другой в нем, кто-то намного мудрее и опытней, кто все знает обо всем здесь. Даже голос стал ниже и глубже. – И характер твой знаю. Ну и что, что ты родной самый. Больше не прощу, ты понимаешь.

– Да, – почему-то бледнея, кивнул Ярун.

– Но я все равно спрятал, – Сташка, не нынешний, а прежний, многознающий, страшный, засмеялся. – Главное спрятал. Да. Потому что страшно. Жизнь так уязвима. Никому не верю больше. Тебе только, да и то…Не до конца… – За несколько ударов сердца провалился ниже в страшное прошлое и оттуда жалобно спросил: – Яр, я выживу в этот раз? – Открыл глаза, как тяжелые ворота; едва собрав взгляд, посмотрел на замершего Яруна и сказал: – Я боюсь.

– Я уберегу тебя.

– Почему, когда ты нужен – тебя нет?

– Только не в этот раз.

Вошел Кощей. Ярун взглянул на него и сказал:

– Глаз с него не спускать, и два эшелона охраны. Отвезешь его сам и будешь еженедельно проверять. И… Объявляем Лабиринт.

Глаза Кощея стали круглыми. Он стал похож на ошеломленную сову и глянул зорко, как на мышонка сквозь тьму – увидел, что у Сташки внутри лишь замученное и жалобное существо. Того вечного и мудрого Кощею не разглядеть.

– Лабиринт? Но Арес еще не готов!

– Зато готов настоящий наследник.

– Что, этот вот заморыш?

– Вот ты и проследишь, чтобы на Острове он окреп.

– Ты что, шепнул ему секрет Лабиринта?

Ярун помрачнел. Сташка нечаянно вмешался:

– …Какая глупость!! После каждой короны Лабиринт перестраивается! Нельзя пройти тем же путем, что и предыдущий император!

Большие переглянулись.

– Не понимаю, – сказал Кощей. – Откуда он знает?

– Он вспоминает. А ты отказываешься признать очевидное: это не мой внебрачный ребенок, которого я от позора прятал, это настоящий Дракон!

Кощей чуть поклонился, пожал плечами и кивнул:

– Лабиринт – значит, Лабиринт. Твоя воля, Яр. Посмотрим, как пройдет.

– Путем Драконов, – рассмеялся вслух тот страшный и вечный внутри – и в тот же миг Сташка уснул стоя.

Ярун подхватил его на руки и передал Кощею. Это было противно, но Сташка не мог проснуться и воспротивиться, хотя открывал глаза и что-то видел, не понимая и тут же опять соскальзывая в глубокую тишину. Это был обыкновенный сон, без космоса. Куда-то уносили от Яруна. Так больно, но плакать нельзя… Потом по лицу погладил ласковый золотисто-закатный ветер, а в летящей сквозь холодное огромное небо машине голова закружилась и приснилось: он сам кто-то маленький, летучий…

6. Выносливость и прилежание

Он долго спал, сильно вздрагивая от слабости и страха, наконец очнулся уставшим и потерявшимся. Вокруг светились тесные серые стены с круглыми черными иллюминаторами. На потолке мерцали какие-то разводы, от их свечения и чувства бездны под полом слегка поташнивало. Наклонился Кощей:

– Как ты, Легенда веков? Что снилось?

– Урарту, – чистую правду ответил Сташка. – И Золотые Плеяды. Мы где?

– В гравите. Спи.

Опять навалился сон. Почти сразу качнуло карусельным головокружением, и, подняв голову, Сташка увидел, что в круги иллюминаторов светит небо. Кощей сказал:

– Прибыли. Вставай.

Сташка выпутался из тонкого колючего пледа, встал. Поморщился на себя, измятого и вспотевшего. Хорошо, что голова не кружилась. За иллюминатором близко внизу неслось зеленое посверкивающее море. Море!!

– Ярун тебя баловать, – сказал Кощей. – Но здесь нужно учиться.

Сташка кивнул. Учиться – так учиться. Пожалуйста. Что угодно. Только не обратно в бессмысленную «обычную» жизнь под опекой чужих. Внезапно, напугав, под ногами взвыли двигатели. Качнуло и на секунду за стеклом близко, достать рукой, повернулась серая каменная стена. Снизу пришел едва ощутимый толчок, и двигатели, смешно мяукнув, смолкли. Кощей за руку мимо нескольких закрытых дверей вывел наружу через космического вида шлюз. Яркий свет неба и горький морской воздух плеснули в лицо. Ветер ласково взлохматил волосы, будто извинялся за смятение, что испытывал Сташка, а высоко вверху над башней по флагштоку рывками поднимался какой-то длинный узкий вымпел. Ветер развернул его – серебряно-черный, красивый…Вроде бы знакомый…И небо какое синее…

– Преждевременно, – посмотрел на вымпел Кощей, опустил глаза на Сташку и пожал плечами. – Ну, что ж… Пойдем.

И что это был за вымпел? Зачем его подняли над башней? Сташка по блестящему узенькому трапу спустился за Кощеем в синюю тень двора. Кощей втянул его в тяжелые двери и тут же быстро их закрыл. Тускло светила маленькая лампа на стене, и свет ее вдруг дрогнул от загрохотавших двигателей. Звук взвыл, поднимаясь, и стал убывать. Скоро стало тихо, Кощей небрежно толкнул дверь, впуская яркое солнце. Сташка зажмурился. Ему опять было плохо. Ярун его отослал. Надо пока быть порознь. Плохо это. Кажется, что ничто не угрожает, но сердце все равно больно и торопливо стукается о ребра, а свет снаружи и темнота коридора тошнотворно перемешиваются и качают, качают, укачивают…Голова кружится. Кощей сказал:

– Много раз некоторым силам было выгодно объявить, что наконец отыскать божественное дитя Дракона…

– …Кого-кого?! – изумился Сташка.

– Божественное дитя, – ухмыльнулся Кощей. – Я проверить. Оказалось ложь. Ну, а ты? Тоже с неба?

– …Это типа я что ли – божественное дитя? – с подозрением уточнил Сташка. – Ха. Богов – не существует.

Кощей удивился:

– Ты не будешь подтверждать, что ты божественное дитя Дракона?

– …Лабиринт, – задумчиво сказал Сташка. – Плевать на мистику и прочий поповский бред, надо просто пройти Лабиринт.

– Это не просто, – У Кощея не сбивалось дыхание от длинного подъема по лестнице с высокими ступеньками, как у Сташки. – Ты надо пройти Лабиринт унд доказать всем, кто ты есть. Пройти – хорошо, нет – все равно ты пригодиться. А чтобы не погибнуть случайно, тебя потренировать, кормить – Ярун приказать. Унд поучить тому, чему в общих начальных школах не учить… Сюда, битте…Твои апартаменты, – он чуточку брезгливо усмехнулся. – Классы дальше.

Апартаменты? Ха. Сташка открыл дверь в светлую простую комнатку с полукруглым, синим солнечным окном, вошел. Шкаф в стене, кроватка с белым одеялом. Кощей не стал входить:

– Ты прийти в себя?

– Отчасти.

– Ты быть осторожнее.

– В чем?

– Во всем. Я знаю, ты умеешь плавать. Идем.

Они прошли коридором и стали спускаться по другой лестнице. Ступеньки высокие, неудобные. Лестница винтовая. Кощей, следя за Сташкой, у которого чуть кружилась голова и он придерживался за перила, спросил:

– Тебе нехорошо? Не споткнись.

– Не дождетесь, – лучезарно улыбнулся Сташка.

– И тебе совсем не страшно?

– Жизнестойкость и адаптация, – еще лучезарнее улыбнулся он. – А что, должно быть страшно?

– Должно быть, – он даже остановился, всматриваясь. – Ты один, в незнакомом месте, ты маленький, слабенький и беззащитный. А если я привез тебя совсем не туда, куда велел Ярун? И веду сейчас, например, в темницу?

– Да что ж вам так надо, чтоб я боялся? Смешно ведь. Ну, давайте, рискните потерять доверие Яруна. Или… Вы хотите попробовать меня как следует снова напугать, чтоб я исчез с ваших глаз, как у портала? Ап, и нет ребенка – нет проблемы? Так ведь проблем только больше станет.

– Кто с тобой занимался?

– Что?

– Тебя явно готовили психологически.

– К чему? А-а, вы имеете ввиду, что меня кто-то натаскивал явиться к Яруну и занять это невозможное место божественного подкидыша? Ха. Да Контора с меня глаз не спускала, разве нет? Если меня кто и натаскивал, как вам известно, так только педагог сольфеджио к концерту… Блин. Я ее подвел, концерт-то вчера был… Ах да. Какова будет судьба пары, на попечении которых я находился?

– Будут вести свою обычную жизнь. Их нельзя винить за то, что они не смогли с тобой справиться.

– Нельзя, – согласился Сташка, раздумывая, какие подвохи Кощей разместил в своей фразе. Признать свою особенность? Зачем? – К сожалению, такая участь приемных родителей настигает нередко.

– Послушай, умник. Кем ты себя считаешь?

Прямой вопрос сбил Сташку с толку. Действительно, кем он себя считает? Поразмыслив, он решил, что смешно скрывать внешний, самый простой уровень правды:

– Внебрачным ребенком Яруна… С каким-то очень важным для него наследственным контентом. С тем самым, который позволяет пройти этот Лабиринт и взять законное имя… Послушайте, а мне можно будет продолжать музыкальное образование?

Огромный темный бассейн открывался прорубленным в черной скале выходом в море. Кощей показал, опять не переступая порог:

– Там душ, а там положить новую одежду. Наверх подниматься сам, завтрак минут через сорок.

Сташка, оставшись один, улыбнулся морской воде. Купаться!! Он торопливо содрал жаркую одежду, скользнул с бортика в чуть теплую, очень соленую веселую воду. Дно бассейна плавно уходило в синюю-синюю глубь. Нырнул, чтоб не заплакать от острого счастья, и устремился к выходу. Проплыл длинный, с красивой каменной резьбой по бортику бассейн; поворачиваясь на спину, разглядел высокий темный свод грота и, наконец, выплыл над глубиной в простор и сияющий свет.

Ласковая вода качалась спокойная, южная, ласковая; розовые лучи утра отчетливо и неотклонимо пронизывали ее и терялись в зелено-синем бездонном сумраке. Остров с башнями вырастал из воды темной великолепной громадой – отплыть в океан подальше, чтоб разглядеть? Сташка не решился. Поплавал немного, понырял, весело замирая от чувства бездны под собой; устал. Углядел невдалеке в скалах маленький причал с узенькой лесенкой, подплыл, уже изнемогая, и выбрался на горячие, белые от солнца и соли камни. Посидел, успокаивая дыхание, слушая шлепанье ленивых волн о камни, посмотрел на громадный бескрайний океан и громадное бескрайнее небо, вбирая в себя горький свежий ветер, горизонт и длинные узкие флаги облаков в небе. И улыбался. Невольно, непрерывно, неудержимо. Это было похоже на забытый счастливый сон – и теплое море, и ветер, и чем-то родной, милый воздух…Это все уже было: и небо, и бездонное синее море, и теплый родной ветер…Давно. Только что же он такое важное, про то, что тоже было давно – вспомнил там у Яруна? Забыл, пока спал… Но и это чувство забытого незаметно растаяло. Там у Яруна… Он правда родной, он возьмет к себе? Правда-правда возьмет? Это ведь не приснилось, что он сказал: «Ты дома»?

Пора возвращаться. Он неглубоко нырнул и устало поплыл из сияющего простора обратно в темноту грота. Было чуть страшно – из дня в темноту, да и устал. Да еще и Кощей там где-то со своими вопросами… И вообще еще неизвестно какие люди… Учить будут, тренировать… Кормить. Ага. Вот это важно, и он поплыл быстрее. Есть хочется. Локти дрожали, когда выбирался из бассейна, и он посидел на бортике, прежде чем встать. Отдышался, пошел смывать с себя соль, размышляя, почему никто за ним явно не следит. А как следят? Чей расчет в том, чтоб ему казалось, будто за ним не присматривают? И – на что расчет? Ждут, что без надзора натворит что-нибудь глупое? Надо быть осторожным.

Он оделся, с удовольствием посмотрел на себя в зеркало – разве это он? Какой спокойный, чистенький мальчик в нарядном белом костюмчике. И разве не захочет он приручиться и быть послушным? И не останется благодарным? И не захочет пригодиться?

Сташке снова стало немного тошно. Своему волку он верил, императору Яруну – не вполне, из-за этой невнятицы, отец он или нет и еще потому, что он сам велел верить только ему самому, Яруну; а Кощею верить – дураков нет… Как уцелеть? И зачем ему вся эта морская сказка? Неужели вот это житье с белой комнаткой, классом, бассейном – целый остров! – приготовлено именно для него? Вот ему, Сташке? А почему бы нет? Ведь Ярун ждал его, ждал, когда он подрастет? Но что тогда в нем такого, кроме родства, что настолько ценит сам император? Кроме того необъяснимого, болезненного чувства, что Ярун и сам Сташка каким-то образом – «свои»? Родство и еще какая-то, помимо родства, связь есть, тянется из бездонного прежнего. Но зачем же было разрывать ее и прятать Сташку так далеко, на Астре, в холоде и тоскливой неразберихе бессмысленной «обыкновенной» жизни? Что, и это ради безопасности он там проскулил душой все детство? Но ведь он сказал, плохо – что Сташка вырос не на его руках? Почему? Неужели знал про детский, никому не слышный скулеж, на который Сташка исходил с младенчества? Ух. Как же без Яруна-то теперь страшно, оказывается.

Он был вежлив и внимателен за завтраком, когда Кощей терпеливо знакомил его с только что прибывшими – недавно Сташка услышал, как садится гравит – тремя учителями, врачом и тренером. От них от всех пахло морем и солнцем. Красивые люди, особенно, конечно, две учительницы в светлых платьях, милые взрослые девушки, одна с темными крупными кудрями, другая, построже, со светлыми волосами ниже пояса – даже Кощей на эти золотые-медовые волосы поглядывал, не говоря уже о других мужчинах. Тренер, похожий на худого мощного медведя, правда, глаз не сводил с другой красавицы, с темными кудрями…Врач – дядька с бородой, строгий и в годах, со взглядом как рентген, но тоже большей частью в сторону уверенной златовласки. Третий учитель был похож на студента-старшекурсника, и веселый взгляд его прыгал с одной красавицы на другую, хотя, увидев Сташку, он сразу сделался серьезным и деловитым. Потом опять стал переглядываться с красавицами. Сташка даже сам озадачился: ему-то какая девушка больше нравится, темненькая или светленькая? Обе милые такие, ласковые… Он не смутился, знакомясь со всеми, хотя не понимал еще их язык; все ему улыбались, даже Кощей; девушки – каждая в щечку поцеловала, учитель подарил красивую тяжеленькую ручку. В открытые окна сияло синее солнце, пахло морем и ванилью от булочек, белая скатерть слепила глаза, а на столовом сервизе были нарисованы какие-то знакомые закорючки и маленькие синие рыбки. Несколько тарелок для обычного завтрака его тоже не смутили, и что чем есть – он тут же вспомнил, едва увидел маленькую смешную вилочку для пирожных. Вот только откуда он это знает? В его прежней жизни на завтрак полагалась тарелка каши и чашка какао с бутербродом – никаких пирожных и уж тем более вилочек к ним. Обычаи новой жизни его почему-то ничуть не настораживали и не озадачивали. Наоборот, эта жизнь, как только он задумался об ее обыденном устройстве, показалась ему более удобной и правильной, чем все такое же на Астре. Даже сервировка стола, даже последовательность блюд, даже легкий и умный флирт взрослых между собой – Кощей и тот с удовольствием перешучивался с красавицами. Скорей бы выучить язык и научиться так шутить, чтоб красавицы взглядывали с интересом и задумчиво опускали ресницы… Но вообще-то больше прямо сейчас его интересовала еда, которая была вкуснее и правильнее, чем все, что он до этого ел в жизни…Не считая Агашиной и Юлькиной стряпни, конечно. А здесь будто молоко стало более молочным. И никакой каши.

Радость – остаться жить в этом красивом замке, который после завтрака показывали Кощей и учитель. Радость – быть милым и восприимчивым. И таким же спокойным, как все, кроме Кощея, взрослые с ясными веселыми глазами, чистой кожей и чем-то таким свежим, что окружало каждого из них и было непредставимо вокруг взрослых унылого и пестрого городского мира Астры. Радость – что где-то там за морями-океанами есть Ярун. Ярун о нем позаботился. Он продумал Сташкино пребывание так, чтоб ему тут было хорошо.

Это главное – есть Ярун. И уж после этого главного – вся эта правильная жизнь, в которой он блаженствует так же, как замерзшая рука в прошлогодней варежке. Вроде забыл, как все может быть хорошо, а теперь это счастье снова случилось. Все, спасибо Яруну, встало на свои места.

Кощей – прозрачные глаза пустые и острые – дал несколько строгих подробных наставлений. Сташка послушно кивал – свой испуг на печке он не забыл. Да, Кощей мог тогда быстро отвезти к Яруну, и Сташка стал бы счастлив так же бессовестно, как сейчас. А если б не отвез? Кощею верить нельзя. Он хочет, чтоб Сташка собственной тени боялся… Чтоб остался позорным, никчемным бастардом, трусом, заморышем. А Ярун назвал: «Царевич»…

Чего бояться? А без недель в волшебном ЛЕСУ, без Котьки и ребят он не научился бы чему-то важному. И уж конечно, Кощей бы не провел его через Мост. И Сташка не почувствовал бы в себе никакой не то что силы, а даже уверенности. Не увидел бы на себе черного платья с драконом. И не заметил бы никакой тайны новой жизни, не чувствовал бы волшебства Сети ни в себе, ни во всем здешнем воздухе. Кроме того, теперь ведь он живет по правде. Ему перестали врать, что он обыкновенный мальчик. Не говорят пока, кто он, и Ярун темнит с отцовством, ну да это ведь не вранье. Главное, что жить можно честно. Надо только найти способ взаимодействия с Сетью – а то вот же она, руку протяни. Столько силы. Столько знаний… Надо только вспомнить, где спрятан интерфейс. Тот обруч черный, который он видел на себе в зеркале. Он есть. Где-то. Ничего, отыщется. И Сташка совсем успокоился.

Вместе с учителем Кощей внушил ему правила поведения и наконец улетел на машине поменьше гравитоплана, каких Сташка на Астре никогда не видел. Дышать стало еще легче. И тихо стало – никто больше не уродовал Чар бесконечными инфинитивами. Общий, главный государственный язык Сташка на Астре только-только начал учить и знал только алфавит да горсточку слов. Язык Астры учителя, с которыми он остался, не знали. Объяснялись жестами, но жизнь, казалось Сташке, течет свободно и легко, как веселая, глубокая, искрящаяся под солнцем река. Все хорошо. Взрослых этих он и без слов пока хорошо понимал.

Его долго осматривал доктор, потом тренер немного погонял его в бассейне, потом Златовласка занималась с ним без перевода понятными математикой и физикой, и скоро наступил обед – с той же удобной, хотя, конечно, несколько избыточной сервировкой. Никогда в жизни Сташка не ел суп с таким удовольствием. Рыба оказалась еще вкуснее – в общем, десерт, как поэтически ни выглядел, привлечь его не смог. Неприлично захотелось спать – и врач тут же что-то сказал всем и отвел Сташку в его комнатку с полукруглым окном, которая нравилась и сама по себе такая белая, и потому, что здесь не было ничего лишнего, никаких комодов, ковров и игрушек.

Доктор велел отдыхать, хотя день еще не кончился, но разрешил взять из класса большие красивые книги с иллюстрациями. На них даже Астра была прекрасной. А разве нет? Там ему было плохо – но ведь дело не в планете и не в городе, а в нем самом…Сташка лежал в кроватке, листая тяжелые нарядные книги, созерцал созвездие на картинках и радость, тихая и настоящая, мешала дышать. Долго, совсем по-новому он разглядывал дивные города на картинках – тот северный, в котором он рос, выглядел одним из самых дивных, – пустыни, леса, горы, широкие реки, людей разных рас, храмы и сокровища, невероятно и привычно обжитый космос и огромные звездные корабли. В чем еще, в каких чудесах нуждается этот прекрасный, так грамотно устроенный, ухоженный мир созвездия, если тут потребовался какой-то там божественный ребенок? Которым почему-то может оказаться он. Почему-то? А кто катался на коньках в ледяной темноте? А кому Ярун роднее всех родных? А кто на самом деле – звездная зверюга бессмертная?

Глаза склеивались. Он вытянулся на теплой кроватке и тут же ухнул в сон, и никаких видений больше не хотел, только слышал, как время шумит морем, идет к вечеру, и в ночь. Но в глубокой темноте середины ночи он проснулся от собственных слез, и никак не мог успокоиться, пряча плач в подушку и никак не понимая, о чем плачет.

И тогда позвонил Ярун. Сташка вскочил к большому экрану, что развернулся прямо на белой стене его комнатки, и, увидев Яруна, еще горше заревел, что нельзя в него вцепиться, нельзя обнять – только в стенку бодайся. Вот тебе и адаптивные способности… Нечего было хвастаться.

Ярун велел выть тише, завернуться в одеяло, сесть и слушать. Больше часа они тихонько проговорили. Ярун особенно не успокаивал, назвал родным сердечком только, а потом, когда Сташка на вопрос, как ему понравилось на острове, выдохнул счастливое: «Море!», – рассказывал про океаны и парусники, про морские ветра, океанские течения, архипелаги, шторма и штили, про китов и летучих рыб – все это звучало, как родная колыбельная. Сташка нечаянно вспомнил, как пахнет смолой палуба под полуденным солнцем и как ванты режут босые ноги. Но сообщать об этом Яруну не стал – непонятно же, откуда он это помнит? Ярун пошутил с ним, выслушал все, что Сташка, ему, ликуя, рассказал об острове, и пообещал звонить, только, конечно, лишь тогда, когда это Сташке будет очень нужно. Как же он узнает, когда нужно? Что, опять реветь, чтоб его повидать хоть на экране? Да нет, скорей всего, учителя будут вести мониторинг его психического состояния, отчеты о котором будет получать Ярун. Да обо всем отчеты будет получать Ярун. Надо учиться как следует…

Ой. Но неужели это кто-то проследил уже за ним, увидел, что плачет, и сообщил Яруну? Может быть. Противно, но не удивительно, что он всегда будет под надзором.

Или… Ярун сам узнал? Как?

Ответ на это у Сташки был: Ярун в Сети.

Ха. А можно было ожидать, что – нет?

С утра его, голодного, отправляли тренироваться, и молчаливый тренер обучал его кажущимся простенькими оборонительным приемам, гонял на время в бассейне, заставлял без веревок лазать по скалам. Сташка иногда подвывал от ужаса или усталости, но все команды, подаваемые медвежьим голосом, выполнял – и дрался, и нырял, и лез. Не смотря на ссадины и дрожь мускулов, лазанье по скалам нравилось ему больше, чем тонуть от слабости в мелком бассейне или увертываться от рук тренера или расшибаться об них в спортзале. Скоро он, конечно, окреп, но первые дни вспоминал с ознобом. Лазил бесстрашно. Но и плавал хорошо. И дрался увертливо, стремительно, свирепо – и точно, легко усваивая – или вспоминая? – все эти нужные приемчики. Мало ли.

Потом был завтрак, потом – маленький класс с опущенными, чтоб он не смотрел на море, белыми шторами, и умные задачки по геометрии и физике – как конфетки… И грамматика, и длинные столбики слов параллельных государственных языков, которые он выучивал смехотворно легко, и диктанты, – Сташка исписывал по тетрадке в день. Что трудного, если все языки он переводил на Чар? Сам он воспринимал это как баловство, а не уроки – ведь снились сны на этих языках. Помнил он эти обыкновенные языки. И совсем не удивлялся. К тому же должно быть что-то поважнее языков. К концу второй недели учителя уже не хмурились, пытаясь что-нибудь растолковать на новых языках – они изумлялись. К концу третьей, переведя раз восемь старинное стихотворение с языка на язык и обратно, Сташка заскучал и перестал видеть смысл в трате времени на языки – все, они встали на место. Позвонившему как-то ночью Яруну он это знание языков, зевая и смеясь, радостно явил. Ярун похвалил, про океаны и морских тварей пообещал рассказать в другой раз и пожелал спокойной ночи и выносливости с прилежанием.

К чему он эти выносливость и прилежание упомянул, Сташка понял, когда на следующий же день прилетел Кощей, устроил экзамен и разрешил другие уроки – вместе с ним приехали трое новых учителей. Дядьки с холодными глазами и сверхразвитым интеллектом. Перед ними он, конечно, струсил, ведь они смотрели на него с недоумением: как, такие сверхзаточенные мозги тратить на малолетнего заморыша? Но ничего, он укрепился духом, сконцентрировался, открыл новые учебники, почитал-почитал – и задал свои вопросы. Сверхзаточенные дядьки оживились, тоже сконцентрировались и взялись за дело. В сташкину жизнь вступила Империя. Настоящее огромное созвездие Дракон: восемь звезд, шесть обитаемых планетных систем, одиннадцать основных рас, пять государственных языков, разные культуры и обычаи. История. Экономика. Политика. Системы управления. Армия и вооружение. Научные достижения. Промышленность. Транспорт. Дипломатические отношения с Доменами и Бездной – абсолютно все это он должен запомнить и быстро ориентироваться… и это еще только начало.

С утра до вечера он учился и только по часику в день, перед обедом, плавал. Тренировки на скалах и в спортзале стали редкой отрадой: в основном тренер приходил на переменах между уроками. Самих уроков стало так много, что он готов был завыть, но запоминал все быстрее и легче, чем раньше. Он вообще стал сообразительнее, чем себя помнил, и ничего не путал, когда Кощей вдруг прибывал и устраивал ему экзамены. Больше смахивающие на издевательство, правда. Сташка не огрызался, терпел.

Похожих один на другой дней, набитых уроками, прошло так много, что Сташка перестал себе удивляться – ведь раньше он, ленивая тварь, не мог себя заставить выучить смехотворно крошечный параграф из детского учебника по ботанике. А теперь эти, на пяти, ежедневно чередующихся, языках, громадные сочинения – для дисциплины ума – каждый, блин, вечер, и надо отразить все известные мнения по вопросу, например, стимуляции просоциального поведения через городскую архитектуру… или особенности жанра антиутопии в культуре прошлого века… или формирование поведенческих императивов элит… И желательно дать прогноз по ситуации… Империя, деспотизм, контролирующие системы, инфраструктура зависимости и инструменты управления, биология, экономика, идеология и система убеждений, массовое образование, отбор внутри популяции – ну да, не хнычь, детей таким вещам не учат, но разве ты – дитя? (а кто?!) – а он постоянно ловил себя на чувстве, что суть всего этого ему откуда-то знакома. Он знает, что и как надо делать, чтоб вся популяция вела себя как единый организм…и зачем… И чтоб все еще денежки зарабатывали и совершали научные открытия…И какие у нас всех общие цели. И какие цели есть еще… Надо было только привыкнуть к обновившейся терминологии…

Кощею эти успехи как будто были неприятны. Но учителя Сташку уважали – а он сам уважал продуманное государственное устройство Империи. Дракон, жестко централизованное автократическое государство, управлялся всепроникающей этической идеологией, внедренной во все, веками, тысячелетиями регламентирующей уклад жизни всех рас и являющейся главнейшим механизмом выживания вида. Этика, как диктующая инстанция, была тесно связана с законами жизни и находилась в полном согласии с политическим и социальным строем. Эта сложная и глубоко укорененная этическая система – о которой никто раньше с ним и не заговаривал, но которая всегда чувствовалась, – теперь все-таки, несмотря на жутковатые лекции, нравилась ему. Была спасением, заставляла разные расы соблюдать нормы общежития, чтобы люди как вид, склонный к самоистреблению, как самый инвазивный хищник космоса, все-таки выжили. Конечно, этика унаследована как врожденный биологический механизм, проведший людей сквозь миллионы лет эволюции, но только здесь, в Драконе, эта человеческая этика развилась настолько, чтоб можно было перешагнуть через проклятый порог «убей чужака», погубивший столько рас и цивилизаций… Так говорили учителя. Сташка сомневался, что и по правде этот порог раса людей перешагнула, ведь с племенным мышлением и ксенофобией попробуй, справься… Но что люди стали умнее и сильнее – разве не факт? Почему же ему так важно, так интересно, как теперь люди относятся к чужакам? К непохожим на них по врожденным свойствам? Не с другим цветом кожи, а с какими-нибудь другими способностями? Нужными для будущего? Для освоения космоса? Ох, сколько же еще работы…

Правда, кроме этой смахивающей на религию этики (вовсе не доброта к чужакам, а выживание людей как вида в целом), существовали новые пласты смысла, такие особенные, не для всех, о которых вся масса населения и не подозревала. Люди, занятые своей короткой жизнью, мало задумывались о созвездии в целом, воспринимая его как случайную группу близких звезд. Сташке же объяснили, что ничего случайного в Драконе нет, что звезды собраны (как собраны? Чем? Нет, про Сеть они не знали ничего!) в единство волей космоса с определенной целью. Этот тайный смысл был похож на простую и какую-то детскую сказку. Сказки и мифы? Ладно, Сташка эти смыслы и воспринимал, как сказки. А учителя говорили всерьез, понизив голос. Мол, созвездие Дракона – это живое существо. И что, вот так взять и поверить в это?? Есть будто дело космосу до каких-то жалких восьми звездочек! Поверить в живого Дракона из звезд? Давайте я еще в божественную детку поверю уж заодно… Да какая там Воля Космоса? Давайте мне еще про Митру и Зевса расскажите… Или про Мумбу-Юмбу…Шаманские танцы тоже будем учить? Сташка невежливо смеялся. Но ему спокойно объясняли: в едином созвездии Дракона есть восемь звезд, персонификаций основных природных сил, четыре стихии и четыре чуда. Но все созвездие связано единой волей одного существа – Дракона. Сташка, хотя и согласен был верить в созвездие, как в живой кусок космоса, не понимал: пусть эта сказочная зверюга космическая, созвездие – ладно, да, это такое сложное орудие, и оно манипулирует энергией этих новых пластов смысла для создания нужной реальности. Кому нужной? Кто внедрил и развил эту этику выживания? Воля созвездия определяет поток событий. Ага. Только чья же конкретно эта воля? Чья воля-то? Яруна, что ли? Он – Дракон?

Все вроде бы и разумно, но что-то непонятное, никак не осознаваемое, Сташку беспокоило, и он подолгу обо всем этом думал, думал, думал. Про черных ледяных космических зверюг он знал куда больше, чем учителя. Но взять и поверить, что звезда Астра со своей планетной системой – сердце Дракона, Океан – чудо превращений и вода, Камень – свобода, Крест – огонь и Китмир – время – это два крыла; а Покой, Мир и Дом, сила, земля и разум – это опора Дракона, срединные звезды… Поверить в это? Или…Ощутить? Башка болела, если долго думать об этом…Глупо пытаться подключиться к Сети без интерфейса. Она-то чувствует его попытки, да вот только он сам не слышит ее ответ…

И сны ночью снились…Ледяные сны, черные, а там, где звезды – жжет…И – одиноко. Очень одиноко и темно в этих снах… Так, лучше о хорошем. Например, на третьей планете Дома, самой прекрасной в созвездии, сейчас Сташка – и всегда живет император.

Император… Почему именно Ярун – это император? Ярун, о котором он как о императоре то и дело забывал? Ярун казался ему кем-то вроде забытого родственника или даже отца, вроде волшебника, вроде единственного в мире человека, которого он чувствует как своего, как родного – об этом он думать не то что бы боялся, а – не мог, столбенел. Даже о Драконе думать было легче. В общем, император заботится о всеобщем процветании, какую-то долю конфессиональных забот оставляя Ордену, который заботится об этике по мелочам и о управлении энергиями масс, все благополучны и счастливы, энергоресурсы неисчерпаемы. Дракон торжественно плывет в своем бесконечном странствии и одновременно представляет собой всеобъемлющий государственный символ.

Это объяснение миропорядка Сташке вроде бы нравилось. Но не совсем. Он его хорошо понял – да и, кажется, знал всегда, что все именно так и устроено…Но что же все таки не так? В чем неправда? В чем подвох?

Еще, чем больше он размышлял, тем больше Дракон в самом деле казался ему не только группой соседних звезд, объединенных под одной короной. Есть что-то еще, какая-то связь между звездами, кроме рейсов космических кораблей. Сеть? Нервы и сосуды. Не по ним ли летают волшебные гонцы с Берега? И о чем говорили волшебные ребятки там в зимнем лесу? Ух, а если Дракон-то живой – и условие его жизни – Сеть? – на самом деле? Ему ведь снилось тогда у Яруна что-то такое…Будто он сам – Дракон. Как это может быть? Дракон – это созвездие и государство, но главное, допустим, что он – это такой огромный космический обитатель. Звездная зверюга огромная, ледяная… Башка, сердце, крылья… Но почему Дракон тогда слепой? Сташка испугался и сбился с мысли. Понял только: тот, кто придумывал названия первым звездам Дракона, точно знал, что Дракон живой. Это не совпадение, это ключ к тайне, код, который все принимают за условные символы. А кто придумывал?

Откуда вообще Дракон взялся?

Сам он какое вообще отношение к нему имеет?

Кто создал Сеть?

Но о живом Драконе учителя больше ничего не говорили. В классе объясняли лишь государственные инструменты управления – вроде единой этики, психологического комфорта общей морали и персонального чуда. Но эти объяснения нисколько не исключали космических снов. Сташка не верил в Дракона. Он его – чувствовал, с каждым днем все резче, этого Дракона с телом из звезд, энергий и вселенских чудес и сил. Чувствовал всем собой, всем телом, ершиком спинного хребта. А в снах он этим Драконом был. Никому не расскажешь, конечно. Даже Яруну. Может, астрофизика и не отрицает того, что у звезд есть душа, она есть, но они – просто звезды. Тогда, получается, душа должна быть у живого Дракона? Где она? В Сети? Какая она? Но он не слишком задерживался на этих мыслях, будто они проваливались в нем в какую-то сердечную пустоту. И всегда болело там, где сердце, будто его не было. Он трогал – нет, вот оно, тут: стучит, стучит, стучит. Почему иногда, в полусне, в ночной тьме или перед рассветом, кажется, что вместо сердца – пусто и ямка от него болит, кровоточит?

Астра – сердце Дракона. Стоит о ней вспомнить, и становится не по себе. Неужели у Дракона так холодно и тоскливо, так пусто на сердце, как у него? Хотя всей Астры он и не знал – лишь бессолнечный и красивый город на берегу холодного моря, полный старых дворцов, мостов над широкими реками и громадных парков. Красивый город. Ну и что? Память о детстве не мучила его. Планета, где он провел начало жизни и где остались жить своей жизнью добросовестные и измученные его побегами люди с рыженьким толстеньким младенцем, стала только одной из восьми планет Дракона. Память о тамошнем слиплась холодным, постепенно растворяющимся комком внутри и почти не имела значения. Но иногда в полусне под утро, когда болит, как у старика, сердце, вспоминая одиночество и несуразность детства, он чувствовал себя оскорбленным. Обиженным. Разве он виноват в том, что родился вне брака?

Космические сны, в которых он был Драконом, живущим в ледяной, черной, пылающей звездами бездне, понемножку изменяли его, успокаивали, убеждали в чем-то хорошем, несмотря на эту непонятную и страшную, холодную пустоту в сердце – он старался не думать о ней, жить так, будто ее не было. Не скрывал от себя – но другие пусть не знают. Вот Яруну он мог бы сознаться, как иногда вдруг ощутишь эту пустую ямку вместо сердца, и сразу хочется скулить от ужаса. Как же вспомнить, куда оно делось? Где спрятано?

Но Ярун уже давно не звонил. А что он будет звонить, если Сташка вечером ползет к подушке на четвереньках и спит как убитый. Да и в зеркалах сейчас отражался не псих, а спокойный мальчик с пристальным, но мягким взглядом. Загорелый, красивый и нарядный. Сердечко стучит…А было или нет то бледное привидение в черном, там, в стареньком зеркале, тот страшный мальчик со взглядом, как нож? Сташка фыркнул. Неужели кто-то захочет из него сделать то сумасшедшее чудище?

Надо перестать гонять привидения и просто жить… Но почему перед рассветом хочется плакать, будто он все еще не на своем месте? А где его место? Рядом с Яруном? И пустота эта сердечная. И Яська. И Гай. Где они все-таки, что с ними? Отвезли ли их домой? Ярун обещал…

Он тосковал по Яруну, но легко и недолго, потому что знал, что Ярун потом когда-нибудь его к себе заберет. Он это тоже обещал. Необъяснимая тоска – куда хуже и глубже. И такая же беспощадно подлинная, как все здесь. Из самой сердцевины его существа, из той сути, что страдала от пустоты там, где должно быть сердце. Но оно ведь есть, стучит же…Или это стучит только мускульный мешок, гонит кровь, и все… Где тогда настоящее сердце? Он не понимал, откуда вся эта душевная боль. Надеялся повзрослеть, поумнеть и справиться. И – Ярун ведь поможет?

Вспомнил он однажды и детское волшебство, прежние выдумки, потихоньку, прячась, попробовал снова – иначе зачем все эти звезды чудес? – и камешки легко и послушно танцевали над ладонью и меняли цвет, чайки, цепляясь корявыми когтями, садились на плечи, оставляя кровавые эполеты царапин. Даже странствия ветров в небе стали понятны. В ветрах и чайках, в воде, в скалах, в солнце жили энергии Сети, которым почему-то нравился мальчик Сташка, и они охотно слушались его и окутывали ласковой силой. Он ужасался и веселился, ощутив, что все легенды о волшебстве здесь – не сказки, и зря он так равнодушно слушал их на уроках. Это все реально. Даже есть Орден, хранящий тайны всяких чар и чудес. Когда он спросил у своих учителей, какими именно чудесами занимается Орден, как именно он использует энергию и какими инструментами можно повлиять на ход событий, что такое Круг – ему ответили, что все пока необходимое он уже знает, и велели писать изложение по скучной древней саге. Он написал. И занялся своими камешками всерьез и сугубо конспиративно. Понятно, кто запретил учителям отвечать. Кощею вообще такие его игры в чародейство не понравятся. Ну и пусть. Лишь бы он не разузнал про Сеть.

За атакой оздоровления, тренировок и бесконечных уроков стоял покой, и Сташка жалел, что недолгий. Он старательно, не поднимая головы, учился; когда отпускали, плавал или лазал по скалам вокруг замка, и тренер реже сопровождал, словно знал: случайно не сорвется. Сташка тоже это знал. Вместе с выносливостью проснулся и давний навык. Уроки самообороны прекратились, потому что Сташка, ставший жилистым и стремительным, вспомнил и показал тренеру такие приемы, что тот слегка испугался. Сташка тут же радостно забыл, как проще сворачивать человеку башку, и теперь лишь подставлял коричневые плечи палящему солнцу, упивался тишиной, лазал по скалам, то с веревками, то без, снимая ботинки с шипами, чтоб чувствовать под ступнями камешки, пыль и жесткую траву. Подолгу сидел на каком-нибудь уступе или зубце скалы, дышал бескрайним горячим простором, смотрел на синее-синее море и, чувствуя себя древним ящером, ни о чем не думал.

Все это повторялось изо дня в день, уже неотличимо и привычно, повторялись уроки в прохладном классе, потом, когда опять отпускали, повторялся оцепеневший послеполуденный зной, камни, напряжение мускулов и тишина с плеском моря внизу. Он стал будто бы туго-туго свитым из тех веревок, с которыми лазил по трудным скальным стенкам, стал выносливым и уверенным. Все было хорошо, кроме пустоты в сердце, к которой он уже притерпелся, но скоро покой остался только на горячих от солнца камнях. Внизу, в прохладном замке, стали накатывать предчувствие и тревога, точно так же, как в снежном лесу – скоро что-то случится. Как и должно, потому что времени прошло много, учителя им довольны, сам он стал сильным и цепким, как диверсант. Скоро его увезут отсюда.

Однажды он спускался со скал дольше обычного, потому что наступил босой ногой на колючку, и, шипя и вздрагивая, долго ее, заразу, вытаскивал, кое-как примостившись на узком карнизе. Устал даже. Не поднимаясь в дом, сбросил у бассейна пыльные шорты и нырнул в темную воду. А когда вынырнул, увидел тренера и доктора, присевшего у бортика. Лицо врача было встревоженным. Сташка подплыл к ним, посмотрел вопросительно. Тренер сказал:

– Ты задержался.

Сташка вылез на бортик. Доктор велел:

– Покажи ногу.

– Ерунда же? – изумился Сташка, вытаскивая ногу из воды.

Он и раньше знал, что за ним следят, и раньше наступал на колючки, но доктора это не волновало. Синяков, ссадин, чаячьих царапин и шишек он обычно не замечал, за все время его альпинистских утех лишь раз заинтересовавшись в слякоть разбитым и опухшим коленом. Сейчас – на подошве и след-то от колючки был еле виден, но доктор мазнул лекарством и заклеил пластырем:

– До завтра должно зажить.

Тренер принес Сташке носки, сандалии и одежду – такого тоже никогда не водилось. Сташка посмотрел на них – лица все же неспокойные – и сообразил, что завтра по скалам вряд ли будет лазать. А если будет, то не здесь. В страшном месте, которое называется Лабиринт, и о котором никто, даже Ярун, ничего ему не должен рассказывать.

Дальше день пошел обычно: обед, занятия, ужин, сочинение. Но тревога никуда не ушла и к тому моменту, как Сташка добрался до сочинения, стала нестерпимой. Все разговаривали с ним, как обычно, сам он тоже не должен был ничего спрашивать, потому что мальчик – это от слова молчать. И взрослые молчали, отводили глаза. Сташка не стал писать ничего, тем более что тема – «программирование поведения через эмоции» – уже в зубах навязла. Молча закрыл тетрадь, молча ушел из класса – учитель тоже промолчал, что сразу убедило Сташку в переменах. Он ушел к себе, в белую комнатку, к которой так привык, посмотрел в окно – высоко в небе плыла бледная лодочка месяца. Вот бы ему такой кораблик…

Ой…

Разве у Дома есть луна?

7. Арбалетная стрелка

Под утро на большом гравите, воем разбудившем Сташку, прилетел Кощей. Сташка зачем-то спрятался под одеяло и немного полежал, дыша в коленки, потом вылез и стал одеваться. Вошедший доктор не удивился, что он уже встал, осмотрел его, послушал, кивнул и внес большую сумку с одеждой. Сташка вздохнул, снимая невесомую спортивную курточку – все в сумке оказалось зимним и теплым. Толстое белье и штаны, тяжеловатый свитер, зимняя куртка – невыносимо. Но надо привыкнуть. Ботинки с шипами он обул свои, куртку взял под мышку. Внизу ждал Кощей, взглянул безучастно, молча повел во двор. На борту Кощей сел, развернул перед собой сразу два экрана с документами и не взглянул больше.

Сташка – немного он трусил, конечно, но тревога – не паника, переживем – побродил по кораблю, разглядывая приборы и высматривая в иллюминаторах клочки моря сквозь кудлатые облака – но скорость и высота были так велики, что он не понимал, море или уже суша – эта голубая дымка внизу. Потом ему принесли завтрак: странно было пить молоко и есть печенье, подозревая всякие ужасы впереди. Безделье, молчание Кощея и экипажа угнетали его, он сел в сторонке у иллюминатора, отвернулся от всех. Смотрел в несущуюся пустоту неба, и постепенно грусть, полузнакомый запах топлива, сияние огоньков пульта и навигационных экранов, возле которых молчали пилоты с холодными глазами, холод снаружи и томительное ощущение бездны вокруг успокоили его и пробудили вечную тоску путешествий и стремление отыскать что-то такое важное, перед чем и страшный Лабиринт и любые холодные глаза показались бы ерундой.

Кощей тронул его за плечо, и Сташка удивленно понял, что спал. Кощей усмехнулся:

– Скоро прилетим. Объяснять нечего – надо пройти испытание. Претендентов много, пойдут все. По пути Орден будет наблюдать и судить, кто на что годится и решать судьбу. Но до самого главного в себе Лабиринт допустит только единственного.

Сташка кивнул, посмотрел в иллюминатор и увидел много других гравитов, выше и ниже летящих в одном направлении над страшными и безжизненными горами в белых снежных пиках и синих шрамах ущелий и разломов. С тоской подумал, что с каждым из мальчиков тоже нянчились, и что, наверное, придется драться. Иначе зачем его учили боевым приемам? Ох, не свернуть бы никому башку…Гравит чуть качнуло – стал, как и остальные, кружить над небольшим плато, ожидая своей очереди приземлиться. Сташка проследил, как один внизу сел, из-под него высыпалась стайка поблескивающих шариков и медленно покатилась в сторону. Кораблик, сверкнув блестящей броней, круто взлетел и ушел в сторону. Кощей сказал:

– Одевайся. Внизу холодно.

Сташка послушно надел куртку и шапку, снова подошел к иллюминатору. Внизу еще из-под одного кораблика побежали мальчишки – сколько же их всего? Он, наверное, вслух это подумал, потому что Кощей сказал:

– В этот раз очень много детей. И несколько таких, кого уверенно выдают за Настоящего, – он оценивающе взглянул на Сташку, усмехнулся: – Не бойся. За каждым следят, при угрозе жизни – тебя спасут. Ярун велел за тобой особо присматривать. С тебя глаз не сведут. Но помогать никто не будет, не жди. Можешь отказаться, конечно.

– Нет, – Сташка не от страха – от волнения так хорошо притворился хладнокровным змеем, что даже небрежно рассмеялся. – У меня нет причин отказываться.

– Что такое «Путь Драконов»? – вдруг спросил Кощей.

– …Рецидивирующий императив, – отшутился Сташка.

Он бы и сам до конца не мог объяснить это, даже Яруну. Но шутка оказалась удивительно точной. Словами детский разум его не мог выразить ту тоску, с какой из лимбы поднимался отзыв на это понятие – «Путь Драконов». Болезнь, проклятие? Предопределенность, предназначение? Судьба? И делиться этим с Кощеем? Ха.

Трудно сказать, показался ли он Кощею спокойным, когда с высоты трапа севшего кораблика увидел медленно текущую, посверкивающую отблесками холодного солнца толпу детей у края плато. Мороз защипал лицо. От ужаса заболел живот, но Кощей легонько подтолкнул, и Сташка сбежал по ступенькам. Только он ступил на камень поля, гравит втянул трап и забормотал двигателями. Сташка помчался прочь. Другие корабли высаживали мальчишек кучей, одна такая группа бежала впереди – он же был один. От этого тоже болел живот, но в голове страха уже не было. Скоро он догнал остальных, вбежавших с летного поля в лиловую тень прекрасных и жутких белых гор, и оказался в толпе, где каждый, косясь вокруг, держался осторожно и обособленно. Все молчат, все рослые, тепло одетые, все старше его и выше. Позади, жизнерадостно подвывая, садились гравиты, впереди в скалах зиял темный разлом, в который все торопились вбежать. Кто-то толкался там, кто-то уже дрался. Сташка прокрался вокруг драки, стараясь никого из этих больших, испуганных или разозленных мальчиков не задеть. Он не трус. Но каждый из них легко может сбить его с ног, если он потеряет бдительность. Вообще глупо допускать соприкосновения с ними.

Вершины белых гор касались голубого солнца. В сумрачном разломе было теплее, из неярко освещенных пещер впереди тянуло влажной теплой пылью. Толком из-за голов и плеч ничего было не видно, и Сташка пробрался к краю толпы, сразу наткнулся на гранитный обломок скалы и вскарабкался. Увидел, что путь впереди, как в сказке, делился на три дорожки. И справа, у высеченного на стене дракона, стоял Ярун и смотрел, иногда улыбаясь или хмурясь, на торопившихся мимо мальчишек – а почти все его не замечали. Какие-то чары были в том, что видели его лишь некоторые, сразу начинавшие пробиваться на правую дорожку. Сташка почесал бровь. Это было бы слишком легко – сразу кинуться направо, к Яруну. Далекий взгляд Императора скользнул по нему, узнал, вернулся – Сташка помахал рукой, испугался блеснувшей улыбки и спрыгнул с камня вниз. Нет, к Яруну он пока не подойдет, как бы ни хотелось обхватить его за шею и заскулить от счастья – нет. Не пойдет он и вперед, в золотистый сумрак всяких волшебных узоров подозрительных пещер, где стоят незаметные черные старики. Ему стало смешно и уж совсем не страшно. Почему у всех этих сильных больших мальчиков нет такого же чувства пути, как у него? Ну и что – слева в темноту, а там так страшно? Ведь нужно.

Он слез, немного прошел вперед и спрыгнул на узкую темную тропинку. Это, конечно, не Путь Драконов, но чувство уверенности в себе сразу стало острым и радостным. Он вообще перестал бояться, стащил варежки и жаркую шапку, распихал по карманам, расстегнул куртку. Оглянулся, постоял, наблюдая. Эту левую тропинку тоже мало кто видел, но с нее казалось очевидным, что те мальчики, кто пошел прямо, переживут какие-то небольшие испытания черных стариков из Ордена, получат какие-то оценки и выйдут на другое плато, где их ждут корабли домой. Что ждет свернувших к Яруну, он не догадывался точно, но чуял какой-то подвох и закрытые школы, где растят себе кадры Контора, управленческие и научно-технические элиты, ксенологи, армия, звездный флот и служба безопасности. Туда он не хотел. И в лишь кажущуюся мистической темноту слева он не хотел тоже, но в этой темноте нужны его необычные способности, и там ждет что-то очень, очень сложное и тяжелое, из-за чего Ярун и черные старики Ордена сделают настоящий выбор. Захотелось стать победителем, да. Так он и станет. Но там, конечно, опять все силы понадобятся, все-все, и ума, и тела, хоть и соревноваться надо будет уже не со всем этим парадом тренированных подростков, а с единицами, как-то сумевшими развиться настолько, чтоб заметить эту тайную левую тропинку… Отбор пожестче, чем в элитные школы. Еще бы. Всегда так было. Потому что тут-то и решится, кто составит настоящий цвет поколения, настоящую элиту – и, как обычно, Орден всех этих парнишек соберет, изучит, кого-то введет в Круг и начнет готовить к тому поприщу, на котором кое-кто из них сможет стать соратником единственному победителю Лабиринта. Ему стало весело. И немножко скучно.

Исход ведь предрешен. Но, конечно, придется помучиться, потому что в прошлый раз мост-то он расколотил…Ой. Какой мост? Стоп. Спокойно. Не надо растрачиваться на напрасные воспоминания. Когда надо, тогда и разберемся. Вперед.

Тут в пещерах начинался путь к Лабиринту. И было холодно от стремительно втягивающегося снаружи воздуха, и пахло чем-то горьким. Сбежав по высоким ступеням в первый темный зал, он увидел несколько мальчишек перед грудой снаряжения – и настоящего оружия, поблескивающего в темноте стволами и лезвиями. Мальчики, хмурые, напряженные, следили друг за другом, и на его легкий топот только покосились – он слишком маленький, они не принимают его всерьез, такого мелкого… Все – из самых старших, на голову, на полторы его выше – у Сташки опять заныл живот. Караулят, кто что схватит первым? Похватают и начнут стрелять друг в друга? Вполне могут, от нервов-то…Но он спустился к ним и подошел к груде смертоносного барахла – обычно тут никто никого не убивает, это лишь первое испытание – кто же дурак и поведется на силу оружия? Ярун на самом деле не хочет, чтоб эти дурачки стали по-настоящему убивать друг друга, но надо что-то с этим сделать, чтоб вообще никто не пострадал. Соратников-то ведь – всегда нехватка…Он увидел под черным автоматом моток веревки, ногой спихнул брякнувший автомат и подобрал веревку. Исподлобья оглядел рослых ангелочков, припомнил древние нравы мальчишеских стай и свирепо улыбнулся. Этим тоже все станет понятно. И уж точно они, соратнички, его запомнят. Сташка деловито сунул веревку под мышку, вытащил что надо из штанов и хладнокровно и старательно, стараясь по возможности на каждое дуло попасть, начал писать. Мальчишки оцепенели. Сташка тихо рассмеялся. Он давно хотел писать, еще в гравите, только боялся спросить у Кощея, где туалет. Кто-то из мальчишек выругался, кто-то нервно засмеялся, стоявший ближе хотел его пнуть. Сташка отскочил и в ответ засмеялся. Вот из этого всего в него точно никто стрелять не будет. И веревка сухая одна – пока они это сообразят… Подтягивая штаны, Сташка метнулся во мрак ближнего скального хода. Некоторые из парнишек бросились за ним, но скоро замялись, затормозили в полном-то мраке.

Сначала он вслепую отбежал метров на тридцать, дальше пошел на цыпочках, оглядываясь на переругивание позади, почти на ощупь, но потом глаза привыкли к непонятному мраку, в котором его было не видно, а он различал все, и со всех ног помчался по ровному, едва заметно уходящему вниз штреку. В темноте летели яркие синеватые искры из-под титановых когтей, встроенных в подошвы. Он втянул когти и побежал мягче, неслышно. Мальчишки позади шумно пыхтели, отставая, отбирали друг у друга бестолковый фонарик, а в густом мраке, где мчался Сташка, по сторонам появились узкие и широкие ответвления – начался настоящий Лабиринт. Дальше торопиться было нельзя. Он свернул в первый же левый ход, из которого не тянуло ни сыростью, ни холодом, сел на пол, обнимая моток веревки и стараясь унять сбитое дыхание. С чего это он запыхался? С испуга разве. Нет, от волнения. От нетерпения победить. Отдышался. На всякий случай перемотал веревку, тонкий прочный шнур, – всего-то десять метров. Но, может, на всякое лазанье хватит. Чтобы не мешала, аккуратно намотал на талию.

Здесь много отзывающегося – Сеть гуще? – волшебства, не то что на Астре… На острове чары тоже были, а здесь, в непонятном Лабиринте, их столько, что дышать щекотно. И то, что он различает в кромешном мраке стену напротив, неровности на полу, потолок, повороты, себя, застежки на ботинках – это разве не чары? Но это вовсе не волшебство. Просто люди привыкли называть все непонятные явления чарами или чудесами, а на самом деле видеть во мраке или приманивать чаек – всего лишь его способности, с которыми повезло появиться на свет. Эволюция вида… Да, повезло с предками. Руки так вообще светятся чем-то невидимым… Надо согреться. Он снова надел шапку, укутался в куртку, сел и прислонился к стене. Спешить не надо. Надо – подумать. Куда выбираться отсюда? Лабиринт. Огромный, многоуровневый, запутанный. Затопленный чарами и набитый ценными рудами, самоцветами и сокровищами. За полтысячи лет с каждым новым Наследником полностью изменявшийся несколько раз. Зачем Лабиринт? Кощей сказал, что до самого главного Лабиринт допустит только одного – Настоящего… Настоящего? Это кого? Наследника? Слишком просто…Что это значит – оказаться Настоящим Наследником? Или просто – НАСТОЯЩИМ? Ладно, надо быть собой и делать то, что считаешь правильным. Тогда для себя он будет настоящим. А будет ли для Лабиринта и для всех – не угадаешь. Он бы хотел быть настоящим для Яруна. Научиться чему-то полезному – чтобы пригодиться Яруну. Потому что он родной… Ладно, надо искать, где оно тут теперь, спустя века – это «главное»-то, куда его спрятали… То есть «главное» переместить не могли, но положение всех каменных блоков и плит, образующих этот лабиринт штолен, штреков, шахт переместились, как в калейдоскопе. Лабиринт – это древний надежный механизм, который каждый раз, как кто-то берет одну из корон, непредсказуемо перекраивает свое пространство… какого черта они придумали тогда все эти сложности? Отбор, да. Ну ладно… Теперь не изменишь.

Сташка закрыл глаза, глубоко вдохнул до тоски знакомый, горьковатый пещерный воздух и сосредоточился. Сеть широких и узких ходов и штреков тут же представилась легко и во всех подробностях, будто выплыла из памяти. Он, кажется, действительно помнил эту пятиуровневую узорную, пятиугольную кружевную салфетку, где вместо ниток коридоры и паттерны, знал, где и как мощные скрытые механизмы перестраивали эти ходы. Это ему не мерещится, это не выдумки – он помнит Лабиринт, помнит так, будто сам нарисовал его на покрытом инеем стекле…А ведь правда, правда, он помнит, как скрипел иней и как стыли пальцы…Уж очень холодно было…Ох. Но где же это было? Где это зимнее окно, и – когда? Лабиринту уж не меньше двух тысяч лет… И он не нарисованный. Жилы металлов и воды, слои пород, гроты, пропасти и пещеры, бездонные колодцы, клады, парочка пыльных скелетов – вполне настоящий лабиринт со старыми механизмами. Все пути ему понятны. Вот: совсем близко несколько не слишком-то и трудных выходов на поверхность. Он это видел раньше, он это знал, он бегал изменяющимися коридорами не один раз. Помнил. И опять он нисколько не удивился. Уже привык, что время от времени в нем всплывают целые материки воспоминаний. Память есть – ну и что? Вспоминается – так и должно быть… Обычное дело. Да, – выходы. И что? Из ближайшего выхода минут через двадцать выберешься под солнышко. Но сразу выбираться – главная ошибка. Из Лабиринта – не такого уж и большого, расположенного поблизости от удобного плато посреди делящего материк пополам старого горного хребта – вообще не надо искать выход. Вот в середине… Где чары сплетены в купол – что там? Шахта в центр, где круглая пещера не природного происхождения и статуи, от которых идет невидимый свет. Посмотрим, что там на этот раз. Туда-то ведь и тянет, будто магнитом. Там – самое нужное и интересное. И темноты мы тоже больше не боимся. И скелетов. Они, кстати, пластиковые…

Мимо, вперед, качая фонариками, промчалось двое мальчишек. Погодя – пробрался один наощупь, свернул к тому ближнему выходу. Мальчики тоже не простые. Не наугад же они бегут и лезут. Вдруг их промчалось много, человек семь, и фонариков у них не было – молча пыхтели и стучали ботинками с железными шипами. Тоже знали, наверное, куда идти, но боковой ход, где сидел Сташка и откуда короче всего был путь вниз в круглую пещеру, никого из них не интересовал. Сташка зевнул и подумал: а как, интересно, за каждым из них наблюдают? Как успеют вмешаться, если один другого стукнет башкой о камень? Надо переждать суету. Может, придется активировать старые механизмы, а это лучше делать, когда никого больше в Лабиринте нет. Коридоры закроются, разверзнутся провалы – обыкновенным детям самим не выбраться…Снова зевнув, поднялся, убрел метров на двести вглубь, нашел узкий лаз, забрался, прополз вперед до уютной ниши там, где она и должна была быть, свернулся в ней клубком – хорошая куртка, теплая – и задремал. Лабиринт качался перед глазами, распутывал узлы ходов…

Сташка без тревог доспал сон, в котором плавал под водой вокруг острова, а наверху в замке слуги собирали его тетрадки, рубашки, книжки с картинками и аккуратно складывали в серебристые контейнеры. Проснулся. Поразмышлял – может, он тут надышался этими чарами так, что стал ясновидящим? А если с погремушками поплясать? Нет, лучше с тяжелым, темным от времени бубном, который пахнет дымом и столетиями…Стащить из музея? Он понял, что сейчас из памяти опять всплывет какой-нибудь древний материк, поморщился и торопливо потянулся. Ну его, прошлое, надо о будущем думать…Хотелось пить, и он выполз из лаза, зевнул, еще разок потянулся и потихоньку потрусил к единственному в Лабиринте роднику – немного в стороне от круглой пещеры и на уровень ниже.

Прошло, пока он спал, часа полтора. Лабиринт стоял вокруг камнем и тьмой, но одновременно был весь внутри него самого. Он не удивлялся. Быстрее бы уж управиться – хотелось к Яруну. Мальчишек в путанице ходов стало меньше – больше половины выбрались наружу, остальные разбрелись далеко друг от друга. Двое двумя уровнями ниже ссорились возле полуразвалившегося сундука с проржавевшими доспехами. Все давно устали, наколотили синяков и хотели есть. Сташка тоже бы поел… но тут стало нужно перебираться через провал, и пока он сматывал с себя веревку, пока с трех попыток захлестнул ее за камень на той стороне, пока медленно шел по ней, вздрагивая раскинутыми руками и на всякий случай внушая себе, что он не мальчик, а летучая мышь – о еде забыл.

Журчание родничка звонко разносилось далеко вокруг. Над круглым озерцом, куда узким ручейком стекала прозрачная водица, светил вечный белый шарик. Сташка, жмурясь, улыбнулся ему, умылся, попил… Вдруг, вздрогнув, кое-что вспомнил. Развеселился. Скинул быстренько всю-всю одежду и нырнул в ледяную воду. Беззвучно завизжал от ужаса (а дна-то там все равно что нет, не озерцо это вовсе, а карстовый сенот бездонный), от ликования, стиснувшего холода и точного знания, что это любимейшее купание в жизни, которое бывает только раз. Но долго нельзя, сердце стынет, и он еще немножко поплавал, кувыркнулся над бездонной прозрачной тьмой и выплыл. Дрожа, стуча зубами, выбрался по острым камням, торопливо оделся. Тело горело, с волос текло, и хотелось смеяться. Чары вокруг веселились. Стало жарко, и он не стал снова надевать ни куртку, ни толстый свитер. Сел на бережок, несколько минут смотрел в бездонную воду и улыбался. Так хорошо было, что нашел это место родное. Но пора уж идти дальше.

Он не спеша шел по темным штрекам, осторожно залезал на карнизы; никуда не торопясь, обратно по веревке перешел провал и оставил ее, как была привязана – больше не пригодится. Ни ему, ни еще кому-нибудь. Пусть останется на память… Время становилось плотнее и медленнее. Сташка терпеливо приноравливался к его сопротивлению, шел в волшебном мраке и размышлял о том, кем его хотят сделать, если он выиграет. А он выиграет, потому что к круглой пещере, кроме него, разумеется, никто не идет – кто наружу выбрался, а кого привлекли другие сокровища, которых здесь в Лабиринте оставлено было с избытком. Да он не может не выиграть, потому что это его Лабиринт. Ну, а кем – настоящим – потом становиться-то? Надо ли ему это? Противно толком ничего не понимать, не помнить, – мозг-то детский, незрелый, никакого нормального рассудка, лимбическая система эмоциями бурлит, атакует – а кора еще слабая. Вся память из прежнего еще не всплыла… А всплывет – мало не покажется. Лучше не торопиться, а хоть немножечко еще подрасти.

Примерно через полчаса он встретился с крадущимся навстречу мальчиком. Сам Сташка давно знал, что они встретятся, знал даже, что мальчик тоже хорошо видит во тьме, но неодолимо боится сумрачных теней, черных стариков и других мальчиков – иначе что вздрагивать от каждого шороха? Хотя впервые в Лабиринте, наверное, очень страшно. Наконец ход повернул, и они увидели друг друга – неизвестно, кем показался издерганному подростку сам Сташка в этой волшебной тьме, но тот выпрямился и уставился во все глаза. Крепкий, выше Сташки, но младше остальных. С какой-то убийственной штуковиной в руках, похожей на арбалет. Сташка снисходительно улыбнулся нервно дрожащему прицелу и попросил:

– Да не бойся ты.

– Сам не бойся, – хмуро ответил мальчик. У него была косая темная челка и злые синие, прозрачные глаза. – Уматывай отсюда.

– Дурак ты, – хмыкнул Сташка.

Обошел хмуро следящего за ним прицелом и взглядом мальчишку и пошел дальше, не оглядываясь. В спину этот высокий, но словно бы младше Сташки мальчик стрелять не будет. Не подлец. Наверное. Да и стремится он в другую сторону, к выходу. Или к чему-то там еще, ведь выше пещера с какими-то сокровищами и книгами в каменных нишах и сторожем-стариком из тех черных колдунов, которые вроде бы и есть, но в то же время их и нет. Вообще-то мальчик этот на кого-то будто бы очень похож… Только злой что-то – уж слишком злой. Ладно, это его не касается.

И тут мимо уха тонко пропело железо, тюкнуло в скальный выступ и звонко забренчало под ногами. Сташка обернулся. Мальчишка бросил арбалет и тяжело побежал прочь. Все-таки – подлец. Сташка негромко крикнул вслед:

– Встречу – башку оторву!

Подобрал арбалетную стрелку – красивенькая, в протравленных узорчиках и каких-то буковках – сунул за ремень и пошел дальше. Надо было спешить.

Еще с полчаса он сползал по извилистому тесному ходу в тайный коридор, который замыкался в кольцо, и в одном месте можно было по не слишком высокой отвесной стенке вцарапаться на уровень центральной пещеры. Такая стенка его тренеру с острова и в страшном сне бы не приснилась – да он бы сам утром не поверил, что умеет так лазить – как геккон… Но умел же когда-то…Еще полчаса лез по ней, скинув куртку и свитер, разувшись и зашвырнув наверх ботинки, лез, взмокнув, размазываясь по стенке и нашаривая знакомые мельчайшие трещинки, обдирая пальцы на руках и ногах и дрожа от напряжения…Что ж, пока летать не умеешь – ползай… Это был запасной его вход. Главный – узенький мостик над пропастью – он разбил в прошлый раз. Можно было пробраться и через один из пяти входов для наследников, хоть они и отработаны, закрыты, там проще, пнуть пару раз по секретным блокам и все откроется – только ведь нечестно. Он-то ведь не наследник, он… Кто? Хозяин Лабиринта, вот он кто. Это его старинная любимая игрушка, между прочим. Полигон для тренировок, место, где можно побыть одному или как следует спрятать что угодно…Самому спрятаться… Убежище. Сокровищница. Самая надежная система для отбора будущих императоров – ведь в случайные руки отдавать Дракона смертельно опасно… Сташка лез и пыхтел. И никаких чар. Сам должен залезть.

Наконец он заволок себя на ровный, отполированный пол, повалился на спину, едва дыша – стыдно, слабак… Нет. Просто слишком маленький в этот раз… А сколько было – этих разов? Да пес с ним, с Лабиринтом, сам-то он – кто, в конце концов? Как вспомнить-то? Может, хоть тут, в сердце Лабиринта, найдутся подсказки…Добрался ведь уже…

Несколько минут он валялся, дыша, сунув в рот ноющий палец с оборванным ногтем и сквозь прозрачный мрак разглядывая высокий свод главной пещеры – тоже слишком ровный, чтоб быть произведением подземной реки… Какие там реки. Плавили синим огнем, с градиентом как у молнии… А камень был красным, как кровь, и остывал потом еще недели две, а они изнывали от любопытства посмотреть, что ж у них получилось…

Немного, но противно закружилась голова. Что это такое он сейчас вспомнил? Кто – такой родной – был тогда с ним? Ярун? Нет… Нет, не Ярун.

Отдышался. Сел, потом встал. Холодно как… Футболку продрал на пузе… А куртка внизу… Вон валяется… Он отошел от края, отыскал ботинки, вздрагивающими руками обулся, следя за чарами Сети вокруг и размышляя, зачем их здесь едва ли не вдесятеро больше, чем во всем остальном Лабиринте – волосы встают дыбом, столько. И нет ни одного мальчика близко, и ни одного черного старика, но шея сзади мерзнет и чешется от неотступного внимания. Следят за ним, и весь путь следили, как обещал Кощей, а теперь будто не один человек смотрит, и не двое, а толпа. А что им не следить? Только он один сюда мог добраться, из остальных пацанов только тот придурок с арбалетом подошел ближе всего, но ни отработанных и запертых детских входов для наследников, ни, уж тем более, это единственное место, где можно вскарабкаться, не нашел. Не годится в наследники вообще… Еще бы. Злющий такой. И глупый. И подлый, раз все-таки выстрелил в спину. Сташка покрутил в руках красивенькую арбалетную стрелку, плюнул и выкинул вниз. Послушал, как жалко забренчало далеко под стеной. Пусть валяется, теперь уже не важно… Что не важно?

Ну, ладно, не в наследниках дело. Ярун может править еще, по меньшей мере, лет двести. Он ведь теперь может жить сколько угодно долго, он… Кто? Незачем Яруну сейчас наследник. Он – самый лучший император Дракона, потому что… Почему? Сташка заметил, что не может додумать все эти важные мысли до конца, и усмехнулся. Память ломится в нежный детский мозг, но ей там не за что зацепиться. Ладно, есть еще время расти. К тому же он так устал… И замерз. Так-так! Нечего жалеть себя. Вперед. К главному… А что – главное? Не что, а – кто… Ярун.

Что-то дрогнуло высоко наверху, Сташка поднял голову и прислушался: заработал лифт. Кто-то спускается, и не надо угадывать, кто. С трудом встав на ноги, безнадежно попытался отряхнуться и побрел вперед. Он был рад, но – так устал… На этой шершавой холодной стенке пришлось преодолеть не только высоту, ребячью слабость и осыпающиеся трещинки, а…

Он там окончательно влез в самого себя.

Принял себя – со всем тем прежним, что оживает внутри.

Ну и что, что пока он не помнит ничего толком. Душа помнит. Осознавать собственную чудовищную древность – ой, только не сейчас. Ярун идет. И это тоже страшно! Легко думать о нем, когда не видишь…Он страшный. Наверно, надо будет доказывать, что чего-то достоин, что он этот Настоящий, – только кто?

Было холодно. По кругу ходил сквозняк, чуть качал такие же, как у родничка, слабо светящие шарики. Внизу под ними покачивались густые черные тени. Лифта не слышно, Ярун близко – Сташка пошел ему навстречу, разглядывая древнее, высеченное из базальта храмовое сооружение, тороидом основания занимавшее почти весь диаметр этой огромной, безупречно сферической пещеры. На стенах полузабытые барельефы с дерущимися, примиряющимися, занимающимися любовью языческими богами; какие-то химеры и чудовища, крылатые дети, женщины с развевающимися волосами, страшноватые чешуйчатые кольца Дракона, какие-то мечи, гербы и надписи. У Сташки никакой охоты не было разбирать эту каменную пыльную мифологию. Тут шифр, а не настоящая история, а все, что было на самом деле, он лучше как-нибудь потом повспоминает… Потому что печально. И ужасно. Разве что вот на этого все понимающего, все помнящего – и, да, печального Кааша посмотреть. Какие глаза… Ну да, гордиться нечем… Сташка сам окаменел. Беда была, да. Странно как: вот он – был «я»… Натворил всего… А теперь то «я» – прошлое…

– Иди сюда, – тихо позвал его Ярун.

Он повернул голову: ох. Он и забыл, какой Ярун огромный! И величественный. Родной. Он медленно подошел к узкому проходу внутрь храма. Ярун улыбнулся. Он, через силу, тоже.

– Здравствуй, – Ярун чуть коснулся кончиками пальцев его макушки и забрал страх. – Это ты, Кааш. Сердце Света, бродяжка, беглец. Мой преемник. Наследник.

– Да не хочу я, – Сташка нашарил наконец себя в яви, но Каашу говорить не мешал. Кааш ведь хороший. Замученный только всем прежним. – Надоело… Придется, да?

– Да, – Ярун усмехнулся, наклонился поближе, всматриваясь: – Ты так смотришь… Как раньше. Кааш, да… Ты же понимал, зачем идешь сюда?

– Я иду за своим, – мягко возразил Кааш из Сташки. – Из меня наследник… Обычно не получается. Одна морока, да и то…Если повезет. Обычно это… Бойня, мягко говоря. Ты же знаешь. Да зачем тебе наследник – тебе же Дракон теперь навечно. Почти. Пока все не вырастут.

– Кто все?

– …А? – Сташка очнулся и тут же забыл, о чем говорил только что.

Ярун это понял:

– …Тебе нехорошо?

– Потерял… Потерял его… Что я сказал? Мне тошно, что я опять здесь и опять ничего не помню. Я не наследник, Яр. Я – это я, – виновато улыбнувшись, Сташка махнул рукой в сторону детских входов: – Если б нужно в наследники, я б там вон прошел, под барабаны, ты знаешь, где, ты сам там вошел в этот раз, да? Там еще четыре таких входа есть, но они открываются в соответствии с заданным циклом целевого отбора…Да и цикл-то завершен уже…Все отработано, все заперто. А там, – он показал на храм, – в тайнике, короны под цели определенного правления…Все уже в прошлом. Мне-то они совсем ни к чему.

– …Зачем же ты тогда шел сюда?

– К тебе, – устало сознался Сташка.

Ярун мягко шагнул к нему и поднял на руки. У Сташки не было сил даже обнять его, он только лег головой на плечо Яруна и объяснил:

– Доказать, что я – это я… С тобой остаться…

– Только ко мне, родной?

– Ну… Есть еще причина: настоящий-то я настоящий, да?

– А ты сомневаешься?

– Нет. Но – я настоящий кто? Надо скорей все вспомнить. Может, там – он опять показал на Храм, – разберусь… Ты меня пустишь?

– Да разве тебя удержишь…

– Тебя я бы послушался…Но ты все-таки пусти. А то я и так…Умотался. Понимаешь, мост тогда разбить пришлось, вот сегодня я и влезал по стенке, а это никакая не стенка, а…Сторож такой… Только я там могу влезть. Как геккон. И еще я чую, тут что-то есть для меня, мое, что мне и выжить поможет, и вспомнить… Яр! Ты ведь меня не прогонишь, если я – не наследник, а так – просто я?

– Конечно, нет, Огонек.

– Как?! – в нем плеснуло жуткой древней мукой. Он вскинул тяжелую голову. Все это тяжелое-тяжелое время, глубокое… Волны…

Ярун молча поцеловал его в висок, и Сташка тут же забыл, как странно и точно он только что назвал его, и боль утихла. Он снова положил голову Яруну на плечо, теснее прижался. Какие-то тяжелые волны… Что это было? Ярун погладил по спине и спросил:

– Но что мешает тебе стать наследником? Тебе же все равно нужно войти во владение Драконом.

– Зачем?

– Действительно, – усмехнулся Ярун. – Ах ты малыш. Да, ты не наследуешь, сынок, ты просто берешь свое, но…

– Ой. Ты как меня сейчас назвал?

– Как? – удивился Ярун.

– Ты что, нечаянно?

– О чем ты? Я собираюсь назвать тебя моим наследником хоть затем только, что так и тебе, и мне, и всем вокруг будет проще. Ну, поразмысли. Как мне объявлять тебя тобой, если ты еще даже имени собственного не помнишь?

– Да что там… в этом имени…

– Кое-что есть, уж поверь, – усмехнулся Ярун и снова поцеловал его в висок, крепко обнял и глубоко вздохнул.

Сташка отклонился и посмотрел ему в глаза:

– Ты чего?

– Да ждал тебя долго, – усмехнулся Ярун. – А в прошлый раз… Ох. Всему свое время, воспоминаниям тоже.

– Ага. Когда будем разбираться…Со степенью родства?

– Роднее не бывает. Так что, родной, в наследники-то согласишься?

– Я не хочу…Можно, я как-нибудь так…

– Как? Ну, как?

– Возьми наследника из сыновей. У тебя ведь есть еще сыновья?

– Есть. Но у меня теперь наконец-то есть ты. И должен быть при мне. Иначе опять ничего не поймешь и не выживешь.

– И никак без того, чтоб не считаться наследником?

– Быть, родной, быть.

– Наследство всякое бывает, – хмуро выразил Сташка ту ледяную, сопровождаемую далекой усмешкой Кааша мысль, что всплыла в нем из всезнающих глубин. – Только Дракон, – пытаясь соединить обрывки чувств во что-то понятное, согласился Сташка. – Только государство. В принципе, я ведь сам и есть этот Дракон. Другое, то, что я за тобой чувствую… оно меня пугает…

А Ярун вмиг побледнел и сказал:

– Конечно, только Дракон. Разве я могу просить, чтоб ты обещал что-то еще неосознанно? Да разве я посмел бы просить тебя, такого… Крохотного – сейчас?

– Значит, мне не кажется…Что кроме Дракона есть еще…Какое-то наследство? Куда серьезнее и ужасней?

– О небо, – Ярун еще крепче прижал к себе Сташку. – Забудь, малыш. Речь сейчас – только о Драконе, маленькое мое солнце, только о Драконе как о государстве, и, разумеется, по сути ты никакой не наследник, не можешь ведь ты наследовать самому себе.

Сташка устал сопротивляться:

– Ладно, буду. Но знаешь… А то, другое…Это…Я никогда не видел, чтоб ты так бледнел. Что это там такое, в настоящем наследстве – тяжкое?

– Да, тяжкое. Знаешь, ты, Сердце мое, вырасти сначала, тогда поговорим… Так что с Драконом?

Сташка вздохнул и обнял его тоже крепко-крепко:

– Да я буду, раз ты считаешь, что это так нужно. Я вообще собираюсь во всем тебя слушаться. Я же… Знаешь, как это – есть ты!! Как солнце. Этот… маяк над тьмой. И уж потом все остальные?

– Еще бы. Ты, Сердечко, не представляешь, что для меня значит твое возвращение. Здравствуй.

– Здравствуй, – Сташка невольно весь засиял. Опять смутился: – Ладно, я наследник. Но я тут должен еще что-то еще сделать, что-то забрать, чтобы вспомнить… Еще какое-то… Испытание? Пустишь меня?

– Да уже и мне, и Ордену все ясно, – он опять так же задумчиво улыбнулся. – Никто никогда не приходил сюда так легко; да и потом, я же давно знаю, что ты – ведь в самом деле ты… – он вдруг тихо рассмеялся и погладил Сташку по затылку: – И уж точно тут никто, кроме тебя, ни спать бы не стал, ни купаться в бездонном колодце…

– Да я как вошел, сразу вспомнил, что это все – мои игрушки, – улыбнулся Сташка. – Ломать жалко, но придется…

– Зачем?!

– Больше не нужен.

– А отбор наследников?

– Не надо больше никого выбирать… Вот заберу свое, и он сам весь, – Сташка соединил ладошки: – Сплющится. Вели своим всем скорей, пусть спасаются.

– Сташка, ты всерьез?

– Ну да. Эта эра истекла, понимаешь? Пусть все скорей уходят и забирают все, что хотят… Лабиринта не будет больше. Не нужен. …Слушай, пусти. Мне надо что-то еще…Там посмотреть, понять, – показал он на вход в святилище.

– А сам-то ты знаешь, что там – твое? – Ярун бережно поставил его на ноги, и Сташка сразу озяб. – Боишься ведь.

– Боюсь, – сознался Сташка. – Ничего не знаю, все – наугад. …Оно там, зовет, – Сташка показал на святилище, и глазах Яруна появилось что-то странное, и Сташка взмолился: – Оно мое, оно… что-то вроде интерфейса ко всему здесь… Вроде короны, но в сто раз важнее…

Ярун кивнул и за руку повел в храм. Здесь светили слабые огни, и вся середина круглого зала была занята врастающей в потолок скалой. С нее те же каменные боги, соединяющиеся в Дракона, внимательно и жутко смотрели на Сташку, и он торопливо отыскал взглядом Кааша – и ужаснулся той яростной требовательности, с которой этот маленький уставился на него из прошлого. Сташка потер лоб и сердито сказал Яруну:

– Вот видишь, он ждет! А как мне понять, чего? – Он подошел к Каашу, с минуту разглядывал его и вдруг заплакал; стыдясь, вытер глаза кулаками, посмотрел на Яруна и мотнул головой в сторону узкой тяжелой дверки: – Я боюсь. И не думай, что я всего этого так уж хочу. Мне жутко. Не понимаю, явь это или сон… Только сейчас я должен…

– Иди, – Ярун вдруг легонько подтолкнул Сташку. – Возьми свое.

И он быстро отвернулся и вышел. Сташка не стал смотреть ему вслед, а, не давая себе думать, метнулся к дверке и всем телом ударился в нее и, ничего не ощутив, будто она растаяла, кубарем полетел на мокрый пол.

Та мощь чар Сети, которой он боялся, которую про себя называл силой мира и законом, которую чуял везде, здесь навалилась так, что он едва мог дышать. Сила, святая и чистая, клубилась в этой маленькой пещерке, невидимая и явная, забытая и знакомая, и, как тогда на черном льду, любое неверное движение, даже любая лишняя мысль станет смертью. Сташка распластался на полу и замер. И тут же пришла простая мысль, от которой стало легко – что бояться-то своего? Что страшного в том, чтоб надеть собственную одежду, собственные доспехи? Он поднял голову. Сам положил, сам заберет… Вот только, когда положил – был одиноким, озлобленным, измученным Каашем. Хоть бы в этот раз все иначе сложилось, по-хорошему… Может, и сложится. Ведь есть Ярун. Значит, и одиноко не будет.

Этой маленькой пещеры не касались ничьи руки. По природному черному камню тихонько стекала ледяная вода, чуть слышно журча по неровному полу, и все в этом звуке и в тьме вокруг было невыносимо знакомым. Он вернулся. Когда он был здесь? Во сне? Или когда колдовал? В предыдущей жизни? Казалось, что только вчера. Стена перед ним образовывала в середине выступ, и на нем таились во мраке, в котором больше было чар, чем отсутствия света, четыре тяжелых короны. Оставалось еще место для пятой, которая – самая, кстати, тяжкая – сейчас у Яруна.

Одна из корон ждет его? Он поднялся и подошел к нише, разглядел короны в подробностях. В каждой тайна, сила, чары, стихия сплетены в бросающую на колени власть, – и, если возьмешь любую, уже никогда не станешь таким, как сейчас… Но все это уже было. Руки не поднимались потянуться к ним. Старье. Они больше не нужны, их принесли сюда после смерти носивших их императоров, они – прошлое, отработанные механизмы. Пыльные игрушки. Цикл истек, раз он здесь. Что тогда брать? Оно ведь зовет.

Опять сел на пол и сосредоточился. Недоступная память клубилась и переливалась в стонущем от тоски сознании, как оливиновые плавящиеся плюмы в кипящей мантии планеты. А ведь глубже еще – ядро, сверхплотное, тяжелое, живое… Кто же он? Даже Лабиринт знает, кто он, и Сеть знает, и Ярун знает, и Гай догадывался – а он понять все еще не может… Потоки силы неслышно взвыли вокруг, тугими жилами дрожа в заволновавшемся поле, это было больно, это мешало, и Сташка рассердился – это чтобы он не мог владеть собой? Спокойно!

И стало тихо, только чуть-чуть дрожал пол, но он уже ничего не замечал. Еще никогда он так глубоко не уходил в себя, еще глубже – и он вывалился в бесконечность, где он был всем… И все было им. Он был тьмой и звездами, травой и облаками, был даже бликом света в глазах птицы – и одновременно был в середине оси, вокруг которой кружится созвездие, в центре, из которого вот-вот должна была потоком рвануться его воля – он улыбнулся и отпустил ее. Он был светом, он был любовью, он был источником всех урожаев под всеми своими звездами, таинственным кладом, мигом и вечностью, чем-то крошечным и в то же время бесконечным, мальчиком и созвездием, – и, кажется, знал все.

…Водичка все так же журчала по стенам и полу. Он лежал в ледяной воде и был всего лишь, замерзшим до смерти ребенком, промокшим насквозь, голодным и бессильным. И уже плохо помнил, что был бесконечным Драконом, и странная тоскливая пустота лежала под сердцем – зато теперь помнил, что забрать из этой каменной потайной пещерки: Венок. Симбионт. Интерфейс Сети. Еле поднявшись – со штанов, оглушительно капая, текло; тело в прилипшей мокрой футболке окоченело – и медленно, отодвигая ненужные тяжелые короны, обшарил весь выступ. В самой дальней глубокой щели, под слоем мокрого песка, он нашарил узенький обруч, ударивший в пальцы теплом. Пришлось еще, обламывая ногти, расшатать и вытащить небольшой контрольный камень, придавливавший обруч, и наконец вот он, в ладонях! Сташка притиснул Веночек к себе и зажмурился от счастья. Венок согревался в руках, грел пальцы, и Сташка шептал ему какую-то ерунду, и плакал, и гладил, и отряхивал налипший песок, и безумно любил эту свою родную милую штуку, которую, кажется, всегда помнил, и берег, и которую кто-то – кто?! – сделал для него, и это он сам спрятал Веночек здесь, чтоб никто больше не умирал зря…А теперь нужно его надеть!

Бабахнул тяжкий гром ликования, встряхнув счастьем всю его тоскующую темную душу, и водопадом с Венка окутал его свет. И пещерка сияла, а камень под ним стал таять, будто мороженое. Он расплакался, расхохотался, потом закружился, брызгая светом вокруг, наконец крепко обхватил себя за плечи и велел себе успокоиться. Он весь трясся в неровной, туго натянутой на кости дрожи, сердце колотилось в горле и мешало дышать – надо успокоиться. Все. Он взял Сеть. И Дракона – взял.

Ярун ждет.

Он выбежал наружу из пещерки и растерянно посмотрел кругом. Ярун ведь ушел, чтоб не мешать, он давно ждет наверху – здесь только неровные тени качают каменных истуканов с живыми глазами. Сташка попытался стряхнуть с себя воду, выжал набравший ледяной влаги подол футболки. Безнадежно. Конечно, можно пойти в лифт, на котором спускался Ярун, но это нечестно. Снова задрожав, он из последних собственных сил сообразил, что в Лабиринте (волшебный камешек-то он вынул) старые механизмы медленно передвигают гранитные плиты с места на место, чтобы уровни Лабиринта просели и весь он превратился в смешение обломков… Плато тоже просядет. Надо поторопиться.

Он вернулся в мокрый грот.

Венок потеплел на голове, Сташка благодарно погладил его, почувствовал, что надо чуть его передвинуть, чтоб самые ласковые лапки тепла пришлись на виски. А теперь подозвать все, что здесь клубится, забрать свое с собой… Ну… И ждать нечего.

Узкая торпеда сил, в которые он запеленал себя, задрожала и, оставляя под собой вой и грохот, легко вошла в скалу. Сначала было трудно, потом от его восторга, что все на самом деле и получается, торпеда разогналась и, расталкивая гранит, вырвалась в холодный воздух и прозрачно-синий предвечерний свет.

– Я летаю, – вспомнил он и засмеялся.

Какое бездонное небо! Он взмыл выше, еще выше, набирая скорость, и даже не осознав, зачем и как – на уровне рефлекса вытянул вперед руки, будто ныряя в этот синий вечер над горами, и кувыркнулся в воздухе так же, как в ледяной воде подземного колодца. И – перекинулся, раскинув руки… Крылья. Черные. Ура. Так, держать угол атаки…Поймать тягу… Ух, тяжело, отвык… Нагрузка на крыло – предельная…Ну, он же не птичка…Снизу ветер, поймать его…Можно парить…Ура. Инстинкт. Полет!! Горы. Небо. Закат. Синяя долина внизу… там Ярун. Он совершил медленный разворот и начал снижаться. Ярун дороже небес, и он изменил профиль крыла, вильнул хвостом, переходя в отрицательный тангаж – только не пикировать. Не торопиться. Такая тушка… Осторожно… Земля все ближе…Скалы, камни… Он задрал голову, широко развел крылья, увеличивая угол атаки, выставил вперед лапы – гася скорость; – ой… Он слишком громадный, а человечки – такие маленькие, да их же сметет… И Сташка, не перекидываясь (крылья сломаешь), усилием воли превратился обратно в пацана. Ох, какое маленькое тело… И с аэродинамикой беда. Честно не полетишь, нужны чары… Но это не так уж и трудно… И привычно… Да, он теперь стал собой. Собой настоящим… И можно летать… И жить…Ярун! Где Ярун?!

Только он уже слишком устал, чтоб удерживать все и себя в воздухе, и Венок стал горячим. Внизу люди, поднятые белые лица. Нашарив взглядом (скорее сердцем) Яруна в толпе чужих, Сташка рванулся к нему сквозь густой синий воздух, вниз, вниз, теперь тихонечко, а солнце, красное, тоже садится за фиолетовые горы… Ну вот, наконец земля…Он мягко встал на вздрагивающую темную землю. Стряхнув с себя, отпустил тугие послушные вихри. Все вокруг стояли белые. И тихие. Даже Ярун. И в синевато-белом отсвете сташкиного угасавшего света…Разве он и светиться умеет? Приходя в себя, Сташка глянул в небо с красивыми облаками, потом виновато оглянулся на оплавленную дыру невдалеке, из которой все еще вылетали мелкие камешки и глухо грохотало. Рядом валялись и потрескивали, остывая, гранитные глыбы. Ох, только бы никого не пришибло…Кто-то прошептал позади знакомое:

– Кааш Властитель…

Ярун очнулся. Вдруг схватил Сташку за плечи:

– Ты ребенок… Ты же ребенок! И сразу – полновластный… Так же нельзя! Нельзя – сразу… Да что ж ты натворил опять…Ты же маленький, ты – даже себя не помнишь!… О небо, Кааш, да. Вечный Властитель, как же…Родной мой! Сташка! Где… Ты это взял? Как нашел?

– Да я сам ведь его прятал, – Сташка коснулся обруча на виске, погладил. – В самом углу, песком засыпал и велел затаиться. Под контрольный камень… еле вытащил… А те старенькие короны мне, конечно, не нужны, только этот – мой.

– Твой, – усмехнулся Ярун. – Ох, Огонек! Конечно твой, чудовище, чей же еще. Кто его тронуть-то посмеет – это ж смерть…

– …Какая смерть? Нет. Это ж всего лишь Corona Astralis, Венок. Просто симбионт. Чтоб легче возвращаться… Ну и… Ой. Ты сердишься?

– «Всего лишь»? Ничего-то ты не понимаешь еще… Нет, на тебя не сержусь, – Ярун притянул его к себе, прижал. – Но я не ожидал… Ох, трудно смириться, что ты, Сердце Света, взял Венок сразу. Ты маленький еще. Тебе прежде хоть чуть-чуть надо окрепнуть, хоть что-то самому вспомнить… Это опасная вещь. Не надо было тебя пускать.

Сташка хотел прислонился к нему – ноги не держали, но укрепился: все же люди смотрят. И что-то заболела голова, теплый Веночек разгонял его, но слабо… Как холодно быть человеком.

– Яр, я не понимаю, что ты говоришь. Я там внизу, конечно, понял, кто я такой, только сейчас уже почти забыл и так спать хочу, – пожаловался Сташка. – А! Лабиринт! Все, он не нужен больше, – вспомнил Сташка. – Нижний уровень уже сплющило, сейчас и поверху порода просядет! Я это не могу остановить!

Ярун махнул свите рукой – вокруг началось торопливое движение. Притянув Сташку, Ярун завернул его в свою нагретую, мехом внутрь куртку и хотел подхватить на руки, но Сташка не дался:

– Я сам… – как же тепло в тяжелом волчьем меху… Какой этот мех…Родной от начала времен. – Люди смотрят же… Я – могу.

– Ты очень сильный, – кивнул Ярун, но, как маленького, взял за руку, едва нашарив его ладошку в длинном широком рукаве: – Пойдем, родной. Пора Домой.

Сверху сияло синее вечернее небо с красивыми облаками, выстроившимися в золотой парад, а снизу, в глубоких недрах, погромыхивало. А куртка Яруна очень тяжелая…Нельзя спотыкаться. Терпеть. Все смотрят, как он идет… В гравите Яруна было тепло и тихо. Пережитый день остался снаружи, а тут, в салоне – никого больше. Счастье. Ярун подтолкнул в кресло – Сташка бессильно плюхнулся вместе с тяжелой курткой; тогда Ярун сунул ему бутылку с водой – он жадно выпил все в пару секунд и спросил:

– Еда?

Через пару минут принесли разогретый армейский контейнер из пилотского дежурного рациона, Сташка быстро съел оттуда полкотлеты – и вдруг глаза закрылись и голова упала в мех воротника. Он преодолел себя. Выпрямился, посмотрел на Яруна.

– Не надо терпеть. Спи, – велел Ярун. – Спи, малыш, можно…

Он проснулся уже во Дворце: Ярун нес его по знакомым комнатам своих приватных покоев…Только тут, кроме каменных мраморных стен – все другое, новое… А пахнет по-старому. Как будто лесным дымком. Это потому что так Ярун всегда пахнет.

– Привет, – сказал Сташка из мохнатой теплоты своего свертка. – Давай я сам пойду.

– Да уже пришли… Есть будешь?

– Нет… Я хочу пописать… И опять спать.

Ярун сгрузил его на громадный черный диван:

– Сегодня тут будешь спать, у меня… Надо за тобой присмотреть.

Сташка через силу выпутался из куртки, встал. Покачнулся, но устоял. Скорей прошел наискосок через громадную темную спальню Яруна в угол, там за дверь, короткий коридорчик – а дальше все, что нужно… И все на месте, ничего не перестраивали… В зеркале какой-то ужас: белое лицо, черные круги вокруг глаз…Ой, и кран над каменной раковиной какой милый, знакомый… Но вообще-то страшный, в виде страшного грифона, раньше, когда был маленьким, он его ужасно боялся… Когда был маленьким?! Давным-давно… Когда Ярун был не Ярун, а старенький старичок с белыми волосами… Он почти не вставал, но держал при себе, и все дарил игрушки, игрушки… Он целыми днями играл на ковре под взглядом умирающего человека… А ночью спал – тут ведь комнатка есть маленькая… Там была кроватка… И игрушки… Сташка скорей умылся и вернулся к Яруну:

– Яр! А в прошлый раз мы не совпали!! Я был слишком мал, чтоб хоть что-то понимать, а ты…

– Слишком стар, – кивнул Ярун, мрачно взглянув на Венок поверх Сташкиных глаз. – Не вспоминай, не мучай мозг. И вообще лучше сними эту штуку. Тебе сегодня воспоминания ни к чему.

– Да увидел, как водичка у грифона из пасти течет, и вспомнил, как его боялся… Ну, крана, – Сташка снял Венок и поискал глазами, куда бы его деть. Отдал Яруну: – Ты ведь никому не дашь его трогать? А то Веночек терпит только тех, кого я люблю…

Ярун осторожно положил Венок на стол:

– Знаю… Ох, знаю. Ты еще мал, чтоб его носить.

– Не… Чем я младше, тем он мне нужнее… – Сташка показал на открытую дверь в маленькую спаленку: – Мне туда? Как раньше?

– И это помнишь, – Ярун подошел, поцеловал в лоб, повел в спаленку. – Это… Многое исцеляет.

– А?

– Потом. Раздевайся…Слушай, а что ты мокрый-то?

– Насквозь, – кивнул Сташка и сел на пол снимать ботинки. – Камни таяли. А в гроте – ручеек… – он оглядел маленькую комнату с кроваткой у стены. – Я буду тут жить?

– Нет. Это комнатка на всякий случай: если ты заболеешь или будет много работы… Ну, в общем, когда тебе нужен будет присмотр, как сегодня.

– Как же тут… Все осталось, как было?

– Нет. Я восстановил, когда ты родился. Как сам помнил. Надеялся, что пригодится. Похоже?

– Я не очень хорошо помню, – сознался Сташка, сдирая с себя промокшие штаны и футболку. – Тут валялось много игрушек… О-ой, – он снял наконец штаны и вдруг увидел, что ноги-то…и руки…Все тело в каких-то черных страшных узорах! – Ай. Ярун!! Чего это я… Такой?

– Рано превращаться было, мал еще, – спокойно сказал Ярун, проведя пальцем вдоль черной вены по его руке. – Болит?

– Нет, – Сташка разглядел, что черные узоры – это все-все ветвистые и переплетающиеся, страшно потемневшие вены под кожей: – Кровь тяжелая… Не надо бояться, да?

– Выживешь. Но показывать тебя такого никому нельзя, – это ж… Ужас, – Ярун затолкал в белую сорочку и подтолкнул в кроватку. – Ложись. Дня за три пройдет. Поболеешь тут пока, отоспишься.

– Я хочу тут жить…

– Нет.

– Ну Яр, ну, хоть первое время…– белая подушка…И одеяло, как облако…

– Первое время – эти три дня. Потом – в Башню. Все, давай, отдыхай… Заслужил. Ничего, отлежишься. Сутки ты, наверно, проспишь… Буду приходить, будить, отпаивать, не испугайся спросонок, – Ярун наклонился, поцеловал в лоб и еще спросил, укрывая: – Так что ты понял-то там в гроте про себя, Сердечко? Кто ты такой?

– Дракон я, дракон…Всю жизнь думал – нет, чтоб ангел какой-нибудь, или хоть…пегас, так ведь нет, – чудовище же…Зверюга звездная…

– Спи, зверюга, – Ярун тихонько засмеялся. – Спи, не бойся.

8. Крипта

Солнце подобралось и защекотало теплом нос. Сташка выполз из сна и с тоской постарался запомнить золотистую невнятицу, что снилась… Открыл глаза: большая солнечная, как праздник, комната. Здесь не так пахнет, как у Яруна в покоях… А, ну да, этой ночью Ярун нес его подземными тайными переходами и объяснял что-то про Детскую башню, что уезжает по делам на несколько дней, а его, маленького, надо под охрану в башню, что пора привыкать… Сташка в полусне все плохо понимал, но соглашался, ведь Яруна надо слушаться… Он уехал? Тоска… А когда вернется?

Вдруг противный, холодный голос Кощея сдернул его в явь:

– Пора вставать.

Сташка приподнялся – и обрадовался, увидев, что за Кощеем затворилась дверь. Где же Ярун? А незнакомая, кстати, дверь… Или знакомая? И все вокруг… Тьма и камни Лабиринта загрохотали в голове – Ярун, и Венок; он схватился за голову и задохнулся от невыносимости утраты. Вскочил и закричал:

– Ма-акс!!

Кощей тут же распахнул дверь, словно не успел еще отойти. Так и держась за голову, Сташка спросил:

– Где?! Я не отдавал его Яруну насовсем! Он мне очень нужен!

– Не ори, – хмуро сказал Кощей. – Сопли еще не высохли владеть такой вещью. Лабиринта ведь больше нет? А ему тысяча лет, да еще, наверное, столько же строили. А ты его – в щебенку. Одевайся.

– Лабиринт не нужен больше, – растерялся Сташка.

– Тебя не спросили, – еще никогда Кощей не смотрел на него такими жуткими, пронзительно ледяными глазами.

– Где Венок? – Сташка наконец отпустил виски. Плевать на Лабиринт: Кощей все равно ничего не поймет. Сознание, что Венок необходим, что его немедленно надо ощутить на себе, прижать узенький ободок ладошками, сосредоточенно закрыть глаза и выйти в Сеть, жгло все его существо. – Он мне нужен!

– Ярун так не думает, – страшно ядовитые глаза. – И в ближайшее время ты не увидишь ни Яруна, ни Венка.

– Ты с ума сошел? – ужаснулся Сташка. – Так нельзя!

– Иначе нельзя, – зло усмехнулся Кощей. – Ты откуда-то выкопал …это…эту… древнюю и смертельно опасную во всех смыслах вещь… Которую Ярун ненавидит. И ни один человек не скажет, что рад этому Венку. Или теперь – тебе. На этой штуке сотни смертей! Сотни, а может, тысячи, даже бессмысленных, когда человек лишь случайно ее касался! Да сколько народа погибло просто потому, что какой-то небесный изверг подсунул нам… Это проклятие! И твоя собственная смерть, мой милый черный ангел, тоже очень, очень близко…Хоть ты и уцелел в Лабиринте.

– Да вы не знаете, что такое Венок! Его никому, кроме меня, и трогать нельзя! Не то что надевать! Это ж настоящая корона Дракона! Конечно, он убьет любого, кто не Дракон…Идиоты…Венок – мой!

– Вот потому всем захотелось, чтоб…Ты понимаешь. Никому, и тем более Яруну, не нужны хлопоты ни с Венком, ни с тем тобой, кем ты стал, надев эту проклятую штуку. Не нужны. Ты понял?

Сташке стало тошно от горя и страха. Его угораздило оказаться совсем не тем Наследником, которого они тут все ждали, а кем-то куда более опасным. Очень страшным. Ненужным? Венок возвращает память и дает ему нечеловеческое могущество, всем этим дуракам, конечно, жутко – наследничка с такой короной на башке разумнее, даже лишь в интересах стабильности, удавить в самом начале… Каким бы он послушным не был. Но Ярун-то знает про Венок. Яруну он, Сташка, нужен настоящий… Но в этой комнате нет Яруна. Есть лишь этот интриган Кощей, у которого, конечно, были какие-то свои расчеты… А тут вдруг, ломая все просчитанные варианты – настоящий Дракончик…Что, убьют? Сташка осторожно сел. Незнакомая солнечная комната, кажется, качалась. Что теперь делать? Так, не бояться. Соображать.

– Вижу, что понял: побледнел и глазки прояснились, – усмехнулся Кощей. – Ты же умница. Да и вообще чистый ангел. Но это ничего не значит.

Сташка согласно кивнул и отвернулся. Подумал зачем-то, что на острове не один он учился языкам. Вот как лихо и безошибочно Максимилиан Даррид теперь изъясняется на языке Астры. Даже формы глаголов уже не путает. Кощей вдруг глубоко вздохнул и серьезно, без намека на издевку, сказал:

– Ты был бы хорошим наследником. Более того, ты так точно подходишь на это место, что весь ритуал Избрания кажется выверенным именно по тебе… А может, так и есть на самом деле. Но это тоже ничего не значит.

– Насчет Яруна ты врешь. Ярун не хочет меня убивать, – прошептал Сташка и тут же вспомнил, что Ярун велел никого не бояться и слушать только его самого. – Потому что он и сам – Дракон.

– Конечно, не хочет, – Кощей хмыкнул. – Да и я не хочу.

– Неправда.

– Ты непредсказуем. А нам нужна стабильность. Зачем всем – считаться с тобой, таким? Зачем нам – твои цели? А ты уверен, что Ярун их разделяет? Вот-вот, задумайся. Да, конечно, ты с ним на одно лицо, это не может ему не льстить, но – ничего это не будет значить, если нужно будет избавить государство от страшного несчастья… Даже если верить вашим сказкам – что происходит, когда ты приходишь в жизнь? Свистопляска, перемены, жертвы, катастрофы, династическая резня… Ты явил себя так зловеще, так явно, когда там над Лабиринтом превратился в громадную черную ящерицу – мерзкая зверюшка, надо сказать, – что поневоле все поверили в мифы про ребенка Дракона, хором его проклинают и тревожатся за будущее…Никому не нужны никакие потрясения. Особенно политические. И финансовые.

– Да бизнес-элиты всегда очень осторожны, – вздохнул Сташка. – Что, уже струсили настолько, что делегировали тебя прикончить меня?

– Пока еще нет. Да я и не буду пачкать руки убийством незаконнорожденного ребенка моего друга. Более того, я даже буду тебя очень тщательно охранять. Но… Контора ведь не всесильна, а ты – своевольный, убежишь, например… Сташ. Я изучил теперь тебя очень хорошо. Ты – именно тот Настоящий Наследник, которого ждал Ярун и которого описывают наши предания как Вечного Властителя. Но… Ты не дурак, пойми: всем был бы выгоден нормальный Наследник, обычный. Не Настоящий. Не кошмар из мифов со смертью на башке. Сам подумай… Вспомни мифы: ведь от тебя избавлялись довольно быстро. Почему в этот раз будет иначе? Вижу, понимаешь.

– А Яруну… Какой наследник выгоден?

– Вопрос детский…Но разумный. Ярун…Он очень много скрывает. Он… Бывает непостижим. Отсюда вывод – у него есть свои цели. Если ты сможешь их разделить, то, наверное, будешь для него ценен не только как внебрачный ребенок с его лицом. Ты ему дорог, видимо, пока лишь в таком качестве. А это, уверяю тебя, немного. На то, что ты какай-то там Настоящий Вечный Властитель Дракона – да плевать ему десять раз. У него на тебя свои планы. Насколько ты будешь им соответствовать – настолько и будешь ему нужен.

– Неправда! Ярун меня…

– Любит? Да-да, как же. Ярун – никого не любит. Ценить – да, ценит. Очень немногих. Любит… Да с чего это он будет любить одного тебя из всех своих деток? У него законных сыновей сейчас – двое, а сколько внебрачных… Так, дай прикину… В прошлом году родился восемнадцатый младенец. Понимаешь? Ярун сеет, где хочет… Но ты – необычный, конечно. Поэтому ты здесь. Яруну, ты прав, нужны какие-то твои врожденные способности. И я его не подведу: охранять тебя Контора будет очень тщательно. Но… Бывают ситуации… Потому и говорю с тобой откровенно: ты – нужен Яруну лишь до тех пор, пока отвечаешь его целям… Побереги себя. Никакого фанатизма. Могу дать совет – веди себя так, будто тебя настоящего – нет. Имитируй поведение нормального ребенка. Слухи про то, как ты летал драконом, расползлись, да, но к ним пока и относятся, как к слухам. Серьезные люди, конечно, в курсе, что все это правда, но пока… За тобой будут наблюдать. Не надо чудес. Не надо полетов. Будь понятным. Будь предсказуемым. Тогда, может, у тебя будет шанс уцелеть.

Сташка кивнул. Звучало все это очень понятно. Странно, но особого страха, пережив первый накат, он уже не испытывал. Не убили, пока спал – не убьют и сейчас… Кощей одновременно и врал и не врал ему – Сташка вспомнил свой страшный черный лед и сквозь белые искры в глазах посмотрел на Кощея. Но Кощей не понимает, не чувствует той вечной связи Настоящего родства, что есть между Сташкой и Яруном. Они – не такие, как все, у них – общая наследственность, странные способности и Сеть, которые дают возможность раз за разом появляться на свет и чутьем находить друг друга… Бессмертие Сети. Все люди – как тени, мимо и мимо, Настоящие – лишь они двое. А Кощей думает – это выдумки, мистика, шаманские пляски. А что ему еще думать. Самому бы не свихнуться от всей этой бездонной памяти…Ярун – священный белый волк, и это он был родным теплом и светом маяка, что спасли тогда Сташку после узоров на черном льду, а Кощей… Просто человек, который не хотел бы убивать ребенка, но должен (если бизнес, например, так решит) от него избавиться, потому что ребенок крупно помешал исполнить всякие там планы, мечты… Вздохнув, Сташка улыбнулся ему:

– Бизнес есть бизнес. Обычно я нарушаю экономическую стабильность, да. Все ваше опасение мне понятно. Обещать никому ничего не буду, потому что я еще не в курсе всех наших финансовых дел… Хотя вряд ли Ярун дал волю акулам. Но, Макс! Я чую, что у тебя расчет свой в этом деле есть, ох, есть… да? Не только в деньгах дело? В чем-то еще… Не пойму пока, в чем. Противно… Хочешь подставить меня, а сам чистеньким остаться…Ведь я сейчас так мал, кажусь таким уязвимым… Ну-ну, попробуй. Не ты первый, не ты последний… Вам таким всегда никак не поверить, что я… Что я – правда. А слова твои – ложь и ничего не значат. Значат – только слова Яруна. Но… Но я признателен за этот разговор. Я буду настороже. Спасибо.

Кощей смотрел невозмутимо, но сквозь все его оболочки Сташка увидел испуг. Ух ты. Ему удалось напугать главу Конторы? Весело. Неужто Кощей понял, что Сташка на самом деле – из того же громадного пространства тайного, что скрывает Ярун, что он – часть того, что Кощей понимает как непостижимое? А раз непостижим – значит, вне контроля. Это пугает, конечно. Только за испуг он будет мстить. Он хотел еще сказать Кощею, что уже знает, что тот не захочет ничего понимать и раз за разом будет пытаться от него избавиться. Глянул в его неподвижное лицо, ударился о мертвящий изучающий, пустой взгляд – глупо вообще разговаривать с ним. Можно только уклоняться. И быть очень осторожным.

– Ярун не желает сейчас тебя видеть.

– Ты врешь, – правда стало смешно.

– Но ведь его здесь нет.

– Значит, у него важные срочные дела.

– Он на охоте.

– …Значит, так надо, – отбил удар Сташка. – Поохотиться. На добычу. Понимаешь, добыча нужна.

Кощей посмотрел так дико, что пришлось объяснить:

– Добычей щенков кормят.

– Это ты – щенок?

– Щенок, щенок, – успокоил Сташка. – Маленький еще, не бойся. Зубы молочные, толком не огрызнуться. Пока.

– Прикуси язык, щеночек. Вернется – позовет тебя, если захочет, – сказал Кощей. – Все, заканчиваем этот бесполезный разговор. Жить ты будешь здесь. Это пятый этаж Детской башни, вниз тебе нельзя, вверх – там класс и комната для игр. Здесь рядом столовая, еду будут приносить, пока ты в классе. Все уроки и все просьбы только через терминал. Слуг за общение с тобой будут штрафовать. Все ясно?

– Да, – Сташка отвернулся, не в силах смотреть на Кощея: показалось, что человеческого в нем только кожа да одежда. Потом он задумался, какая охрана может удержать его здесь. Может быть, вообще – взять и уйти отсюда? А когда вернется Ярун – тогда тоже вернуться?

– Система слежения уже работает, при малейшем поводе к моему беспокойству у тебя будут неприятности. Веди себя смирно.

Сташка смотрел в окно (ничего не видя) и не повернулся смотреть, как он уходит. Закрылась дверь, стало легче дышать.

Он догадывался, что Ярун упрячет в башню – он предупреждал. Он же не знает, как опасна теперь эта Детская башня… Но что захочет избавиться – уж это Кощей врет… Неужели он с Венком – не тот наследник, кто нужен Яруну? Неправда… Ну да, если уж явился Настоящий Дракончик, то, как обычно, вся государственная стабильность полетит к черту, но… А почему, собственно? Зачем все рушить? Нет…Нет. Надо научиться. Пусть Ярун расскажет, как, что и зачем. Если Ярун теперь тут самый главный, так зачем все ломать? Надо разумно использовать все ресурсы государства для того, что нужно сделать… А что нужно? Не вспомнить… Ярун знает, наверно. Не может быть, чтоб у них были разные цели. Ярун – он тоже правда, он сам Дракон, он… Он – родной. Нет, уходить нельзя. Этому только Кощей рад будет.

Слегка кружилась голова. Он повернулся, оглядывая комнату, и сразу наткнулся на приготовленную одежду и удивился – тяжелое, очень красивое торжественное платье, темно-синее, с серебром вышитых императорских драконов – это ему? Может, и ему, только, когда его шили, Ярун хотя и не сомневался, что он пройдет Лабиринт, но не ждал, что он возьмет Венок и станет проклятием. Сташка не стал это платье надевать. Поискал гардеробную с одеждой, и там обнаружились не только еще новые незнакомые темные торжественные платья, но и его привычные вещи, которые он носил на острове. Он оделся, потом вышел в соседнюю комнату. Там, на краю большого черного стола на треугольной большой салфетке был накрыт завтрак – он сел, посмотрел на какую-то фруктовую ерунду, на сахарные булки, на желтую запеканку с кремом и встал.

Из узкого глубокого окна было видно низкое серое небо. Он залез на холодный подоконник, прислонился лбом к стеклу – вокруг и внизу башню, из которой смотрел, окружали черные стены и такие же черные широкие высокие башни. Вниз смотреть – все равно что в пропасть… Толстый слой снега на всех карнизах и выступах, на непонятных геральдических, унылых барельефах очерчивал все эти мрачные строения белой слоистой скукой и отчетливым равнодушием. Все казалось забытым, знакомым, старым и покинутым. Никого нет. Опять один. Захотелось плакать.

Без Венка нельзя…А без Яруна?

Ярун забрал Веночек. Он думает, что Венок Сташке вредит памятью, калечит детский мозг… А может, Ярун разделяет мысли Кощея – насчет того, что Наследник из мифов для государства – кошмар? И хочет скрыть про него правду? Тогда понятно, почему он спрятал и Венок, и самого Сташку… А если никогда Венок не просить, не превращаться в дракона, не вытворять ничего необычного – все еще можно поправить? И Ярун тепло посмотрит и положит руку на голову? И не разрешит Кощею его запугивать? Да ладно Кощей, этот во имя Дракона сколько угодно истребит таких мальчишек, как он, но Ярун-то? Разве тоже?

Во имя Дракона – да, – тоскливо подумал Сташка и слез с подоконника. Что, такое опасное, он мог бы натворить с Венком на башке? Чего они боятся? Главное, для чего Венок, кроме прямого контакта с Сетью – это чтоб вспоминать легче, чтоб незрелый детский мозг справлялся с жутью этой высокой жизни, чтоб выживать…Венок помнит все, что помнил он сам, что знал, что видел, что умел в прежнем. Как без Венка-то хотя бы выжить?

Ему захотелось найти укромное темное место и навсегда там спрятаться. Он пересилил себя. Ладно, первый раз, что ли, отбирают и прячут? Находил всегда и сейчас найдет. Пойти и забрать. Но Ярун-то? Если Ярун не хочет, чтоб у него был Венок? Он таким образом хочет его защитить? Чтоб всем казался обычным ребенком?

Почему он летел к Яруну, если не нужен ему вот таким, настоящим, со страшным Венком? Но разве Венок делает его Драконом? Венок – ерунда, помощник, симбионт. Он и без Венка всегда был Драконом. Обычным – предсказуемым – ребенком он долго притворяться не сможет…

Хоть бросайся на пол, катайся и визжи от отчаяния. И почему, почему Ярун не поговорил про все это сам? Разве вместе они бы не нашли решение? …А он отправил в Детскую башню…Уехал…Значит, дело все-таки не в Венке, а в нем? Он не нужен Яруну вообще?

Он тихонько, чтоб не подать виду, что дрожит и плачет внутри, поднялся наверх. Там был класс, почти такой же, как на острове, стол для него да для учителя, и лежали на детском столе его собственные знакомые учебники и тетрадки. И даже те же самые ручки и карандашики в том же черном керамическом стакане. Сташка прошел мимо и открыл дверь дальше – за порогом перед ним высилась пирамида коробок в блестящей бумаге и с синими бантиками. Он быстро закрыл дверь и прислонился к ней спиной. Это не ему подарки. Это тому ребенку, которым он был, пока не взял Венок.

Глаза что-то не смотрели на свет. Он сел к учебникам, полистал, нашел уравнение поизвилистей и стал над ним мучиться… Только ни о чем не думать. И ничего не хотеть. И не верить. И не бояться. Выжидать. Затаиться. Убивать не будут, конечно, это уж Кощей запугивает, но почему все-таки сам Ярун-то не пришел? Почему?! Ярун. Ярууун. Ужасно как жить без него. Надо проситься обратно в ту маленькую комнатку… Пусть тяжело было там болеть после превращения, пусть температура и кровь тяжелая – но Ярун поил водичкой, носил на руках, когда было совсем плохо – купал в прохладной воде, придерживая под лопатки и тяжелую голову, чтоб не тонул в громадной ванне… Да, нельзя так рано превращаться… Сколько, интересно, дней прошло? Ярун его выходил, вылечил. Знал, как. Незаметно приручил. И теперь он нужен, как воздух… Тоска.

Отсутствие Яруна пугало больше, чем жить без Венка. Пустота. Ни голоса его, не прикосновений… Ярууун… Так, не ныть. Сколько дней Ярун потратил на возню с больным ребенком? Понятно же, как у него теперь много дел… Он правда занят…Чтоб отвлечься, он оглядел комнату класса. Просторная, трапециевидной формы, с двумя окнами в слегка выгнутой наружу стене. Проемы окон глубокие, на черных подоконниках хоть валяйся. Он бросил учебник, пошел и взял с дивана подходящую подушку, бросил на подоконник и улегся. Спине было знакомо твердо. С одного бока забытая свеженькая комната с новыми вещами, с другого, за стеклом – зима и старые стены, башни, дворы…Он в Детской башне. Тюрьма это, а не башня…Опять попался…Он внимательно посмотрел за окно. Ой. А этаж-то низковато расположен… Не так все снаружи должно быть видно из дома…Ага! Его тут же потянуло наверх.

Это же только шестой этаж – выше столько забытого! Сташка соскочил с подоконника и помчался – домой?? Да, домой, по-настоящему домой! На лестничной площадке дверь наверх была, конечно, заперта, но замок сдался Сташкиной ладони так же легко, как любой другой. Сколько пыли…А когда же он поднимался по этой лестнице впервые? Вздымая пыль на каждой ступеньке, он бегом помчался на самый верх мимо запертых дверей на площадках, будто его и вправду ждала там наверху высокая и легкая дорога в облака.

Тут – пустая застекленная галерея, в щели надуло снежок на каменные узорные плиты. Оставляя на пыли и снегу колючие от шипов следы, он пробежал к черной чугунной винтовой лесенке с кружевными – листочки и травы, подорожник и крапива – ступеньками. Пыль набилась в крапивные чугунные зубчики…Но ступеньки, будто вчера, зазвенели под ногами, дверь вверху сама распахнулась, и, как заря над океаном, поднялось в нем предчувствие простора и летнего ветра…

Зима. Холод. Низкие серые тучи. Снег в лицо. Где же солнце, что его разбудило? Кощей украл… Ну и что…А простору все равно вон сколько под этими тяжелыми тучами…Степь вокруг, бескрайняя, белая…И над тучами, хоть и не видно, синее небо и белое зимнее солнце… Дом. Сташка вытер растаявший снег со щек и засмеялся, разглядывая круглый лабиринт Дворца, натыкаясь взглядом на флюгеры, флагштоки и соседние башни именно там, где и ожидал их, миленьких, увидеть. Старшая… Братская… Архивная…Тайницкая…Черная и Белая спят, как прежде, ждут будущего…

Ему откуда-то послышалась музыка, прежняя, тревожная и счастливая, только никак не расслышать, не понять, что с этой музыкой делать…Прыгая по колено в снегу, Сташка очертил круг, сквозь зубцы выглядывая в простор над Дворцом, все осмотрел-проверил. Дом. Все в порядке, все на месте, каждый флюгер. Продрог до костей под тяжелым, снежным северным ветром, забившем ему волосы мелкой ледяной крупой. В ботинках снег…Он впрыгнул в лестничную башенку и крепко закрыл дверь. Песни и танцы оставим до лета… Он прислонился спиной к холодной дверке – да что же такое опять начинается? Какая вечная печать жарким нетерпением горит на сердце?

Ступеньки звякали под застывшими ногами, потом пыль и снежок чуть слышно скрипели на каменных узорах пола. Сташка вздохнул: мерещится эта музыка, но как хочется ее наконец расслышать! На галерее хорошо – не холодно…Прибраться надо тут. И во всей башне прибраться. А! Не будет он спать в чужой комнате, где спали, наверное, все эти мальчишки-наследники…Он в своей спальне будет спать. На восьмом этаже… А на девятом что сейчас? Он открыл все запертые двери – пыльные пустые комнаты. Это сколько же лет тут никто не ходил? Да он и был пустой, вспомнил Сташка, этот девятый этаж всегда стоял пустой… Девятой звезды ведь еще нет. А жил он действительно на восьмом… Хотя звезд в прошлый раз было только семь…Он сел, где стоял, и сжал башку руками. Заныл тихонько. Почему так страшно вспоминать? Почему нельзя вспоминать? Нельзя думать о звездах…

Он вскочил и прижался лбом к стене, чтоб ничего не вспомнить. Но постепенно, в тишине знакомой лестницы, пусть и покрытой мохнатой слежавшейся пылью, он успокоился. Осталось только обида на бестолковых больших, отнявших у него Венок. Если б он только догадался, что Ярун забирает его насовсем… Объяснил бы как-нибудь, что без Венка так тяжело вспоминать, так болит голова, когда стараешься запереть детский разум от памяти…

Запереть?

Он стоял на площадке восьмого этажа. И все три двери были куда основательнее, чем все другие внизу, заперты. На каждой, кроме замка, по два, по три накладных засова, на них по многу тяжелых печатей на витых шнурах, толстых, из красного, бурого, синего воска, императорских печатей. Шмыгнув носом, Сташка сел на пол под ближайшую дверь. Самая пыльная и выцветшая из печатей казалась знакомой и забытой. На самой новенькой, из синего яркого воска, был оттиск JARUN REX. На четырех других печатях – тоже всякие REXы, – что, каждый из императоров запечатывал тут эти двери? И что, входить туда нельзя? Ага, как же…Ни мгновения не промедлив, Сташка вскочил, оборвал все печати, аккуратно снял и поставил, кряхтя, к стеночке тяжеленные засовы; приложил ладонь к одному, другому, третьему замку. Замки послушно хрипели, скрипели, скрежетали и в конце концов отпирались. Дверь будто вздохнула, освободившись. Сташка уперся ладонями в теплое дерево, покрытое знакомой резьбой из крапивных листиков, и дверь бесшумно отошла, взметнув пыль. Темнота и тишина. И пыли куда больше, чем на лестнице…Тут уже не на года счет, а на столетия. Но ведь это – его дом…Прежний дом…Сташка перешагнул порог и чихнул. Потом еще. Тут точно…не жил никто…Сюда никто и не входил лет пятьсот…Мебель под чехлами, как призраки чудовищ…окна за черными выгоревшими полотнами, сквозь состарившуюся ткань едва сочится дохлый свет…Сташка кинулся к окну и дернул занавеску. Никак. Тогда он подпрыгнул и схватился повыше, повис, поджав ноги – ткань затрещала, поползла и вдруг разом оборвалась и обрушилась на него клубами пыли и тяжелыми складками. И хлынул сквозь грязные окна зимний снежный свет.

Сташка сидел в грязной тяжелой, громадной тряпке, чихал и ревел сразу и от счастья, что помнит эти стены и что никакой смерти нет, раз он снова живет, и от обиды: с Венком-то управился бы с этой грязью веков в два счета…Наревевшись, принялся за дело. Он ободрал, чихая и кашляя, во всех пяти комнатах портьеры, содрал все чехлы с мебели, – и комнаты сразу улыбнулись ему сквозь грязь и пыль. Все игрушки и сокровища выглянули из углов и с полок, откуда-то подкатился под ноги тусклый золотой мячик. Он что-то важное напомнил, только никак не вспомнить…Опять что-то про звезды…Света в затхлой ванной комнате не было. Надо включить рубильники внизу в подвале…Воды, само собой, тоже не было, трубы перекрыты в том же подвале… Он сел на край ванны и опять заревел, чихая и размазывая грязь по щекам и прижимая к себе почему-то ненаглядный мячик, который так хотел помыть.

– Где ты там…баловень судьбы, – позвал его Кощей. – Иди сюда.

Сташка вытер грязное лицо подолом, чихнул и вышел. Кощей стоял посреди комнаты и оглядывал все с почти человеческим любопытством. Усмехнулся, увидев Сташку:

– Чудовище…Мне так хотелось в детстве сюда хоть одним глазком заглянуть. А тут – ничего особенного…

Сташка чихнул и потер рукавом мячик. Все равно этой одежде уже ничем не поможешь. Ответил Кощею:

– А что тут может быть особенного…Просто оно все – мое.

– Поверить в это трудно.

Сташка пожал плечами, постукал мячиком в пол, но это поднимало клубы пыли, и он прекратил. Тогда он просвистел тихонько пять простеньких ноток, и из угла, зафыркав и потянув за собой содранный со стола чехол, выехала золотая тяжеленькая машинка. Сташка побежал ей навстречу, отцепил грязную тряпку. Перевернул, покрутил ключик в золотом пузичке, снова поставил на колеса, подсвистел, пятясь, и машинка, весело жужжа, поехала за ним. Сташка не выдержал, счастливо рассмеялся и сказал Кощею:

– А мне – так легко!…

– Но ты-то, понятно, сумасшедший, но вот с чего Ярун тебе потакает…Я б тебе за это самоуправство, даже если ты не просто бастард, а Наследник… Иди вниз и приведи себя в порядок.

– Не пойду. Я тут…прибираться буду.

– Иди, – мягко сказал Кощей, глядя, как машинка тычется в Сташкины ботинки. – Не надо, чтоб тебя персонал видел…Особенно испачканного такого.

– Персонал?

– Без тебя приберутся. Иди, не бойся. Я послежу…За сохранностью этого …музея.

– Это ведь Ярун велел? – уточнил Сташка, сообразив, что по своему желанию Кощей не стал бы утруждаться.

– Ну, не я же. Ему сразу сообщили, что ты печати оборвал.

– Весь этот этаж приберут? А Седьмой тоже?

– Не испытывай мое терпение, маленький наглец.

Сташка все-таки прихватил с собой вниз мячик и, когда сам влез в душ отмыться от пыли, паутины и грязи, отмыл и его хорошенько, так что он засиял, как маленькое золотое солнышко. Будто и не было этих веков, которые тут прошли без Сташки. Он посмотрел себе на руки и ноги – уже почти все в порядке. Вены почти такого же цвета, как должны быть у человека…Только чуть-чуть темнее.

Когда внизу принесли обед, он почувствовал голод. Ведь вчера он ничего не ел. Вообще-то он давно ничего не ел… Ярун пробовал покормить чем-то с ложки, но было так плохо…Надо скорей поесть. Но, едва спустился и увидел эту красивую полезную еду, затошнило так, что едва успел в туалет. Долго умывался дрожащими непослушными руками. Когда проходил в столовой мимо еды и ее запахов, отворачивался и не дышал. Подошел к двери на лестницу – Кощей настрого запретил выходить и показываться людям – прислушался: вверх и вниз по лестнице торопились взрослые, кто-то хрипло крикнул сверху:

– Восьмой вентиль, тебе говорят!…

Сташка тихонько вернулся в класс. Столько людей из-за него трудится…Он поиграл с мячиком, но постепенно снова стало грустно. Лучше бы Ярун пришел…Он все милые старые игрушки не глядя отдал бы за пару слов от Яруна…Он вспомнил про Венок и чуть не заплакал. Так Настоящий он или нет? Кто, кроме Настоящего, мог узнать все это детское древнее барахло наверху? Ведь с обычными людьми не случается ничего такого. Никто не перерождается из жизни в жизнь в то же место, никто не играет в те же игрушки…Он опять подошел к двери на лестницу и прислушался. Женщина в годах торопливо и тихо спрашивала:

– …много детской одежды, старинной такой, но размерчик точно тот же, как вот мы на пятом этаже приготовляли, как вы распорядитесь, господин Максимилиан?

– Если одежду можно привести в порядок, то это надо сделать к завтрашнему утру, – ответил Кощей, стоящий, кажется, сразу за дверью. – Пусть ребенок носит, если захочет.

– …посуду мы уже перемыли всю, но там в буфетной орехов запасы, как у белки, – смеясь, сказал какой-то парнишка, – окаменевших…

– Заменить, – равнодушно распорядился Кощей. – И добавьте там каких-нибудь конфет. Метрдотелю передайте, что ужинать ребенок будет уже наверху. И пусть поразмыслит над меню, а то дитя опять ни к чему в обед не притронулось. Нехорошо.

– …Искусствоведы с коврами и игрушками закончили, но с книгами, говорят, не успеть, а книги, те, что вы оставили…

– Знаю, уникальны. Ничего, перебьются…

– Господин Максимилиан, портьеры настолько ветхие, что мы сочли возможным…

– Конечно, заменяйте… Раму балконной двери в большой золотой комнате починили?

– Да, мастера уже занимаются паркетом в библиотеке и в игровой…

– Господин Максимилиан… На дату гляньте…

– Любопытно…Поставьте на место. А где мой помощник? Александр, вы уже собрали со всех присутствующих обязательства по неразглашению?

– Конечно, господин Максимилиан.

– Уведомите всех немедленно, что я повышаю сумму штрафа впятеро, налагаю полное поражение в правах, не подлежащее никаким апелляциям, а еще… Да-да, любой проболтавшийся будет выслан на рудники астероида Минерва. Даже если мне лишь померещится, что он проболтался. …Это что вы мне показываете? …Господин ювелир, давайте спокойнее. Я тоже никогда не видел, чтоб камешки такой стоимости использовались как груз для вагончиков игрушечной железной дороги. И в коробках с играми тоже? Ну, приведите как-нибудь это в порядок, только сложите, как было. Нет, чинить все эти золотые кораблики мы будем постепенно, в рабочем порядке. …Госпожа кастелянша, пожалуйста, не вздумайте мне задавать вопросы по поводу детского постельного белья, распорядитесь, милая, по своему усмотрению. …Алло. Да, Яр… Насколько мне память не изменяет, они уже четвертый раз просят…Дашь четверть? Я бы и десяти не дал…Все нормально. Биржа закрылась с прибавкой в полпроцента. У тебя там как? Понятно. Да, не отложишь, но все таки жаль, что ты этого не видел… Пятьсот лет грязи…А вообще… Здесь… История в деталях, вот что я тебе скажу. …Игрушки, в основном. …Ты был прав, да, все двенадцать томов, уже у тебя в кабинете, и еще, чтоб уж он раньше времени ни на что не напоролся, все, какие есть, рукописные документы, даже детские прописи…Обязательно. И все, что имеет отношение… …Нет, законсервировали все очень грамотно, в приватных покоях на восьмом ремонт не нужен, так, столяр немного рамы поправил, да паркет отциклевали и полируют. А на седьмом придется повозиться, что-то с потолками. …Карта обсидиановая цела, там, где ты и говорил…И глобус еще там в полкомнаты… Окна домывают.…Мебель в порядке, даже мастера удивились, не беспокойся…Знаешь, Яр, тут даты всплывают уже другие, два объекта я сам видел – полторы тысячи……Изъять музыкальные инструменты и ноты? Как скажешь…Но уж лучше бы он …музицировал, чем являл свой норов…Нормально ребенок себя чувствует. Меня пытается подслушивать, стоит вот сразу за дверями…

Сташка отскочил и убежал. Пусть лучше на все наплевать, и на старые игрушки, и на это…как называется…а, реинкарнация, – чем от одного имени Яруна ноги делаются ватными. Он нашел золотой мячик, закатившийся под стол с учебниками, поднял и прижал к себе, как нуждавшуюся в спасении звезду. Прошлое куда глубже, чем он думал? Это не важно…Куда больнее, что Кощею Ярун позвонил, а ему – нет…Но зато Ярун все-таки разрешил пустить его в те верхние комнаты, в прежний дом… Почему они так боятся Венка? Что, в их глазах лишь Венок делает его чудовищем? Но ведь по правде-то Венок – никакая не корона, а так, вещь из прежнего, вроде старых игрушек там наверху…Неужели Кощей не соврал и из-за Венка правда кто-то погиб?

Потом за окном стало смеркаться, и мягко загорелся желтоватый свет. Сташка подумал и включил свой детский компьютер, автоматически нашел свои контрольные работы по физике и математике, занялся делом. Не думать об Яруне. Не думать о Венке, без которого холодно вискам… Что-то, наверное, случилось вчера с его головой, потому что еще никогда программа не выплевывала ему задачки с такой скоростью. Никаких ошибок и оптимальные алгоритмы – Сташка чувствовал себя бульдозером на дороге с заносами из клубящихся величин и неизвестных, и все казалось, что в конце пути – другое решение, внезапное и легкое, которое все спасет и изменит. И можно будет примирить участие Яруна и Венок.

А потом пересохли губы, и он осознал, что уже давно хочет пить, посмотрел вокруг и очнулся – уже вечер. Тьма за окнами. Он вскочил и, подхватив с пола золотой мячик, побежал наверх. Дверь на лестницу была открыта, и там, в сияющем колодце ступеней и перил, никого не было. Сияли молочные плафоны, отражаясь в ступенях, пахло моющими средствами. На площадке седьмого этажа белые резные двери тоже стояли распахнутыми. В комнатах все сияло чистотой и позолотой. У Сташки слегка закружилась голова, едва он перешагнул порог. Стукая мячиком в скользкий узорный паркет, он обошел все эти скучные парадные покои, не понимая, помнит их или нет… Ой. Сташка даже мячик упустил. Глобус. В полкомнаты. Громадный… Сташка подпрыгнул, ухватился за экватор и торжественно описал дугу, уткнувшись носом в какой-то горный хребет. Спрыгнул на пол. Голова закружилась еще сильнее…Этот глобус планеты Дом был так прекрасен, что хотелось сесть на пол и долго-долго его разглядывать. Сташка так и не понял, помнит он эту огромную диковину или нет. Латунный обруч экватора был мил рукам, да и тело вроде бы отозвалось на это торжественное движение по кругу над сияющим паркетом… Он вдруг вспомнил, что внутрь глобуса можно залезть… Потом. Скорее дальше. В следующей комнате во всю черную стену сияла бриллиантами звезд и сапфирами планет огромная карта созвездия. Стукая мячиком в паркет, Сташка пересчитал звезды – семь? Как – семь? А где восьмая? Снова стало страшно. Ну да, Кааша-то ведь нет на своем месте почему-то… Почему? Взгляд рассеянно упал на золотой мячик – а этот-то почему ему весь день звездой кажется? Он прижал его к груди и, зевая и нервно подрагивая, отправился выше. На восьмом этаже двери были меньше, черного дерева, в узорах, и стояли прикрытыми. Он подошел к той, что открыл утром, оглянулся на остальные две и вспомнил: за той – библиотека и, никуда не денешься, учебная комната… А за другой дверью – круглый зал пустой…Почему-то важно, что именно круглый, но почему – не вспомнить…Ладно, потом…Он уже так устал, что сам сознавал, как хочется прилечь…Глаза закрыть…

Дома наконец. Тут тоже все сияло теперь. Сташка почему-то качнулся. Да, все знакомое…Такое знакомое, что душа болит…Он отнес мячик в игровую, ласково катнул по ковру к остальным игрушкам. В столовой нашел холодный ужин – на еду смотреть было все так же противно, несмотря на старинные тарелки, но он все же, чтоб ни у кого из персонала из-за Кощея не было неприятностей, съел какую-то хрустящую сверху, сладкую булочку и попил молока. Было уже очень поздно, и в ушах толкалось горячим, а глаза жгло… И смотреть они не хотели. Он пошел спать. В спальне горели только маленькие узорные фонарики в углах, и стараниями кастелянши сияла белая постель с отогнутым углом толстого одеяла…Хотя, конечно, эти вышитые серебристой ниткой медвежата на наволочках – точно лишнее…Ой, спать скорее… Едва он разделся и лег, свет погас. Он вспомнил, что Кощей говорил о системе слежения, и ему опять стало мерзко где-то за ребрами. И тут уже они свои устройства пристроили? Чтобы стать незаметным, он сжался в клубок, но дрожащий страх выползал из мрака и проникал в его кровь. Неужели только для того, чтоб испуганной зверюшкой прятаться под одеялом, он вернулся домой? И его на самом деле тихонько убьют, если он не будет послушным и предсказуемым? Неужели угрозы Кощея насчет Венка – не пустое дело? Это всяким старичкам можно умирать, они пожили и что хотели, сделали. А он что сделал? И что должен сделать, раз для этого ему нужен Венок, которого боится даже Ярун? А что нужнее – Венок или Ярун?

День за окнами так же начался с яркого солнышка, которое быстро спряталось за тучи. Пока он спал, принесли его вещи с острова, развесили в гардеробной платья, такой же красивой горкой сложили в игровой подарки с бантиками. Сташка обошел дом прямо так, в пижаме, с удовольствием гуляя босиком по мягким, тусклым от времени коврам и с ознобом – по ледяному паркету. Игрушки манили его прежними временами и тоской, но он пошел сперва одеться и поесть. В гардеробной новые темные платья висели справа. А слева – безумно нарядные, разноцветные, сияющие от камней и вышивок одежки – но тоже словно бы немножко выцветшие от времени. Сташка перетрогал их все – они пахли чистотой и больше ничем – и нашел вдруг среди золотых нарядов простое черное платьице, при виде которого сердце екнуло и застучало быстрее. Ага.

– Мое, – Сташка быстро надел его и посмотрел в зеркало.

Платье и платье. Воротник, рукава. Никаких камней и вышитых драконов. Но оно охватило тело, как родная шкурка – стало тепло до самого костного мозга. Среди нового нашел подходящие черные штаны, обул ботинки и снова посмотрел в зеркало. Ну вот. Теперь там в зеркале действительно он, как есть…Только лицо детское совсем и космы дыбом…Когда он причесался, что-то в отражении слегка напугало его. Но что – он так и не понял, лишь, пока разглядывал этого синеглазого мрачного мальчика за стеклом, испугался еще больше, так, что убежал из гардеробной, не оглядываясь.

Отправился завтракать: честно попил молока. Полстакана, больше не смог… От взгляда на еду тошнило. Чтоб не думать ни про Яруна, ни про Венок, занялся игрушками, и довольно увлекательно провел полдня. Все жужжало, елозило, звенело, бибикало; он не мог бы сказать, помнит или нет эти диковинные, милые сердцу игрушки. Руки сами знали, как что заводится, и ныли от приязни к этим заводным паровозикам, лошадкам, самолетикам, музыкальным шкатулкам, играм. И к совсем непонятным, тяжелым каменным шарикам, разложенным в бархатные гнезда огромных золотых коробок с узорами. Но потом, когда он вдоволь покатал эти черные, прозрачные, пестрые тяжеленькие шарики по ковру – так закружилась башка, что он даже лег на ковер и закрыл глаза…Пока лежал и приходил в себя, вспомнил, что он, вообще-то, уже большой мальчик, десять лет, и в малышовые игрушки нелепо играть…Но уж очень они красивые…Он встал, собрал каменные шарики, еще разок обошел все комнаты, то беспричинно улыбаясь, то сдерживая слезы: все такое чистое – и старинное… Свое… Какие милые часики, луковичкой, надо завести… Он помнит, как, вот за этот твердый ребристый барашек покрутить…Тик-так…Пошли!! Ура! Время пошло!! Не забыть завести потом.

В конце концов он сбежал в класс. А там школьный интерфейс обрадовал обычной порцией заданий. Он раскрыл уроки и занялся делом. Зная, что оставлять назавтра – ведь новые пришлют – ничего нельзя, возился с ними до вечера. Только разок сбегал попить, да больше из любопытства, чем из чувства долга, заглянул в свой круглый спортзал – а там поиграл с мячиком, повертелся на трапеции, но башка опять закружилась и он вернулся к урокам. Только не думать про Яруна… Как же больно, как одиноко… Ну, ведь одиноко-то всегда… Просто больнее, потому что теперь, побыв с Яруном, понимаешь, как оно бывает – когда хоть и не называют сыночком, но любят, заботятся как о сыночке… Носят на руках, потому что болеешь, берегут… И понимают… Нет. Невозможно жить без Яруна. Когда ж он уже вернется, когда?! Сколько еще терпеть?

И третий день наступил и прошел так же, за игрушками, уроками и тоской. Есть он все еще не мог и голода не испытывал, только голова кружилась, если быстро встать. Ночью толком не спал, тискал подушки с медвежатами и всего боялся; утром страх его отпустил, потому что пришел Кощей, и надо было что-то отвечать ему. Кощея он не боялся вообще. Кощей словно почувствовал это бесстрашие, угрожал настырнее, высмеивал. И не лень Кощею? Важнее дел нет?

Гораздо труднее ждать, когда Ярун обратит на него свое высочайшее внимание. Только бы увидеть его, и пусть он даже ничего не говорит, Сташка и так сразу почувствует, что он там решил, какой ему Наследник нужен в его лице, Настоящий или такой, которого можно выдать за обыкновенного… А ему самому – какая разница? Как Яруну нужнее, так и надо поступать… Прав Кощей, у Яруна свои цели. И надо, надо их разделить. Стать помощником. Во всем, всемерно. Только… Его ведь все нет и нет… А тут, в этой Детской башне, все отравлено одиночеством. Ведь он всегда жил тут совершенно один… Один-одинешенек…Трудно терпеть. Ладно, стыдно ныть. Надо еще подождать. Только очень страшно в темноте по ночам.

Целых пять дней прошло уже. Не ел все еще: не мог себя заставить, только водичку пил; не спал, не знал, к чему себя пристроить и бродил по своим нарядным комнатам, не находя места. Вещи и игрушки мучили своей узнаваемостью до слез. Они являли собой прежнюю, пятьсот лет назад, жизнь, которую он едва помнил (а Веночек все бы помог вспомнить и по полочкам разложил) и которая каждым бликом на золотых игрушках царапала его по живому – именно страшным одиночеством забытого времени. Никогда, ни с кем он не играл этими игрушками. Всегда жил один-одинешенек… А интересно, вот если бы у него сейчас был Венок…Было бы легче, если б он вспомнил все во всех подробностях? Вряд ли бы он, взяв в руки серебряного рыцаря на золотой лошадке, расплакался оттого, что не помнит, почему так любит эту игрушку…Он пытался делать гимнастику и бросал от слабости. Начинал делать какие-нибудь уроки и тут же бросал. Их в компьютере накопилась такая прорва, что слезы на глаза наворачивались. Голова болела, то и дело мутило. Никогда раньше он и представить себе не мог, что одиночество может быть отвратительным. Как будто теперешнее отсутствие Яруна было перемножено на непоправимое, тошное одиночество из прошлого, от которого ныл тут в башне каждый нерв…Сбежать? Куда? А смысл? Он все еще ждал, что Ярун придет и все объяснит…

Ярун… Как понять? Почему он так радовался Яруну, будто к кому-то родному вернулся из жуткой дали? Почему Ярун сам говорил ему: «родной»? Но ведь он действительно вернулся домой? Пусть эта башня была его домом пятьсот совершенно невозможных и непонятных лет назад, но ведь она и сейчас дом. Настоящий. А почему он сам Яруну из-за Венка – больше не тот «Настоящий», которого он ждал? Что же делать-то? А может, вообще убежать в снежную степь, кусочек которой видно из окна класса? Он зачем здесь оказался? И зачем Ярун так хорошо говорил с ним раньше? Выхаживал… водичкой поил…Ярун ведь тоже – радовался ему…

Все из-за черного Венка. Зачем брал? Но ведь нельзя было не брать… Это ж Сеть, это – память… Что ж делать? И зачем тут оставаться? Наследником притвориться обыкновенным? Тьфу…

Спать уже не мог – глаза не закрывались, пустота в сердце сделалась нестерпимой, и, когда бессмысленно и тупо закончился шестой день, а Ярун не пришел и даже не позвал, Сташка, повертевшись под постоянно сбивающимся одеялом, затих и сосредоточился. Как в Лабиринте. Надо найти Венок, он где-то во Дворце. А Дворец тоже старый, значит, он его должен знать. Дворец тоже встроен в Сеть. Он поможет. Ждать больше нельзя, надо выбирать: Ярун или Венок со всей той памятью, что хранится в нем веками и со всей бессмертной мощью Сети… А раз Яруна нет, то…

Он лежал на спине, ровно дышал, и скоро в уме предстала архитектурная система Дворца. Идеально правильный девятиугольник со строгой системой всех внутренних чертежей, образующих мудреные узоры переходов, плацев и дворов вокруг центра с храмовой башней… Башни, здания, стены, потайные переходы, лифты, подземелья и чердаки. Людей не так уж и много… И Кощея нет. И Яруна тоже…Нигде нет… Зато Детская башня недалеко от центра Дворца. Там храм. А под храмовой башней, под круглым залом в ее основании, ровно в центре всего Дворца мерцает кружочек тепла. Очень похожего на тепло Венка. Сташке показалось даже, что он различает, что тепло это свернуто в обруч.

Глаза сами открылись. Отчаяние, тоска, одиночество взвыли в нем бешеными скрипками, и, уже не думая ни о чем, он вскочил и, напяливая на бегу платье, проскочил сквозь комнаты и, перепрыгивая ступеньки, поскакал по лестнице вниз.

Ярун мог все объяснить, а не прятать как в тюрьму! Не бросать одного! Не пускать Кощея обзывать и пугать…

Вот и пусть теперь… Система слежения, заискрив, издохла, едва он с ненавистью посмотрел на замаскированную камеру в углу, и так же легко издох замок, едва он стукнул кулаком по тяжелой двери, перекрывающей выход с пятого этажа вниз на свободу. Кто может его удержать? Кто попробует остановить? Он черным привидением мчался вниз. Ни в башне, ни в подземном тайном переходе никто не попался ему навстречу, ни на дуге, ни на радиусе. И к лучшему: ничего хорошего он, полная отчаяния и решимости тварь, не сделал бы с тем, кто преградил бы ему дорогу. Быстрее вниз. Двери сами распахивались за несколько шагов, а в темноте он, кажется, стал еще лучше видеть.

Где-то вверху над крышами неслись черные ночные тучи. Завтра пойдет снег, зачем-то подумал Сташка, вбегая в круглый зал. Здесь пахло горькой пылью… И каким-то скорбным чувством давило на душу. Сташка споткнулся и застыл. Повертел головой: узкие, высоко прорубленные окна, тусклые безжизненные зеркала на стенах, черный пол. Страх опять настиг: он узнал это место. Это сюда он выпал из прежних миров, как из пеленок, и, кроша на себе ледяную корку, покатился под ноги Яруну. В расплакавшейся надежде Сташка прижал холодные ладони к горящему лбу и осмотрелся внимательнее. Как тут тесно. Как здесь всего – мало… Как выбраться обратно? В волшебный лесок, к родному Котьке? Храм замыкался неодолимо, как окаменевшая скорлупа. Сташка всхлипнул и перестал об этом думать. Бежать некуда.

Напротив была узнаваемая дверь вниз. Он заставил себя подойти. Жутко: что там за дверью? Вообще-то он знает, что… А Венка там внизу – нет, потому что тогда его никакие страхи не то что не остановили бы, а даже замечены бы не были. А пятнышко тепла – только старый-старый его след. Нет там внизу теперь Венка… Потому что там внизу – плохое место, Ярун бы там Венок не оставил… Он чуть не заревел.

И лучше, наверное, бежать обратно, чтоб не слишком попало, ведь, наверно, и сам Кощей уже откуда-нибудь мчится сюда, и его верные слуги с холодными глазами… И прочая стража.

Но он чуял, что внизу есть что-то жуткое. Важное. Он должен это увидеть. Так же должен, как должен был взять Венок. Вздохнув, уперся лбом в пыльную дверь, постоял, закрыв глаза. Там сколько-то могил под гранитными черными плитами – какая ему разница, чьих? Зачем ему они?

Во мгновенном всплеске решимости Сташка слабо пихнул дверь на лестницу в крипту, и она легко отворилась. От густой тьмы, что встала перед ним, Сташка ослаб. Но видел отчетливо и стены, и спускающиеся пологие, широкие – чтоб удобнее сносить вниз тяжелые гробы – ступеньки – конечно, проклиная и трусость, и свою способность видеть в темноте. Его тоже тут похоронят когда-нибудь? Медленно, по шажочку, едва удерживая себя от визга и бегства, он двинулся вниз. Как трудно быть маленьким с нежными детскими нервами… И всегда, когда вот так же страшно, быть одному… Да разве не было б страшной жестокостью еще кого-то заставить выносить вот это, что сейчас терпит он? Нет, одному проще…После плавного поворота лестницы перевел дыхание и удивился, что ничего ужасного не произошло. Потом лестница повернула еще, и он, сквозь тоскливую одурь, будто все это происходило не с ним, наконец увидел неправильной формы подземелье со сразу понятными возвышениями надгробий на полу. Сунув в зубы кулак, он подошел к ближайшему и посмотрел на глубоко вырубленные, тонкие, чуть светящиеся серебром буквы. “Дракон”? А, это же просто титул императоров… На соседних надгробиях над другими именами тоже стояло слово “Дракон”, и, переходя от одного к другому, Сташка чуть успокоился. Эти имена он видел на печатях, что болтались тогда на засовах дверей его запертого дома: спасибо им всем, что за полтысячи лет они этот дом для него сберегли, не уступили любопытству, не нарушили печатей…Интересно, а кто первым решил, что все это жалкое детское имущество на седьмом-восьмом этажах Детской башни надо сберечь? Почему? Кто? Как звали того императора, который правил после умершего белого старика, дарившего все эти золотые игрушки? И при котором…Память ускользнула, оставив след какого-то пережитого давным-давно ужаса. Не надо вспоминать…И так можно догадаться: убили, наверное…Как обычно…Но это не помешало убийце сберечь все это детское барахло…Сташка вздохнул. Нашел последнее по времени захоронение, на котором поверх плиты еще лежал тяжелый черно-серебряный флаг – Даррид, чьим преемником был Ярун. А ведь Ярун тоже когда-то был мальчиком в Лабиринте, и его тоже что-то вело – что? Ой, как это: Ярун по правде был ребенком, жил где-то в Детской башне? Ведь в самом деле это было, всего-то лет семдесят-пятьдесят назад – где, в какой комнате он жил? Ярун был мальчиком, ребенком – даже и не поверишь… Особенно отсюда. Отсюда, блин, не поверишь, что Ярун или вообще кто-нибудь еще живой на свете есть. Не поверишь даже, что день там наверху когда-нибудь наступит.

Посреди подземелья возвышался широкий черный столб – на нем когда-то лежал Венок, зачем? Сташка встал на цыпочки, изо всех сил вытянулся и кончиками пальцев смог потрогать на его торце желобок – протаявшую в камне окружность. За что Венок тут хранили? Он ведь был сначала белым, его Веночек, а полежал вот тут – почернел… Он опустил руку и замер, прислонившись щекой к столбу и глядя на надгробия вокруг. Драконы. Как странно, что это имя – для них и не имя вовсе, а только титул. По созвездию. Если б это было имя рода, настоящее имя, а не титул, и он был бы им ребенком – то стоял бы сейчас среди надгробий своих родных. Его замутило.

Нет у него никаких родных!

…А Ярун?

И не было. Кажется, никогда.

…А Ярун-то?!

Но ведь Ярун был не всегда…Гораздо больше он прожил на свете один. Без Яруна. Сам. Хорошо это или плохо? Да разве хорошо так, как он, жить без никого во всем свете, «без роду, без племени»? Если бы хорошо, то разве б он тосковал все время о Яруне, как об отце? Как глупо. Нужна Яруну такая зверюга в сыночки… Да, зверюга. Тварь огненосная, опасная. Сташка и есть – сам Дракон. Настоящий. По имени, по сути, по звездам… Как ему снилось – зверюга звездная. Сеть. Созвездие. Так и есть. А что делать? Это не так и ужасно, и столько еще надо сделать… Плохо только, что один совсем на свете… Ой, а Ярун?

Но его ведь тут нет…

Что ему свет клином сошелся на Яруне, едва он увидел его? Почему страшный огромный, чужой человек кажется ему родным существом из прежнего, из снов, из всего забытого? Почему, чтоб остаться Яруну нужным, чтоб взял в дети – надо от Венка отказаться? А стоит ли? Но Ярун ведь – не пришел… Одного оставил.

Вряд ли они в самом деле родные…

А Венок спасти может, помочь… Много, что может. Нужен очень. Сеть нужна в полном доступе. Там память, там знания. Там сила. Там инструменты.

А если Ярун – только если он правда родной – нужнее Венка? Но где тогда Ярун? Где? Родной бы – не бросил одного в душных от прошлого, ядовитых от одиночества комнатах с мертвыми игрушками…

Ярун. Ну, ты где? Яруууун…

Яр, зараза, спаси меня! Спаси меня сейчас!!

…как тихо. Пусто.

Летать по-настоящему и почти все на свете мочь, когда Венок на башке – это хорошо и весело. Только можно и обойтись, как раньше обходился. И совсем не для полетов ему нужен Венок. И не для того, наверно, зачем он был нужен всем этим умершим императорам… Не для всевластия, когда ты – сеть и все можешь. А просто – чтоб жить не страшно… Чтобы понимать и помнить. Он вспомнил теплую ласку на голове и внимательность, с которой Венок слушал его. Это почти так же хорошо, как ладонь Яруна.

Так Венок или Ярун?

Сташка, не отлепляясь от столба, снова посмотрел вокруг – теперь всегда помнить, что когда-то давно Венок много лет лежал тут над могилами…

У дальней стены плиты, составляющие пол, тоже были покрыты золотыми надписями. Уже привыкнув к страху и стараясь понять, что его сюда привело, он оторвался от столба и, сразу замерзнув, подошел к плитам, присел, разбирая буквы – и от ласковой, уменьшительной формы имен задохнулся и ослеп. Из-за этой внезапной слепоты и шорохов, которые стали мерещиться, ужас разросся в нем так, что, наверно, задевал тучи… Он замер, боясь даже дышать во мраке. Но скоро собрался, изгнал прочь панику и опять увидел буквы. Это детские имена. Раз, два… всего семь. Над некоторыми именами были высечены маленькие короны. Он несколько минут, оцепенев, сидел на корточках над детскими могилками и ни о чем не думал. Потом думал, понимали ли эти пацанята, что умирают, когда последний раз закрывали глаза. Он обычно понимал…И еще думал обо всяких печальных вещах… И о каменных полях где-то далеко-далеко… О Сети. О себе. О бессмертии.

Вдруг он увидел еще надгробие в стороне, заморгал. Вроде бы он только что смотрел в эту сторону: не было. Оно само появилось? Сеть активировалась и что-то подсказывает? Или кто-то с того света весть подает? Он усмехнулся: призраки императоров, этих прекрасных, преданных созвездию мудрецов, или тени несчастных наследников испугать его не смогут. Нет никаких теней. Есть только камни на далеких каменных полях… А если б и явились их привидения – в конце концов, в главном – Дракон бессмертен – они заодно. Что им его пугать… Может, правда что-то хотят объяснить? Сеть-то активна… Канал возможен. А он не понимает. Вспоминать потому что без Венка боится. Мозг ему, видите ли, жаль.

Так, вперед. Он промерз до костей и с трудом встал. Неохотно шагнул к этому непонятному надгробию – давайте, пугайте.

Камень был чуть светлее, чем остальные, и меньше. Сташку шатнуло, когда взгляд ударился об имя: “КААШ”. И пониже полное имя: “Кааш Сердце Света. Вечный Властитель. Дракон”. А вместо короны над именем – кружок. Это Венок наверно?

И он – был на самом деле?! Был! А Сеть его опять вернула – у нее протокол такой, возвращать владельца!! Собирать по квантам – и возвращать!

И откуда на сердце такая жгучая тоска, такая живая, будто и сердце воскресло? Вот оно, бессмертие – радуйся! Сеть, сволочь, что ты со мной делаешь?!

Стоять стало трудно. Он виновато сел на край холодного, будто ледяного, камня – Кааш не обидится. Сташка сам бы не обиделся. Это имя задевало его, жгло ум. Еще когда Ярун впервые сказал: “Кааш” об изваянии хмурого мальчика в углу его кабинета. А в Лабиринте? Тогда он был словно во сне, но помнит, как каменный Кааш со стены храма нетерпеливо смотрел на него, почти живой. То «я». Предыдущее. Он наклонился к буквам и медленно обвел их пальцем. “КААШ”. “Кааш Сердце Света”. Снова обвел слово «сердце». А ведь убили, не сам умер. В каноне говорится, что он был священной жертвой, и будто бы сам себя принес в жертву Дракону – тому космическому единству, созвездию, которое и есть настоящий Дракон. Зачем? Он снова медленно обвел холодные глубокие буквы. «С-Е-Р-Д-Ц-Е». Палец замерз. Как раз Сердца-то в нем самом и нет…Понятно тогда, где оно… Кааш – это его собственное прежнее имя. Кааш – это был он сам. До этой вот жизни.

И опять он, так же, как Кааш, оказывается лишним в этом отлаженном, сбалансированном, совершенном мире. И его опять, наверное, убьют. Не проще ли самому сразу лечь в могилку? Во внезапном глупом отчаянии он всем сознанием рванулся вниз, к себе прежнему, под тяжеленную плиту… Платиновый, в синих камнях саркофаг, чем-то напоминающий золотые игрушки в Детской башне… Внутри еще один, из непонятного металла, – и уже устыдившись, уже заплакав, уже понимая, что совершает кощунство, уже отворачиваясь – он увидел сухенький жалкий, обтянутый коричневой кожей скелетик в платьице вроде тех золотых узорных, что висят у него в гардеробной. В лицо ужаснулся смотреть, но увидел и глубокие темные глазницы со щеточками ресниц, и толстую храмовую косу, и понял, что – да, убили, и вспомнил, что задолго знал, что убьют… И вдруг жуткая, нестерпимая боль вонзилась куда-то под сердце и с влажным хрустом вспорола грудь. И сразу прошла. Слезы, крик, дыхание – все в нем застыло. Он опять видел только внешнюю сторону вещей – пыльный камень с именем.

Он вскочил. И вспомнил, что Ярун в Лабиринте, встретив его, сказал: «Здравствуй. Это ты, Кааш…» И Сердцем Света назвал тогда же…А потом наверху еще кто-то назвал его: «Кааш Властитель»… Да, это…его могила. Его игрушки и платья там наверху…Его глобус…Его золотой мячик, который должен был стать восьмой звездой…Это все принадлежит вот ему, Сташке. Это его. Все – его. Могила – тоже…

И внезапно увидел, что камень под ним вновь становится прозрачным. Оцепенел – это же не он делает! Это само! Сеть, сука!! Близко-близко под камнем, прямо под руками, проступило что-то совсем нестрашное… Камень стал прозрачным, и на миг показалось, что он смотрит в зеркало. Мальчик с закрытыми глазами, с такой же, как у Кааша, храмовой косой, мертвый мальчик – и он узнал себя. С мертвым булыжником вместо сердца – там, где должен быть свет. Сразу замутило и понесло во мрак. Он еще почувствовал, как не больно и тупо ударился об камень, еще ощутил под щекой и виском впадинки букв, и стало пусто и больше не страшно.

10. Это все разговоры

Надо очнуться. А смысл? Зачем двигаться, говорить, делать что-то… Зачем? Всегда убивали, убьют и в этот раз… Какая разница, когда и кто. Отстаньте все. Считайте, что уже умер.

Его трогали холодными руками врачи, что-то говорили. Не вникнуть в журчание слов, не выбраться из под тяжелой прозрачной плиты. Не волновало, что носят, передают с рук на руки, перекладывают, колют иголками и едкое лекарство вползает в кровь, не волновало, что тело как тряпка, и башка беспомощно катается на тонкой шее. Ничто не могло пробраться к нему под прозрачное надгробие, и он даже улыбался этой недосягаемости.

Вдруг кто-то, больно защипнув, взял за веко и узкой яркой дрянью посветил в ослепший глаз – он взлетел на ноги, ссыпая с себя всякую медицинскую дребедень. Убежать куда-нибудь, где темно и никого нет! Но путь преграждали огромные взрослые в черном. Мельтешили и расплывались в ослепшем глазу бледно-зеленые пятна. Кто-то, в ком он едва узнал Кощея, схватил его на руки, другой, пятясь, разглядывал, третий подбирал с пола свой медицинский фонарик. Кощей брезгливо и аккуратно посадил его обратно на узенький диванчик. Сташка отвернулся от всех. Большое окно, за окном идет снег… Разве уже день? Ну какая разница, день, ночь, снег, солнце. Зима, лето…Возьмите это все себе. Он лег и свернулся клубком.

Кощей что-то говорил, он не слушал. Опять тормошили и трогали, – Сташка едва замечал их руки. Он был по макушку налит холодной болью, одурью и тоской, и хотел опять туда, где темно и все кажется бессмысленным. Взгляд Кощея с мрачным ожиданием, как кол, сверлил лопатки, а доктор настойчиво добивался, чтоб Сташка сказал, где болит, но болела вся кровь, текла внутри, мучительно холодная и медленная, мертвая, и он не знал, как, да и ради чего говорить об этом. Он вообще не мог ни говорить, ни шевелиться. Да и зачем? Он давно уже умер. Пятьсот лет назад. Он смотрел на снег потому, что не мог закрыть глаза.

Шаги.

– Отойдите от него, – огромный Ярун.

Рядом. Тут. От его тихого голоса снег снаружи взметнуло и сухо бросило в стекло. Вообще все вокруг вздрогнуло и медленно поплыло. Только это был не страх. А голос звучал:

– Все уходите. Ты тоже, Макс.

Сташка услышал, как упала на пол тяжелая куртка. Потом теплая рука легла ему на плечо и мягко, как тряпочную куклу, повалила с бока навзничь, легла на голову:

– Какой ты крохотный… Худой стал… Что ты, дурачок, творишь? – он говорил на Чаре. Сел рядом, другую ладонь положил Сташке на грудь, как раз туда, где было больнее всего – сразу ударило внутрь жаром, сжигая боль, и стало можно глубоко вздохнуть, а глаза закрылись. Ярун попросил: – Живи. Жить надо. Жить и жить. Расти надо… Дыши, хорошо дыши.

Сташка послушно дышал теплом, что текло с рук Яруна и укутывало лаской, потом вспомнил про Венок и мертвого себя, и рывком сел и отбросил руки Яруна со лба и сердца. Вскочил, даже отбежал в угол. Ярун взметнулся за ним – да что ж он такой огромный-то! – схватил за плечи. Сташка в накатывающем ужасе рванулся, но Ярун ухватил его крепче, тогда он извернулся и впился зубами, куда пришлось – в горячее широкое запястье. Свободной рукой зашипевший Ярун тут же схватил его за шиворот, встряхнул, как щенка, скрутил – не вырваться, как не изворачивайся. Он еще потрепыхался, слабо царапая ему руки, потом обессилел.

– Огонечек, – через долгую минуту ласково позвал Ярун. – Хоть глаза-то открой.

Сташка поднял тяжелые веки, покорно посмотрел на него. Ничего не увидел, только пятна цветные и теплые. Буркнул:

– Пусти.

– Убежишь?

– Некуда. Да пусти же, и так все болит! Пусти меня!

Ярун притиснул его к себе:

– Я тебя ждал почти всю жизнь. Не отпущу.

– Тогда где же ты был… И зачем запер в башне?

Ярун перестал его крепко сжимать. И погладил по затылку:

– Чтобы тебя уберечь. Ты сокровище, ты Сердце Света. Все царевичи сидят в башне. Даже в сказках.

– Врешь ты все, – через силу сказал Сташка. Глаза закрылись.

– Не смей спать! – встряхнул его Ярун.

– Я не сплю… Яр, да: такой я тебе незачем, ведь никакое я теперь не Сердце. Света нет, – Сташка наконец посмотрел ему в глаза. Ярун смотрел на него с такой болью, что выглядел старым, и Сташка виновато попробовал улыбнуться. Улыбка не вышла, и он поскорее спрятал ее, стал высвобождаться из рук Яруна: – Пусти.

– Нет, – Ярун не отпустил. Какой он громадный и страшный. Горячие ладони у него какие. Взгляд как ветер из пустыни. Сташка зажмурился. – Глупый ты еще. Сам посуди: если б я мог иначе – разве бросил бы тебя одного? Нет у меня времени вытирать тебе сопли или кормить с ложки, нет! – Ярун вздохнул. – Я-то думал, вот он ты, опора, соратник, делом займешься, а ты… Вот велю, и в ясли отвезут, чтоб няньки на ручках носили, мне некогда!

Сташка съежился бы, если б мог. Посмотрел снова на него – глаза чужие. Так, понятно: значит, у него не будет времени и когда Сташке придет смертельная нужда в нем. В груди опять стало тошно и пусто.

– Я думал, ты взрослее… Щенок. Недели не прошло, а ты уж опять за свои выходки…

Какие выходки? Почему – опять?

– Когда мне сказали, где ты… Зачем ты туда пошел? …Сташка, не молчи, – он снова больно притиснул его к себе. – Отвечай мне, негодяй! Какого черта тебя понесло в крипту?

– Венок там раньше лежал.

– Хотел найти Венок? Зачем он тебе?

– Хотел себя вспомнить. Помню, когда в Венке. Хоть потрогать след…

– Тебе нельзя Венок. Ты еще мал. Вообще – никаких нейросимбионтов. Что там в крипте стряслось? – мягче спросил Ярун. – Тебя нашли на полу между надгробий. Ты упал, ударился?

– Нет.

– Что тогда? Сташка, отвечай, – Ярун слегка ударил его меж лопаток. Совсем не сильно, но боль пронзила грудину насквозь. Сташка задохнулся и вспомнил смерть. – Не молчи! Говори! Правду говори!

– Я нашел свою могилу, – послушно сказал правду.

– С ума сошел?!

– Нет. Я – Кааш. Меня убили. Я вспомнил.

Ярун отмахнулся:

– Ну и что. А сейчас ты кто? Сейчас – ты – кто? Ну?

– Я…Меня по-другому зовут… Но это ведь не меняет сути.

– Рановато я разрешил пустить тебя в покои Кааша. Но ведь это самая безопасная оказия тебе начать себя вспоминать… Родной мой. Ты посмотри на себя. Посмотри, посмотри. Вот руки…Пальчики замерзли, но шевелятся…Вот коленки…костлявые…Сам весь тепленький, живой. Ну, ты – живой?

– …Это ненадолго.

– Ах ты засранец. Нет! Будешь жить, жить и жить, – будто поклялся Ярун. – Как тебя теперь зовут?

– Сташ.

– Проведи границу между прежним Каашем и теперешним Сташем. Все. Та жизнь прошла. Началась эта.

– Я только и делал все эти дни, что эту границу проводил.

– Пожалей еще себя, пожалей. Игрушки свои же трудно узнавать?

– А что, надо будет потом узнавать… Что-то ужасное?

– Да уж хорошего мало, – усмехнулся Ярун.

Сочувствия нет и не будет. Наверное, сам виноват. Натворил в прошлом, наверное, что-то плохое. Ведь просто так не убивают… Ну, что теперь… Терпеть? Вон как крепко держит, чтоб не убежал или не умер. Значит, Сташка ему нужен для чего-то очень важного. Для Дракона? Для какого-то страшного настоящего наследства?

– Да… Я знаю… все было плохо… Даже игрушки… ты дарил… А потом умер… А я… Всегда один, всегда… И тогда, и теперь – снова все один и один… Трудно. Венок… Вы забрали, без него – дрянь дело… Сеть атакует, без Венка – как по живому…А там в крипте на столбе след остался, светится… Скажи, почему там… Мальчики у стены похоронены?

– У Кааша были предшественники. Это двое.

– Что, я опять? – сквозь изнеможение удивился Сташка. – А, ну да. Я еще думал, почему каменные шарики старше всего остального…Раз – Кааш, два – Таг, а еще кто? Хотя все одно – Дракон… Так что, я – четвертый раз домой вернулся? Отдай Венок, пока я с ума не сошел!

– Нет. Ты видел могилы остальных детей? Это кое-кто из императоров проверял Венком сыновей в надежде, что они окажутся хотя бы подобиями Астропайоса Дракона, Сердца Света – тебя. Некоторые, как Вук, не погибали сразу – это было еще хуже. Поэтому я забрал у тебя Венок.

– Моя память, ты сам сказал, убьет кого угодно. Моя Сеть – тоже. Но не меня же! Это мой Венок. Мой! Только мой и больше ничей. В нем моя память, не чужая. Мне он ничем не грозит. Он мне вспомнить помогает, пока неокортекс не созрел. Он незрелую лимбическую систему, незрелую кору защищает. Не заставляй меня выбирать между тобой и Венком!

– Какой бред!! Тут другой выбор. Да, с Венком, с Сетью ты все вспомнишь. Но опять станешь чудовищем, бешеным неврастеником Каашем и сдуру снова погибнешь раньше времени. Так что выбор – жизнь или смерть, вот и все. Ты мал и глуп, я выбрал за тебя. Живи.

– Это неправильно… Я не умею еще тебе объяснить!

– Тебе нельзя в Сеть.

Ага, значит, Яр в курсе. Тем проще:

– Но Сеть – это я!

– Ну и что. Ты на себя посмотри – ящерица. Сташка. Ты с ней не справишься сейчас. Тебе сорвет мозги, сожжет их. На кой черт нам безмозглый Дракон? Нельзя, понимаешь, нельзя. Выжди. Вырасти хоть немного. Ты понимаешь, каково – свихнувшийся Астропайос? Ты понимаешь, почему – ты каждый раз оказываешься в могилке? И все твое дело – вместе с тобой? А потом Сеть тебя заново воспроизводит и воспроизводит раз за разом, а ты все не справляешься и не справляешься… Просто потому, что она сводит тебя с ума?

– Нет!!

– Я не буду спорить, – Ярун обнял и поцеловал его в лоб. – Я просто не дам тебе погибнуть снова. Хватит с нас того, что Вук из-за этого проклятого Венка погиб.

Вук? Кто это – Вук? Он растерянно посмотрел вокруг: все предметы в комнате были старинными, смутно знакомыми, правильными, красивыми и не скрывали никаких тайн. И снег падал, падал за окнами. Хоть бы зима засыпала все-все страшное и плохое. И в голове тоже чтоб так же бело, чисто и тихо. И никаких ужасов. Он глубоко вздохнул, но вздох не дал сил, а утопил его в нем же самом, погрузил глубоко в сумрак, в память, в бездну и какую-то подмогильную тьму, в которой звезды светили совсем тускло, будто и не звезды, а какие-то засохшие и противные круглые конфетки. Тьма прежнего взорвалась в нем:

– Но я-то не Вук! И нечего вешать мне на шею еще и эту смерть! Мне своих хватает!…

Сташка сам себя не слушал: стало дурно, стыдно – и он вдруг очнулся. В комнате звенело эхо слов на забытом языке…И все слова были про смерть…

Он посмотрел сквозь синие искры в глазах на черный гладкий, бездонный до тошноты пол под ногами – не упасть бы… Все качается и будто синие невидимые огни падают на черный пол жутким дождем. Горло саднит от крика. Оказалось, он не в руках Яруна, а стоит посреди комнаты, и платье на нем сбоку разодрано… Что это было? Что стряслось? Шагнул к окну, где белый снег, ухватился обеими руками за ледяной черный подоконник. Что за противные бесполезные звезды ему только что мерещились? Да и не звезды это были, а крохотные пустые черепа, белые от времени…Дракон проваливался в него, гас, отдалялся. Сташка, наоборот, постепенно приходил в себя, будто поднимался из колодца. А тот всезнающий и проклятый оставался на дне, с черепами и звездами. Сташка посмотрел вокруг своими глазами – вот снег… Вот дом… Оглянулся – Ярун, ужасный, с глазами как синий нож, родней родного, смотрел так, что Сташка стремительно и осторожно сел на пол и прижался хребтом к холодной стене под подоконником, хорошо защитившим голову сверху. Сжался.

– Не смей бояться меня, – с угрозой сказал Ярун. Встал, огромный, выволок окоченевшего Сташку из-под подоконника и затряс, как тряпку: – Не смей теперь себя вести, как крыса! Не смей строить из себя жалкого младенца! Мерзавец! Чья вина в том, что ты раз за разом стремишься сдохнуть, вместо того чтобы наконец закончить все, что сам же и затеял? Проклятый трус!

Оторвется башка, и все, – Ярун так тряс его, что Сташка перепугался насмерть. Ледышки внутренностей оторвались со своих мест, перемешались и жутко больно колотились друг об друга. Не вздохнуть, ни закричать.

Ярун прекратил его трясти, отбросил на жесткий диван. Сташка больно ударился рваным боком о деревянный подлокотник и чуть не взвыл. Не подал виду, как больно. Нельзя же… Младенца строить… Он скорей сел, потом встал. Ноги ничего, стояли и держали. Только колотит. Вдруг икнув, он попросил, не поднимая от ужаса глаз, по слогам, потому что трясло и икал:

– Из-ви-ни… те. Мож-но мне пой-ти к се-б-бе. Я н-не б-бу-ду…

Громадный черный Ярун опять схватил его на руки, и сердце чуть не оторвалось к черту. Но руки Яруна были нежными-нежными, он заглядывал в лицо:

– Сташка? Это ты? Маленький?

– Я п-по-нял, что… Ты… В-вы с К-ка-ашем сей-час гово-рили… И… что все п-пло-хо… Совсем… п-пло-хо… П-пусти м-меня.

– Сейчас, – Ярун на миг поставил его на ноги, мгновенно завернул в свою громадную куртку с родным ласковым, теплым-теплым мехом внутри и куда-то понес. – Потерпи.

Наверное, в Детскую башню? Сташка взмолился:

– П-прости! – голос звучал противно тонко, по-детски. Сташка передохнул и скорей сказал, как сам думал: – С-слушай…Ты хочешь, чтоб я рос без Венка, но ведь это вопрос… вопрос очень большого доверия… Венку-то я могу доверять, Сети – тоже, а тебе? Вот ты говоришь – бред, что я должен выбрать или тебя или Венок, но разве это не так?

Ярун на ходу заглянул к нему в куртку:

– Что ты там бормочешь, чудовище?

Он не слышал!! Сашка, высовывая из жаркого меха тяжелую голову на какой-то совсем ненадежной шее к его глазам, заторопился договорить:

– Разве ты уже не поставил меня перед этим выбором?

– Каким? – остановился Ярун.

– Каким?! Пока я ребенок, меня может защитить этот проклятый симбионт – а ты? Ты разве можешь? Меня ведь всегда убивают. Даже если ты рядом! Но чаще, конечно, когда тебя нет.

Ярун усмехнулся, посадил его в коконе куртки на подоконник какого-то другого окна, за которым все падал и падал вечный сегодняшний снег.

Сташка опустил глаза, не снеся тяжелого зимнего взгляда Яруна:

– Ты сам сказал, я трус. Да. Это правда. Было… Так страшно… Все эти дни… Венка – нет. Тебя – нет… А там…Там все отравлено одиночеством… И от тебя – ни слова!!! Ты мне не нянька, да, но ведь больше никого на свете, кто в самом деле меня знает… Без тебя – боюсь… Всего боюсь, даже старых игрушек… И тебя… Тоже боюсь.

Он закрыл глаза руками. Казалось, что от куртки Яруна пахнет горьким дымом и холодной землей. Что будет дальше – все равно, только хочется спать. Ярун взял его за плечи и поцеловал в макушку:

– Не бойся. Я всегда с тобой, даже если меня рядом нет.

– Это разговоры, – буркнул Сташка сквозь ладони.

– Нет, это правда. Это – родство. Мы всегда вместе.

– Яр, Ярун, почему нельзя… – он опустил мокрые ладони, вытер их о штаны и уставился на Яруна: -Ну да, ты император, дела, государство, да…Я понимаю…Но все это время…Еще даже на Астре…Я так хотел к тебе… Я верил. Это же кровь, родство. Оно всего сильнее… Так тянет. Лабиринт прошел – а тебя сразу нет… Тебе, значит, противно, что я взял Венок? Что я – дракон? Тебе противно, что я Кааш? Что я – Сеть? Почему нельзя – с тобой? Я ничего не помню!! Что я сделал такое ужасное, когда им был?

– Не ужасное, а просто – ничего не сделал. Из того, что надо было. Не смог. Не поладил с людьми, свихнулся, погиб. Вот и все. Давай вместе постараемся, чтоб эта твоя жизнь не стала такой же бессмысленной. Ох, родной. Не противно мне, что ты Кааш. Мне страшно, что ты снова сойдешь с ума. А ты свихнешься, такой маленький, если Сеть откроет тебе все свои уровни. Ты сразу перестанешь быть человеком. С тобой никто, даже я, не сможет нормально разговаривать. Зачем нам недопонимание, конфликты, приказы, которые непонятно как исполнять – сам подумай?

– Лучше, что ли, чтоб я сидел в Башне и никого, даже тебя, не видел?!

– Не реви. Тебя напугало, что меня нет? Так надо привыкать. Я занят, вот и все. Я подумал, ты раскапризничался – а ты что, испугался, что я тебя бросил? Тебе не стыдно?

– Одиноко было. Хоть с ума сходи. И еще эти…

– Кто?

– Да нет, игрушки… Все эти мои золотые игрушки… Понимаешь… Они сами – да, знак любви, но… От них только ужаснее. Потому что ты мне их дарил…Тогда. Перед тем, как…

– Умереть, – спокойно подсказал Ярун. – Но сейчас-то уже новая жизнь.

– Ну, может быть, – Сташка подумал, что не жизнь новая, а лишь новая фаза этого длящегося и длящегося пути во тьме, изредка прерываемая светом, когда выныриваешь в жизнь. – Все равно, знаешь, каково это – на игрушки смотреть и помнить, как на них смотрел, когда тебя не стало…

– Знаю, – Ярун наклонился и поцеловал его в лоб. – Еще бы. Может и к лучшему…Что ты наконец это понял… Каково терять. Сташка, все. Не надо о прежнем. Живи.

– Яр, прости. Только почему я так боюсь, что ты меня оставишь одного?! – выпрямился Сташка.

– Не может быть такого – никогда. Понял? Мне и в голову не пришло, что ты во мне не уверен… Ящерица ты. Не оставлю. Никогда. Потому что…У нас одна судьба. Как объяснить, родной… ты же знаешь. Все другие люди…Рождаются, живут, исполняют свой долг, умирают, уходят и никогда не возвращаются в то же пространство. А мы – возвращаемся. Твоя Сеть нас возвращает. Не дает сознанию распасться. Адские технологии Золотых, в которых почти ничего не понять… Система систем. Квантовые интеллекты. Лабиринты интеллектов. Технологическое бессмертие. Ты и я. Сеть Дракона возвращает нас почти одновременно, в одно и то же место – сюда, домой. Только я живу нормальную жизнь, а ты…Как падающая звезда. Не успевая выполнить свой долг.

– Ключевое слово в твоем объяснении – ДОЛГ?

– Ты…Понятливее, чем обычно. Может, теперь у нас появится возможность этот долг наконец исполнить?

– А в чем он? А мне скажешь?

– Это звучит просто, – усмехнулся Ярун. – Для начала…Мой долг – тебя наконец вырастить. Не дать Сети снова тебя сожрать. Твой – вырасти. Выжить. …Как ты?

– Мне ужасно плохо, – Сташка потер лоб. – Можно, я еще спрошу?

– Спроси. Погоди чуточку, – Ярун поплотнее завернул его в куртку, снова взял его, безвольного, как червяк, бессильного, на руки, понес дальше. – Хороший мой. Маленький. Маленький Сташка. Прости, что я тебя так напугал, и без того уже перепуганного… Тебе расти надо, а не вспоминать! Ох, ребенок. Я потому и отобрал у тебя Венок, чтоб ты не вспоминал. А то вспомнишь все раньше времени, пока во всем здешнем еще не разобрался, не освоился – и опять все испортишь. Ведь Кааш… Он был… Правда слегка сумасшедшим. Никого не слушал. Ни с кем не считался. Считал себя неуязвимым. Его почти ничему нельзя было научить… Ты прав в том, что одиночество – это яд. Кааш был отравлен им насквозь. Поэтому сейчас… Я так рад, что ты – малыш. Что у тебя ясные глазки, из которых смотрит не Сеть, а ты сам. Что ты – умненький, что стараешься во все вникнуть, понять, как жизнь сейчас устроена. И ты должен многому – простому, человеческому – успеть научиться, пока Кааш не взял над тобой верх. Он хороший, прежний Кааш, но – псих, наивный, неопытный одинокий псих, он живет древними сказками, научным синергизмом Ордена, а не реальностью, он не понимает людей, все хочет сделать сам, сам, сам… Поэтому жизнь быстро его отторгает.

– …Я должен перерасти прежние сказки?

– Не знаю. В этих сказках очень много смысла. Но то, что ты хотел бы исполнить… Тут надо действовать с умом, с терпением, которого тебе вечно не хватает. Ведь все получится, наверно, если повзрослеть, набраться опыта. Не надо предавать свои сказки. Надо просто достаточно для них подрасти, наконец их исполнить и расти дальше. Вырастить себе помощников, обозначить новые цели… Понимаешь?

– Исполнить… Цели…Ты будешь во мне воспитывать ум и терпение?

– А также выдержку, стойкость и рассудительность. Я – буду тебя растить. Хватит с тебя…Одиночества. Пойми, «я сам» – это не значит «я один».

Почему-то стало тепло-тепло, и что-то нежное внутри Сташки от этого тепла жадно и виновато начало выздоравливать. Сташка больше не боялся прислоняться к Яруну. В куртке неудобно и жарко, зато защищен от всего на свете… Все-таки какой он родной – этот страшный Ярун. Несет куда-то, чтоб спрятать и уберечь от всего плохого. Все сказать можно:

– Знаешь, я…

Ярун остановился и заглянул к нему в куртку:

– Что? Скажи мне.

– Я посмотрел в могилу, видел там… Ну, себя мертвого, внизу, в саркофаге. Ресницы густые… Мумия. – А потом опять себя, но не такого, как… Не сухенького, а такого же, как вот, как только что убили, и сердце погасло – он зачем-то выпростал из куртки и показал очень внимательному Яруну ладони. – Сразу под плитой. И я был сразу и там, под плитой, мертвый, и снаружи, живой… Испугался, что опять убьют. И… И все. Пришибло. А потом сразу тут, и люди трясут и мучают. А потом ты, и я очнулся. Понял, что вроде бы – нет, не умер.

– Нет, конечно. Ты живучий. А это было только видение, – очень тихо сказал Ярун. – Потому что этот храм на Оси с… Ну, со стартовой точкой.

– А?

– Потом подробности. Пока пойми, что Сеть атакует тебя в таких местах, да. Предупреждает об опасности. Это – только видение. Как сон.

Сташка устало посмотрел на него и отрицательно покачал головой. То, что он видел – не сон.

– Видение. Атака вирта Сети, – настоятельно повторил Ярун. – Чтоб ты испугался. Сеть хочет, чтоб ты взял Венок. У нее такой протокол. А на самом деле там нет могилы Кааша. Ее вообще – нет. И быть не может. Понимаешь?

– Не понимаю.

– Могилы Кааша – нет.

– Нет?

– Нет.

– Почему?

– Он превратился в звезду.

– Миф.

– Нет, правда.

– Но вот же я. Он – это я. А я – не звезда. Я мальчик.

– Он – это ты, – согласился Ярун. – Ты был им. Стал потом звездой – вон, Кааш на краю созвездия. А теперь вернулся и снова мальчик. Сеть помнит все и делает с нашими атомами и нейронным контуром сознания то, чему вы ее научили. Воспроизводит.

– Я умер тогда или не умер? Я тот же самый или новый, просто с той памятью? Я не понимаю, – жалобно сказал Сташка и закрыл глаза. Как хорошо, что он не там, а здесь. И хорошо, что есть Ярун. – Убили же. Я же помню. Какие там звезды.

– Потом, родной, – Ярун поцеловал в лоб и понес дальше. – Тебе нельзя ничего такого ни понимать, ни помнить. Расти. А то совсем еще дитя.

Сташка смотрел из меха на потолок. Ярун теперь нес его подземным тайным коридором – как несколько дней назад. Скоро тяжело отошла небольшая дверь в верхний подвал Детской башни. Сташка вдруг вспомнил ледяную тьму тайных нижних подвалов и тяжелые механизмы под фундаментом. Надо там все проверить… На всякий случай. А вот и белая-белая лестница и высокие золотые двери на площадках.

– Что тут на первых этажах? Макс сказал, мне сюда нельзя.

– Да можно. Ходи и смотри. Там архивы, библиотека, игрушки других наследников, их комнаты, классы. Я тоже тут жил, на третьем этаже.

– А ты Дракон? Как я?

– Дракон, да. Это в самом деле имя рода, – странно неохотно сказал Ярун, – и в этом смысле мало хорошего в нашем имени. Быть всего лишь Драконом – это беда… А здесь императоры созвездия зовутся Драконами лишь потому, что когда-то давным-давно ты, Дракончик, – почему-то так назвал эту группу звезд. И тем, что так назвал свою новую землю, дал мне шанс найти тебя.

– Я что, тогда был один? Без тебя?

– Да.

– А почему ты меня искал?

– Чтобы спасти.

– От чего?

– Чтоб в самом деле не стал лишь Драконом.

– Значит, быть Драконом – это очень плохо?

– Смотря каким. Поверь мне, вот в том-то и долг твой, Сердечко, что ты должен выжить и думать о будущем. А не искать свою могилу.

– А зачем тогда… такое это… Видение?

– Чему-то тебя научить. И меня… Предостеречь, – Ярун внес Сташку в обжитые комнаты шестого этажа, сгрузил в первое же кресло в столовой: – Вроде не жрешь ничего, а сам будто несколько тонн весишь… Так… Ага, вот. Держи, – он сунул Сташке в руки горячую чашку: – Пей.

– …Это …м-молоко! Ффу!!

– Небесной амброзии у меня нет. Пей, засранец.

Сташка, давясь, отпил отдающую медом белую гадость. Ярун следил, сидя напротив, поэтому пришлось пить дальше. Если Сташка давился и опускал чашку, Ярун молча приопускал бровь. Жуть. Когда допил – забрал чашку, отставил на стол и мягко попросил:

– Давай еще поговорим.

– Давай, – нерешительно согласился Сташка, взглянув в родные глаза. – Не пойду больше никуда, где страшно… Не надо меня на замок закрывать.

– Потому что бесполезно, – усмехнулся Ярун. – Очень уж ты…Самостоятельный. Пойми, нельзя выходить сейчас. Все, что тебе может понадобиться, здесь. И самое главное: здесь твой дом, ясно? Расти тут, а не беспризорничай…Сиди в башне. Сейчас ты маленький, для тебя главное – безопасность.

– …А ты будешь приходить?

– Буду, но не часто. Мне ведь некогда. Но буду. Иногда даже буду посылать за тобой, чтоб побыл при мне. Вот завтра, например, обещаю.

– Завтра! – вскочил Сташка и прыгнул к Яруну, схватил за руку: – Да? Точно? Правда-правда? Ты не обманешь?

Ярун притянул его к себе и поцеловал в макушку:

– Малыш ты мой. Как бы нам все-таки пережить это твое детство, а? Вот опять ты не веришь даже мне.

– Нет. Верю. Ты же… Ну, я боюсь тебя, да, но ты все равно маяк… Яр! Почему ты не пришел сам? Почему тебе позвонить не могу? Почему не знаю, как тебя позвать? Почему должен вести себя так, будто меня нет?

– Это вопросы твоей безопасности.

– …Ты Максу доверяешь во всем?

– Да. Он мне брат названый, соратник. Мы росли вместе.

– Наверно, он тебя от меня защищает, – усмехнулся Сташка. – Он знает про Сеть?

– Нет. Про Сеть никто не знает. С ней в контакте только ты, даже я – очень опосредованно…Это она меня сейчас позвала. Всегда сообщает, когда ты в опасности.

– …Боюсь, скучать она тебе не даст.

– Последний раз мне было скучно лет этак одиннадцать назад. А потом ка-ак даст: во всех темных углах твои привидения. И – пожалуйста, скоро наяву: вот он ты. Плюс Сеть активировалась: во все структуры встраивается, зараза, готовит тебе плацдарм… Сташка. Все, что она для нас с тобой делает – для людей необъяснимо. И мы не будем об этом ни с кем говорить, само собой. Макс бесится, конечно, когда не понимает, откуда я что знаю, – Ярун как-то странно на него посмотрел, спросил: – Он тебе что-то говорил?

– Например, что тебе тоже выгодно, чтоб меня не было.

– Конечно, – улыбнулся Ярун. – С тобой хлопот сколько было и сколько еще будет! То ли дело жить в мире и покое! …Ох, родной. Да я только о тебе в эти дни и думал, – он встал, вдруг крепко-крепко обнял Сташку, поцеловал его в макушку: – Все, мне пора. – Поставил на ноги, забрал куртку. – Ты… Вот что, родной, давай договоримся. Ты слушай, что Макс говорит, но запомни накрепко, что ничьи слова, кроме моих, для тебя не решают. Вот если я сам тебе что-то нехорошее скажу, вот тогда ты и будешь думать. Понял? Все, иди к себе наверх и спи. Завтра пришлю за тобой.

Утром Кощей вел его к Яруну. Вокруг угадывалось присутствие множества людей, но никого не было видно. Только двое пажей, чуть старше Сташки, торопились чуть впереди, открывая высокие серебряные двери с черными узорами. Сташка мерз в новом жестком и тяжелом платье, с отвращением ощущая внутри себя комок каши, с которым организм не знал, что делать – еле-еле он заставил себя проглотить две ложки. Кощей молчал, но в нем ярилось что-то скованное до поры, страшное. Противно.

Чтоб отвлечься, хмуро разглядывал огромные торжественные комнаты, сквозь которые шли – он математически подробно представлял весь дворец как архитектурную систему – огромный девятиугольник, узорный и многоуровневый, но величественное мрачное убранство внутренних покоев Старшей башни, которое видел впервые, его слегка ошеломило. Когда-то давно эти комнаты выглядели куда светлее… Некоторые картины, статуи и даже ковры он узнавал, но все незнакомое было слишком черным, чтоб он мог вздохнуть свободно, лишь иногда поблескивало серебро или змеились извивы геральдических драконов. Похоже на траур. Из узких глубоких окон мало света. Холодно… Наконец у очередных дверей пажи не стали открывать тяжелые двери, а замерли у створок, исподтишка разглядывая Сташку. Кощей спугнул их коротким жестом.

– Иди дальше, – Кощей сам приоткрыл дверь перед Сташкой, подтолкнул его вперед, больно ткнув между лопатками.

Сташка шагнул в узкую, насколько приоткрыл Кощей, щель тяжелых дверей и оказался в беспредельном черном зале. Тут еще холоднее, чем в узорных коридорах. Все это черно-звездное пространство, которое пустотой полированного черного гранита глубоко раздавалось под ногами и расступалось в бесконечности зеркальных стен, напомнило ему то смертельное катание на коньках. Он стал уже не он – а перепуганная маленькая черная, поблескивающая тень с пятнышком лица, что отражалась где-то невероятно далеко. Эхо себя самого. Жалкая жертва, признаться, ничтожная, не то что жизнь назад… Легко шуршали шаги, и он удивлялся, что идет так уверенно. Впереди ждал Ярун. Смотрел так странно, что Сташка испугался. Жалость? Боль, тоска? По нему? Да так на мертвых смотрят, а не на живых! Значит – все равно…

Убьют.

И все эти разговоры, участие, поддержка, чувство родства – все это особенно ничего не значит. Родных-то обычно и приносят в жертву. Ведь так – нужно… Нужно Яруну и всем-всем… Даже ему самому. «Кто меня любит – тот меня убьет»? Откуда эти слова?

Ну… Разве он не был там, под каменной плитой? Опять тупо заболело пониже ребер. Он зачем-то виновато улыбнулся и подошел к черным ступеням, что вели к трону, глянул вверх. Ярун ждал. Невыносимо огромный, величественный, снисходительный. Родной.

– Здравствуй, – кротко сказал Сташка.

– Здравствуй, – усмехнулся Ярун.

Сташка проверил его взглядом, растерялся и рассерженно скатал себя в холодный и блестящий ледяной шарик. И больше ничего не боялся. Даже того, что Ярун смотрел как на мертвого. Значит, все равно он был должен спуститься в подземелье. Потому что – да чего теперь он вообще сможет испугаться? Какой угодно ужас перетерпит. Даже собственное жертвоприношение. А умирать не страшно, да и когда там его еще соберутся убить. Что ж, и из-за этого не есть, не смотреть на небо, не разговаривать с Яруном? Сташка не хотел тут глупо стоять внизу, и быстро и сердито спросил:

– В чем мне поклясться, чтоб ты поверил мне?

Ярун вдруг оказался, громадный, черный, рядом, а его ладони – у Сташки на плечах:

– Разве ты сам не знаешь?

– Знаю. Я… Я не уклонюсь… Ни от чего… Не хочу, но сделаю… Даже если страшно…

– Что-то ты имеешь в виду ужасное, – наклонился Ярун. – Глаза безумные, еще хуже, чем вчера.

– Ярун, ну… Я же все понимаю… Я согласен и не боюсь.

– Что ты понимаешь, чудовище?

– Когда надо будет стать звездой, я стану.

– Не смей так говорить! – Ярун вдруг схватил за бока, поднял перед собой и встряхнул. – Ты что, опять в жертву себя собрался приносить? Ты жить, ЖИТЬ должен! Живи! Ты даже не видел ничего, кроме игрушек! Ничего не знаешь! Не помнишь!

Его крепкие ладони больно сжимали грудную клетку, удерживая высоко над бездонным черным полом. Он терпел, вдруг подумав, что Ярун никогда-никогда не допустит, чтоб он вдруг упал. Не уронит. И – он разом забыл и про смерть, и про Сеть. Перестал стискивать широкие запястья, за которые уцепился, едва Ярун схватил его. Посмотрел в глаза и улыбнулся. Ярун тоже. Сташка спросил:

– Не надо жертву?

– Надо, – усмехнулся Ярун. – Жертвуй жизнь, а не смерть. Издохнуть любой может. А ты – выживи в конце концов.

– Это труднее, – подумал вслух Сташка. – Особенно без Венка. Ты теперь всегда, чуть что, будешь меня на руках таскать?

– Меня это успокаивает, – усмехнулся Ярун.

– Меня тоже, – буркнул Сташка. Хотел обнять Яруна и не решился.

– Я жалею, знаешь ли, что в младенчестве тебя носили на руках другие люди… Да ты и до сих пор кажешься мне маленьким. Но это не важно. – Он вдруг развернулся и посадил на трон, отступил: – Это место долго ждало тебя.

Сердчишко заколотилось неровно и жалобно. Ребра болели. И сидеть было холодно и твердо. Он возмутился:

– Это – твое место! Не надо мне раньше времени! Сам – живи!

– Примерься, – улыбнулся Ярун. – А так – еще подождет… Ну, каково?

– Холодно, – Сташка, больше от слабости, прислонился затылком к резному камню спинки, осмотрелся: – Очень высоко и очень холодно. Как в стратосфере…Ой. – он посмотрел на Яруна: – Это еще хуже одиночество, чем мое в башне. Ярун. Прости меня. Я не хочу, чтоб тебе было так одиноко. Я…Ладно. Я попробую.

– Обещаешь наследовать?

– Еще в Лабиринте пообещал, – вспомнил Сташка. – Или как-то надо торжественно обещать?

– Не надо торжественно. Давай так, Сташек. – Ярун свел страшные брови: – Ты обещаешь быть верным Дракону?

– Это созвездию, что ли? Да, – чуть удивился Сташка. – Я и так уже… Чешуей обрастаю. Ну… Я и тебе весь верный, ты знаешь.

– Знаю, – Ярун взял его руку и странным жестом на секунду прижал костяшки Сташкиных пальцев к своему лбу. – И ты тоже… Знаешь.

Потом он снял с себя и осторожно надел на Сташку платиновую цепь с тяжелым сверкающим драконом.

– Это всерьез, малыш. И это навсегда, до самой смерти.

– Да, – согласился Сташка, недоумевая втайне, почему так легко соглашается на эту каторгу. Жертвует жизнь. Из-за власти? Из-за Венка? Из-за Яруна? Или из-за того, что он действительно Кааш Дракон, и созвездие – его долг?

– Все, брысь, – усмехнулся Ярун. – Успеешь еще… Пойдем-ка, – он пошел в угол зала за трон.

Сташка спрыгнул с трона и побежал догонять. Ярун ждал у высоких дверей в зеркальной стене, и Сташка, подбегая, удивился себе – этот мальчик, маленький, такой быстрый, резкий, и лохматый, с горящими щеками и яркими глазами – он сам? И вдруг он увидел: как похож на Яруна! Замер. Не только такие же серебристые, с темной полосой волосы и синие глаза, но и – еще что-то, отчетливое и сумрачное в чертах лица, в выражении – родственники. А волосы-то… Будто их одних мало… В жизни ни у кого он не видел таких же волос…Эта странная, похожая на седину масть и черная полоса ото лба к затылку – ни у кого так не бывает… Пробежавший по телу резкий озноб заставил инстинкт проснуться и поднять голову. Что-то не так. Что-то в этом страшное и важное. Ярун тоже посмотрел в зеркало и встретился со Сташкой глазами. Слегка нахмурился и сказал:

– Я знаю, о чем ты думаешь. Забудь, что был бастардом, – положил руку Сташке на голову и еще повторил: – Забудь. Я даю тебе теперь свое имя. Но не отцовство.

Сташка кивнул. Отцы и сыновья…предки… Да в общем, это все неважно. Или нет? Вот было бы хорошо, если…

И вдруг опять что-то ринулось изнутри, его качнуло, как вчера, невидимым огнем вспыхнули волосы, и из темного колодца своей недоступной памяти хрипло и яростно сказал он настоящий:

– Ты знаешь, что мне все равно!

И голоса этого, и древних тяжелейших, гневных чувств Сташка не вынес. Успел еще почувствовать себя тонкой оболочкой на тяжкой, какой-то вневременной, разозленной и страшно нервной сути, и, рассыпая ярко-синие искры, упал в черное.

Пришел в себя спустя лишь миг – он даже упасть не успел, а Ярун не закончил подхватывать его на руки. Подхватил и не даст упасть… А сам он был всего только дрожащим в ознобе Сташкой. Ребенком. Но он все помнил. Тот, изнутри – соврал!! Соврал… Понятнее, почему Ярун не говорит прямо, что отец. Той нервной зверюге, что таится у Сташки внутри – быть отцом? Ужас какой…Потер лицо ладошками. Пожаловался громадному надежному Яруну:

– Опять это. Ты будишь во мне какого-то нервного звероящера. Каждый раз все глубже в прошлом. Он, кстати, соврал.

– Ты не ври, вот что важнее.

– Я не буду. Потому что… Ну, мы с тобой… Это… Такое… Нерасторжимое единство. Это не любовь, не привязанность. Я… То есть мы со зверюгой – это ведь твое продолжение.

– …Ты правда это понимаешь?

– Скорей, чувствую.

– Так даже лучше, – хмуро кивнул Ярун. – А что ты о нашем родстве -думаешь?

Сташка уткнулся в него лбом, потому что обнять боялся. Ярун погладил по спине и попросил:

– Говори давай. А то сил нет тебе в глаза смотреть.

– Ты даешь имя, но не называешь сыном, хотя когда-то я рожден от тебя. Это, наверное, потому, что у меня эта …Всезнающая звездная зверюга внутри… которая, чуть что, огрызается…

– Нет, – улыбнулся Ярун. – Зверюгу я тоже люблю.

– Тогда… Дай подумать… Чего бы проще: отец и сын, но нельзя почему-то. Так может быть потому… что… Ты ждешь, чтоб я сначала что-то вспомнил… Мы ведь волочим за собой столько всего прежнего. Наверное, плохого тоже много было. Я чувствую вину.

– Не ты один. Подними глаза. Ну, Сташек!

Сташка послушался. Посмотрел в глаза: сколько тревоги! Скорей сказал:

– Нам надо на чем-то по правде примириться… Когда я буду все помнить и понимать, да? Яр? Да? Тогда только ты меня сыночком назовешь?

– Если ты сам назовешь меня отцом несмотря на все, что вспомнишь, – грустно сказал Ярун. – Вряд ли тебе будет легко… Произнести это слово.

– Надо быть честными-честными друг с другом… – прозвучало это совсем по-детски, но Сташка упрямо договорил: – Тогда мы с этим всем прошлым разберемся, правда?

– Да. Махнуть бы рукой и все начать сначала, да и простил я тебе давно и все прежнее и даже будущее, но… будем жить по правде. С тобой надо осторожнее. Ты можешь взбеситься на ровном месте и любые отношения разнести вдребезги. Можешь убежать или убиться, если что-то не по тебе… Я бы предпочел, чтоб ты ничего не вспомнил вообще, но… Давай хотя бы оттянем это. Пока ты мал, в тебя хоть какие-то нормальные понятия можно встроить, так что к лучшему, что ты вернулся так рано. Побудь ребенком Сташкой, подрасти, окрепни – думаю, только это и спасет тебя… Ох. Ты, конечно, Астропайос Дракон – существо неуязвимое, но на руках-то у меня сейчас десятилетний нервный ребенок, которого полное сознание Кааша убьет. Десять лет – это, родной, очень мало. И для Сети, и для памяти.

– Оно само лезет…

– Дело во впечатлениях. Ладно, за этим я прослежу, – Ярун поцеловал его в макушку: – Я рад – ты наконец дома, родной.

– Одиночества больше нету, – кивнул Сташка, посмотрев через его плечо на холодный трон.

– …И что ты умнее, чем обычно, – усмехнулся Ярун.

– Ты, конечно, радуйся, но… Я немножко понимаю, почему мы с тобой можем это…которое «все вдребезги» и «бунт на корабле».

– Ну-ка? – усмехнулся Ярун.

– Ну, потому что я жутко подобен тебе, да. Но при этом я – не ты. У нас могут быть… разные убеждения. А когда ты обращаешься со мной так, как будто я – это ты, только отдельный… Вот тогда и начинается… Конфликт поколений. Яр. Когда мы уже… Сверим цели и договоримся?

– Умник. Ох, какой ты в этот раз умник… Это вселяет надежду. Клянусь. Будем честными. Будем…Сверять цели. Любые цели. Но… Ты еще маленький такой. Очень, очень маленький. Уязвимый. Окрепни сперва. Тогда и будем… Сверять. Но я думаю, что…

– Что эти цели окажутся одними и теми же? Потому что ты меня воспитаешь под свои цели?

– Сташка. Ты – чудовище. Через что же ты прошел, если даже в щенячьем возрасте твой строй мыслей так… Так опаслив? Ох. Ну ладно, честно – так честно: да, воспитаю. Да, под свои. Потому что они все равно, что твои. Мы – заодно, понимаешь?

– «Я сам» – это не значит «Я один», – задумчиво вспомнил Сташка вчерашние слова Яруна.

– Одни цели, да. Только пути разные, – Ярун поставил Сташку на ноги: – Зараза упрямая. Знаешь, какая у нас тобой первая самая главная цель? Да чтоб ты уцелел в конце концов, чудовище. Чтоб перешагнул порог и жил дальше. Я ни во что тебя посвящать не буду, пока ты этого не сделаешь.

– …Яр. А что… Я еще никогда… Никогда не вырастал?

– Сам же чувствуешь… Сташка. Доверься мне. Тебе необходимо быть ребенком. Играть. Окрепнуть. Еще поумнеть. Накопить побольше силы жизни. Чтоб все время очень-очень хотел жить. Понятно?

– Да я и так хочу, – удивился Сташка. – Ведь жить не страшно, когда есть ты. Только… Какой из меня ребенок. Когда работы столько.

– Работы – как обычно. Да, пойдем, кстати, дела не ждут.

Это был настоящий, а не парадный, кабинет Яруна. Здесь было светлее, чем в любой из комнат дворца, потому что стены были не черными, а серебристо-светящимися. И огромное окно, и мальчик каменный в углу – Сташка узнал эту комнату. Он здесь был в первый день, когда ослепительно сияло за окном солнце. И когда-то очень-очень давно раньше… Будто не пять веков прошло, а сто… Теперь за окном опять снег, но зато здесь тепло – Сташка согрелся после громадных, ледяных величественных восьми залов звезд и выстывшего, с прозрачным потолком в небо, зала Совета, где Ярун перед этим его водил, показывал гербы и карты и рассказывал важные вещи.

Одну стену в кабинете занимал огромный, пугающе сложный терминал, тихонько мурлыкавший. Ярун, приложив ладонь к сенсору, включил большой пульт. Усмехнулся:

– Терминал – как пульт управления крейсером. На самом деле – Империей. Понимаешь меня? – он глянул на Сташку. – И никто другой не может тут работать. Кроме тебя. Иди сюда… Приложи ладошку.

Хотя сенсор на ощупь был холодным, от него шло тепло. Терминал пиликнул. Ярун похлопал Сташку по лопаткам:

– Все, признал. Теперь у тебя тоже есть выход не только в общую сеть, но и в сеть, управляющую всеми системами государства, и во все закрытые сети. Тебе понадобится, когда начнешь работать.

– Наша Сеть контролирует их все?

– Само собой. Но в основном она отслеживает тебя.

– Чтоб ты знал, не намерен ли я развеять рутину твоих обычных забот?

– О, она первым делом меня о твоих фокусах извещает. Ты уж… Давай без фокусов. Я должен знать, что ты в безопасности, – улыбнулся Ярун и потрепал по лопаткам. – Так что, пока мал и слаб, сиди в башне. Без впечатлений, которые раньше срока будят в тебе Кааша.

– Я не хочу… – растерялся Сташка. – Никогда? Почему? Меня убьют?

– Нет. Сеть сама убьет любого, если увидит прямую угрозу твоей жизни. Так что тебя невозможно убить, если ты этого не хочешь. Другой вопрос, что ты легко сдаешься… После об этом. Выходить нельзя, потому что тебе нельзя контактировать с другими людьми. Ни с кем. Сейчас самая большая опасность в том, что ты мал и сознание твое несовершенно. Пока не помнишь себя, не знаешь, что делать – тобой легко манипулировать. Не доверяй никому.

– Почему?

– Слишком большое искушение – заполучить влияние на самого Дракона Астропайоса и тем вмешаться в ход событий, – улыбнулся Ярун.

– А ты…влиять и манипулировать?

– О, я буду, не сомневайся. Еще как. И воспитывать, как ты говоришь, под те цели… Которые у нас общие.

– Тебе можно.

– Спасибо, – Ярун опять поцеловал его в макушку. – А уж ход событий… Путь Драконов, – он вздохнул. – Созвездие трясет, когда ты, с твоим норовом, являешься.

– Трясет?

– Еще и как. Я надеялся какое-то время выдавать тебя за обычного наследника, каким сам старался казаться…

– Ты же не обычный.

– Иногда стабильность государства многого дороже. Конечно, Даррид знал, кто я, но больше – никто. А вот о тебе настоящем, Астропайосе Драконе, после твоего явления в Лабиринте уже узнали. Да и после того, как ты распотрошил Детскую башню, атмосфера во Дворце изменилась. Персонал молчит, конечно, дураков тут не держат, но…у них такие глаза…Метрдотель, кстати, уж просил у меня аудиенцию… На кухне жизнь рушится, потому что ты вообще не жрешь ничего, засранец, чего они б не приготовили.

– Извини…

– Малыш, ну – мне что, больше делать нечего, как выяснять, что ты на завтрак хочешь?

– Извини. Я… постараюсь, но… не могу вообще есть…

– Да я-то понимаю, – усмехнулся Ярун. – Скоро успокоишься и станешь…веселым и прожорливым. Надеюсь… Да, сиди в башне. Постоянно. Иногда сюда приходи. Иногда я тебя с собой, если это будет безопасно, буду брать. Но вообще – да, башня. Чем дольше там просидишь, тем целее будешь.

– Нет. У меня начнется эта… Пространственная депривация.

– Ничего, потерпишь. У тебя там все есть, что нужно… И все, что захочешь – дам. Учителей больше не будет, учись сам, дистанционно, ума хватит…Книжки читай. Присядь-ка и подумай, каких игрушек или там чего тебе хочется. А я поработаю, дела ведь не ждут.

Сташка послушно отошел от Яруна и сел на краешек старинного огромного кресла у окна, в черной раме которого падал и падал снег. Кресло было покрыто сложной непонятной резьбой, и за несколько столетий темное дерево совсем почернело, стало похоже на камень. Сташка медленно водил пальцем по теплым узорам, которые будто бы помнил, а сам смотрел на падающий снег. Игрушки? Ага, еще чего…

Ярун работал с документами, разговаривал на разных языках с разными людьми, делал еще что-то непонятное. Как странно. При взгляде на Кощея или оставшихся в прошлом учителей на острове мгновенно делалось ясно, что у них на уме. Да и раньше Сташка видел людей насквозь. А вот на Яруна сколько ни смотри – ничего не поймешь… Он закрыт. Заперт. Как сказал Кошей: «он бывает непостижим»? Ну-у… Да. Его мир куда больше Сташкиного, сложнее…Реальнее… Его мир – громадная вселенная. Реальное, трудное настоящее, через которое он превращает тяжелое прошлое в великолепное будущее. Любую мечту можно сделать явью, если хорошо постараться. Сейчас, в реальности, в настоящем. Что у него на уме и на сердце? Только изредка блеснет тепло души в синих пристальных глазах, и все. Живи и догадывайся, лови каждый знак, слово, жест… Сейчас, с течением минут, изредка Сташка чувствовал на себе его спокойный вдумчивый взгляд. Тяжелый, даже порабощающий – но одновременно укутывающий Сташку тишиной и таким же спокойствием. Вот уж Ярун-то наверняка видит его насквозь. Знает, как нужно Сташке ощущать в себя в безопасности. И чтоб любили…Ну, и пусть. Пальцы скоро перестали дрожать, и надоели и резной завиток на подлокотнике, и толстые пухлые снежинки за стеклом. Сташка вдруг встал, подошел к ласково взглянувшему Яруну и улыбнулся:

– Яр, ну на кой черт мне игрушки? Лучше поручи мне какое-нибудь реальное дело. Чтоб польза была.

– Польза будет. Вот подрастешь, начну натаскивать, – согласился Ярун. – Ах, да… Что ты знаешь о Береге Яблок?

– Что рассказали, – Сташка хмуро посмотрел за окно, где под ленивым холодным ветром за черными стенами лежала степь. – Что о нем почти никто не знает. А кто знает, не считает это пространство вполне реальным. В лучшем случае думают, что это зона аномалий, запретный вирт или что-то подобное, и нормальному человеку там делать нечего. Более того, взрослый человек туда не может попасть, а те дети, что там живут, не взрослеют, пока там находятся, – Он наконец взглянул на внимательного Яруна. – Типа сказочной страны «Нетинебудет». Если бы я сам не встретил Гая, то не поверил ни в какой Берег Яблок… Но даже мне кажется, что эта слишком сказочная страна в одно и то же время и есть, и нет.

– Еще и как есть, – Ярун усмехнулся. – Это один из немногих реально удавшихся тебе проектов прежнего. Да, я помню, что ты мечтал о такой безопасной, запретной для взрослых стране вне времени. И у тебя хватило умения ее создать.

– Я думаю, это одна из зон вневременных портов Сети, – чуть слышно сказал Сташка. – Эталонное пространство, в котором хранится все самое ценное. Вот как ЛЕС – сердце Сети, ноль координат, да?

– Вспоминаешь что-то?

– Не отчетливо. Но и Берег, и ЛЕС – это не иммерсивное игровое пространство, нет, они материальны. Просто вынесены из истинного времени и в то же время прикованы к каждому его мигу. Думаю, такие пространства еще есть. Это якоря Сети, что ли… Точки входа в нее, точки, где есть доступ к ее коду. Понятное дело, никто кроме нас не должен иметь туда доступ.

– Берег открыт. Его видно с неба и с моря. У него есть границы. Но в реальности истинного времени он пуст: берег и берег. Море и пляжи. Государственный заповедник, вход всем запрещен.

– Для детей открыт, – кивнул Сташка. – Надо только выйти из этого времени, истинного, обычного, во время Всегда. Гонцы знают, как и где это можно сделать. Это Берег для непростых детей, для нужных…Сеть знает, кому туда нужно, притягивает…Ее гонцы знают, кого надо туда уводить. Это такой отбор внутри популяции, – не сразу решившись, он положил обе ладони на его черный рукав: – Яр, а девочка? Помнишь, я спрашивал про девочку? Она уже там, дома?

– Нет.

– Почему?!! Как же Яська-то без Берега?! Где она? Как же Яська – тут? Она же – фея…

– Не волнуйся, – мягко сказал Ярун. – Никто ни ее, ни Гая не обидит.

– Где она?

– Тебе не надо знать. Они под защитой и ни в чем не нуждаются.

– Мне надо ее увидеть!

– Не надо. Сташ. Спокойно. Ну, какие феи? Ты уже вырастаешь из сказок…– Ярун вдруг смолк. Вгляделся: – Что свирепеешь? Э-э… Да ты не фею крошечную в ней видишь… Что, правда? Сердце задела?

Сташка отвернулся.

– Извини, – тихонько сказал Ярун. – Это… Неожиданно. Ты и сам-то малыш… А она – не выше травы…

– Ну и что, – буркнул Сташка.

– Повернись. Давай решать… У нас есть Девичья башня, и твоя девочка… Твоя девочка?! Сташка, ты – малявка, да и она – кроха, как можно об этом всерьез говорить?!

– Всерьез-то можно, – вздохнул Сташка. – Она у меня из головы нейдет. Дело в другом… Она, кажется, про меня больше знает, чем я сам про себя… Но ведь не все же. Вдруг, когда я стану самим собой, в полной памяти – она отвернется?

– Все может быть. Если ты станешь прежним психом и опять начнешь вытворять черт знает что… Ох, нет. Сташка, чтоб твоя настоящая девчонка от тебя не отвернулась – ты стань собой настоящим. Стань лучше, чем раньше. Сильнее, умнее. Понял?

– Да… Но, Ярун, как я могу располагать собой… если сам не знаю, что меня ждет? А если опять надо будет умереть?

– …Выпорю, если еще раз такие слова услышу. Сташка, негодяй. Надо жить. Если правда сердечко задела – не смей ее предавать. Живи. Может, она правда – твое будущее. Растите. А пока… Если не в Девичью… Дай мне подумать. Обещаю, все с ней будет хорошо. Так… Главное – их сейчас нельзя отпускать на Берег. Тогда ты окажешься в опасности.

– Почему?!

– Не сможешь противостоять притяжению Берега. А если появишься там, еще вот такой маленький… Гай и даже сам Лигой не смогли бы тебя там уберечь. Они недооценивают опасность, не знают, какой у тебя …склад ума и характера… А вот позже, как будешь в полном разуме – сам тебя туда отпущу. Тебе видней, что с Берегом делать.

– Позже… Ну, ладно… А Лигой – это кто?

– Наместник Берега, – усмехнулся Ярун. – Ему больше пятисот лет, а выглядит он на пятнадцать. Рассуждает примерно так же – юн.

– Ты что-то недоговариваешь.

– А ты это чуешь? Да, ты прав. Не хочу скрывать: тебе сейчас нельзя на Берег именно из-за Лигоя.

– Почему?

– А вот когда его увидишь, тогда и поймешь. Юн он слишком, чтоб с тобой совладать. Ты, мой родной, пока – доверься мне, ладно? Все узнаешь в свое время. Я тебя десять лет назад в лесу расти и не оставил главным образом из-за Лигоя, и уж во вторую очередь потому, что ты должен был обыкновенную жизнь узнать, вжиться в новое время… А Берег – это сказка, а не жизнь. Старая сказка. В традициях Империи Берег охранять и следить за тем, чтоб эти сумасшедшие бессмертные дети не навредили ни себе, ни нам, ни просто случайным ребятишкам. Ты Гая видел, значит, понимаешь, что там живут только особенные существа, причем половина из них, строго говоря, обыкновенными людьми не считается?

– Да я еще кое-кого видел…Котьку…Девочку эту, фею…Вообще-то я ведь там в лесу и тебя самого видел. Волком только…

– Это тайна, – строго сказал Ярун. – Никто не знает, ни единая душа, только ты… Ну, да. Иногда я бываю и в том твоем лесу, и на Берегу. У них там своя жизнь, они шастают по планетам Дракона и по сопредельным мирам, уводят-приводят волшебных деток, путаются под ногами у Ордена, у Службы Безопасности, безумно злят Макса, но больших проблем не создают. И с тех пор как Берег возник, нам не составляет особого труда всех их кормить, одевать и защищать от внешних воздействий.

– Вот как, – Сташка преодолел удивление. – Не настоящая сказка-то.

– Да настоящая, настоящая, – усмехнулся Ярун. – Куда уж более. Твоя, кстати. Эту-то сказку тебе удалось сделать реальностью… Но еще есть и статья в скрытом бюджете, и караваны грузов.

– А как вы их туда доставляете? В другое время-то?

– Волшебные корабли, которыми управляет Сеть. Секретная логистика, автоматика. Тут грузятся контейнеры – Сеть контролирует погрузку и отправку, корабль уходит в море и где-то под присмотром спутников Сети совершает переход во время Всегда. Там доходит до Берега и встает под разгрузку. Потом так же возвращается, но Сеть ведет его уже в другой порт и заметает все следы в документах. Не так и сложно, если не задумываться о физике времени. Продовольствие, вещи, обучалки и детская одежда – в общем, это копейки, не жалко… Берег нужен, да… Но… Гай едва не увел тебя у меня из-под носа к Лигою. Не могу простить Лигою, что он хотел тебя перехватить. Ярчика надо благодарить, что Лигой все-таки, когда ты был в Волшебном лесу у своих ребяток, так и не пришел к тебе… Не показался. И ты не был сбит с толку. А то опять бы… По тому же кругу. Увлекся бы сказками, игрушками, ерундой – и не знал бы потом, как с обычными делами управляться и обычными людьми управлять… Свихнулся бы снова.

– Империя-то реальна. Не сказки совсем. …А кто такой Ярчик?

– Эльф. Скоро познакомишься, – улыбнулся Ярун. – Вот-вот.

– Почему ты не поговоришь с этим Лигоем и не выяснишь, почему он хотел меня забрать на Берег?

– Да я и так понимаю, почему он этого хотел. Твоему притяжению невозможно противостоять. Ты для него, думаю…Позже сам все поймешь. А поговорить… В прямой контакт с Берегом мне не войти, – Ярун вздохнул устало, почти равнодушно. – Я могу быть там только волком, но тогда у меня другое сознание, и я не помню почти ничего о человеческой жизни. Мне трудно контролировать, что там происходит.

– Не надо контролировать… Надо просто беречь, – тихо сказал Сташка. – Ведь Берег – это от слова «беречь». А мы – должны сам Берег беречь. Если они спасают от всяких бед пусть одну несчастную девчонку в год и превращают ее в какую-нибудь фею снежинок, то разве можно хотеть, чтоб их не было?

– Даже так, – пробормотал Ярун и потер бровь.

– Я туда хочу, – грустно признался Сташка. – Там юг, конечно, тепло, но еще мне все кажется, что там кто-то… Ждет меня очень.

– Тебя там все ждут. Ты только не спеши. Разберешься, – пообещал Ярун. – Попозже. – Он вдруг погладил Сташку по затылку. – Не беспокойся, без твоего ведома ничего с Берегом Яблок не случится. А пока… Знаешь, когда я стал наследником, мне оттуда привезли эльфа. Я его узнал. Ярчик, само собой, тоже меня узнал. Но я не захотел, чтобы его приносили в жертву, если меня вдруг настигнет смертельная опасность, и потому отпустил. Ярчик не удивился и умотал по своим делам довольно весело. Потом прилетал и поиграть, и поиздеваться. Но сегодня утром он вернулся. Только не ко мне.

Сташку охватила тоска: «приносить в жертву»? Он прижал руки к лицу, вспомнив вчерашнюю тьму, зажмурился. Гай рассказывал ему про эльфов; разве маленькая шерстяная обезьянка с крылышками может его уберечь? Ярун взял его за плечи:

– Да ты что, малыш?

Сташка уперся в его грудь ладошками, и Ярун тут же его отпустил.

– Извини, – виновато взглянул на него Сташка. – Это так странно. Я уже и сам устаю. Обычай про жертву я ненавижу.

– Я тоже!! – свирепо сказал Ярун. – Особенно когда жертвой становишься ты! Засранец… Что ты нес-то сегодня с утра пораньше? Эх ты… Ладно, скажу: ты знаешь, почему в Ордене у всех одежды черные? Они траур носят. По тебе. Эти твои жертвы из жизни в жизнь… Вот про Ярчика: хоть чуть-чуть ты представляешь, что значит – принять жертву? А что стоит мне – твою принять? Ладно, не смей реветь. Ну, уймись, не маленький, – строго сказал Ярун. – Ты должен его увидеть. И он решит что-то свое, и ты… Ты его вспомнишь, родной. Это же Ярчик. И – тебе – нельзя его отпускать. Твоя жизнь тебе уже не принадлежит, мой хороший, и пренебрегать лишней возможностью спасти ее …преступно. – Он опять ласково погладил Сташку по макушке. – А еще у тебя будет компания в башне. Я знаю, тебе там одиноко.

– Да я привык, – растерянно сказал Сташка.

– Да-да, как же… Ярчик поймет, остаться ли. Его заставить нельзя стать священной жертвой, – сказал Ярун. – Да его вообще ничего заставить нельзя. На рассвете явился, душу мне вынул, молоком запил, пряниками заел и пошел спрятался в дальних комнатах. Дрыхнет сейчас, акклиматизируется. Ему тут не нравится, особенно зимой. Сказал, что завтра утром пойдет к тебе, что сразу – боится… Может быть, он посмотрит на тебя, решит, что тебе особенно ничего не грозит, и сам улетит.

– Завтра…

– Да. А то у меня к нему еще есть разговор… А ты, смотри, с ним осторожнее, он, если говоришь глупости, кусается и пинается…Пойдем-ка обедать.

– Я не хочу.

– Сташек, пошел уже седьмой день, как ты не ешь. На тебя уже смотреть страшно. Знаешь, я тебя вообще ни в чем не хочу заставлять, но… Как же ты расти собираешься?

– Прости…Взрослым тяжело, когда дети не едят.

– Еще бы. Идем, хоть посидишь за столом.

Обед в небольшой темной столовой Сташку успокоил. Сидение над красивыми тарелками, жесткие салфетки, тяжелые столовые приборы, запах блюд сначала его тяготили, но точное подшучивание Яруна скоро заставило улыбнуться, потом засмеяться, – и он нечаянно попил молока. Спустя какое-то время под нос поставили тарелку с протертым супчиком, он возил-возил по нему тяжелую ложку, пока Ярун не сказал:

– Слушай, хищник, может, ты и предпочел бы вместо детского супа кабаний бок или оленя на вертеле, но нельзя ведь еще сегодня. Ешь, что врачи разрешили.

– Ладно, – Сташка попробовал – вкусно. – А ты возьмешь меня на охоту?

– Само собой, – пообещал Ярун, смеясь. – Ружье-то удержишь?

Он был благодарен Яруну, когда тот предложил ему пойти поплавать в большом бассейне глубоко под Старшей башней. Он спустился туда тайными ходами, а в самом бассейне никогда никто, кроме Яруна, не плавал. Сташке понравилась тишина сумрачного пространства и плеск светящейся воды. И нравилось, что он тут совсем один. Стены сияли морскими орнаментами, черные квадратные столбы уходили из светящейся голубой воды к отполированному, в арабесках водяных отблесков своду, и он потихоньку плавал и ни о чем не думал. Вот только этот бассейн был похож на тот, что на острове, и потому хотелось выплыть в конце концов к выходу в океан. Хотя он все время помнил, что выхода нет.

11. «Око Дракона»

Опять Кощей вел мрачными комнатами. После бассейна немножко хотелось спать. Сташка жалел, что не спросил у Яруна, когда он снова его позовет. Сколько опять его не видеть? За окнами вечерело; от синевы вечера снаружи, от бесспорной и угрюмой красоты дворца веяло тоской. Даже тайной усталостью, как от состарившихся людей. И от Кощея тоже: молчал, не язвил и не высмеивал Сташку, смотрел в пол и сам открывал перед ним бесконечные высокие двери. Иногда внимательно посматривал на алмазного дракона, что на тяжелой цепи повесил на Сташку Ярун. Какой он тяжелый и большой, колючий… Сташка оглядел Кощея искоса – сегодня можно не бояться. Он сегодня сам себя понять не может. Что-то еще, кроме алмазного имперского украшения, сбивает его с толку и мешает мыслить так же безжалостно и ясно, как обычно. На секунду Сташка даже его пожалел. Но сообразил, что решимость Кощея от него избавиться стала еще глубже – но теперь труднее выбрать повод и способ. Надо оставаться настороже.

В холле Детской башне Кощей сказал:

– Ярун велел заменить тебе терминал и подсоединить новый к своей системе, чтобы ты посмотрел Совет вечером. Чтоб начал учиться. И, хотя я думаю, что он опережает события, я это сделал.

– Спасибо, – вежливо кивнул Сташка.

– Он скоро поймет, насколько ты – чудовище.

– Он давно знает это. Лучше, чем ты узнаешь когда-либо, – усмехнулся Сташка. – И знает, чему я учусь, в том числе и у тебя.

– Скоро увидим, способный ли ты ученик. Иди, займись делом.

В классе светился большой экран. Сташка с минуту посмотрел на еще безлюдный зал Совета, потом отошел к окну. Тихо падал крупный снег. Он перебежал в соседнюю комнату, открыл узкую балконную дверь и задохнулся от морозного воздуха. Темно, никто не увидит, и он осторожно выбрался на узкий балкончик, опоясывающий башню. Оставляя в пушистом слое снега темные следы, походил по балкону; замерзая, сгреб с обледеневших перил снег, слепил крепкий снежок и запустил в соседнюю башню. И угодил прямо в сердитый глаз каменного дракона – морда у того сразу стала дружелюбнее. Руки ломило от холода, самого уже трясло тугой дрожью, но уходить в тепло он не хотел. Горели белые огни на стенах, крупные снежинки медленно падали вокруг, пронизывая пунктиром синие тени от башен и зубцов стены. Алмазный дракончик на груди посверкивал золотыми, красными, фиолетовыми колкими искрами, а вокруг стояла такая тишина, словно никого больше во дворце и не было. Он застыл, вслушиваясь в одиночество до серебристого звона в ушах, но тут замерз уж совсем нестерпимо, до сдерживаемого визга. Очнулся и быстро скользнул в комнату. Дрожа, закрыл дверь, стряхнул с себя снег, разлетевшийся сверкающими капельками. Ласковое тепло дома успокаивало озноб. Сташка вздохнул, прихватил из вазы тяжелое яблоко и пошел к экрану.

Следить за Советом было интересно только сперва. Он плохо понимал, о чем говорят понимающие друг друга с полуслова взрослые, и скоро перестал стараться вникнуть в их речи. Недолго развлекался тем, что оценивал отношения этих людей друг к другу и к Яруну – но ничего настораживающего не почуял. Это единомышленники. Все они были преданы Яруну, работали вместе. А работа была тяжелой… очень. Сташка слушать и то устал. Он соскучился, перестал вникать, лишь разглядывал лица. Что-то там важное они наконец решили, и возникла долгая пауза в общем разговоре. Потом кто-то неожиданно спросил:

– А как… Мальчик?

– Статус Наследника я ему уже присвоил, – ответил Ярун. – Переход власти уже никак не может быть оспорен. Он Преемник. Дракончик. Можно это объявлять под Праздник.

– Мальчик уж очень не прост, – осторожно сказал сухой старик в светлой форме. – Все мы видели Лабиринт.

– И Корону Астралис вы видели, и лицо его. Да, это на самом деле Кааш Дракон, во всяком случае, даже более Дракон, чем традиция нам позволяет его идентифицировать, – кивнул Ярун. – Не узнать невозможно. Историки уже воют, я знаю. Но что будет, если мы подтвердим, что это Кааш? Надо защитить ребенка. Он мал. Пусть подрастет.

– Он быстро взрослеет. В жизни ни одного ребенка с таким самообладанием не видел. И с самоуправством… – сказал Кощей, сидящий рядом с Яруном. – Его надо держать в ежовых рукавицах.

– Да, только смотри, как бы он их не отнял и сам не примерил.

– Этот может, – усмехнулся кто-то. – Я был на плато, видел…Эти лапки. Самые те, что нужны для примерки ежовых рукавиц.

– Ну-ну, – усмехнулся Ярун. – Он не о том сейчас должен думать. Пусть спокойно растет.

– Объявлять, говоришь, под праздник? Его лицо… Мало того, что он, как даже я убедился, Кааш, он же, оказывается, на тебя похож, – совсем угрюмо сказал Кощей. – Мелковат, правда, но видишь его – и сначала не о Кааше думаешь, а о тебе. Все решат, что он твой бастард.

Ярун пожал плечами:

– А это что, имеет значение? Имя я ему вернул. Сын или не сын – Дракон принадлежит ему. Это он – Астропайос. Кааш Дракон, не больше, не меньше. Маленький только еще. Пусть сидит в Детской башне и растет. Этот обычай именно ради него и был придуман.

– Сколько? Пять лет, десять?

– Нет, – вдруг рассмеялся Кощей. – Столько он не высидит. Я думаю, этот птенчик скоро рванет из гнезда.

– Да, – сказал до этого молчавший другой старик в черном. Кажется, это был сам Яда-Илме, глава Ордена. – Он настоящий. Я даже догадываюсь, когда он…явит себя.

– Великие Мистерии, – кивнул Ярун. – Нет. Ни в коем случае.

– А если он сам решит?

– Это ребенок, – сухо сказал Ярун. – Ему десять лет. У него детский мозг, и нам всем нужно, чтобы он был в покое. А то он явил вчера, что там у него в подкорковых структурах, какие чувства. Никаких с ним контактов – никому. Особенно Ордену. Успеете… Ты тоже, Макс, оставь мальчишку в покое, хватит ему характер ковать. Давно откован и так закален, что нам в страшном сне не привидится. Если он этот кладенец в ход пустит… А он пустит, если пугать…

– Не очень-то испугаешь, – пробормотал Кощей. – Это не ребенок, это…

– Это Дракон, – усмехнулся Яда-Илме. – Сам Дракон, истинный.

Ярун тоже усмехнулся:

– Уж будьте уверены. Вы просто не понимаете, что это за существо, не представляете, на что он способен. Не будите лиха.

– Леги в курсе, что он тут, – сказал кто-то справа.

– Знаю, – кивнул Ярун. – А мы будем молчать. Преемник, Дракончик, бастард мой неизвестный – такие разговоры людей ему не повредят. Он другим занят. Ему бы с памятью своей совладать, а то раньше времени она его разорвет. И учиться ему еще сколько.

Сташка все выслушал. Про меч-кладенец ему понравилось. Про птенчика – нет. Про бездонную память, что разорвет ему мозг – сам знал… Да, интересно: неужели он правда настолько похож на Яруна, что его принимают за незаконного сына? Это стыдно – считаться бастардом. Может, Яруну – еще стыднее… Или нет? Сколько, Кощей проболтался, у него сейчас деток?

А память – правда, ну ее. Страшно.

Прав Ярун, еще учиться сколько, этим… государственным делам…

Ага… А главное-то во взрослых разговорах: что же это, такое-этакое, – Великие Мистерии?

Утром он проснулся поздно и долго валялся в постели, глядя, как переливаются цветные огонечки в прозрачных драконьих колючках под узким солнечным лучом из окна. Ожерелье с драконом с вечера лежало на подушке рядом. Вокруг привычная тишина, только чуть слышно тикают хриплые старинные часики под подушкой. Те, из игрушек… Сташка достал их, завел. У них завода надолго не хватает… Конечно, ерунда, если встанут, что они, игрушка, но все равно как-то не по себе. Пусть ходят. И тикают. Тиканье родное… Вокруг – дом. На душе, правда, немного тревожно, но безмятежным он теперь уж, наверно, никогда не будет. Лениво он встал; умывшись и одевшись, опять вышел на балкон. За ночь его следы засыпало. С минуту он сосредоточенно ходил по снежку, стараясь угадать, где ступал вчера, потом решил, что все угадал и стал смотреть вокруг. В морозном бледно-синем небе истаивала кружевная полоска инверсионного следа. Внизу, здесь – все та же безлюдная тишина, что и вчера, и позавчера… И всегда. Только не так холодно. Он долго простоял, бездумно выцарапывая на тонкой ледяной корочке, покрывающей черный камень перил, узор из листиков и цветов. Хорошо бы, если б уже скорее наступило лето. Хотя здесь во дворце, где нет никаких кустиков и газонов, ничего и не изменится. Только степь снаружи будет зеленой. А потом – желтой и пыльной.

– Простудишься, – сказал Кощей, неслышно появившись в проеме дверей. – Служба не против твоих прогулок на балконе. Только надевай верхнюю одежду. Или тебе нужны няни, чтоб присматривали?

– Нет, – Сташка накрыл свой узор ладонью, и лед подтаял. Сташка стряхнул с ладони влагу, в которую превратились его цветочки, и посмотрел на Кощея: – Что нужно делать?

– Иди ешь, – Кощей усмехнулся. – Если хочешь. Доктора говорят, у тебя странный метаболизм. Не человеческий.

– Ты же сам сказал, что я чудовище… незаконнорожденное, – тоже усмехнулся Сташка и прошел мимо него в комнату.

И тут же увидел совсем маленького, не выше Яськи, мальчика в золотисто-пушистом комбинезоне. Замер.

– Не будем развивать тему, – Кощей плотно прикрыл дверь на балкон. – Не советую выгуливать его на балконе. Если он простудится – не вылечить. А они и так недолго живут в неволе. Разумнее поберечь.

Эльф был чудом, даже несмотря на то, что рядом стоял Кощей. Лица его Сташка никак не мог разглядеть, так низко он наклонил лохматую, слегка светящуюся голову.

– А я думал, что у эльфов есть крылья.

Малыш блеснул изумрудным глазом сквозь спутанную светящуюся челку, а Кощей неожиданно смутился:

– Действительно есть. Но ты не первый, кому этот детеныш служит, и к нам он попал уже с ампутированными крыльями. Видимо, кто-то раньше уже прибегал к известного рода средству. Странно, что он выжил.

Сташке стало плохо. Значит, это не бред? У этого волшебного мальчика можно что-то взять – крылья, или глаза, или жизнь – и спастись? Он вдруг понял, что это пушистое – не комбинезон на нем, а собственная короткая густая шерстка, и все равно он, кажется, мерзнет. Или боится. Сташка на всякий случай встал между ним и Кощеем. Кощей вдруг опять поступил непонятно – без всякого обычного своего ехидства, как если бы Сташка был кем-то другим, объяснил:

– Ты не волнуйся, никто этого зверька не тронет. Потому, что Ярун играл с ним, когда мы были детьми. Потому, что я сам его помню. Вот именно такого же, как сейчас. – Он усмехнулся, еще взглянул на эльфа и сказал Сташке: – Да, странное существо…Хлопот с ним особых нет. Ест он все то же, что и мы – когда хочет. Смотри только, чтобы не мерз. И не заставляй долго летать.

– …Летать? Разве он может?

– Крылья для эльфов рудимент. Они используют свет, чтобы летать.

Сташка подождал, пока за Кощеем закроется дверь и подошел к эльфу поближе. Тот попятился. Сташка тоже попятился, отошел подальше и сел в кресло. Он не понимал, помнит ли этого пушистого мальчика. Он слишком невероятен. Как из сна. Параллельная ветвь эволюции? Ой, нет… Нет… Он как-то связан с Сетью, он… Природа не создавала таких. А вот Сеть… Сеть могла. Но с какой целью? Не вспомнить… Эльф не поднимал головы. Он тоже решает, вспомнил Сташка. Быть или не быть жертвой? Как же это можно решить? Но он даже не смотрит. А может, он не захочет? И сам уйдет? Сташка даже дышать перестал от проколовшей сердце надежды.

Эльф не был похож на обезьянку. Он не зверек, как хотелось бы думать Кощею. Просто очень-очень печальный мальчик в золотой шерстке… Он живой и настоящий. Он… Он не знает, что он – персонификация одного из мощных искусственных интеллектов Сети. С операционным доступом к собственному исходному коду. Для него стать звездой – значит перейти от одной платформы к другой, более мощной. Он и создан был с этой целью, чтоб Сеть стала умнее и мощнее… Сколько ж он уже ждет Сташкиной команды стать самим собой? Он помнит, наверное, про Сташку вообще все… Из-за шерстки он кажется толстеньким, но на самом деле – ранящее ощущение в ладонях – под этой шерсткой хрупкие легкие косточки да жалкие жгутики мышц…Ни перед кем, кроме Яруна, Сташка не чувствовал такую вину.

Эльф вдруг поднял голову и прямо посмотрел на него жутко-зелеными глазами. Что-то горячее опять неловко повернулось у Сташки в груди, и он сам быстро опустил голову, и закрыл лицо ладонями. Он испугался. Если эльф заговорит с ним, значит, останется – будет жертвой, и его когда-нибудь убьют из-за него! Или… Он сам убьет, вдруг понял Сташка с обдирающей кожу ясностью. Если будет нужно. Если для Дракона. Если для этих крупных ярких звезд в черном бездонном небе. Ярчик знает это давно.

Ох, нет. Только не это. Пусть он живет, как есть, шерстяной, худенький, счастливый и не подозревающий, что он такое на самом деле… Создавать звезды Сташка и сам может.

– Уходи, – попросил Сташка. – Уходи скорей.

Маленькая холодная ладошка погладила руку, чуть коснувшись щеки. От его шерстки знакомо пахло сухой листвой. Потом он сел, притиснувшись к Сташке всем своим пушистым тельцем, как-то влез горячей башкой под его локоть и виновато сказал хрипловато-нежным голоском:

– Ты в прошлый раз тоже меня прогнал. И – что было? А так и ты бы жил, и я бы давно стал звездой… Нельзя больше меня прогонять.

– Я тебя плохо помню, – Сташка отнял руки от лица. – только какой ты худой под своей шерсткой и легкий. Я сам-то плохо еще осознаю, что уже был.

Глаза у Ярчика были мальчишечьи, веселые – но мудрые.

– Был, – вздохнул он так же тяжело, как иногда вздыхал Ярун. – Ты вспомнишь. Ты всегда вспоминаешь. Только иногда поздно. Не прогоняй меня. Я буду тебе помогать. И вспоминать, и вообще.

– Как? – очень хотелось плакать. И его было жалко, и себя. И даже почему-то Яруна. – Ну, как ты можешь помочь?

– Говорить буду что-нибудь, – серьезно сказал эльф. – Я уже ведь долго живу. Много помню… Должен рассказывать тебе обо всем, что ты пропустил или забыл… Знаю все-все про тебя и про Яруна. А! Вот Макс тебя убить хочет, ты знаешь?

– Да, – усмехнулся Сташка. – Я ему мешаю.

– Он считает тебя бастардом. Незаконным ребенком Яруна, которого тот захотел сделать наследником в обход признанных детей. Тогда как сын сестры Макса – законный первенец Яруна и внук Даррида. Династический брак такой был заключен… Макс был уверен, что наследником станет этот его племянник… А тут вдруг – ты.

– Занятно. А Ярун мне не говорил про своего первенца.

– Хочет сначала тебя покрепче к себе привязать. Он не подозревает, какие мысли у Макса в голове. Привык ему доверять. Ну, так ведь Макс и не подводил его никогда. Но в Драконов Макс не верит, кто ты такой – не понимает, хотя теперь ты Лабиринтом и Венком здорово сбил его с толку.

– А как ты все это… узнаешь?

– Знаю много. Просто знаю, и все. Мне не объяснить, откуда. Что я хочу узнать – знание приходит. Спрашивай.

Сташка кивнул своим мыслям: Ярчик – часть Сети. Интерфейс такой… Созданный давно, чтоб маленькому Тагу не было так тошно и одиноко в громадном летучем дворце… Созданный хранить знания, обучать, помогать вспоминать… А когда Таг вырос бы – Ярк стал бы звездой, и Сеть скачком поумнела бы… Но он не вырос. И Ярчик был нужен снова и снова…Где в летучем, в чем? Они там жили… Вдвоем, что ли? Два малыша? Облака далеко внизу… Ой… Кем созданный? Ой, не вспоминать, не надо… Лучше спросить:

– Кто у тебя крылья отнял?

– Ты.

– Я?!

– Тебе тогда было нужнее.

– Когда?

– Давно. Сам вспомнишь, когда страдать по этому поводу перестанешь… Хотя ты вечно находишь еще более дурацкие поводы пострадать. Это связано с нарушением работы протеиновых рецепторов нейронов, распознающих уровень гормонов в крови. Молекула метила…

– Замолчи. Нашелся доктор.

– Вообще-то да, я много знаю о твоем здоровье. Я-то помолчу, но тебе не стоит недооценивать химию своего мозга. И свое прошлое. Просто это так глупо – быть заложником того, что, в общем, не трудно победить, – он поднял к Сташке свою странную бледную мордочку, улыбнулся, и у Сташки, вспомнившего свой снежок, озноб прополз по спине. И его нужно будет убить? Вот этого живого волшебного умника? – Ты не бойся, – попросил Ярчик, будто прочитав его мысли. – Все будет не так.

– Где? Когда?

– Я еще не знаю. Отстань. Об этом рано думать. А вот о чем давно пора – так о том, как Гая выручить.

– Как? – Сташка вскочил. – Ты знаешь, где его держат?

– Его нельзя держать, он сквозь стены ходит. А девочка – нет. Он ее не может бросить. Вот и сидит. Я расскажу, где… Ты им поможешь?

– Ты знаешь! Да! – Сташка даже схватил его за мохнатые, но худенькие и сильные под шерсткой плечи. – Где они?

– …А Ярун? Он не терпит, когда ты не слушаешься.

– Я ему объясню. Нельзя таких маленьких девчонок держать в неволе.

– Ты ее скорей спасай. И потом береги, – странно сказал Ярк.

Мгновение они молча смотрели друг на друга. У Сташки на миг закружилась голова. Потом весь он до краев налился пламенно-ледяной решимостью. Ярчик предложил:

– Вспомнить тебе невидимость?

Сташка почему-то сразу понял, что он имеет в виду. И минут через десять уже тихо смеялся перед зеркалом. Спасибо, Сеть. Ярк сидел на подоконнике и устало улыбался. Потом хрипловато сказал:

– Что-то ты тяжелый очень. Я не могу больше. Отпусти меня пока. Сам придешь, когда будут вопросы… К себе самому.

– А? – не очень понял его Сташка. – Я думал, ты мне сразу все расскажешь…

– У тебя же есть Венок. Только он почему-то в Стограде.

– Ярун отобрал.

Ярк мгновение смотрел на него, потом засмеялся и нечаянно скатился с подоконника. Смолк. Глянул на сердитого Сташку и опять расхохотался.

– Котьке расскажу, – он даже всхлипывал. – И Митьке. Девчонкам не будем, они тебя любят очень… Это же надо! Нет, ты, наверно, уже сам себя боишься! – Он наконец перестал смеяться и сел на полу, взъерошенный и бесстрашный. – Да я знаю, каково тебе. Не сердись, что я смеялся. Просто для меня ты – самое главное. Ладно. Ты… Ничего не помнишь. А Ярун, он – тоже хороший. Только много, наверно, забыл. Вспомнит.

– Если раньше мне башку не оторвет, – Сташка пошел к шкафу. Там нашлись и теплая обувь, и куртка. И даже варежки. – Значит, ты тоже там живешь? В нашем лесу?

– Не совсем, – посерьезнев, ответил эльф. – Ты потом сам прилетишь.

Сташка, похолодев, выпрямился:

– Зачем?

– Повидаться, – легко ответил Ярк. – Да ты не бойся. Еще долго я тебе не понадоблюсь. Я знаю. Нам до звезды-то еще расти сколько…Еще много всего. Ты сначала подрастешь, изменишься. Сердце Света вернешь, поумнеешь.

– Ты пойдешь со мной за Гаем?

– Сам справишься, – улыбнулся Ярк. – Через полчаса с западного двора взлетает гравитаплан в Стоград. Ускоряйся.

– Не вели мне, Ярчик, – попросил Сташка. – Это как-то неправильно. Лучше еще расскажи… Какой был Кааш?

– Посмотри в зеркало, – Ярк немного съежился. Что-то очень робкое мелькнуло у него в глазах. – Но…добрее тебя. Да… А Таг был добрее Кааша… Что ж, с каждым циклом ты что-то теряешь… А за время жизни восполнить – не успеваешь.

– Я все меньше человек?

– Смерть ожесточает, – вздохнул Ярк. – Прости меня… ты много торопишься узнать. У меня от этого уже болит все. Я… Мне надо уйти уже. Прости. Ты все сможешь сам.

Плевать на все запреты. Скорее, скорее! И вообще нужно быть бесшумным. Иначе это полтергейст будет какой-то. Он торопился. Глаза Ярчика мерещились ему в темных углах. Чтоб знать, куда бежать, пришлось поколдовать, и теперь слегка кружилась голова. Но бежать надо скорее. По широким черным коридорам министерств с зеркальными полами, мимо множества деловитых людей – откуда столько и зачем все они здесь? – как бы ни на кого не натолкнуться… Мимо Кощея, неожиданно вывернувшего из-за угла. Сташке удалось прижаться к стене. Кощей едва не задел его локтем, продолжая на Чаре, вполголоса, в прижатую к уху трубку:

– …не в мальчике проблема, а в Яруне. Это Яруна надо спасти от этого чудовища… Да просто мороз по коже. Дети такими не бывают. Пусть убирается, откуда пришел, упырь. Откуда? Да с того света – если верить их сказкам про реинкарнацию – так, значит, упырь… паршивый фольклор, ты права. Но он правда чудовище. Поэтому не будем медлить – пока не было Представления и народ не знает. Можно заменить нормальным наследником, пока Ярун еще не показал всем это чудовище… А это – это что-то жуткое. Что-то… Бесчеловечное. Какая-то непонятная скверна. Но еще все-равно – ребенок, в чем-то наивный… и нервы дрянь. Сам в любой момент может себя погубить. По глупости. По самонадеянности. А вот Арес станет прекрасным наследником. В конце концов, он тоже сын Яруна и внук императора…